орошо, -- объявил он. -- Ну, а теперь у меня поросятки вон в том закутке животами маются. Вы бы их укололи вашей иголкой. У меня были различные лечебные сыворотки от кишечной палочки, которые иногда помогали в таких случаях, и я, полный оптимизма, вошел в закуток к поросятам. Но тут же стремительно выскочил оттуда, потому что их мамаше не понравилось появление чужака среди ее отпрысков и она ринулась на меня, разинув пасть и испуская звуки, напоминающие хриплый лай. Ростом она мне показалась с хорошего осла, и, когда разверстая пасть с огромными желтыми клыками нацелилась на мое бедро, я счел за благо ретироваться. Пулей вылетев наружу, я захлопнул за собой дверь, а потом задумчиво поглядел в закуток. -- Надо ее оттуда увести, мистер Стоукилл, а то я ничего сделать не смогу. -- Ваша правда, молодой человек. Сейчас я ее уведу. Он зашаркал прочь, но я протестующе поднял руку: -- Нет-нет, я сам! -- Не мог же я допустить, чтобы щуплый старичок вошел туда и, возможно, был сбит с ног, растерзан... Я поглядел по сторонам в поисках оборонительного оружия. К стене был прислонен видавший виды широкий совок, и я схватил его. -- Откройте, пожалуйста, дверь, -- сказал я. -- Сейчас я ее оттуда выдворю. Войдя в закуток, я выставил совок перед собой и попытался оттеснить могучую свинью к двери. Но мои поползновения шлепнуть ее по заду оказались тщетными: как я ни кружил, она все время обращала ко мне разинутую пасть и свирепо урчала. Затем она ухватила совок зубами и начала его грызть. Тут я сдался. Выскочив из закутка, я увидел, что мистер Стоукилл волочит по булыжнику нечто металлическое и объемистое. -- Что это? -- спросил я -- Мусорный бачок, -- буркнул фермер. -- Бачок? По зачем... Он не задержался для объяснений и прямо вошел в закуток. Свинья ринулась на него, а он подставил ей бачок, в который она с разгона и всунула голову. Согнувшись в три погибели, старик начал теснить ее к открытой двери. Свинья растерялась. Оказавшись вдруг в непонятном темном месте, она, естественно, начала пятиться, и фермеру оставалось только направлять ее отступление. Не успела она понять, что происходит, как оказалась снаружи. Старик невозмутимо сдернул бачок и махнул мне: -- Ну, мистер Хэрриот, теперь вы можете и войти. Вся эта операция заняла не больше двадцати секунд. Я почувствовал значительное облегчение, а главное, я твердо знал, как действовать дальше. Взяв лист кровельного железа, предусмотрительно приготовленный фермером, я двинулся на поросят. Загоню их в угол, загорожу выход из него листом и в один момент сделаю инъекции. Но поросятам передалось возбуждение их мамаши. Опорос был удачный, и по закутку, точно миниатюрные скаковые лошади розовой масти, носились шестнадцать поросят. Долгое время я стремительно бросался на них, стараясь собрать их листом в кучу, но они прыскали в разные стороны от него. Уж не знаю, сколько времени я потратил бы на эту охоту, но тут на мое плечо легла ласковая рука. -- Погодите-ка, молодой человек, не торопитесь! -- Старый фермер благожелательно поглядел на меня. -- Вы бы перестали за ними гоняться, и они скоро успокоятся. Передохните минутку. Я стоял рядом с ним, совсем запыхавшись, и слушал, как он увещевает этих чертенят. -- Гись-гись, гись-гись, -- бормотал мистер Стоукилл, не делая ни единого движения. -- Гись-гись, гись-гись. Поросята перешли с галопа на рысцу, а затем словно по какому-то телепатическому сигналу все разом остановились, сгрудившись розовой кучкой в углу. -- Гись-гись, -- одобрительно произнес мистер Стоукилл, незаметно пододвигаясь к ним с листом наготове. -- Гись-гись. Ровным, неторопливым движением он загородил листом угол с поросятами и для верности упер в него ногу. -- Ну-ка нажмите сапогом с той стороны, и уж они не вырвутся, -- благодушно произнес он. Сама инъекция заняла лишь несколько минут. Мистер Стоукилл не сказал: "Ну, кое-чему я вас нынче научил, молодой человек". В его спокойных серых глазах не пряталось ни злорадство, ни самодовольство. Он сказал только: -- Нынче я вас совсем загонял, молодой человек. Теперь поглядите-ка корову. У нее горошина в соске. В дни ручного доения "горошины" и иные закупорки сосков были частым явлением. Причиной могли быть кусочки молочного камня, крохотные опухоли, повреждения выстилающей ткани соска и еще всякая всячина. Крайне увлекательная, хотя и весьма узкая область, и к корове я направился с живым интересом. Впрочем, я был еще на некотором расстоянии от нее, когда мистер Стоукилл положил мне ладонь на плечо. -- Погодите, мистер Хэрриот, не трогайте ее пока, не то она вас лягнет. Очень у нее норов подлый. Погодите минутку, я ее привяжу. -- Хорошо, -- сказал я, -- только веревку дайте мне. -- Да лучше бы я сам...