инной речью. Нет, он не осыпал меня ругательствами и даже не был груб, а только беспощадно указывал на мои недостатки, промахи и недосмотры, перемежая перечень сетованиями на то, что его папаши больше нет в живых -- уж он-то быстро привел бы все в порядок. Фермеры, сомкнувшись кольцом вокруг нас, упивались каждым его словом. В конце концов я уехал. Сделать я ничего не мог, а мистер Хэндшо вынужден будет согласиться со мной. Время покажет, что я прав! Утром я вспомнил про эту корову, едва раскрыл глаза. Эпизод, бесспорно, был печальным, но меня успокаивало сознание, что всем сомнениям пришел конец. Я знаю, что произошло, я знаю, что случай безнадежный, а потому можно не терзаться. Звонок мистера Хэндшо меня удивил: чтобы убедиться в своей неправоте, ему, я полагал, должно было понадобиться два-три дня. -- Это мистер Хэрриот? Доброе утро, доброе утро! Я только хотел вам сказать, что корова-то моя преотлично встала. Я вцепился в трубку обеими руками. -- Что? Что вы сказали? -- Я сказал, что корова встала. Прихожу нынче в коровник, а она там разгуливает себе как ни в чем не бывало. -- Он перевел дух, а потом произнес сурово и назидательно, как учитель, выговаривающий нерадивому ученику: -- А вы стояли рядом с ней и прямо мне в глаза сказали, что она больше не встанет! -- Но... но ведь... -- А, вы спрашиваете, как я ее поднял? Да просто вспомнил еще один папашин способ. Сходил к мяснику, взял свежую шкуру овцы и накрыл ей спину. Вот она мигом и встала. Обязательно заезжайте поглядеть. Папаша мой, он скотину понимал -- прямо чудо! Я, пошатываясь, побрел в столовую. Это необходимо было обсудить с Зигфридом. Его в три часа ночи вызвали к телящейся корове, и сейчас он выглядел куда старше своих тридцати с небольшим лет. Он молча слушал меня, доедая завтрак, потом отодвинул тарелку и налил себе последнюю чашку кофе. -- Что же, Джеймс, не повезло. Свежая овечья шкура, а? Странно, вы тут уже больше года, а ни разу с этой панацеей не сталкивались. По-видимому, она начала выходить из моды. Хотя, знаете, и тут, как во многих народных средствах, есть свое рациональное зерно. Естественно, под свежей овечьей шкурой скоро становится очень тепло, то есть она действует как большая припарка и так допекает корову, что если она валялась просто по подлости характера, то скоро вскакивает почесать спину. -- Но как же сломанный таз, черт подери? Говорю вам, он скрипел и кость прямо-таки болталась! -- Ну, Джеймс, не вы первый, не вы последний. Иногда после отела тазовые связки несколько дней не уплотняются, вот и возникает такое впечатление. -- Господи! -- простонал я, вперяя взгляд в скатерть.-- И надо же было так опростоволоситься! -- Да вовсе нет! -- Зигфрид закурил и откинулся на спинку стула. -- Скорее всего эта подлая корова уже сама подумывала о том, чтобы встать и прогуляться, а тут старик Хэндшо и прилепил ей шкуру на спину. С тем же успехом она могла подняться после одной из ваших инъекций, и тогда вся честь досталась бы вам. Помните, что я вам сказал, когда вы только начинали? Самого лучшего ветеринара от круглого дурака отделяет только шаг. Такие вещи случаются с каждым из нас, Джеймс. Забудьте, и вся недолга. Но забыть оказалось не так-то просто. Корова стала местной знаменитостью. Мистер Хэндшо с гордостью демонстрировал ее почтальону, полицейскому, скупщикам зерна, шоферам грузовиков, торговцам удобрениями, инспекторам министерства сельского хозяйства -- и каждый с милой улыбкой рассказывал об этом мне. Судя по их словам, мистер Хэндшо всякий раз звонким торжествующим голосом произносил одну и ту же фразу: "Это та самая корова, про которую мистер Хэрриот сказал, что она больше никогда не встанет!" Конечно, мистер Хэндшо поступал так