идности -- старомодная гинея. -- Чему вы смеетесь? -- угрюмо спросил мой коллега. -- Как? Вашей шутке! Десять фунтов!.. Ха-ха-ха! -- Я не шучу. Я возьму с него десять фунтов. -- Ну, послушайте, Зигфрид, у вас ничего не выйдет! -- А вот посмотрим, -- сказал он. -- Я этого сукина сына поставлю на место! Утром на третий день я машинально готовил все для кастрации: прокипятил эмаскулятор, положил его на поднос к скальпелю, вате, артериальным зажимам, пузырьку с йодом, шовному материалу, противостолбнячной вакцине и шприцам. Последние пять минут Зигфрид нетерпеливо меня поторапливал. -- Какого черта вы возитесь, Джеймс? Не забудьте взять дополнительную бутылку хлороформа. И захватите веревки на случай, -- если он не ляжет... Джеймс, куда вы засунули запасные скальпели? На поднос падал солнечный луч, пробиваясь сквозь плеть глицинии, завесившей окно, напоминая мне, что сейчас май и что нигде майское утро не разливает такое золотое волшебство, как в длинном саду Скелдейл-Хауса, чьи высокие кирпичные стены с осыпающейся штукатуркой и старинной каменной облицовкой принимали солнечный свет в теплые объятия и проливали его на неподстриженные газоны, на заросли люпина и колокольчиков, на бело-розовые облака зацветших яблонь и груш и даже на грачей, раскричавшихся в верхушках низов. Зигфрид, перекинув через плечо намордник для хлороформирования, в последний раз проверил, все ли я положил на поднос, и мы отправились. Минут через двадцать мы уже проехали ворота старинного поместья и по заросшей мхом подъездной аллее, кружившей среди сосен и берез, добрались до дома, который смотрел из деревьев на простиравшийся перед ним простор холмов и вересковых пустошей. Лучшего места для операции и придумать было нельзя: окруженный высокой стеной выгон с густой сочной травой. Великолепного гнедого двухлетку туда привели два весьма своеобразных персонажа -- хотя других подручных у мистера Барнетта и быть не могло, решил я про себя. Смуглый кривоногий детина, переговариваясь со своим товарищем, то и дело дергал головой и подмигивал, словно они обсуждали что-то не совсем благовидное. У его собеседника морковно-рыжие стриженные ежиком волосы почти сливались по цвету с воспаленной золотушной физиономией -- казалось, только коснись кожи, и она начнет шелушиться мерзкими хлопьями. В самой глубине красных тяжелых складок шмыгали крохотные глазки. Они угрюмо уставились на нас, и смуглый со смаком сплюнул почти нам под ноги. -- Утро очень приятное, -- сказал я. Рыжий только смерил меня взглядом, но Мигалка многозначительно кивнул и закрыл глаза, словно я отпустил двусмысленный намек, пришедшийся ему по вкусу. На заднем плане маячила грузная сгорбленная фигура мистера Барнетта -- изо рта свисала сигарета, на синем лоснящемся костюме играли солнечные зайчики. Я не мог не сравнить гнусную внешность этой троицы с красотой и врожденным благородством коня. Гнедой встряхнул головой и устремил безмятежный взгляд на выгон. В больших прекрасных глазах светился ум, благородные линии морды и шеи гармонировали с грацией и мощью всего его облика. У меня в голове замелькали разные соображения о высших и низших животных. Зигфрид обошел коня, поглаживая его, разговаривая с ним, а на его лице был написан фанатический восторг. -- Великолепное животное, мистер Барнетт, -- сказал он. -- Ну так не испортите его, и весь разговор. Я за эту животину хорошие деньги отвалил, -- буркнул тот. Зигфрид посмотрел на него задумчивым взглядом и повернулся ко мне. -- Ну, что же, начнем. Положим его вон там, где трава повыше. У вас все готово, Джеймс? У меня все было готово, но я предпочел бы, чтобы Зигфрид поменьше вмешивался. В подобных случаях я был только анестезиологом, а хирургом он. Отличным хирургом, работавшим быстро и блестяще. Меня это вполне устраивало: пусть он делает свое дело, а я буду делать свое. Но вот тут-то и была зарыта собака -- он все время вторгался на мою территорию, и это меня раздражало. Крупных животных анестезируют с двоякой целью -- не только чтобы избавить их от страданий, но и чтобы обездвижитъ их. Естественно, такие потенциально опасные пациенты не позволят что-нибудь с собой сделать, если не принять необходимых мер заранее. В этом и заключалась моя задача. Из моих рук пациент должен был выйти спящим, готовым для ножа, и мне частенько казалось, что самая трудная часть операции заключалась именно в этом. Пока животное не засыпало окончательно, я все время оставался в напряжении, чему немало способствовал Зигфрид. Он стоял у меня над душой, говорил под руку, что хлороформа я перелил -- или не долил, -- и просто не мог дождаться, когда анестезия сработает. Он то и дело твердил: "Но он же не ляжет, Джеймс!" И сразу же: "А вам не кажется, что следовало бы прихватить ремнем переднюю ногу?" Даже и сейчас тридцать лет спустя, когда я пользуюсь