-- начал он нерешительно. -- Нет-нет, мистер Стоукилл, не затрудняйтесь. Я отлично знаю, как помешать корове брыкаться, -- сказал я сдержанно. -- Будьте добры, дайте мне веревку. -- Да ведь... она такая... Брыкается почище лошади. Удойная, это верно, да только... -- Не беспокойтесь, -- уронил я с улыбкой. -- У меня она не порезвится. Я начал разматывать веревку. Приятно было показать, что я умею обращаться с животными, хотя диплом получил всего несколько месяцев назад. К тому же не так уж часто нас предупреждают, что корова склонна брыкаться. Однажды корова лягнула меня так, что я отлетел к противоположной стене, а фермер сказал только: "Уж такая у нее привычка". Да, хорошо, когда тебя предупредили! Я опоясал корову веревкой перед выменем и туго затянул скользящую петлю. Точно так, как нас учили в колледже. Она была рыжей, шортгорнской породы, с косматой головой и, когда я нагнулся, поглядела на меня с задумчивым интересом. -- Ничего, ничего, милуша, -- сказал я ласково, подлез под нее и осторожно потянул сосок. Брызнула струйка, другая, и что-то закупорило канал. А, вот она! Довольно-таки большая, но движется свободно. Можно будет выдавить наружу, не разрезая замыкающую мышцу. Я взялся за сосок покрепче, потянул посильнее, и тотчас раздвоенное копыто ударило меня по колену, как развернувшаяся стальная пружина. Коленная чашечка не приспособлена для того, чтобы ее лягали, и несколько минут я прыгал по коровнику, шепотом ругаясь на чем свет стоит. Старый фермер виновато ходил за мной. -- Вы уж простите, мистер Хэрриот. Такой у нее подлый нрав. Дайте-ка лучше мне... Я предостерегающе поднял ладонь: -- Нет, мистер Стоукилл! Я уже надел на нее веревку. Просто затянул недостаточно туго. Я подковылял к корове, распустил узел, а потом налег на веревку с такой силой, что у меня потемнело в глазах. Когда я кончил, живот у нее приподнялся и она обзавелась талией, словно затянутая в рюмочку модница былых времен. -- Тут уж ты не попляшешь! -- буркнул я и снова нагнулся к вымени. Раза два брызнуло молоко, затем помеха снова закупорила выход, и в отверстии показалось что-то беловато-розовое. Еще чуть-чуть нажать, и я выковыряю его иглой от шприца, которую держал наготове. Я вздохнул всей грудью и нажал. На этот раз копыто впечаталось в лодыжку. Ей уже не удалось поднять его повыше, но боль была такой же отчаянной. Я сел на табуретку для доения, засучил штанину и поглядел на лоскуток кожи, который свисал, точно флажок, у конца длинной ссадины, оставленной копытом. -- Да хватит с вас, молодой человек! -- Мистер Стоукилл снял с коровы веревку и сочувственно поглядел на меня. -- Обычным манером с ней не совладать. Я же ее дважды в день дою, так уж знаю. Он принес засаленный плужный ремень, несомненно бывший в частом употреблении, и затянул его на заплюсневом суставе неугомонной коровы. На другом конце ремня был крюк, и старик зацепил его за кольцо, ввинченное в стену. Ремень туго натянулся, сдвинув ногу чуть-чуть назад. Старик кивнул: -- Вот теперь попробуйте. Отдавшись на волю судьбы, я снова ухватил сосок. Но корова словно бы поняла, что проиграла, и ни разу даже не пошевельнулась, пока я выдавливал и выковыривал "горошину", которая оказалась молочным камнем. Стояла как миленькая и ничего не могла поделать! -- Спасибо, молодой человек, спасибо вам! -- сказал старик. -- Какой увесистый! Он мне сильно мешал. А главное, не разобрать было, что это такое. -- Он поднял палец: -- И последняя для вас работенка. Телушка. Что-то у нее с животом неладно, мне кажется. Видел ее вчера вечером, ее маленько раздуло. Она у меня в сарае. Я надел шубу, и мы вышли наружу, ветер набросился на нас с ликующей свирепостью. Лицо мне полоснуло как ножом, нос сразу замерз, глаза заслезились, и я укрылся за углом конюшни. -- Где телка? -- с трудом выговорил я. Мистер Стоукилл ответил не сразу. Он закуривал сигарету, словно не замечая ярости стихий. Защелкнув крышку старой медной зажигалки, он указал большим пальцем: -- А за дорогой. Вон там. Я посмотрел в направлении его пальца через занесенные стенки на узкую расчищенную полоску шоссе между белыми валами и на крутой склон, ровная белизна которого уходила к свинцовым тучам. То есть ровная, если не считать крохотного строения, серого каменного пятнышка в поднебесье, где в сотнях футов над нами склон переходил в широкую плоскую вершину. -- Извините, -- пробормотал я, все так же прижимаясь к стене. -- Я не вижу. Старик, спокойно стоя лицом к ветру, удивленно взглянул на меня: -- Не видите? Да вон же сарай! Так и торчит! -- Сарай?