как солнечно кругом... С назойливостью знойной одни кузнечики звенят наперебой. Ища знакомых черт, мне ветерок слепой потрагивает лоб, и мучась беззаконным желаньем, я гляжу на вид в окне вагонном и упустить боюсь возможную любовь, и знаю -- упущу. Едва ль увижу вновь, едва ль запомню я те камни, ту поляну, и вон на ту скалу я никогда не встану. 10--11. 3. 30. -------- Неродившемуся читателю Ты, светлый житель будущих веков, ты, старины любитель, в день урочный откроешь антологию стихов, забытых незаслуженно, но прочно. И будешь ты, как шут, одет на вкус моей эпохи фрачной и сюртучной. Облокотись. Прислушайся. Как звучно былое время -- раковина муз. Шестнадцать строк, увенчанных овалом с неясной фотографией... Посмей побрезговать их слогом обветшалым, опрятностью и бедностью моей. Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен. К тебе на грудь я прянул через мрак. Вот холодок ты чувствуешь: сквозняк из прошлого... Прощай же. Я доволен. 1930 -------- Окно Соседний дом в сиренях ночи тонет, и сумраком становится он сам. Кой-где забыли кресло на балконе, не затворили рам. Внезапно, как раскрывшееся око, свет зажигается в одном из окон. К буфету женщина идет. А тот уж знает, что хозяйке надо, и жители хрустальные ей рады, и одного она берет. Бесшумная, сияя желтым платьем, протягивает руку, и невнятен звук выключателя: трик-трак. Сквозь темноту наклонного паркета уходит силуэт тропинкой света, дверь закрывается, и -- мрак. Но чем я так пронзительно взволнован, откуда эта радость бытия? И опытом каким волшебно-новым обогатился я? 1930 г. -------- Первая любовь В листве березовой, осиновой, в конце аллеи у мостка, вдруг падал свет от платья синего, от василькового венка. Твой образ легкий и блистающий как на ладони я держу и бабочкой неулетающей благоговейно дорожу. И много лет прошло, и счастливо я прожил без тебя, а все ж порой я думаю опасливо: жива ли ты и где живешь. Но если встретиться нежданная судьба заставила бы нас, меня бы, как уродство странное, твой образ нынешний потряс. Обиды нет неизъяснимее: ты чуждой жизнью обросла. Ни платья синего, ни имени ты для меня не сберегла. И все давным-давно просрочено, и я молюсь, и ты молись, чтоб на утоптанной обочине мы в тусклый вечер не сошлись. 1930 -------- Представление Еще темно. В оркестре стеснены скелеты музыки, и пусто в зале. Художнику еще не заказали густых небес и солнечной стены. Но толстая растерзана тетрадь, и розданы страницы лицедеям. На чердаках уже не холодеем. Мы ожили, мы начали играть. И вот сажусь на выцветший диван с невидимой возлюбленною рядом, и голый стол следит собачьим взглядом, как я беру невидимый стакан. А утром собираемся в аду, где говорим и ходим, громыхая. Еще темно. Уборщица глухая одна сидит в тринадцатом ряду. Настанет день. Ты будешь королем. Ты -- поселянкой с кистью винограда. Вы -- нищими. А ты, моя отрада, сама собой, но в платье дорогом. И вот настал. Со стороны земли замрела пыль. И в отдаленье зримы, идут, идут кочующие мимы, и музыка слышна, и вот пришли. Тогда-то небожителям нагим и золотым от райского загара, исполненные нежности и жара, представим мир, когда-то милый им. 1930 -------- Ульдаборг (перевод с зоорландского) Смех и музыка изгнаны. Страшен Ульдаборг, этот город немой. Ни садов, ни базаров, ни башен, и дворец обернулся тюрьмой: математик там плачется кроткий, там -- великий бильярдный игрок. Нет прикрас никаких у решетки. О, хотя бы железный цветок, хоть бы кто-нибудь песней прославил, как на площади, пачкая снег, королевских детей обезглавил из Торвальта силач-дровосек. И какой-то назойливый нищий в этом городе ранних смертей, говорят, все танцмейстера ищет для покойных своих дочерей. Но последний давно удавился, сжег последнюю скрипку палач, и в Германию переселился в опаленных лохмотьях скрипач. И хоть праздники все под запретом (на молу фейерверки весной и балы перед ратушей летом), будет праздник, и праздник большой. Справа горы и Воцберг алмазный, слева сизое море горит, а на площади шепот бессвязный: Ульдаборг обо мне говорит. Озираются, жмутся тревожно. Что за странные лица у всех! Дико слушают звук невозможный: я вернулся, и это мой смех -- над запретами голого цеха, над законами глухонемых, над пустым отрицанием смеха, над испугом сограждан моих. Погляжу на знакомые дюны, на алмазную в небе гряду, глубже руки в карманы засуну и со смехом на плаху взойду. 