без всякого злорадства. Просто он взял верх над молокососом ветеринаром с его книжками -- как же тут было не погордиться немножко? А корове я в конечном счете оказал большую услугу, значительно продлив ей жизнь: мистер Хэндшо продолжал содержать ее долго после того, как она почти перестала давать молоко, просто в качестве достопримечательности, и еще многие годы она блаженно паслась на лугу у шоссе. Ее легко было узнать по кривому рогу, и, проезжая мимо, я частенько притормаживал и с легким стыдом смотрел на корову, которая больше никогда не встанет. 20 Я ехал по узкому неогороженному проселку, соединяющему Силдейл и Косдейл, и, добравшись на первой передаче до вершины, сделал то, что делал постоянно: свернул на обочину и вылез из машины. Присловье деловых людей, что у них нет времени стоять и глазеть по сторонам, не для меня. Значительную часть своей жизни (чтобы не сказать -- излишне значительную) я трачу на то, чтобы просто стоять и глазеть по сторонам. Так было и в то утро. Передо мной открывался широкий вид на Йоркширскую долину до гряды Хэмблтонских холмов в сорока милях к востоку, а позади меня тянулись мили и мили вересковых холмов. В первый год моего пребывания в Дарроуби я останавливался на этом месте не один раз, и вид на равнину всегда оказывался не таким, как раньше. Зимой она превращалась в плоскую темную чашу между заснеженными Пеннинами и дальней белой полоской Хэмблтонов. В апреле над ее зелено-коричневыми просторами плыли тяжелые завесы дождя, а однажды я стоял тут под ярким солнцем и глядел вниз, в непроницаемое море тумана, похожего на волнистый слой ваты, из которого там и сям темными островками поднимались макушки деревьев и вершины холмов. Но сегодня лоскутное одеяло полей и лугов дремало в блеске солнечных лучей и воздух даже здесь, на высокой гряде, был напоен густыми ароматами лета. Я знал, что на фермах внизу трудятся люди, но нигде не было видно ни одной живой души, и меня охватило ощущение мирного покоя, которое всегда рождали во мне безмолвие и пустынность вересковых холмов. В такие минуты я отстранялся от себя и беспристрастно оценивал свои успехи. Так легко было перенестись назад, к тому дню, когда я решил стать ветеринаром. Я точно помнил даже минуту. Мне было тринадцать, и я читал в "Меккано", журнале для мальчиков, статью о выборе профессии. Дойдя до ветеринарии, я вдруг проникся неколебимым убеждением, что это -- мне призвание. Но, собственно, почему? Только потому, что я любил собак и кошек, а служба в конторах меня не прельщала. Довольно-таки слабые аргументы для определения своего будущего. Я не имел ни малейшего понятия ни о сельском хозяйстве, ни о сельскохозяйственных животных и, хотя за годы учения в колледже успел узнать достаточно много о этих последних, свою дальнейшую судьбу представлял себе однозначно -- я собирался специализироваться на лечении мелких животных. До самого получения диплома моя дальнейшая жизнь виделась мне так: я лечу собак, кошек и других домашних любимцев в собственной ветеринарной клинике, где все будет не просто современным, но суперсовременным. Идеально оборудованная операционная, лаборатория, рентгеновский кабинет -- все это четко рисовалось в моем сознании до дня окончания колледжа. Так каким же образом я очутился здесь, на вершине высокого йоркширского холма, без пиджака, но в резиновых сапогах, источая легкий, но несомненный коровий запах? Перемена в моих взглядах произошла очень быстро -- собственно говоря, почти сразу же после того, как я попал в Дарроуби. В ту эпоху повальной безработицы выбирать не приходилось, но я не сомневался, что задержусь здесь недолго, что это просто первая ступень в осуществлении моих честолюбивых замыслов. А потом почти