-- я ткнул дрожащим пальцем. -- Вон то строение? И телка там? Да не может быть! -- Там, там. Молодняк я держу повыше. -- Но... но... -- язык отказывался меня слушаться. -- Нам же туда не подняться. Снега намело выше пояса. Он неторопливо выпустил дым из ноздрей. -- Еще как поднимемся, будьте спокойны. Вот погодите чуток. Он скрылся в конюшне, и, подождав минуту-другую, я заглянул внутрь. Старик седлал толстого каурого жеребчика. Я с удивлением смотрел, как он вывел конька наружу, не без труда влез на ящик и взгромоздился в седло. Поглядев на меня с этой высоты, он бодро взмахнул рукой: -- Поехали! Вы все с собой нужное взяли? В полном недоумении я рассовал по карманам бутылку с микстурой от газов, пробойник с гильзой, пакет с препаратом горечавки желтой и стрихнина. А мозг тупо сверлила мысль, что на холм мне никогда не взобраться. По ту сторону шоссе в снежном валу был прокопан проход, и мистер Стоукилл направил в него конька, а я кое-как плелся следом, уныло поглядывая на бесконечную белую крутизну впереди. Мистер Стоукнлл обернулся. -- Хватайтесь за хвост, -- сказал он. -- Простите? -- За хвост хватайтесь. Как во сне я сжал жесткие волосы. -- Да не так. Обеими руками, -- терпеливо объяснил фермер. -- Вот так? -- Молодец! А теперь держитесь крепче. Он прищелкнул языком, конек решительно затрусил вперед, а за ним и я. И все оказалось так просто! Мир проваливался вниз у нас из-под ног, а мы возносились все выше. И, откидываясь, я с наслаждением смотрел, как развертываются извивы узкой долины, и вот уже открылась вторая, поперечная, а за ней белые холмы огромными белыми волнами вздымались к черным тучам. У сарая фермер спешился. -- Все в порядке, молодой человек? -- Все в порядке, мистер Стоукилл. Входя следом за ним в сарай, я улыбнулся. Старик как-то сказал мне, что оставил школу в двенадцать лет. Ну а я почти все двадцать четыре года моей жизни провел в учебных заведениях. Но вспоминая последние часы, я должен был признать, что, конечно, могу похвастать книжной премудростью, однако знаний у него больше. 11 На рождество мне всякий раз вспоминается одна кошка. В первый раз я увидел ее однажды осенью, когда приехал посмотреть какую-то из собак миссис Эйнсворт и с некоторым удивлением заметил на коврике перед камином пушистое черное существо. -- А я и не знал, что у вас есть кошка, -- сказал я. Миссис Эйнсворт улыбнулась: -- Она вовсе не наша. Это Дебби. -- Дебби? -- Да. То есть это мы так ее называем. Она бездомная. Приходит к нам раза два-три в неделю, и мы ее подкармливаем. Не знаю, где она живет, но, по-моему, на одной из ферм дальше по шоссе. -- А вам не кажется, что она хотела бы у вас остаться? -- Нет,-- миссис Эйнсворт покачала головой, -- это очень деликатное создание. Она тихонько входит, съедает, что ей дают, и тут же исчезает. В ней есть что-то трогательное, но держится она крайне независимо. Я снова взглянул на кошку. -- Но ведь сегодня она пришла не только чтобы поесть? -- Вы правы. Как ни странно, она время от времени проскальзывает в гостиную и несколько минут сидит перед огнем. Так, словно устраивает себе праздник. -- Да... понимаю... Несомненно, в позе Дебби было что-то необычное. Она сидела совершенно прямо на мягком коврике перед камином, в котором рдели и полыхали угли. Но она не свернулась клубком, не умывалась -- вообще, не делала ничего такого, что делают в подобном случае все кошки,-- а лишь спокойно смотрела перед собой. И вдруг тусклый мех, тощие бока подсказали мне объяснение. Это было особое событие в ее жизни, редкое и чудесное: она наслаждалась уютом и теплом, которых обычно была лишена. Пока я смотрел на нее, она встала и бесшумно выскользнула из комнаты. -- Вот так всегда, -- миссис Эйнсворт засмеялась. -- Дебби никогда не сидит тут больше, чем минут десять, а потом исчезает. Миссис Эйнсворт -- полная симпатичная женщина средних лет -- была таким клиентом, о каких мечтают ветеринары: состоятельная заботливая владелица трех избалованных бассетов. Достаточно было, чтобы привычно меланхолический вид одной из собак стал чуть более скорбным, и меня тут же вызывали. Сегодня какая-то из них раза два почесала лапой за ухом, и ее хозяйка в панике бросилась к телефону. Таким образом, мои визиты к миссис Эйнсворт были частыми, но не обременительными, и мне представлялось много возможностей наблюдать за странной кошечкой. Однажды я увидел, как она изящно лакала из блюдечка, стоявшего у кухонной двери. Пока я разглядывал ее, она повернулась и легкими шагами почти проплыла по коридору в гостиную. Три бассета вповалку похрапывали на каминном коврике, но, видимо, они уже давно привыкли к Дебби: два со скучающим видом обнюхали ее, а третий просто сонно покосился в ее сторону и снова уткнул нос в густой ворс. Дебби села между ними в своей обычной позе и сосредоточенно уставилась на полыхающие угли. На этот раз я попытался подружиться с ней и, осторожно подойдя, протянул руку, но она уклонилась. Однако я продолжал терпеливо и ласково разговаривать с ней, и в конце концов она позволила мне тихонько почесать ее пальцем под подбородком. В какой-то момент она даже наклонила голову и потерлась о мою руку, но тут же ушла. Выскользнув за дверь, она молнией метнулась