1930 -------- Из Калмбрудовой поэмы "Ночное путешествие" (Vivian Calmbrood's "The Night Journey") От Меррифильда до Ольдтрова однообразен перегон: все лес да лес со всех сторон. Ночь холодна, луна багрова. Тяжелым черным кораблем проходит дилижанс, и в нем спят пассажиры, спят, умаясь: бессильно клонится чело и вздрагивает, поднимаясь, и снова никнет тяжело. И смутно слышатся средь мрака приливы и отливы снов, храпенье дюжины носов. В ту ночь осеннюю, однако, был у меня всего один попутчик: толстый господин в очках, в плаще, в дорожном пледе. По кашлю судя, он к беседе был склонен, и пока рыдван катился грузно сквозь туман, и жаловались на ухабы колеса, и скрипела ось, и все трещало и тряслось, разговорились мы. "Когда бы (со вздохом начал он) меня издатель мой не потревожил, я б не покинул мест, где прожил все лето с Троицына дня. Вообразите гладь речную, березы, вересковый склон. Там жил я, драму небольшую писал из рыцарских времен; ходил я в сюртучке потертом, с соседом, с молодым Вордсвортом, удил форелей иногда (его стихам вредит вода, но человек он милый),-- словом, я счастлив был -- и признаюсь, что в Лондон с манускриптом новым без всякой радости тащусь. В лирическом служенье музе, в изображении стихий люблю быть точным: щелкнул кий, и слово правильное в лузе; а вот изволь-ка, погрузясь в туман и лондонскую грязь, сосредоточить вдохновенье: все расплывается, дрожит, и рифма от тебя бежит, как будто сам ты привиденье. Зато как сладко для души в деревне, где-нибудь в глуши, внимая думам тиховейным, котенка за ухом чесать, ночь многозвездную вкушать и запивать ее портвейном, и, очинив перо острей, все тайное в душе своей певучей предавать огласке. Порой слежу не без опаски за резвою игрой стиха: он очень мил, он просит ласки, но далеко ли до греха? Так одномесячный тигренок по-детски мягок и пузат, но как он щурится спросонок, какие огоньки сквозят... Нет, я боюсь таких котят. Вам темным кажется сравненье? Пожалуй, выражусь ясней: есть кровожадное стремленье у музы ласковой моей -- пороки бичевать со свистом, тигрицей прядать огневой, впиваться вдруг стихом когтистым в загривок пошлости людской. Да здравствует сатира! Впрочем, нет пищи для нее в глухом журнальном мире, где хлопочем мы о бессмертии своем. Дни Ювенала отлетели. Не воспевать же, в самом деле, как за крапленую статью побили Джонсона шандалом? Нет воздуха в сем мире малом. Я музу увожу мою. Вы спросите, как ей живется, привольно ль, весело? О, да. Идет, молчит, не обернется, хоть пристают к ней иногда сомнительные господа. К иному критику в немилость я попадаю оттого, что мне смешна его унылость, чувствительное кумовство, суждений томность, слог жеманный, обиды отзвук постоянный, а главное -- стихи его. Бедняга! Он скрипит костями, бренча на лире жестяной, он клонится к могильной яме адамовою головой. И вообще: поэты много о смерти ныне говорят; венок и выцветшая тога -- обыкновенный их наряд. Ущерб, закат... Петроний новый с полуулыбкой на устах, с последней розой бирюзовой в изящно сложенных перстах, садится в ванну. Все готово. Уж вольной смерти близок час. Но погоди! Чем резать жилу, не лучше ль обратиться к мылу, не лучше ль вымыться хоть раз?" ___ Сей разговор литературный не занимал меня совсем. Я сам, я сам пишу недурно, и что мне до чужих поэм? Но этот облик, этот голос... Нет, быть не может... Между тем заря с туманами боролась, уже пронизывала тьму, и вот к соседу моему луч осторожный заструился, на пальце вспыхнуло кольцо, и подбородок осветился, а погодя и все лицо. Тут я не выдержал: "Скажите, как ваше имя?" Смотрит он и отвечает: "Я -- Ченстон". Мы обнялись. 1931 -------- Помплимусу Прекрасный плод, увесистый и гладкий, ты светишься, как полная луна; глухой сосуд амброзии несладкой, душистый холод белого вина. Лимонами блистают Сиракузы, Миньону соблазняет апельсин, но ты один достоин жажды Музы, когда она спускается с вершин. 