мгновенно все стало прямо наоборот. Может быть, свою роль сыграла невыразимая свежесть воздуха, которая все еще ошеломляла меня каждое утро, когда я выходил в одичавший сад Скелдейл-Хауса. Или калейдоскопическая жизнь в красивом старинном особняке с моим талантливым, но слишком уж энергичным патроном и с Тристаном, его нерадивым братом-студентом. А может быть, просто лечение коров и свиней, овец и лошадей оказалось против моих ожиданий удивительно интересным и я увидел себя по-новому -- необходимым винтиком огромной машины сельского хозяйства моей страны. Это давало глубокое удовлетворение. Или же я просто не представлял себе, что существует такое место, как йоркширские холмы, мне и в голову не приходило, что я могу проводить все свои дни на высотах, где чистый ветер несет запахи и трав, и деревьев и где даже под секущими зимними дождями можно большими глотками пить воздух и улавливать в его холодной резкости нежный привкус просыпающейся весны. Как бы то ни было, для меня все переменилось и моя жизнь заключалась теперь в том, чтобы объезжать фермы, разбросанные по этой крыше Англии, и проникаться уверенностью, что я -- избранник судьбы. Вернувшись в машину, я просмотрел список вызовов. День промелькнул быстро, но около семи часов вечера, когда я уже думал кончить, мне позвонил Терри Уотсон, молодой работник, державший двух собственных коров. У одной из них, сказал он, начался летний мастит. Для середины июля заболевание еще редкое, хотя на исходе лета бывали буквально сотни таких случаев. У этого мастита было даже местное название "августовская мошна". Заболевание очень неприятное, поскольку оно практически не поддавалось лечению, и обычно корова теряла пораженную долю вымени, а иногда и жизнь. Корова Терри Уотсона выглядела плохо. К часу дойки она еле добрела с пастбища, далеко отставляя правую заднюю ногу, чтобы не задеть вымени, потому что прикосновение к нему притревожно глядя прямо перед собой. Я осторожно потянул пораженный сосок, и вместо молока в подставленную жестянку брызнула струя темной дурно пахнущей жидкости. -- Запах такой, что не ошибешься, Терри, -- сказал я. -- Да, это летний мастит. -- Я провел рукой по горячей распухшей четверти и едва коснулся болезненного места, как корова приподняла ногу. -- И очень сильный. Боюсь, дело плохо. Терри погладил корову по спине, хмурясь все больше. Еще совсем молодой (ему не исполнилось и двадцати пяти), женатый, недавно ставший отцом, он принадлежал к тем труженикам, которые весь день гнут спину на других, а вечером, вернувшись домой, ухаживают за собственной немногочисленной живностью. Две коровы, несколько свиней и кур -- это большое подспорье для человека, который живет с семьей на тридцать шиллингов в неделю. -- Не пойму я что-то, -- бормотал он. -- Если б она хоть доиться перестала, а то еще давала по два галлона в день. Так я ее давно бы уже дегтем помазал. (Фермеры в те времена обмазывали дегтем соски недойных коров, чтобы предохранить их от мух, считая, что те переносят заразу.) -- К сожалению, заболеть может любая корова, а особенно та, которая начинает терять молоко. -- Я вытащил термометр. Он показывал сорок один и один. -- Что же теперь будет? Подлечить ее вы можете? -- Сделаю все, что в моих силах, Терри. Введу ей лекарство, а вы должны прочищать сосок как можно чаще, но ведь вы не хуже меня знаете, какая это трудная болезнь. -- Да уж знаю! -- Он уныло следил, как я впрыскивал в шею коровы антитоксин (даже теперь мы все еще применяем его при летних маститах, потому что, к сожалению, ни один из современных антибиотиков не оказывает на них значительного действия). -- Она потеряет четверть вымени, верно? А то и сдохнет? -- Ну не думаю, чтобы она