вдоль шоссе, юркнула в пролом в изгороди, раза два мелькнула среди гнущейся под дождем травы и исчезла из виду. -- Интересно, куда она ходит? -- пробормотал я. -- Вот этого-то нам так и не удалось узнать, -- сказала миссис Эйнсворт, незаметно подойдя ко мне. Миновало, должно быть, три месяца, и меня даже стала несколько тревожить столь долгая бессимптомность бассетов, когда миссис Эйнсворт вдруг мне позвонила. Было рождественское утро, и она говорила со мной извиняющимся тоном: -- Мистер Хэрриот, пожалуйста, простите, что я беспокою вас в такой день. Ведь в праздники всем хочется отдохнуть. Но даже вежливость не могла скрыть тревоги, которая чувствовалась в ее голосе. -- Ну что вы, -- сказал я. -- Которая на сей раз? -- Нет-нет, это не собаки... а Дебби. -- Дебби? Она сейчас у вас? -- Да, но с ней что-то очень неладно. Пожалуйста, приезжайте сразу же. Пересекая рыночную площадь, я подумал, что рождественский Дарроуби словно сошел со страниц Диккенса. Снег толстым ковром укрыл булыжник опустевшей площади, фестонами свешивается с крыш поднимающихся друг над другом домов, лавки закрыты, а в окнах цветные огоньки елок манят теплом и уютом. Дом миссис Эйнсворт был щедро украшен серебряной мишурой и остролистом; на серванте выстроились ряды бутылок, а из кухни веяло ароматом индейки, начиненной шалфеем и луком. Но в глазах хозяйки, пока мы шли по коридору, я заметил жалость и грусть. В гостиной я действительно увидел Дебби, но на этот раз все было иначе. Она не сидела перед камином, а неподвижно лежала на боку, и к ней прижимался крохотный совершенно черный котенок. Я с недоумением посмотрел на нее: -- Что случилось? -- Просто трудно поверить, -- ответила миссис Эйнсворт. -- Она не появлялась у нас уже несколько недель, а часа два назад вдруг вошла на кухню с котенком в зубах. Она еле держалась на ногах, но донесла его до гостиной и положила на коврик. Сначала мне это даже показалось забавным. Но она села перед камином и против обыкновения просидела так целый час, а потом легла и больше не шевелилась. Я опустился на колени и провел ладонью по шее и ребрам кошки. Она стала еще более тощей, в шерсти запеклась грязь. Она даже не попыталась отдернуть голову, когда я осторожно открыл ей рот. Язык и слизистая были ненормально бледными, губы -- холодными как лед, а когда я оттянул веко и увидел совершенно белую конъюнктиву, у меня в ушах словно раздался похоронный звон. Я ощупал ее живот, заранее зная результат, и поэтому, когда мои пальцы сомкнулись вокруг дольчатого затвердения глубоко внутри брюшной полости, я ощутил не удивление, а лишь грустное сострадание. Обширная лимфосаркома. Смертельная и неизлечимая. Я приложил стетоскоп к сердцу и некоторое время слушал слабеющие частые удары. Потом выпрямился и сел на коврик, рассеянно глядя в камин и ощущая на своем лице тепло огня. Голос миссис Эйнсворт донесся словно откуда-то издалека: -- Мистер Хэрриот, у нее что-нибудь серьезное? Ответил я не сразу. -- Боюсь, что да. У нее злокачественная опухоль. -- Я встал -- К сожалению, я ничем не могу ей помочь. Она ахнула, прижала руку к губам и с ужасом посмотрела на меня. Потом сказала дрогнувшим голосом: -- Ну так усыпите ее. Нельзя же допустить, чтобы она мучилась. -- Миссис Эйнсворт, -- ответил я, -- в этом нет необходимости. Она умирает. И уже ничего не чувствует. Миссис Эйнсворт быстро отвернулась и некоторое время пыталась справиться с собой. Это ей не удалось, и она опустилась на колени рядом с Дебби. -- Бедняжка! -- плача, повторяла она и гладила кошку по голове, а слезы струились по ее щекам и падали на свалявшуюся шерсть -- Что она, должно быть, перенесла! Наверное, я могла бы ей помочь -- и не помогла. Несколько секунд я молчал, сочувствуя ее печали, столь не вязавшейся с праздничной обстановкой в доме. -- Никто не мог бы сделать для нее больше, чем вы. Никто не мог быть добрее. -- Но я могла бы оставить ее здесь, где ей было бы хорошо. Когда я подумаю, каково ей было там, на холоде, безнадежно больной... И котята... Сколько у нее могло быть котят? Я пожал плечами. -- Вряд ли мы когда-нибудь узнаем. Не исключено, что только этот один. Ведь случается и так. Но она принесла его вам, не правда ли? -- Да, верно... Она принесла его мне... она принесла его мне. Миссис Эйнсворт наклонилась и подняла взъерошенный черный комочек. Она разгладила пальцем грязную шерстку, и крошечный ротик раскрылся в беззвучном "мяу". -- Не правда ли, странно? Она умирала и принесла своего котенка сюда. Как рождественский подарок. Наклонившись, я прижал руку к боку Дебби. Сердце не билось. Я посмотрел на миссис Эйнсворт. -- Она умерла. Оставалось только поднять тельце, совсем легкое, завернуть его в расстеленную на коврике тряпку и отнести в машину. Когда я вернулся, миссис Эйнсворт все еще гладила котенка. Слезы на ее щеках