1931 -------- Пробуждение Спросонья вслушиваюсь в звон и думаю: еще мгновенье,-- и вновь забудусь я... Но сон уже утратил дар забвенья,-- не может дочитать строку, восстановить страну ночную, обратно съехать по ледку... Куда там! -- в оттепель такую. Звон в отопленье по утрам -- необычайно музыкальный: удар или двойной тра-рам, как по хрустальной наковальне. Март, ветреник и скороход, должно быть, облака пугает. свет абрикосовый растет сквозь веки и опять сбегает. Тут, перелившись через край, вся нежность мира накатила: пса молодого добрый лай, а в комнате -- твой голос милый. <1931> -------- x x x Сам треугольный, двукрылый, безногий, но с округленным, прелестным лицом, ижицей быстрой в безумной тревоге комнату всю облетая кругом, страшный малютка, небесный калека, гость, по ошибке влетевший ко мне, дико метался, боясь человека, а человек прижимался к стене, все еще в свадебном галстуке белом, выставив руку, лицо отклоня, с ужасом тем же, но оцепенелым: только бы он не коснулся меня, только бы вылетел, только нашел бы это окно и опять, в неземной лаборатории, в синюю колбу сел бы, сложась, ангелочек ночной. 1932 -------- x x x Иосиф Красный, -- не Иосиф прекрасный: препре- красный, -- взгляд бросив, сад вырастивший! Вепрь горный! Выше гор! Лучше ста Лин- дбергов, трехсот полюсов светлей! Из под толстых усов Солнце России: Сталин! (Марина Цветаева, пародия) 1937 г. -------- x x x Вот это мы зовем луной. Я на луне, и нет возврата. Обнажена и ноздревата... А, здравствуйте -- и вы со мной. Мы на луне. Луна, Селена. Вы слышите? Эл, у, эн, а... Я говорю: обнажена, как после праздника арена. Иль поле битвы: пронеслись тут бегемоты боевые, и бомбы бешено впились, воронки вырыв теневые. И если, мучась и мыча, мы матовые маски снимем, потухнет в этом прахе синем и ваша, и моя свеча. Наш лунный день не будет долог среди камней и гор нагих. Давайте ж, если вы геолог, займемся изученьем их. В ложбине мрак остроугольный ползет по белизне рябой. У нас есть шахматы с собой, Шекспир и Пушкин. С нас довольно. 1942 -------- Русалка Заключительная сцена к пушкинской "Русалке" Берег Князь Печальные, печальные мечты вчерашняя мне встреча оживила. Отец несчастный! Как ужасен он! Авось опять его сегодня встречу, и согласится он оставить лес и к нам переселиться... Русалочка выходит на берег. Что я вижу! Откуда ты, прелестное дитя? Русалочка Из терема. Князь Где ж терем твой? Отсюда до теремов далече. Русалочка Он в реке. Князь Вот так мы в детстве тщимся бытие сравнять мечтой с каким-то миром тайным. А звать тебя? Русалочка Русалочкой зови. Князь В причудливом ты, видно, мастерица, но слушатель я слишком суеверный, и чудеса ребенку впрок нейдут вблизи развалин, ночью. Вот тебе серебряная денежка. Ступай. Русалочка Я б деду отнесла, да мудрено его поймать. Крылом мах-мах и скрылся. Князь Кто -- скрылся? Русалочка Ворон. Князь Будет лепетать. Да что ж ты смотришь на меня так кротко? Скажи... Нет, я обманут тенью листьев, игрой луны. Скажи мне... Мать твоя в лесу, должно быть, ягоду сбирала и к ночи заблудилась... иль попав на топкий берег... Нет, не то. Скажи, ты -- дочка рыбака, меньшая дочь, не правда ли? Он ждет тебя, он кличет. Поди к нему. Русалочка Вот я пришла, отец. Князь Чур, чур меня! Русалочка Так ты меня боишься? Не верю я. Мне говорила мать, что ты силен, приветлив и отважен, что пересвищешь соловья в ночи, что лань лесную пеший перегонишь. В реке Днепре она у нас царица; "Но,-- говорит, в русалку обратясь,-- я все люблю его, все улыбаюсь, как в ночи прежние, когда бежала, платок забывши впопыхах, к нему за мельницу". Князь Да, этот голос милый мне памятен. И это все безумье -- и я погибну... Русалочка Ты погибнешь, если не навестишь нас. Только человек боится нежити и наважденья, а ты не человек. Ты наш, с тех пор как мать мою покинул и тоскуешь. На темном дне отчизну ты узнаешь, где жизнь течет, души не утруждая. Ты этого хотел. Дай руку. Видишь, луна скользит, как чешуя, а там -- Князь Ее глаза сквозь воду ясно светят, дрожащие ко мне струятся руки! Веди меня, мне страшно, дочь моя... Исчезает в Днепре. Русалки (поют) Всплываем, играем и пеним волну. На свадьбу речную зовем мы луну. Все тише качаясь, туманный жених на дно опустился и вовсе затих. И вот осторожно, до самого дна, до лба голубого доходит луна. И тихо смеется, склоняясь к нему, Царица-Русалка в своем терему. Скрываются. Пушкин пожимает плечами. 