сдохла, -- нарочито бодрым тоном сказал я. -- А если одну долю и придется удалить, она все наверстает с тремя оставшимися. Но меня терзало мучительное чувство беспомощности -- как всегда в тех случаях, когда речь шла о чем-то важном, а я был бессилен помочь. Ведь я знал, какой это удар для Терри -- корова с тремя сосками теряет значительную часть своей рыночной цены, а на лучший исход и рассчитывать не приходилось. Если же корова сдохнет... Я отогнал от себя эту мысль. -- Послушайте, может, вы мне хоть посоветуете что-нибудь? Или дело совсем уж пропащее? -- Худые щеки Терри были землисто-бледными, и, взглянув на его щуплую фигуру, я в который раз подумал, что он недостаточно крепок для своего тяжелого труда. -- Я ничего обещать не могу,-- сказал я.-- Но легче идут на поправку те коровы, которым чаще прочищают соски. Потратьте на это вечер -- каждые полчаса, если сумеете выкроить время. Если эту дрянь в соске удалять, едва она образуется, большого вреда от нее быть не должно. Вымя обмывайте теплой водой и хорошенько массируйте. -- А чем его смазывать? -- Да чем угодно! Главное -- разминать ткани, так чтобы побольше убрать этой дряни. Можно, например, вазелином. -- У меня есть чашка гусиного жира. -- Вот и прекрасно! Я подумал, что чашка гусиного жира обязательно найдется на любой ферме -- универсальная мазь и лечебное средство и для людей, и для скотины. Оттого что для него нашлось занятие, Терри немножко ожил. Он принес старое ведро, устроился поудобнее на доильном табурете и прислонился к корове. Вдруг он поглядел на меня через плечо с каким-то вызовом. -- Ну ладно, -- сказал он, -- сейчас и начну. На другой день меня рано утром вызвали к корове с послеродовым парезом, и по дороге домой я решил заглянуть к Уотсонам. Было часов около восьми, и, войдя в маленький хлев с двумя стойлами, я увидел, что Терри уже сидит там в той же позе, в какой я оставил его накануне. Прижавшись щекой, к коровьему боку, он с закрытыми глазами оттягивал больной сосок. Когда я заговорил, он вздрогнул, словно внезапно проснулся. -- Доброе утро! Вы, значит, опять за нее взялись? Корова тоже оглянулась на мой голос, и я даже ахнул от неожиданности -- настолько лучше она выглядела, чем вчера вечером. Остекленелость исчезла из ее глаз, и она посмотрела на меня с небрежным интересом, характерным для всех ее сородичей, когда они здоровы. Но самое главное -- ее челюсти двигались из стороны в сторону с той неторопливой равномерностью, которая всегда радует сердце ветеринара. -- Господи! Да ее не узнать, Терри. Это просто другая корова! Терри, казалось, с трудом разлеплял веки, но все-таки он улыбнулся: -- Нет, вы вот с этого конца поглядите. Он медленно поднялся с табурета, разогнул спину -- не сразу, а очень постепенно -- и оперся локтем о круп коровы. Я нагнулся к вымени, нащупывая вчерашнее болезненное вздутие, но моя ладонь скользнула по ровной упругой поверхности, и, не веря себе, я помял кожу между пальцами. Корова отнеслась к этому с невозмутимым спокойствием. В полном недоумении я дотянул сосок. Цистерна (полость над соском, где собирается молоко) была почти пуста, но мне удалось выжать на ладонь совершенно белую струйку. -- Что же это такое, Терри? Вы подменили корову! Вы ведь меня разыгрываете, а? -- Да нет, мистер, -- ответил он со своей медлительной улыбкой. -- Корова та самая. Только она на поправку пошла. -- Но это невозможно! Что вы с ней делали! -- Да то, что вы мне посоветовали. Мял и сдаивал. Я поскреб в затылке. -- Но она же совсем здорова! Ничего подобного я в жизни не видел. -- Чего не видели, того не видели, -- произнес у меня за спиной женский голос. Я обернулся. В дверях с ребенком на руках стояла молоденькая жена Терри. -- Вы же никогда