такими внутривенными средствами, как тиопентон, он своей манеры не оставил. Нетерпеливо притоптывает, пока я наполняю шприц, и тычет длинным указательным пальцем через мое плечо в яремный желобок. "На вашем месте, Джеймс, я уколол бы вот сюда!" В то утро я нерешительно помедлил -- мой партнер рядом, бутылка с хлороформом у меня в кармане, намордник болтается в моей руке. Как было бы чудесно, подумал я, чтобы вот сейчас в виде исключения он не вмешивался! В конце концов я проработал с ним почти три года, так неужели я не сумею тактично ему намекнуть? Я откашлялся. -- Зигфрид, я вот подумал... Может быть, вы где-нибудь посидите минуту-другую, пока я его усыплю? -- Что-что? -- По-моему, имело бы смысл, чтобы вы предоставили это мне. У него столько людей возле самой морды... а я не хотел бы, чтобы он заволновался. Так почему бы вам не передохнуть немного? Едва он ляжет, я вам крикну. -- Дорогой мой, как скажете, -- Зигфрид умиротворяюще поднял руку. -- Действительно, зачем я тут топчусь? Я ведь никогда в вашу работу не вмешиваюсь, как вам прекрасно известно! -- Он повернулся, крепко держа поднос под мышкой, и широким шагом направился туда, где остановил свой "лендровер". Пройдя эти пятьдесят ярдов, он обогнул машину, сел на траву и прислонился к багажнику. Теперь он меня не видел. Сразу воцарился мир. Я осознал, что солнышко ласково греет мне лоб, а на деревьях за оградой звенят птичьи трели. Неторопливо закрепив намордник на уздечке, я достал стеклянную мензурку. Слава богу, можно не торопиться. Начну с небольшой дозы, чтобы он свыкся с запахом и не пугался. -- Медленно ведите его по кругу, -- приказал я Рыжему с Мигалкой, наливая прозрачную жидкость на губку. -- Я буду давать ему понемножку, спешить некуда. Но повод держите крепко, вдруг он забуянит. Впрочем, я мог бы не беспокоиться -- конь шагал по кругу спокойно, без каких-либо признаков страха, и каждую минуту я подливал на губку новую дозу хлороформа. Через некоторое время шаги его замедлились, он начал пьяно пошатываться, а я радостно наблюдал эту картину. Вот так и надо их усыплять! Еще несколько капель -- и все. Я отмерил пол-унции и направился к коню. Его голова сонно закивала. -- Ну, вот ты и готов, старина, -- проворковал я, и тут словно бомба взорвалась. -- Он не ляжет, Джеймс, вы же видите! -- Громовой раскат донесся со стороны машины, я повернулся к ней в полной растерянности, увидел возникающую из-за капота голову и услышал начало второго раската: -- Да прихватите же ремнем... Но тут конь споткнулся и тихо улегся на траву, по которой уже огромными прыжками несся Зигфрид, сжимая в руке скальпель. -- Садитесь ему на голову! -- вопил он на ходу. -- Чего вы ждете? Он же сейчас вскочит! Веревку, веревку на заднюю ногу! Несите сюда мой поднос! И горячую воду! -- Запыхавшись, он остановился над распростертым на траве конем и рявкнул на Рыжего: -- Да пошевеливайтесь! Вам говорят. Поживее! Рыжий рванул с места неуклюжим галопом и врезался в Мигалку, тащившего ведро. После чего они начали вырывать друг у друга веревку, но в результате все-таки кое-как обвязали путо. -- Ногу оттяните вперед! -- скомандовал мой партнер, наклоняясь, и тут же взревел: -- Да не тычьте мне в глаза копытом, кому говорят! Ну и люди, вам только кур гонять! Я тихо нагибался над головой коня, упираясь коленом в шею. Держать его было не нужно. Он крепко спал, и веки его даже ни разу не вздрогнули, пока Зигфрид работал с обычной своей молниеносной точностью. Несколько секунд тишины, нарушаемой только позвякиванием инструментов о поднос, и вот уже мой коллега смотрит на меня через спину коня. -- Снимайте намордник, Джеймс. По-моему, мне еще не доводилось видеть такой простой операции. К тому времени, когда мы кончили споласкивать инструменты в ведре, гнедой уже поднялся на ноги и мирно пощипывал траву. -- Блистательная анестезия, Джеймс, -- сказал Зигфрид, вытирая эмаскулятор. -- В самую меру. И какое великолепное животное! Мы убрали свое снаряжение в багажник и уже собирались сесть в машину, когда Уолт Барнетт двинулся в нашу сторону. Он поглядел на Зигфрида через капот. -- Ковырнули и все, -- буркнул он, звонко хлопнув чековой книжкой по капоту. -- Сколько запросите? В его словах слышался надменный вызов, и перед натиском этой грубой силы, этой звериной самоуверенности почти любой, кто собирался бы сказать "гинея", быстро передумал бы и пробормотал бы: "Фунт". -- Человеческим языком вас спрашивают, -- повторил он. -- Сколько с меня? -- А, да, -- небрежно уронил Зигфрид. -- Десять. Мясистая ладонь тяжело летла на чековую книжку. Уолт Барнетт тупо уставился на моего коллегу. -- Чего-о? -- Десять, -- повторил Зигфрид. -- Десять фунтов?.. -- Глаза мистера Барнетта открылись до предела. -- Имевно, -- сказал Зигфрид. -- Совершенно верно. Десять фунтов. -- Он солнечно