1942 -------- x x x Минуты есть: "Не может быть,-- бормочешь,- не может быть, не может быть, что нет чего-то за пределом этой ночи", и знаков ждешь, и требуешь примет. Касаясь до всего душою голой, на бесконечно милых мне гляжу со стоном умиленья и, тяжелый, по тонкому льду счастия хожу. 27 декабря 1953 -------- Семь стихотворений -------- x x x 1 Как над стихами силы средней эпиграф из Шенье, как луч последний, как последний зефир... comme un dernier rayon,1 так над простором голым моих нелучших лет каким-то райским ореолом горит нерусский свет! 1 Как последний луч (фр.). В С.: "зефир... comme un dernier.../ Так ныне над простором голым/ моих минувших лет" 1956 -------- x x x 2 Целиком в мастерскую высокую входит солнечный вечер ко мне: он как нотные знаки, как фокусник, он сирень на моем полотне. Ничего из работы не вышло, только пальцы в пастельной пыли. Смотрят с неба художники бывшие на румяную щеку земли. Я ж смотрю, как в стеклянной обители зажигается сто этажей и как американские жители там стойком поднимаются в ней. -------- x x x 3 Все, от чего оно сжимается, миры в тумане, сны, тоска, и то, что мною принимается как должное -- твоя рука; все это под одною крышею в плену моем живет, поет, но сводится к четверостишию, как только ямб ко дну идет. И оттого, что -- как мне помнится - жильцы родного словаря такие бедняки и скромницы: холм, папоротник, ель, заря, читателя мне не разжалобить, а с музыкой я незнаком, и удовлетворяюсь, стало быть, ничьей меж смыслом и смычком. ___ "Но вместо всех изобразительных приемов и причуд, нельзя ль одной опушкой существительных и воздух передать, и даль?" Я бы добавил это новое, но наподобие кольца сомкнуло строй уже готовое и не впустило пришлеца. -------- x x x 4 Вечер дымчат и долог: я с мольбою стою, молодой энтомолог, перед жимолостью. О, как хочется, чтобы там, в цветах, вдруг возник, запуская в них хобот, райский сумеречник. Содроганье -- и вот он. Я по ангелу бью, и уж демон замотан в сетку дымчатую. __+ 5 Какое б счастье или горе ни пело в прежние года, метафор, даже аллегорий я не чуждался никогда. И ныне замечаю с грустью, что солнце меркнет в камышах, и рябь чешуйчатее к устью, и шум морской уже в ушах. 50-е гг., Итака -------- x x x 6 Сон Есть сон. Он повторяется, как томный стук замурованного. В этом сне киркой работаю в дыре огромной и нахожу обломок в глубине. И фонарем на нем я освещаю след надписи и наготу червя. "Читай, читай!" -- кричит мне кровь моя: Р,О,С,-- нет, я букв не различаю. -------- x x x 7 Зимы ли серые смыли очерк единственный? Эхо ли все, что осталось от голоса? Мы ли поздно приехали? Только никто не встречает нас. В доме рояль -- как могила на полюсе. Вот тебе ласточки. Верь тут, что кроме пепла есть оттепель. -------- x x x Средь этих лиственниц и сосен, под горностаем этих гор мне был бы менее несносен существования позор: однообразнее, быть может, но без сомнения честней, здесь бедный век мой был бы прожит вдали от вечности моей. Санкт-Мориц, 10. 7. 65. -------- x x x Сорок три или четыре года ты уже не вспоминалась мне: вдруг, без повода, без перехода, посетила ты меня во сне. Мне, которому претит сегодня каждая подробность жизни той, самовольно вкрадчивая сводня встречу приготовила с тобой. Но хотя, опять возясь с гитарой, ты опять "молодушкой была", не терзать взялась ты мукой старой, а лишь рассказать, что умерла. 9. 4. 67. -------- Пастернак Его обороты, эпитеты, дикция, стереоскопичность его -- все в нем выдает со стихом Бенедиктова свое роковое родство. 22. 8. 70. -------- x x x Как любил я стихи Гумилева! Перечитывать их не могу, но следы, например, вот такого перебора остались в мозгу: "...И умру я не в летней беседке от обжорства и от жары, а с небесной бабочкой в сетке на вершине дикой горы." Курелия (Лугано), 22. 7. 72. -------- x x x В ничтожнейшем гиппопотаме как много есть нежности тайной! Как трудно расстаться с цветами, увядшими в вазе случайной! Монтре, 29. 5. 