не видели человека, который бы тер и очищал вымя всю ночь напролет, правда? -- Всю ночь напролет? -- повторил я. Она поглядела на мужа со снисходительной нежностью. -- Да, как вы ушли, он так с табурета и не вставал. И спать не ложился, и ужинать не приходил, и завтракать. Я уж носила ему сюда поесть, и чаю, кружку за кружкой. Вот ведь дурачок -- как только выдержал! Я посмотрел на Терри, на его бледные щеки, на щуплые подрагивающие плечи, на почти пустую чашку с гусиным жиром у его ног. -- Вы совершили невероятное, Терри, -- сказал я. -- И конечно, совсем вымотались. Но теперь ваша корова полностью выздоровела и больше никаких забот не требует. Ложитесь-ка, вздремните. -- Не могу. -- Он мотнул головой и расправил плечи.-- Мне на работу пора. Я и так уж опоздал. 21 -- Сразу видно, что свиньи вам нравятся! -- сказал мистер Уорли, когда я бочком вошел в закуток. -- Неужели? -- А как же! Мне с первого взгляда ясно. Вот вы зашли тихо, по-хорошему, почесали Принцессе спинку, поговорили с ней, и я сразу подумал: "Этому молодому человеку свиньи нравятся!" -- Отлично. Кстати сказать, вы совершенно правы: свиньи мне нравятся... Тем временем я осторожно пробирался мимо Принцессы, не зная, как она воспримет мою дерзость. Это была внушительная зверюга, а матери с молочными поросятами нередко набрасываются на чужаков. Когда я вошел в хлев, она встала, стряхивая с себя сосущих поросят, поглядела на меня и неопределенно хрюкнула, напомнив о тех довольно частых случаях, когда я выскакивал из закутков куда быстрее, чем входил в них. При виде разинутой пасти дюжей, свирепо хрипящей свиньи я всегда обретаю удивительную резвость. И вот теперь я был в узком закутке. Принцесса как будто отнеслась ко мне с полным благодушием. Она снова хрюкнула, но совершенно мирно, и неторопливо улеглась на солому, подставив соски жадным маленьким ртам. Эта поза позволяла мне спокойно осмотреть ее ногу. -- Ага, ага, та самая, -- тревожно сказал мистер Уорли. -- Утром она просто наступить на нее не могла. На вид ничего серьезного не было: роговой край одного копытца разросся и натирал чувствительную подошву, но ради подобных пустяков нас, как правило, не вызывали, Я удалил разросшийся край и смазал больное место нашей универсальной успокаивающей дегтярной мазью, а мистер Уорли все это время стоял на коленях возле головы Принцессы, поглаживал ее и что-то ласково ворковал ей на ухо. Слов я не разбирал. А может быть, он изъяснялся на свином языке, потому что Принцесса словно бы отвечала ему тихим похрюкиванием. Во всяком случае, это сработало лучше всякой анестезии, и все были счастливы на удивление -- включая поросят, деловито в два ряда сосавших мать. -- Ну, все в порядке, мистер Уорли. -- Я выпрямился и протянул ему баночку мази: -- Втирайте понемножку два раза в день, и, не сомневаюсь, все скоро заживет. -- Большое спасибо, весьма вам благодарен! -- Он потряс мне руку с таким жаром, словно я спас Принцессу от неминуемой гибели. -- Рад был познакомиться с вами, мистер Хэрриот. Конечно, с мистером Фарноном я уже знаком года два и очень высокого о нем мнения. Любит он свиней, ах, как любит! -- Безусловно, мистер Уорли. -- Вот-вот, я сразу вижу! -- Он некоторое время смотрел на меня увлажнившимися глазами, а затем удовлетворенно улыбнулся. Мы вышли на задний двор -- но не фермы, а гостиницы, ибо мистер Уорли был, собственно, не фермером, а хозяином отеля "Лангторпский водопад" и его обожаемые свинки размещались в бывших конюшнях и каретнике. Он держал только тэмуртов, и какую бы дверь вы ни отворили, ваши глаза встречались с глазами золотисто-рыжей свиньи. Несколько кабанчиков откармливались на сало и ветчину, но гордостью мистера Уорли были его свиноматки. У