улыбнулся. Воцарилось молчание. Они сверлили друг друга взглядами через капот. Секунда проходила за секундой, птичье пение и шум весеннего леса, казалось, становились все громче и громче, а двое над капотом хранили полную неподвижность. Мистер Барнетт свирепо хмурился, тяжелое, в грубых складках лицо набрякло кровью. Я покосился на худой волевой профиль моего партнера. Его губы еще хранили следы небрежной улыбки, но в глубине серого, повернутого ко мне глаза разгорался опасный огонек. Я готов был уже взвизгнуть от нестерпимого напряжения, но тут грузная туша зашевелилась. Уолт Барнетт наклонил голову и принялся царапать в чековой книжке. Его рука так тряслась, что чек, когда он протянул его Зигфриду, затрепыхался, словно под сильным ветром. -- Вот! -- прохрипел великан. -- Благодарю вас! -- Зигфрид пробежал чек глазами и небрежно сунул его в боковой карман. -- Отличная стоит погода, мистер Барнетт, настоящая майская, не так ли? Всем нам на пользу, мне кажется. Уолт Барнетт буркнул что-то невнятное и повернулся. Садясь в машину, я следил, как лоснящаяся синяя спина медленно движется к дому. -- Ну, во всяком случае, больше он к нам обращаться не станет! -- заметил я. Зигфрид включил мотор, и мы покатили по дороге. -- Совершенно верно, Джеймс. А если мы осмелимся еще раз свернуть на эту аллею, он встретит нас с дробовиком в руках. Но я ничего против не имею. Полагаю, как-нибудь уж я сумею дотянуть до конца своих дней без общества мистера Барнетта. Наш путь лежал через деревушку Болдон, и Зигфрид затормозил перед небольшим трактиром, выкрашенным в желтую краску, с деревянной вывеской, гласившей "Скрещенные ключи", и большой черной собакой, уютно свернувшейся на солнечном крыльце. Мой партнер взглянул на часы. -- Четверть первого. Уже открыто. Приятно будет выпить чего-нибудь холодненького. А к тому же я, по-моему, тут еще никогда не бывал. После яркого света так хорошо было войти в сумрачный зал, где лишь узкие лучики пробивались между занавесками и ложились на каменный пол, потрескавшиеся дубовые столы и широкую скамью у большого очага. -- Доброго утра, почтенный хозяин, -- пробасил мой партнер, направляясь к стойке. Он пребывал в самом герцогском своем настроении, и я пожалел, что у него нет в руке трости с серебряным набалдашником, чтобы постучать по ближайшему столу. Человек за стойкой улыбнулся и в лучшей средневековой манере подергал прядь волос у себя на лбу. -- Доброго утра и вам, сэр. Что прикажете подать, господа? Я так и ждал, что Зигфрид ответит: "Два кубка самой доброй твоей мальвазии, честный малый!", но он только обернулся ко мне и произнес вполголоса: -- По кружечке портера, а Джеймс? Хозяин налил пива, и Зигфрид спросил: -- Вы бы к нам не присоединились? -- Спасибо, сэр. Немножко эля выпью. -- А может быть, и ваша хозяюшка составит нам компанию? -- Зигфрид улыбнулся супруге трактирщика, которая расставляла кружки у конца стойки. -- Спасибо, с удовольствием! -- Она подняла взгляд, ойкнула и застыла в изумлении. Зигфрид тут же отвел глаза, но хватило и пяти секунд их серого сияния: горлышко позвякивало о край рюмки, пока она наливала себе портвейн, и все время, пока мы оставались, хозяйка не отводила от него зачарованного взора. -- Пять шиллингов шесть пенсов, -- сказал хозяин. -- Отлично! -- Зигфрид сунул руку в топырившийся боковой карман и вывернул на стойку редкостную мешанину смятых банкнот, монет, ветеринарных инструментов, термометров и обрывков шпагата. Он поворошил пеструю груду указательным пальцем, извлек из нее полукрону с двумя флоринами и щелчком послал их по стойке в сторону хозяина. -- Погодите! -- вскричал я. -- Это же мои изогнутые ножницы! Я их хватился дня три назад... Груда исчезла в объемистом кармане. -- Чепуха! Откуда вы взяли, что они ваши? -- Но они выглядят совсем как мои! форма редкая -- и такие отличные длинные лезвия... Я всюду искал... -- Джеймс! -- Он выпрямился и посмотрел на меня с холодным высокомерием. -- Мне кажется, вы говорите лишнее! Быть может, за мной и водятся непорядочные поступки, но мне хотелось бы верить, что есть вещи, на которые я все-таки не способен. И похищение изогнутых ножниц коллеги входит в их число! Я прикусил язык. Оставалось выждать и попробовать в более удобный момент. Тем более что я успел узнать и свой пинцет. Впрочем, внимание Зигфрида было уже отвлечено. Он напряженно щурился несколько секунд, затем вывернул из другого кармана такую же груду и принялся лихорадочно в ней копаться. -- Что случилось? -- спросил я. -- Да этот чек... Я не отдал его вам? -- Нет. Положили в этот карман. Я своими глазами видел. -- Я тоже так думал. Ну, так его здесь нет. -- Как нет? -- Я этот чертов чек потерял! Я засмеялся. -- Не может быть! Посмотрите в других карманах. Просто вы его не заметили. Зигфрид систематически обыскал все свои карманы -- чека нигде не было. -- Ну, что же, Джеймс, -- сказал он, -- я его потерял. Однако есть очень простой выход: я подожду здесь, выпью еще кружечку, а вы тем временем съездите к Уолту Барнетту и попросите, чтобы он выписал второй чек. 33 За долгие часы поездок с одной фермы на другую времени для размышлений хватает, и, воз вращаясь домой после позднего вызова, я принялся лениво оценивать свою способность планировать жизнь. Пришлось признать, что она у меня развита слабо. Вскоре после свадьбы я сказал Хелен, что с детьми нам следует подождать: меня скоро призовут, у нас нет своего дома, наше финансовое положение весьма зыбко... Вот когда кончится война... Откинувшись в кресле и попыхивая трубкой, я весомо обосновывал каждый аргумент -- но, когда врач подтвердил, что Хелен беременна, я, помнится, нисколько не удивился. В открытое окно из теплой тьмы веяло запахом трав, к которому, пока я ехал через деревню на мгновение примешался сладковатый таинственный аромат древесного дыма. За деревней шоссе, пустое и ровное, продолжало кружить между черными громадами холмов. Нет. Никакой я не организатор. Очень скоро я уеду из Дарроуби, а потом и из Англии неизвестно на какой срок -- да и вернусь ли я вообще? -- и оставляю беременную жену без дома и без денег. Муторное положение!.. А впрочем, я уже успел убедиться жизнь такая штука, что я при самых благоприятных обстоятельствах ее аккуратно по полочкам не разложишь. Часы на колокольне показывали одиннадцать, когда я свернул с рыночной площади на улицу Тренгейт и увидел, что в нашем окошке темно. Значит, Хелен уже легла. Я въехал во двор, поставил машину в гараж и прошел через длинный сад в дом. Так завершался каждый мой день. Иногда я спотыкался на мерзлой земле, но нынче в летнем мраке было приятно шагать под ветвями яблонь к безмолвному темному силуэту дома, вырисовывающемуся на фоне звезд В коридоре я столкнулся с Зигфридом. -- Вернулись от Алленби, Джеймс? -- спросил он. -- Колика? Я прочел в журнале. Я кивнул. -- Да, но легкая. Небольшое несварение. Их серая пара добралась до грушевых паданцев в саду. Зигфрид засмеялся. -- Ну, я опередил вас на считанные минуты. Последний час я провел у старой миссис Дьюар -- держал ее кошечку за лапку, пока она рожала. Мы дошли до угла коридора, и он нерешительно остановился. -- Может быть, немножко посидим, Джеймс? -- С удовольствием, -- ответил я, и мы пошли в гостиную. Но между нами чувствовалась какая-то неловкость. Ведь рано утром Зигфрид отправится в Лондон, чтобы стать военным летчиком. Он уедет еще до того, как встану я. Мы оба знали, что прощаемся. Я опустился в свое обычное кресло, а Зигфрид извлек из стеклянного шкафчика над камином бутылку и две рюмки. Налив их почти до краев, он поставил бутылку на место и сел напротив. Сколько раз мы сидели вот так в прошлые годы, нередко коротая время за разговором до зари! Конечно, после того как я женился, такие бдения прекратились. И сейчас у меня было ощущение, точно стрелки часов были переведены назад я сижу с рюмкой в руке, смотрю на Зигфрида по ту сторону камина и ощущаю, точно живую, прелесть этой старинной комнаты с высоким потолком, изящными нишами и стеклянными дверями, ведущими в сад. Мы говорили не о его отъезде, а о том, о чем говорили всегда: о чудесном выздоровлении проклятой коровы, о том, что вчера сказал старик Дженкс, о пациенте, который хорошенько лягнул нас, перемахнул через изгородь и был таков. Вдруг Зигфрид поднял палец. -- Да, Джеймс, чуть было не забыл! Я приводил в порядок счетные книги, и выяснилось, что я вам должен пятьдесят фунтов. -- Разве? -- Да, и я чувствую себя очень виноватым. Помните, когда вы еще не были моим партнером, вам полагался процент с туберкулинизации за Юэна Росса? Там произошла какая-то накладка, и я вас обсчитал. Во всяком случае, вам предстоит получить пятьдесят фунтов. -- Пятьдесят? А вы уверены? -- Абсолютно уверен, Джеймс, и приношу свои извинения. -- Ну, какие там извинения, Зигфрид! Тем более что сейчас это как раз кстати. -- Вот и хорошо... чек вы завтра найдете в верхнем ящике письменного стола. -- Он небрежно махнул рукой и заговорил об овцах, которых обследовал днем. Но я его почти не слушал. Пятьдесят фунтов! В те дни это были большие деньги, особенно когда в обозримом будущем мне предстояло получать в день три шиллинга как рядовому ВВС. Эта сумма не разрешала моих финансовых проблем, но все-таки была недурным резервом. Самые мои дорогие и близкие единодушны в том, что я несколько крепковат задним умом, и не исключено, что они правы: во всяком случае, прошло много лет, прежде чем до меня дошло, что никаких пятидесяти фунтов Зигфрид мне должен не был. Просто он знал, что я нуждаюсь в помощи, и, когда долгое время спустя мне, наконец, все стало ясно, я сообразил, что он должен был прибегнуть к подобному способу. Чтобы