73. -------- To Vera Ax, угонят их в степь, Арлекинов моих, в буераки, к чужим атаманам! Геометрию их, Венецию их назовут шутовством и обманом. Только ты, только ты все дивилась вослед черным, синим, оранжевым ромбам... "N писатель недюжинный, сноб и атлет, наделенный огромным апломбом..." Монтре, 1. 10. 74. -------- Стихи из рассказов и романов -------- x x x Когда, слезами обливаясь, ее лобзая вновь и вновь, шептал я, с милой расставаясь, прощай, прощай, моя любовь, прощай, прощай, моя отрада, моя тоска, моя мечта, мы по тропам заглохшим сада уж не пройдемся никогда... (Подражание романсу. Из рассказа "Адмиралтейская игла" в сборнике "Весна в Фиальте" и другие рассказы") Берлин, 1933 -------- x x x Распростясь с пустой тревогой, палку толстую возьми и шагай большой дорогой вместе с добрыми людьми. По холмам страны родимой вместе с добрыми людьми, без тревоги нелюдимой, без сомнений, черт возьми. Километр за километром, ми-ре-до и до-ре-ми, вместе с солнцем, вместе с ветром, вместе с добрыми людьми. (Из рассказа "Облако, озеро, башня")  * Берлин, 1937 *  -------- x x x Хорошо-с,-- а помните, граждане, как хирел наш край без отца? Так без хмеля сильнейшая жажда не создаст ни пивца, ни певца. Вообразите, ни реп нет, ни баклажанов, ни брюкв... Так и песня, что днесь у нас крепнет, задыхалась в луковках букв. Шли мы тропинкой исторенной, горькие ели грибы, пока ворота истории не дрогнули от колотьбы. Пока, белизною кительной сияя верным сынам, с улыбкой своей удивительной Правитель не вышел к нам! (Из рассказа "Истребление тиранов") Париж, 1938 -------- Стихи из романа "Дар" (Из сборника Федора Годунова-Чердынцева) 1 Мяч закатился мой под нянин комод, и на полу свеча тень за концы берет и тянет туда, сюда -- но нет мяча. Потом там кочерга кривая гуляет и грохочет зря, и пуговицу выбивает, а погодя -- полсухаря. Но вот выскакивает сам он в трепещущую темноту, через всю комнату, и прямо под неприступную тахту. 2 и по углам наглеют ночью, своим законным образцам лишь подражая между прочим. 3 при музыке миниатюрной с произношением смешным. 4 И снова заряжаешь ствол до дна, со скрежетом пружинным в упругий вдавливая под, и видишь, притаясь за дверью, как в зеркале стоит другой -- и дыбом радужные перья из-за повязки головной. 5 под лестницею винтовой и за буфетом одиноким, забытым в комнате пустой. 6 По четвергам старик приходит учтивый, от часовщика, и в доме все часы заводит неторопливая рука. Он на свои украдкой взглянет и переставит у стенных. На стуле стоя, ждать он станет, чтоб вышел полностью из них весь полдень. И благополучно окончив свой приятный труд, на место ставит стул беззвучно, и, чуть ворча, часы идут. 7 Пожалуйте вставать. Гуляет по зеркалам печным ладонь истопника: определяет, дорос ли доверху огонь. Дорос. И жаркому гуденью день отвечает тишиной, лазурью с розовою тенью и совершенной белизной. 8 Как буду в этой же карете чрез полчаса опять сидеть? Как буду на снежинки эти и ветви черные глядеть? Как тумбу эту в шапке ватной глазами провожу опять? Как буду на пути обратном мой путь туда припоминать? (Нащупывая поминутно с брезгливой нежностью платок, в который бережно закутан как будто костяной брелок.) 9 так впечатление былое во льду гармонии живет.. 10 Влезть на помост, облитый блеском, упасть с размаху животом на санки плоские -- и с треском по голубому... А потом, когда меняется картина, и в детской сумрачно горит рождественская скарлатина или пасхальный дифтерит, съезжать по блещущему ломко, преувеличенному льду, в полутропическом каком-то, полутаврическом саду... 11 Бювар с бумагою почтовой всего мне видится ясней, она украшена подковой и монограммою моей. Уж знал я толк в инициалах, печатках, сплющенных цветках от девочки из Ниццы, алых и бронзоватых сургучах. 12 В канавы скрылся снег со склонов, и петербургская весна волнения, и анемонов, и первых бабочек полна. Но мне не надо прошлогодних, увядших за зиму ванесс, лимонниц, никуда не годных, летящих сквозь прозрачный лес. Зато уж высмотрю четыре прелестных газовых крыла нежнейшей пяденицы в мире средь пятен белого ствола. 13 Ни шапки надевать не надо, ни легких башмаков менять, чтоб на песок кирпичный сада весною выбежать опять. 