высохли, и, когда она взглянула на меня, ее глаза блестели. -- У меня еще никогда не было кошки, -- сказала она. Я улыбнулся: -- Мне кажется, теперь она у вас есть. И в самом, деле, у миссис Эйнсворт появилась кошка. Котенок быстро вырос в холеного красивого кота с неуемным веселым нравом, а потому и получил имя Буян. Он во всем был противоположностью своей робкой маленькой матери. Полная лишений жизнь бродячего кота была не для него -- он вышагивал по роскошным коврам Эйнсвортов, как король, а красивый ошейник, который он всегда носил, придавал ему особую внушительность. Я с большим интересом наблюдал за его прогрессом, но случай, который особенно врезался мне в память, произошел на рождество, ровно через год после его появления в доме. У меня, как обычно, было много вызовов. Я не припомню ни единого рождества без них -- ведь животные не считаются с нашими праздниками... Но с годами я перестал раздражаться и философски принял эту необходимость. Как-никак после такой вот прогулки на морозном воздухе по разбросанным на холмах сараям я примусь за свою индейку с куда большим аппетитом, чем миллионы моих сограждан, посапывающих в постелях или дремлющих у каминов. Аппетит подогревали и бесчисленные аперитивы, которыми усердно угощали меня гостеприимные фермеры. Я возвращался домой, уже несколько окутанный розовым туманом. Мне пришлось выпить не одну рюмку виски, которое простодушные йоркширцы наливают словно лимонад, а напоследок старая миссис Эрншоу преподнесла мне стаканчик домашнего вина из ревеня, которое прожгло меня до пят. Проезжая мимо дома миссис Эйнсворт, я услышал ее голос: -- Счастливого рождества, мистер Хэрриот! Она провожала гостя и весело помахала мне рукой с крыльца: -- Зайдите выпейте рюмочку, чтобы согреться. В согревающих напитках я не нуждался, но сразу же свернул к тротуару. Как и год назад, дом был полон праздничных приготовлений, а из кухни доносился тот же восхитительный запах шалфея и лука, от которого у меня сразу засосало под ложечкой. Но на этот раз в доме царила не печаль -- в нем царил Буян. Поставив уши торчком, с бесшабашным блеском в глазах он стремительно наскакивал на каждую собаку по очереди, слегка ударял лапой и молниеносно удирал прочь. Миссис Эйнсворт засмеялась: -- Вы знаете, он их совершенно замучил! Не дает ни минуты покоя! Она была права. Для бассетов появление Буяна было чем-то вроде вторжения жизнерадостного чужака в чопорный лондонский клуб. Долгое время их жизнь была чинной и размеренной: неторопливые прогулки с хозяйкой, вкусная обильная еда и тихие часы сладкого сна на ковриках и в креслах. Один безмятежный день сменялся другим... И вдруг появился Буян. Я смотрел, как он бочком подбирается к младшей из собак, поддразнивая ее, но когда он принялся боксировать обеими лапами, это оказалось слишком даже для бассета. Пес забыл свое достоинство, и они с котом сплелись, словно два борца. -- Я сейчас вам кое-что покажу. С этими словами миссис Эйнсворт взяла с полки твердый резиновый мячик и вышла в сад. Буян кинулся за ней. Она бросила мяч на газон, и кот помчался за ним по мерзлой траве, а мышцы так и перекатывались под его глянцевой черной шкуркой. Он схватил мяч зубами, притащил назад, положил у ног хозяйки и выжидательно посмотрел на нее. Я ахнул. Кот, носящий поноску! Бассеты взирали на все это с презрением. Ни за какие коврижки не снизошли бы они до того, чтобы гоняться за мячом. Но Буян неутомимо притаскивал мяч снова и снова. Миссис Эйнсворт обернулась ко мне: -- Вы когда-нибудь видели подобное? -- Нет, -- ответил я. -- Никогда. Это необыкновенный кот. Миссис Эйнсворт схватила Буяна на руки, и мы вернулись в дом. Она, смеясь, прижалась к нему лицом, а кот мурлыкал, изгибался и с восторгом терся о ее щеку. Он был полон сил и здоровья, и, глядя на него, я вспомнил его мать. Неужели Дебби, чувствуя приближение смерти, собрала последние силы, чтобы отнести своего котенка в единственное известное ей место, где было тепло и уютно, надеясь, что там о нем позаботятся? Кто знает... По-видимому, не одному мне пришло в голову такое фантастическое предположение. Миссис Эйнсворт взглянула на меня, и, хотя она улыбалась, в ее глазах мелькнула грусть. -- Дебби была бы довольна, -- сказала она. Я кивнул. -- Конечно. И ведь сейчас как раз год, как она принесла его вам? -- Да. -- Она снова прижалась к Буяну лицом. -- Это самый лучший подарок из всех, какие я получала на рождество. 