не смущать меня. Ведь даже чек он мне сам не отдал... Мы удобно полулежали в креслах, откинув голову на спинку, далеко вытянув ноги на ковер, и лицо Зигфрида словно выступало из тени. Мне вдруг пришло в голову, что он выглядит значительно старше своих тридцати с небольшим лет. Это было привлекательное лицо, худощавое, волевое, с умными полными юмора глазами -- но не молодое. Собственно говоря, на моей памяти Зигфрид никогда не выглядел молодым. Зато последнее слово осталось за ним, потому что годы почти его не изменили и теперь он нисколько не выглядит старым. В эту минуту я пожалел, что здесь нет Тристана, и мы не сидим втроем, как столько раз бывало за эти три года. Мы разговаривали, и память рисовала живые картины -- ледяной дождь, бьющий нам в лицо на ноябрьских склонах, лихорадочное выкапывание машины из сугроба, весеннее солнце, согревающее холмы. Среди этих образов вновь и вновь возникал Тристан, и я знал, что мне будет недоставать его точно так же, как и его брата. Я не поверил, когда Зигфрид поднялся, откинул занавеску, и в комнату ворвался серый рассвет. Я тоже встал и подошел к нему. Он взглянул на часы. -- Уже пять, Джеймс, -- сказал он и улыбнулся. -- Вот мы с вами и скоротали еще одну ночку. Он открыл стеклянную дверь, и мы вышли в утреннюю тишину сада. Я с наслаждением вдохнул свежий воздух, и тут свистнула птица. -- Вы слышали? -- спросил я. Он кивнул, и мне показалось, что мы оба подумали об одном и том же -- уж не этот ли самый дрозд приветствовал рассвет, когда мы засиделись до утренней зари, обсуждая мой первый самостоятельный вызов? Мы молча поднялись по лестнице. Зигфрид остановился у двери своей спальни. -- Ну что же, Джеймс... -- Он протянул мне руку и уголок его рта дернулся. Я стиснул его руку, и, повернувшись, он вошел к себе. А я, продолжая подниматься по лестнице, растерянно подумал, что мы не сказали друг другу "до свидания". Мы не знали, когда увидимся снова и увидимся ли вообще, но оба промолчали. А если не у него, то у меня многое рвалось с языка. Я хотел поблагодарить его за то, что он был мне не нанимателем, а другом, за все, чему он меня научил, за его неизменную поддержку. И еще многое хотел бы я сказать, но не сказал ничего. И даже так никогда и не поблагодарил его за эти пятьдесят фунтов -- вот до этой минуты. 34 -- Вы про это мне и говорили? -- спросил я. Мистер Уилкин кивнул. -- Вот-вот. И у него это так всегда. Я взглянул на большого пса, корчащегося в судорогах у моих ног, на выпученные глаза, на отчаянно бьющие в воздухе лапы. Фермер пожаловался, что у Джипа, его овчарки, время от времени случаются припадки, но свидетелем такого припадка я оказался лишь случайно -- на ферму я приехал по другой причине. -- А потом, вы говорите, он выглядит и ведет себя совершенно нормально? -- Все как рукой снимает. Ну, сначала ходит, словно его чуть оглушило, а через час словно и не было ничего. -- Фермер пожал плечами. -- Сами знаете, собак через мои руки много прошло, и припадочных среди них хватало. Я-то думал, что знаю все, отчего собаку вдруг прихватывает, -- глисты, корм неподходящий, чума. А тут просто ума не приложу. Чего только я не пробовал! -- И не пробуйте больше, мистер Уилкин, -- сказал я. -- Помочь Джипу вы толком не сможете. У него эпилепсия. -- Эпилепсия? Да ведь все остальное время он пес, каких поискать! -- Да, я знаю. Так и должно быть. Никаких повреждений у него в мозгу нет. Болезнь таинственная. Причины ее неизвестны, но , почти наверное, она наследственная. Брови мистера Уилкина поползли вверх. -- Странно что-то. Коли наследственная, почему прежде ничего не бывало? Ему же почти два года, а началось все совсем недавно. -- Картина как раз типичная, -- возразил я. -- Эпилепсия обычно проявляется между полутора и двумя годами. Тут нас перебил Джип. Он встал и, виляя хвостом, на нетвердых ногах подошел к хозяину. Случившееся как будто прошло для него совершенно незаметно. Впрочем, длился припадок минуты две. Мистер Уилкин нагнулся и потрепал косматую голову. Гранитные черты его лица приняли выражение глубокой задумчивости. Это был человек могучего сложения лет сорока с небольшим, и теперь, когда он прищурил глаза, его неулыбчивое лицо стало грозным. Мне не один фермер говорил, что с Сепом Уилкином лучше не связываться, и теперь я понял, почему. Но со мной он всегда держался приветливо, а так как ферма у него была большая -- почти тысяча акров, -- видеться нам приходилось часто. Страстью его были овчарки. Многие фермеры любили выставлять собак на состязания, но мистер Уилкин бывал непременным их участником. Он выращивал и обучал собак, которые неизменно брали призы на местных состязаниях, а иногда и на национальных. И у меня стало беспокойно на сердце: ведь сейчас главной его надеждой был Джип. Он выбрал двух лучших щенков одного помета -- Джипа