14 О, первого велосипеда великолепье, вышина, на раме "Дукс" или "Победа", надутой шины тишина. Дрожанье и вилы в аллее, где блики по рукам скользят, где насыпи кротов чернеют и низвержением грозят. А завтра пролетаешь через, и. как во сне, поддержки нет, и, этой простоте доверясь, не падает велосипед. 15 синеет, синего синей, почти не уступая в сини воспоминанию о ней, 16 ...от валуна посередине от опушки еще как днем освещена. 17 Фарфоровые соты синий, зеленый, красный мед хранят. Сперва из карандашных линий слагается шершаво сад. Березы, флигельный балкончик все в пятнах солнца. Обмакну и заверну погуще кончик в оранжевую желтизну. Меж тем в наполненном бокале, в лучах граненого стекла -- какие краски засверкали, какая радость зацвела! 18 Одни картины да киоты в тот год остались на местах, когда мы выросли, и что-то случилось с домом: второпях все комнаты между собою менялись мебелью своей, шкалами, ширмами, толпою неповоротливых вещей. И вот тогда-то, под тахтою, на обнажившемся полу, живой, невероятно милый, он обнаружился в углу. -------- x x x (Из романа "Дар") Благодарю тебя, отчизна, за злую даль благодарю! Тобою полн, тобой не признан, я сам с собою говорю. И в разговоре каждой ночи сама душа не разберет, мое ль безумие бормочет, твоя ли музыка растет... ___ Во тьме в незамерзающую воду, сквозь тихо падающий снег, в обычную летейскую погоду вот этим я ступлю на брег. И к пристающему парому сук тянется, и медленно багром паромщик тянется к суку сырому, и медленно вращается паром. ___ Здесь все так плоско, так непрочно, так плохо сделана луна, хотя из Гамбурга нарочно она сюда привезена... ___ Ласточка Однажды мы под вечер оба стояли на старом мосту. Скажи мне, спросил я, до гроба запомнишь вон ласточку ту? И ты отвечала: еще бы! И как мы заплакали оба, как вскрикнула жизнь на лету... До завтра, навеки, до гроба -- однажды, на старом мосту... ___ О нет, мне жизнь не надоела, Я жить хочу, я жить люблю, Душа не вовсе охладела, Утратя молодость свою. Еще судьба меня согреет, Романом гения упьюсь, Мицкевич пусть .еще созреет, Кой-чем я сам еще займусь. ___ "...монументальное исследование Андрея Белого о ритмах загипнотизировало меня своей системой наглядного отмечания и подсчитывания полуударений... и с той поры, в продолжение почти года -- скверного, грешного года -- я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема: Задумчиво и безнадежно распространяет аромат и неосуществимо нежно уж полуувядает сад,-- " ___ В полдень послышался клюнувший ключ и характерно трахнул замок: это с рынка домой Марианна пришла Николавна; шаг ее тяжкий под тошный шумок макинтоша отнес мимо двери на кухню пудовую сетку с /продуктами/. Муза Российския прозы, простись навсегда с капустным гекзаметром автора "Москвы". ___ Люби лишь то, что редкостно и мнимо, что крадется окраинами сна, что злит глупцов, что смердами казнимо, как родине, будь вымыслу верна. Наш час настал. Собаки и калеки одни не спят. Ночь летняя легка. Автомобиль проехавший навеки последнего увез ростовщика. Близ фонаря, с оттенком маскарада, лист жилками зелеными сквозит. У тех ворот -- кривая тень Багдада, а та звезда над Пупковом висит. Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина, полумерцанье в имени твоем, и странно мне по сумраку Берлина с полувиденьем странствовать вдвоем. Но вот скамья под липой освещенной... Ты оживаешь в судорогах слез: я вижу взор, сей жизнью изумленный, и бледное сияние волос. Есть у меня сравненье на примете для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы. Ночные наши бедные владенья, забор, фонарь, асфальтовую гладь поставим на туза воображенья, чтоб целый мир у ночи отыграть. Не облака, а горные отроги, костер в лесу, не лампа у окна. О, поклянись, что до конца дороги ты будешь только вымыслу верна... Под липовым цветением мигает фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень прохожего по тумбе пробегает, как соболь пробегает через пень. За пустырем, как персик, небо тает: вода в огнях, Венеция сквозит,-- а улица кончается в Китае, а та звезда над Волгою висит. О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена. ___ Виноград созревал, изваянья в аллеях синели. Небеса опирались на снежные плечи отчизны... ___ Из темноты, для глаз всегда нежданно, она, как тень, внезапно появлялась, от родственной стихии отделясь. Сначала освещались только ноги, так ставимые тесно, что казалось: она идет по тонкому канату. Она была в коротком летнем платье ночного цвета -- цвета фонарей, темней стволов, лоснящейся панели, бледнее рук ее, темней лица. ___ ...