12 Я лениво перебирал утреннюю почту. Обычная стопка счетов, оповещений, красочные описания новых лекарств -- они давно уже утратили прелесть новизны и я даже не просматривал их. Но почти в самом низу стопки я обнаружил нечто необычное: элегантный конверт из толстой тисненой бумаги, адресованный мне лично. Я вскрыл его, извлек карточку с золотой каймой и торопливо прочел ее. Пряча карточку во внутренний карман, я почувствовал, что краснею. Зигфрид кончил подсчитывать утренние визиты и поглядел на меня. -- Почему у вас такой виноватый вид, Джеймс? Ваши прошлые грехи нашли вас? Что это? Письмо от негодующей мамаши? -- Ну ладно, -- пристыжено сказал я и протянул ему карточку. -- Смейтесь сколько хотите. Все равно же вы узнаете. Сохраняя полную невозмутимость, Зигфрид прочел вслух; "Трики будет очень рад видеть у себя дядю Хэрриота в пятницу 5 февраля. Напитки и танцы". Он поднял глаза и сказал без тени иронии: -- Как мило, правда? Согласитесь, это, бесспорно, один из самых любезных китайских мопсов в Англии. Ему недостаточно одарять вас селедками, помидорами и табаком, он приглашает вас на званый вечер! Я выхватил у него карточку и спрятал ее подальше. -- Ну хорошо, хорошо. Но как мне поступить? -- Как поступить? Немедленно садитесь и строчите благодарность за приглашение: "Ах, я, конечно, не премину быть у вас пятого февраля". Званые вечера миссис Памфри пользуются большой славой. Горы редких деликатесов, реки шампанского. Ни в коем случае не упускайте такой возможности. -- И там будет много народу? -- спросил я, шаркая ногами по полу. Зигфрид хлопнул себя ладонью по лбу. -- Конечно, там будет много народу! А как вы думаете? Или вы полагали, что проведете вечер в обществе одного Трики?.. Выпьете с ним пару пива и станцуете медленный фокстрот? Нет, там соберутся сливки графства при всех регалиях, но, держу пари, самым почетным гостем будет дядя Хэрриот. А почему? А потому, что остальных-то пригласила миссис Памфри, но вас пригласил лично сам Трики. -- Ну хватит, -- простонал я. -- Я же никого там не знаю и буду весь вечер торчать в одиночестве. У меня нет приличного выходного костюма. Лучше я не поеду. Зигфрид встал и отечески положил руку мне на плечо. -- Дорогой мой, не трепыхайтесь. Напишите, что принимаете приглашение, а потом отправляйтесь в Бротон и возьмите напрокат вечерний костюм. И торчать в одиночестве вам долго не придется: светские девицы будут драться за удовольствие потанцевать с вами. -- Он еще раз похлопал меня по плечу и направился к двери, но потом озабоченно обернулся: -- И ради всего святого, не пишите миссис Памфри. Адресуйте письмо прямо Трики, не то вы все погубите. Когда вечером 5 февраля я позвонил в дверь миссис Памфри, меня раздирали противоположные чувства. Вслед за горничной я прошел в холл и в дверях залы увидел миссис Памфри, которая здоровалась с входящими гостями. В зале с бокалами и рюмками в руках стояли элегантно одетые дамы и джентльмены. Оттуда доносился приглушенный гул светских разговоров, на меня пахнуло атмосферой утонченности и богатства. Я поправил взятый напрокат галстук, глубоко вздохнул и стал ждать своей очереди. Миссис Памфри вежливо улыбалась, пожимая руки супружеской пары, но, увидев позади них меня, она вся просияла. -- Ах, мистер Хэрриот, как мило, что вы приехали! Трики был в таком восторге, получив ваше письмо... Мы сейчас же пойдем с вами к нему! -- И она повела меня через холл, объясняя шепотом: -- Он в малой гостиной. Говоря между нами, званые вечера ему прискучили, но он очень рассердится, если я не приведу вас к нему хотя бы на минутку. Трики лежал, свернувшись в кресле у горящего камина. При виде меня он вспрыгнул на спинку кресла, радостно тявкая, и его широкий смеющийся рот растянулся до ушей. Уклоняясь от его попыток облизать мне лицо, я заметил на ковре две фарфоровые миски. В одной лежали рубленые цыплята -- не меньше фунта, а другая была полна накрошенных бисквитов. -- Миссис Памфри! -- грозно воскликнул я, указывая на миски. Бедная женщина прижала руку ко рту и попятилась. -- Простите меня, пожалуйста, -- сказала она жалобно, глядя на меня виноватыми глазами. -- Это ведь праздничное угощение, потому что он весь вечер будет один. И погода такая холодная! -- Она стиснула руки и умоляюще посмотрела на меня. -- Я вас прощу, -- сказал я сурово, -- если вы оставите ровно половину цыплят, а бисквиты уберете совсем. Понурившись, как нашалившая девочка, она исполнила мое требование, и я не без сожаления простился с Трики. День был тяжелый, и от долгих часов, проведенных на холоде, меня клонило ко сну. Небольшая комната, где пылал огонь, а свет был пригашен, показалась мне куда приятнее шумной сверкающей залы, и я с радостью подремал бы тут часок-другой с Трики на коленях. Но миссис Памфри уже вела меня назад. -- А теперь я познакомлю вас с моими друзьями. Мы вошли в залу, озаренную тремя хрустальными люстрами, свет которых ослепительно отражался от кремовых с золотом стен, увешанных зеркалами. Мы переходили от группы к группе, и я ежился от смущения, потому что миссис Памфри каждый раз называла меня "милым добрым дядей моего Трики". Но либо это были люди чрезвычайно благовоспитанные, либо они давно привыкли к чудачествам хозяйки -- во