него их было шесть -- Императрица, Принцесса, Бирюза, Ромашка, Далила и Примула. Уже несколько лет опытные свиноводы убеждали мистера Уорли, что из его затеи с разведением свиней ничего не выйдет. Если браться за это всерьез, говорили они, то нужно построить настоящий свинарник, а рассовывать свиноматок по каким-то перестроенным конюшням -- последнее дело. И уже несколько лет любимицы мистера Уорли производили на свет рекордное число поросят и нежно их вскармливали. Все они без исключения были заботливыми матерями, не пожирали новорожденных и не придавливали их по небрежности, так что через восемь недель, как по расписанию, мистер Уорли отправлял на рынок двенадцать упитанных поросят. Наверное, фермерам из-за этого пиво в горло не шло: ни у кого из них свиньи не приносили столько здоровых поросят, к тому же (что делало пилюлю еще более горькой) хозяин "Лангторпского водопада" переселился сюда из какого-то промышленного города (Галифакса, если не ошибаюсь) -- бывший владелец газетного киоска, хилый и близорукий, не имевший никакого понятия о сельском хозяйстве. По всем законам природы у него ничего не должно было получаться. Мы вышли со двора и направились к тихому перекрестку, где я оставил машину. Чуть дальше шоссе круто ныряло в заросший деревьями овраг, где Дарроу бурлила и пенилась, стремительно переливаясь через зубчатый порог, преградивший ей путь. С того места, где я стоял, реки не было видно, но до меня доносились слабые отголоски ее рева, и перед моим мысленным взором из кипящей воды поднималась отвесная черная скала, а за ней виднелся травянистый откос противоположного берега, куда горожане приезжали полюбоваться водопадом. Вот и теперь почти рядом с нами остановился большой сверкающий автомобиль. Пассажиры вылезли, и сидевший за рулем внушительный толстяк, подойдя к нам, объявил: -- Мы хотели бы выпить чаю. Мистер Уорли негодующе поглядел на него: -- И выпьете, мистер! Когда я освобожусь. У меня с этим джентльменом важный разговор. Повернувшись к нему спиной, он начал подробно расспрашивать меня, как еще можно полечить ногу Принцессы. Толстяк явно растерялся, и я хорошо его понимал. На мой взгляд, мистер Уорли мог проявить больше такта -- ведь, в конце-то концов, он, как владелец гостиницы, был обязан поить и кормить людей. Однако, узнав его покороче, я понял, что главным для него были свиньи, а все остальное относилось к числу досадных помех. Короткость с мистером Уорли имела свои положительные стороны. Я люблю пропустить кружечку пива не вечером, когда открываются питейные заведения, а эдак в половине пятого, на исходе жаркого дня после возни с молодыми бычками в душном коровнике. Обливаясь потом, совсем измочаленный, с каким наслаждением укрывался я в заветной кухне мистера Уорли и маленькими глоточками попивал горький эль прямо со льда. Мистер Уорли ставил высокий кувшин на стол, располагался возле и говорил: "Ну, а теперь немножечко похрюкаем!" Его любовь к этой фразе заставила меня заподозрить, что он относится к собственному маниакальному увлечению свиным племенем не без юмора. Но как бы то ни было, наши беседы доставляли ему живейшее удовольствие. Мы толковали о роже и чуме у свиней, об отравлении поваренной солью и паратифе, о сравнительных достоинствах сухих и запаренных кормов, а со стен на нас взирали портреты его несравненных свинок с изящными розетками, полученными на выставках. Как-то во время особенно горячего обсуждения вентиляции помещений, предназначенных для опороса, мистер Уорли внезапно умолк и, отчаянно моргая за толстыми стеклами очков, сказал проникновенным голосом: -- А знаете, мистер Хэрриот, когда я сижу вот тут с вами и разговариваю, так я счастливей короля! Его страсть приводила