и Суипа -- и занимался их воспитанием с упорством, которое делало его собак победителями. И пожалуй, я не видел прежде, чтобы собаки так любили общество друг друга. Всякий раз, когда я приезжал на ферму, видел я их только вместе -- то их носы высовывались рядом над нижней половинкой двери стойла, где они спали, то они дружно ластились к хозяину, но чаще просто играли. Вероятно, они часы проводили в веселой возне -- схватывались, рычали, пыхтели, нежно покусывали друг друга. Несколько месяцев назад Джордж Кроссли, старейший друг мистера Уилкина и тоже страстный любитель собачьих состяэаний, лишился своего лучшего пса, заболевшего нефритом, и мистер Уилкин уступил ему Суипа. Помню, я удивился, потому что Суип заметно опережал Джипа в обучении и обещал стать настоящим чемпионом. Но на родной ферме остался Джип. Вероятно, ему недоставало его приятеля, хотя вокруг были другие собаки и одиночество ему не угрожало. Я увидел, что Джип совершенно оправился после припадка. Просто не верилось, что несколько минут назад он дергался в этих жутких судорогах. С некоторой тревогой я ждал, что скажет его хозяин. Холодная логика подсказывала, что Джипа следует усыпить. Но, глядя на дружелюбно виляющего хвостом пса, я даже думать об этом не хотел. В нем было что-то необыкновенно симпатичное. Крупнокостное, с четким окрасом туловище было красиво, но особую прелесть придавала ему голова -- одно ухо стояло торчком, и, когда второе повисало, его морда приобретали выражение забавного лукавства. Собственно говоря. Джип чем-то напоминал циркового клоуна, причем клоуна, излучающего добродушие и товарищеский дух. Наконец, мистер Уилкин прервал молчание. -- А с возрастом ему лучше не станет? -- Почти навервое, нет. -- Так и будет жить с этими принадками? -- Боюсь, что да. Вы сказали, что они случаются каждые две-три недели, так, скорее всего, и будет продолжаться с некоторыми отклонениями. -- А случиться ени могут в любую минуту? -- Да. -- Значит, и на состязаниях... -- Фермер опустил голову на грудь и проворчал: -- Значит, так. Наступило долгое молчание, и с каждой проходящей секундой роковые слова казались все более и более неизбежными. Сеп Уилкин не мог поступиться главной своей страстью. Безжалостное выпалывание всех отступлений от нормы представлялось ему абсолютной необходимостью. И когда он кашлянул, сердце у меня сжалось от скверных предчувствий. Но они меня обманули. -- Если я его оставлю, вы для него что-нибудь сделать можете? -- спросил он. -- Есть таблетки, которые, вероятно, снизят частоту припадков, -- ответил я, стараясь говорить безразличным тоном. -- Ну, ладно... Ладно... Я к вам за ними заеду, -- буркнул он. -- Отлично. Но... э... потомства вы от него получать ведь не станете? -- Нет же, конечно, -- отрезал он с раздражением, словно больше не хотел возвращаться к этой теме. И я промолчал, интуитивно догадываясь, что он боится выдать свою слабость: он -- и вдруг держит собаку просто из любви к ней! Забавно, как вдруг все само собой объяснилось и встало на свои места. Вот почему он отдал Суипа, обещавшего верные победы на состязаниях. Джип ему попросту нравился! Пусть Сеп Уилкин был высечен из гранита, но и он не устоял перед этим веселым обаянием. Поэтому, направляясь к машине, я заговорил о погоде. Однако, когда я уже сел за руль, фермер вернулся к главному. -- Я вам про Джипа одной вещи не сказал, -- начал он, наклоняясь к дверце. -- Не знаю, может, это здесь и ни при чем, но только он ни разу в жизни не лаял. Я с удивлением посмотрел на него. -- Как так? Ни единого раза? -- Вот-вот. Ни разу не гавкнул. Остальные собаки так и заливаются, если на ферму чужой кто заглянет, а Джим хоть бы тявкнул с самого первого дня, как родился. Включив мотор, я впервые обратил внимание, что сука с двумя полувзрослыми шейками устроила мне прощальный концерт, но Джип только по-товарищески ухмылялся, открыв пасть и высунув язык, без единого звука. Пес-молчальник. Это меня заинтриговало. Настолько, что приезжая на ферму в последующие месяцы, я старательно наблюдал за Джипом, чем бы он ни занимался. Но ничто не менялось. Между припадками, которые теперь повторялись примерно каждые три недели, он был нормальной, подвижной, веселой собакой. Но немой. Видел я его и в Дарроуби, куда он приезжал с хозяином на рынок, уютно устроившись на заднем сиденье. Но если я в таких случаях заговаривал с мистером Уилкином, то про Джипа старательно не упоминал, храня твердое убеждение, что ему тяжелее, чем кому-нибудь другому, было бы признаться в подобной чувствительности даже себе -- держать собаку просто так, без каких-либо практических целей! Правда, я всегда лелеял подозрение, что на большинстве ферм собаки ценятся просто ради их общества. Бесспорно, в овечьих хозяйствах собаки были незаменимыми помощниками, да и в других свою пользу приносили -- например, подсобляли пригонять коров. Однако во время объездов ко мне в душу то и дело закрадывались сомнения -- слишком уж часто видел я, как они блаженно покачиваются на повозках в сенокос, как гоняются за крысами среди снопов во время жатвы, как шныряют между службами или трусят по лугам рядом с фермером. "Чем они, собственно, занимаются?" -- невольно задавал я себе вопрос. Подозрения мои укреплялись всякими мелкими случаями: например, я стараюсь загнать несколько бычков в угол, собака кидается помогать -- покусывает ноги, хвосты, но тут же раздается: "Лежать, кому говорю!" или "А ну пошла отсюда!" Вот почему я твердо и по сей день придерживаюсь своей теории: почти все собаки на фермах -- обычные домашние любимцы и они остаются там потому, что фермеру нравится чувствовать их рядом. Сам он разве что на дыбе в этом сознается, но я стою на своем. Собаки же в результате живут расчудесной жизнью. Им не приходится клянчить, чтобы их взяли погулять. Все дни они проводят на приволье и в обществе своего хозяина. Когда мне нужно отыскать кого-нибудь на ферме, я высматриваю его собаку. А, вот она! Значит, и он где-то рядом. Я стараюсь, чтобы и моим собакам жилось неплохо, но им остается только завидовать жребию средней собаки на ферме. Довольно долго животные Сепа Уилкина ничем не болели, и я не видел ни его, ни Джипа, а потом совершенно случайно встретился с ними на собачьих состязаниях. Со мной была Хелен, потому что нас обоих эти состязания одинаково увлекали. Как замечательно хозяева руководили собаками, и с каким увлечением работали те, и какой сноровки и даже искусства требовала сама задача! Мы могли следить за этим часами. Хелен взяла меня под руку, и, пройдя в ворота, мы направились к полумесяцу машин у конца длинного луга, протянувшегося вдоль реки. За полоской деревьев солнце вспыхивало тысячами искр на мелких быстринах и придавало сверкающую белизну длинной полосе светлой гальки. Группы мужчин, главным образом участников, переговариваясь, следили за происходящим. Все загорелые дочерна, спокойные, неторопливые, но одетые поразному, поскольку тут был представлен настоящий социальный срез сельского Йоркшира -- от богатых фермеров до самых бедных работников. Вот почему вокруг виднелись кепки, фетровые шляпы, шапки, а то и ничем не прикрытые волосы. И одежда: твидовые пиджаки, парадные костюмы с негнущимися воротничками, расстегнутые у горла рубахи, дорогие галстуки -- или же ни воротничка, ни галстука. Но почти все опирались на пастушьи посохи с изогнутыми ручками из бараньих рогов. Со всех сторон доносились обрывки разговоров. "Все-таки, значит, выбрался сюда, Фред. А народу порядком съехалось. Одну-то он упустил, получит за это нолик. А овцы-то проворные подобрались Да уж, будь здоров!" И сквозь гомон прорывались свистки, которыми человек руководил собакой -- всех тональностей и степеней громкости, иногда подкреплявшиеся криками "Сидеть!", "Вперед!". У каждого человека был свой язык с его собакой. Собаки, ожидавшие своей очереди, были привязаны к забору, затененному живой изгородью. Их было семьдесят, не меньше. Удивительно приятное зрелище -- длинный ряд виляющих хвостов и дружелюбных морд. Друг с другом они знакомы почти не были, но даже ушей не настораживали, а уж о драках и говорить нечего. Врожденная послушность в них явно сочеталась с приветливостью. Последнее как будто объединяло и их владельцев. Никаких признаков враждебности, ни сердитой досады после неудачи, ни хвастливого торжества победителя. Если время оказывалось просроченным, человек спокойно отгонял своих овец за загородку и возвращался к приятелям с философской усмешкой на губах. Без шуточек, конечно, не обходилось, но они были беззлобными. Сеп Уилкин стоял возле своей машины на удобном пригорке, шагах в пятидесяти от крайнего загона. Джип, привязанный к бамперу, обернулся и одарил меня своей косоухой улыбкой, и миссис Уилкин, сидевшая рядом на складном стуле, положила руку ему на плечо. Видимо, Джип завоевал уголок и ее сердца. Хелен отошла к ней, а я заговорил с ее мужем. -- У вас сегодня собака состязается, мистер Уилкин? -- Нет. Нынче я просто приехал посмотреть. Собак-то я тут многих хорошо знаю. Некоторое время я стоял рядом с ним, наблюдая состязание, вдыхая запах потоптанной травы и жевательного табака. Прямо перед нами у столба стоял один из судей. Минут через десять мистер Уилкин ткнул пальцем. -- Поглядите-ка, кто тут! К столу неторопливо шел Джордж Кроссли, а за ним трусил Суип. Вдруг Джип выпрямился и весь напрягся, поставив ухо совсем уж торчком. Он много месяцев не видел своего брата и товарища. Казалось, он вряд ли может его вспомнить. Но интерес его бесспорно пробудился когда судья махнул белым платком и у дальнего края выпустили трех овец, Джип медленно встал. По знаку мистера Кроссли Суип помчался