всяком случае, выслушивали они это сообщение с полной невозмутимостью. У одной из стен настраивали инструменты пятеро музыкантов, среди гостей сновали официанты в белых куртках, держа подносы, уставленные напитками и закусками. Миссис Памфри остановила одного из них. -- Франсуа, шампанское этому джентльмену. -- Слушаю, мадам, -- и он подставил мне свой поднос. -- Нет, нет, не эти! Большой бокал! Франсуа поспешил прочь и тотчас вернулся с чем-то вроде суповой тарелки на хрустальной ножке. Этот сосуд был до краев полон пенящимся шампанским. -- Франсуа! -- Мадам? -- Это мистер Хэрриот. Посмотрите на него внимательно. Официант обратил на меня пару грустных, как у спаниеля, глаз и несколько секунд созерцал мою физиономию. -- Пожалуйста, поухаживайте за ним. Последите, чтобы бокал у него был полон и чтобы он не остался голодным. -- Разумеется, мадам! -- Он поклонился и отошел. Я погрузил лицо в ледяное шампанское, а когда поднял голову, рядом стоял Франсуа и держал передо мной поднос бутербродов с копченой лососиной. И так продолжалось весь вечер. Франсуа то и дело возникал возле меня, наливая мой бокал или предлагая очередной деликатес. Я ел, пил, танцевал, болтал -- и вечер промелькнул, как одна минута. Я уже надел пальто и прощался в холле с миссис Памфри, но тут передо мной опять появился Франсуа с чашкой горячего бульона. По-видимому, он опасался, как бы я по дороге домой не ослабел от голода. Когда я допил бульон, миссис Памфри сказала: -- А теперь вы должны пойти пожелать Трики спокойной ночи. Он никогда мне не простит, если вы к нему не заглянете. Мы пошли в малую гостиную, и песик, зевнув из глубин мягкого кресла, завилял хвостом. Миссис Памфри умоляюще положила руку мне на локоть. -- Раз уж вы здесь, то, может быть, вы будете так добры и посмотрите его коготки. Меня тревожит, не слишком ли они длинны. Я одну за другой поднял и осмотрел все четыре лапки, а Трики лениво лизал мне пальцы. -- Никаких причин тревожиться нет. Они совершенно нормальны. -- Ах, благодарю вас. Я вам чрезвычайно признательна. Но теперь вам нужно помыть руки. В знакомой ванной с эмалевыми рыбами по стенам и раковинами цвета зеленоватой морской воды, туалетным столиком и флаконами на стеклянных полках я подставил руки под горячую струю. Рядом лежало предназначенное только для меня полотенце и обычный свежий кусок мыла, которое легко пенилось и пахло дорогими духами. Заключительный штрих блаженного вечера. Несколько часов среди роскоши, света и тепла. С воспоминаниями о них я вернулся в Скелдейл-Хаус. Я лег, погасил свет и вытянулся на спине. В ушах у меня все еще звучала музыка, и я уже снова унесся в бальный зал, как вдруг зазвонил телефон. -- Это Аткинсон с фермы Бек, -- произнес далекий голос.-- Свинья у меня никак не разродится. С вечера тужится. Вы приедете? Кладя трубку, я взглянул на часы. Без малого два. Меня охватила тупая злоба. Поросящаяся свинья -- после шампанского, копченой лососины и сухариков с черным бисером икры! И ферма Бек, одна из самых неблагоустроенных ферм в округе. Это нечестно! В полусне я стащил с себя пижаму и натянул рубашку. Сдернув со стула жесткие вельветовые брюки, предназначенные для черной работы, я старательно отвел глаза от взятого напрокат вечернего костюма, висевшего на плечиках в гардеробе. Ощупью я пробрался через нескончаемый сад в гараж. В черном мраке двора я зажмурился, и вокруг вновь засияли люстры, заиграла музыка, засверкали зеркала. До фермы Бек было всего две мили. Она находилась в лощине, и зимой вокруг стояло море жидкой грязи. Я вылез из машины и захлюпал по грязи к крыльцу. На мой стук никто не отозвался. Я побрел к хозяйственным постройкам в другой стороне и открыл дверь коровника. В лицо ударил теплый сладкий коровий запах, и я прищурился на огонек в дальнем конце, где маячила какая-то фигура. Я прошел мимо темного ряда коров, которые неподвижно стояли почти бок о бок, разделенные только сломанными перегородками, и мимо громоздящихся за ними навозных куч. Мистер Аткинсон считал, что часто чистить коровник не следует. Спотыкаясь на неровностях пола, разбрызгивая лужи мочи, я добрался до дальнего угла, где с помощью снятой калитки был отгорожен закуток. В полумраке смутно белела свинья, лежащая на скудной соломенной подстилке. Свинья не шевелилась, только подрагивали бока. Пока я смотрел, она вдруг задержала дыхание и напряглась. Через несколько секунд это повторилось. Мистер Аткинсон встретил меня без особенного восторга. Человек уже пожилой, он не брился по меньшей мере неделю, а голову его венчала древняя шляпа с обвислыми полями. Он привалился к стене, сгорбив плечи. Одна рука была глубоко засунута в рваный карман, другая сжимала велосипедный фонарик с уже почти севшей батарейкой. -- И это весь свет, который тут есть? -- спросил я. -- А как же, -- ответил мистер Аткинсон с видимым удивлением. Он перевел взгляд с фонарика на меня, словно спрашивая: "Какого еще рожна ему нужно?