ума большого не надобно, чтобы заметить связь между ученьем материализма о прирожденной склонности к добру, о равенстве способностей людских, способностей, которые обычно зовутся умственными, о влиянье на человека обстоятельств внешних, о всемогущем опыте, о власти привычки, воспитанья, о высоком значении промышленности всей, о праве нравственном на наслажденье -- и коммунизмом. "Перевожу стихами, чтобы не было так скучно. Карл Маркс: "Святое семейство". ___ Что скажет о тебе далекий правнук твой, то славя прошлое, то запросто ругая? Что жизнь твоя была ужасна? Что другая могла бы счастьем быть? Что ты не ждал другой? Что подвиг твой не зря свершался -- труд сухой в поэзию добра попутно обращая и белое чело кандальника венчая одной воздушною и замкнутой чертой? Увы! Что б ни сказал потомок просвещенный, все так же на ветру, в одежде оживленной, к своим же Истина склоняется перстам, с улыбкой женскою и детскою заботой, как будто в пригоршне рассматривая что-то, из-за плеча ее невидимое нам. ___ Прощай же, книга! Для видений отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть... судьба сама еще звенит, и для ума внимательного нет границы там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, и не кончается строка. -------- Влюбленность Мы забываем, что влюбленность не просто поворот лица, а под купавами бездонность, ночная паника пловца. Покуда снится, снись, влюбленность, но пробуждением не мучь, ц лучше недоговоренность, чем эта щель и этот луч. Напоминаю, что влюбленность не явь, что метины не те, что, может быть, потусторонность приотворилась в темноте. (Стихотворение Вадима из романа "Look at the Harlequins!") 1973 -------- Университетская поэма 1 "Итак, вы русский? Я впервые встречаю русского..." Живые, слегка навыкате, глаза меня разглядывают: "К чаю лимон вы любите, я знаю; у вас бывают образа и самовары, знаю тоже!" Она мила: по нежной коже румянец Англии разлит. Смеется, быстро говорит: "Наш город скучен, между нами,-- но речка -- прелесть!.. Вы гребец?" Крупна, с покатыми плечами, большие руки без колец. 2 Так у викария за чаем мы, познакомившись, болтаем, и я старательно острю, и не без сладостной тревоги на эти скрещенные ноги и губы яркие смотрю, и снова отвожу поспешно нескромный взгляд. Она, конечно, явилась с теткою, но та социализмом занята,-- и, возражая ей, викарий,-- мужчина кроткий, с кадыком,-- скосил по-песьи глаз свой карий и нервным давится смешком. 3 Чай крепче мюнхенского пива. Туманно в комнате. Лениво в камине слабый огонек блестит, как бабочка на камне. Но засиделся я,-- пора мне... Встаю, кивок, еще кивок, прощаюсь я, руки не тыча,-- так здешний требует обычай,-- сбегаю вниз через ступень и выхожу. Февральский день, и с неба вот уж две недели непрекращающийся ток. Неужто скучен в самом деле студентов древний городок? 4 Дома,-- один другого краше,-- чью старость розовую наши велосипеды веселят; ворота колледжей, где в нише епископ каменный, а выше -- как солнце, черный циферблат; фонтаны, гулкие прохлады, и переулки, и ограды в чугунных розах и шипах, через которые впотьмах перелезать совсем не просто; кабак -- и тут же антиквар, и рядом с плитами погоста живой на площади базар. 5 Там мяса розовые глыбы; сырая вонь блестящей рыбы; ножи; кастрюли; пиджаки из гардеробов безымянных; отдельно, в положеньях странных кривые книжные лотки застыли, ждут, как будто спрятав тьму алхимических трактатов; однажды эту дребедень перебирая,-- в зимний день, когда, изгнанника печаля, шел снег, как в русском городке,-- нашел я Пушкина и Даля на заколдованном лотке. 6 За этой площадью щербатой кинематограф, и туда-то по вечерам мы в глубину туманной дали заходили,-- где мчались кони в клубах пыли по световому полотну, волшебно зрителя волнуя; где силуэтом поцелуя все завершалось в должный срок; где добродетельный урок всегда в трагедию был вкраплен; где семенил, носками врозь, смешной и трогательный Чаплин; где и зевать нам довелось. 