длинным радостным галопом по периметру луга, а приблизившись к овце, по свистку упал на брюхо. Дальнейшее представляло собой нагляднейшую демонстрацию сотрудничества человека и собаки Сеп Уилкин уже давно предсказывал, что быть Суипу чемпионом, и в эти минуты ничею другого и представить себе было нельзя, с такой точностью он вскакивал, бросался вперед и ложился по команде хозяина. Короткие пронзительные свистки, высокие жалобные переливы -- он был настроен на каждый тон. Ни одна другая собака за весь день состязаний не прогнала своих овец через трое ворот с такой легкостью, как Суип, и, когда он приблизился к загону перед нами, никто не сомневался, что он выиграет кубок, если не случится непредвиденной катастрофы. Но предстояла самая трудная часть. У других собак овцы не раз увертывались и убегали совсем уже рядом с жердями загона. Джордж Кроссли широко распахнул ворота и вытянул посох горизонтально. Теперь любому непосвященному стало понятно, зачем они вооружались этими длинными клюками. Команды, которые он теперь отдавал стлавшемуся по траве Суипу были еле слышны, но эти тихие слова направляли пса на дюйм в одну сторону, на два -- в другую. Овцы даже у входа в загон все еще нерешительно оглядывались. Однако когда Суип почти незаметно подполз к ним чуть ближе, они повернулись, вошли -- и мистер Кроссли захлопнул за ними ворота. Потом повернулся к Суипу с радостным воплем "МОЛОДЕЦ!", и пес быстро вильнул хвостом в ответ. И тут Джип, который, вытянувшись в струнку, с необынновеиной сосредоточенностью следил за каждым его движением, вскинул голову и испустил оглушительное "ГАВ!" -- ГАВ! -- повторил Джип, когда мы все в изумлении на него уставились. -- Вы слышали? -- ахнула миссис Уилкин. -- Ух, черт! -- Ее муж смотрел на свою собаку с открытым ртом. Джип словно не сознавал, что произошло что-то необыкновенное. Он был слишком поглощен встречей с братом -- еще несколько секунд, и оба они покатились по траве, нежно друг друга покусывая, совсем как бывало. Вероятно, Уилиинсы, как и я, полагали, что теперь Джип начнет лаять не хуже всех прочих собак, однако этого не случилось. Шесть лет спустя, когда я был у них на ферме, я зашел в дом эа горячей водой. Протягивая мне ведро, миссис Уилкин поглядела на Джипа, гревшегося на солнышке под кухонным окном. -- Вон ты где, чудачок! -- сказала она ему. -- Ои так с того дня и не лаял? -- осведомился я со смехом. Миссис Уилкин покачала головой. -- Нет. Даже не тявкнул. Я долго ждала, но теперь уверена, что он уже не залает. -- Ну, что же, не так уж это и важно, -- сказал я. -- И всетаки, я тех состязаний никогда не забуду! -- И я тоже! -- Она опять посмотрела на Джипа, и взгляд ее стал задумчивым и чуть грустным. -- Бедняга! Ему уже восемь лет, и только один раз в жизни гавкнул! 35  Я затормозил и заглянул в проезд к ферме. У коровника стояла машина Тристана, а сам он внутри за той вон зеленой дверью помогал корове телиться. Ибо студенческие дни Тристана остались позади. Он был теперь дипломированным ветеринаром, и широкий мир исцеления животных распахнул перед ним двери. Впрочем, ненадолго. Потому что он, как и многие другие, подлежал мобилизации, и призвать его должны были вскоре после меня. Но Тристану будет проще, так как заниматься ему предстояло своим делом. Когда мы с Зигфридом записались добровольцами, ветеринары не требовались армии, и мы пошли в авиацию, потому что только туда брали людей нашей, "подлежащей бронированию", профессии. Но когда настала очередь Тристана, война уже охватила Юго-Восточную Азию, и туда настоятельно требовались ветеринары для лечения лошадей, мулов, рогатого скота, верблюдов. Такое совпадение словно бы указывало, что боги по обыкновению продолжают ему радеть. Право, я убежден, что боги любят таких людей, как Тристан, -- людей, которые не ломаются, а гнутся под ветром обстоятельств, а затем с улыбкой выпрямляеттея и неизменно смотрят на жизнь с подкупающим оптимизмом. Мы с Зигфридом, рядовые ВВС, долгие мучительные часы проходили строевую подготовку, а капитан Тристан Фарнон отбыл к театру военных действий при всем параде. Но пока я был рад его помощи. После моего отъезда ему придется справляться одному, если не считать помощника, а когда и он уедет, наша практика до нашего возвращения перейдет к двум вовсе посторонним людям. Думать об этом было как-то странно, но в те дни все представлялось зыбким и преходящим. Я задумчиво посмотрел на машину Тристана, ферма принадлежала Марку Даусону, и про отел я узнал от Хелен, когда позвонил ей из деревушки, через которую проезжал. Мне не хотелось вмешиваться, однако меня смущала мысль, справляется ли Тристан. Мистер Даусон был угрюмым молчальником, но у него нашлись бы слова, чтобы поставить на место молодого человека, если бы что-нибудь не заладилось. С другой стороны, опасения мои могли б