> -- Ну так посветим, -- сказал я и направил луч на мою пациентку.-- Совсем молодая свинья? " -- Куда моложе. Первый опорос. Свинья снова напряглась, задрожала и замерла. -- Что-то там застряло, -- сказал я. -- Вы не принесете мне ведро горячей воды, мыло и полотенце? -- Горячей воды нету. Плиту давно загасили. -- Ну хорошо, принесите, что у вас есть. Фермер застучал каблуками по булыжнику, забрав с собой фонарик, и в темноте снова зазвучала музыка. Вальс Штрауса, и я вновь закружился с леди Фрэнсуик, молоденькой блондинкой, и она смеялась, когда я ее завертел. Я видел ее белые плечи, блеск бриллиантовой нитки на ее шее, мелькающие вокруг зеркала. Шаркая, вернулся мистер Аткинсон и со стуком поставил на пол ведро. Я окунул палец в воду. Она была ледяной. А ведро честно служило уже много лет: того и гляди обдерешь руки о зазубренные края. Я быстро сбросил куртку и рубашку, со свистом втянув воздух, когда мне в спину подло ударил холодный сквозняк. -- Мыло, пожалуйста, -- проговорил я сквозь сжатые зубы. -- В ведерке. Погрузив руку выше локтя, я пошарил на дне, и мои пальцы наткнулись на какой-то круглый предмет величиной с теннисный мяч. Я вытащил его и оглядел. Он был твердым, гладким и весь в крапинках, как обкатанный голыш на морском берегу. Я оптимистически принялся тереть его между ладонями и намыливать руки по плечи, ожидая, что они покроются пеной. Но мыло оказалось стойким. Попросить другой кусок я не рискнул, опасаясь, что в этом опять будет усмотрен глупый каприз, а просто взял фонарик и побрел через коровник во двор. Резиновые сапоги чмокали в грязи, грудь покрылась гусиной кожей. Стуча зубами, я шарил в багажнике, пока не нашел банку с антисептическим кремом. В закутке я обмазал руку кремом, встал на колени позади свиньи и осторожно ввел пальцы. Мало-помалу вся кисть, а потом и локоть исчезли внутри свиньи, и мне пришлось лечь на бок. Камни были холодными и мокрыми, но я позабыл обо всем, потому что мои пальцы чего-то коснулись. Это оказался крохотный хвостик. Почти поперечное положение: довольно крупный поросенок застрял как пробка в бутылке. Одним пальцем я отгибал задние ножки, пока не сумел ухватить их и вытащить поросенка. -- Все из-за него. Боюсь, он погиб -- слишком долго его там сдавливало. Однако другие, может быть, живы. Сейчас проверим. Я снова намазал руку. Погрузив ее почти по плечо, я у самого зева матки нащупал еще одного поросенка, дотронулся до его мордочки... и мне в палец впились крохотные, но очень острые зубы. Я испустил невольный вопль и взглянул на фермера с моего каменного ложа: -- Ну этот, во всяком случае, жив. Сейчас я его вытащу. Но у поросенка было на этот счет свое мнение. Он не проявил ни малейшего желания покинуть теплый приют, и едва мне удавалось зажать между пальцами его скользкую ножку, как он ее тут же выдергивал. После двух минут такой игры руку мне свела судорога. Я расслабился, откинулся на булыжник, не извлекая руки, закрыл глаза и мгновенно очутился на балу, в тепле, под потоками яркого света. Я держал свой огромный бокал, а Франсуа лил в него шампанское; и вот я уже снова кружусь в вальсе совсем рядом с оркестром, а дирижер улыбается мне и кланяется, словно всю жизнь ждал встречи со мной. Я улыбнулся в ответ, но лицо дирижера куда-то уплыло. На меня бесстрастно смотрел мистер Аткинсон, а луч фонарика, освещавший его снизу, придавал зловещий вид его небритым щекам и косматым бровям. Я заставил себя очнуться и оторвал щеку от пола. Только этого не хватало -- уснуть во время работы! То ли я очень устал, то ли шампанское не выветрилось до конца. Я снова напряг руку, крепко зажал ножку, и поросенок, как ни упирался, вынужден был появиться на свет. Впрочем, он тут же смирился со случившимся и философски засеменил вокруг материнской ноги к соскам. -- Она не тужится, -- сказал я. -- Прошло столько времени, она совсем измучилась. Придется сделать ей укол. Еще один мучительный переход по грязи до машины, инъекция питуитрина в бедро родильницы, и минуту-другую спустя начались сильные схватки. Препятствий больше не было, и вскоре на соломе заворочался розовый поросенок, за ним почти без перерыва второй, третий... -- Как с конвейера сходят, -- сказал я. Мистер Аткинсон буркнул что-то невнятное. Всего родилось восемь поросят, и фонарик почти совсем уже перестал светить, когда вышла темная масса последа. Я потер замерзшие плечи. -- Ну вот и все. Меня пробирала дрожь. Не знаю, сколько времени я простоял, созерцая чудо, которое никогда не может приесться: как новорожденные поросята встают на ножки и сами находят путь к длинному двойному ряду сосков, а мать полегоньку поворачивается, чтобы поудобнее подставить их голодным ртам своего первого потомства. По