7 И снова -- улочки кривые, ворот громады вековые,-- а в самом сердце городка цирюльня есть, где брился Ньютон, и древней тайною окутан трактирчик "Синего Быка". А там, за речкой, за домами, дерн, утрамбованный веками, темно-зеленые ковры для человеческой игры, и звук удара деревянный в холодном воздухе. Таков был мир, в который я нежданно упал из русских облаков. 8 Я по утрам, вскочив с постели, летел на лекцию; свистели концы плаща,-- и наконец стихало все в холодноватом амфитеатре, и анатом всходил на кафедру,-- мудрец с пустыми детскими глазами; и разноцветными мелками узор японский он чертил переплетающихся жил или коробку черепную; чертил,-- и шуточку нет-нет да и отпустит озорную,-- и все мы топали в ответ. 9 Обедать. В царственной столовой портрет был Генриха Восьмого -- тугие икры, борода -- работы пышного Гольбайна; в столовой той, необычайно высокой, с хо'рами, всегда бывало темновато, даром, что фиолетовым пожаром от окон веяло цветных. Нагие скамьи вдоль нагих столов тянулись. Там сидели мы в черных конусах плащей и переперченные ели супы из вялых овощей. 10 А жил я в комнате старинной, но в тишине ее пустынной тенями мало дорожил. Держа московского медведя, боксеров жалуя и бредя красой Италии, тут жил студентом Байрон хромоногий. Я вспоминал его тревоги,-- как Геллеспонт он переплыл, чтоб похудеть. Но я остыл к его твореньям... Да простится неромантичности моей,-- мне розы мраморные Китса всех бутафорских бурь милей. 11 Но о стихах мне было вредно в те годы думать. Винтик медный вращать, чтоб в капельках воды, сияя, мир явился малый,-- вот это день мой занимало. Люблю я мирные ряды лабораторных ламп зеленых, и пестроту таблиц мудреных, и блеск приборов колдовской. И углубляться день-деньской в колодец светлый микроскопа ты не мешала мне совсем, тоскующая Каллиопа1, тоска неконченых поэм. 12 Зато другое отвлекало: вдруг что-то в памяти мелькало, как бы не в фокусе,-- потом ясней, и снова пропадало. Тогда мне вдруг надоедало иглой работать и винтом, мерцанье наблюдать в узоре однообразных инфузорий, кишки разматывать в уже; лаборатория уже мне больше не казалась раем; я начинал воображать, как у викария за чаем мы с нею встретимся опять. 13 Так! Фокус найден. Вижу ясно. Вот он, каштаново-атласный переливающийся лоск прически, и немного грубый рисунок губ, и эти губы, как будто ярко-красный воск в мельчайших трещинках. Прикрыла глаза от дыма, докурила, и, жмурясь, тычет золотым окурком в пепельницу... Дым сейчас рассеется, и станут мигать ресницы, и в упор глаза играющие глянут и, первый, опущу я взор. 14 Не шло ей имя Виолета, (вернее: Вийолет, но это едва ли мы произнесем). С фиалкой2 не было в ней сходства,-- напротив: ярко, до уродства, глаза блестели, и на всем подолгу, радостно и важно взор останавливался влажный, и странно ширились зрачки... Но речи, быстры и легки, не соответствовали взору,-- и доверять не знал я сам чему -- пустому разговору или значительным глазам... 15 Но знал: предельного расцвета в тот год достигла Виолета,-- а что могла ей принести британской барышни свобода? Осталось ей всего три года до тридцати, до тридцати... А сколько тщетных увлечений,-- и все они прошли, как тени,-- и Джим, футбольный чемпион, и Джо мечтательный, и Джон, герой угрюмый интеграла... Она лукавила, влекла, в любовь воздушную играла, а сердцем большего ждала. 16 Но день приходит неминучий; он уезжает, друг летучий: оплачен счет, экзамен сдан, ракета теннисная в раме,-- и вот блестящими замками, набитый, щелкнул чемодан. Он уезжает. Из передней выносят вещи. Стук последний,-- и тронулся автомобиль. Она вослед глядит на пыль: ну что ж -- опять фаты венчальной напрасно призрак снился ей... Пустая улочка, и дальний звук перебора скоростей... 17 От инфлуэнции презренной ее отец, судья почтенный, знаток портвейна, балагур, недавно умер. Виолета жила у тетки. Дама эта одна из тех ученых дур, какими Англия богата,-- была в отличие от брата высокомерна и худа, ходила с тросточкой всегда, читала лекции рабочим, культуры чтила идеал и полагала, между прочим, что Харьков -