к тому, что он вызывал меня по всяким пустякам, и я невольно выругался себе под нос, когда его голос донесся однажды из телефонной трубки в час ночи: -- Ромашка днем опоросилась, мистер Хэррриот, только, по-моему, у нее не хватает молока. Поросятки, мне кажется, совсем изголодались. Вы не приедете? Постанывая, я выбрался из кровати, спустился вниз и побрел через сад к гаражу. К тому времени, когда машина выехала из проулка, я начал мало-помалу просыпаться и, остановившись у гостиницы, уже смог поздороваться с мистером Уорли достаточно бодро. Но бедняга даже не ответил. Свет керосинового фонаря озарял его осунувшееся от тревоги лицо. -- Надеюсь, вы сумеете помочь ей быстро. Я очень за нее беспокоюсь: лежит как каменная, а поросятки преотличные. Целых четырнадцать! Я понял его волнение, едва заглянув в закуток. Ромашка неподвижно лежала на боку, а крохотные поросята толклись у ее сосков. Они бросали один, хватали другой, повизгивали и опрокидывали друг друга в тщетной попытке утолить голод. Их тельца выглядели тощими и дряблыми -- верный признак, что желудки у них пусты. Мысль, что новорожденные поросята погибнут просто потому, что мать их не кормит, была мне невыносима -- но это могло произойти так легко! Скоро они оставят попытки сосать и бессильно лягут на пол. А тогда их уже на спасти. Присев на корточки, я поставил Ромашке термометр и оглядел ее вздутый бок в рыжей щетине, отливавшей под фонарем медью. -- Она что-нибудь сегодня ела? -- Очистила корытце, как всегда. Температура оказалась нормальной. Я начал водить руками по соскам, по очереди оттягивая их. Изнывающие от голода поросята вцеплялись острыми зубками мне в пальцы, когда я отодвигал их в сторону. Но, несмотря на все мои усилия, я не сумел выжать ни капли молока. Вымя казалось полным, даже раздутым, и все-таки ни единой капельки. -- У нее же там сухо, верно? -- испуганно прошептал мистер Уорли. Я встал и повернулся к нему: -- Это просто агалактия. Мастита нет, и Ромашка не больна, но что-то тормозят отпускной рефлекс. Молока у нее много, сейчас мы ей кое-что впрыснем, и оно пойдет. Говоря это, я пытался придать своему лицу непроницаемое выражение, потому что готовился к одному из любимейших моих салонных фокусов. В подобных случаях инъекция питуитрина оказывает поистине волшебное действие. Она срабатывает не позже чем через минуту и, хотя не требует никакого искусства, впечатление производит крайне эффектное. Ромашка не возмутилась, когда я вогнал иглу глубоко ей в бедро и ввел три кубика внутримышечно. Она была всецело поглощена беседой со своим хозяином -- почти соприкасаясь носами, они обменивались нежными похрюкиваниями. Я убрал шприц, немного послушал, как они воркуют, и решил, что торжественный момент наступил. Я снова нагнулся к соскам, и мистер Уорли уставился на меня в изумлении: -- Что вы делаете? -- Проверяю, не пошло ли молоко. -- Откуда, черт подери! Вы же ее только-только укололи, а у нее там все сухо! Такой зачин превзошел все мои ожидания. Для полного триумфа мне не хватало только барабанной дроби. Я зажал в пальцах один из напряженных задних сосков. Вероятно, где-то в глубине души я позер, потому что в подобных обстоятельствах всегда стараюсь брызнуть молоком на противоположную стену. На этот раз я для пущего эффекта решил направить струйку мимо левого уха хозяина гостиницы, но немного не рассчитал и оросил его очки. Он снял их и начал медленно протирать, словно не веря своим глазам. Потом нагнулся и сам потянул за сосок. -- Да это же чудо! -- воскликнул он, когда молоко щедро потекло на его ладонь. -- В жизни такого не видывал! Поросята мигом разобрались в ситуации. Не прошло и нескольких секунд, как драки и визг прекратились, они улеглись ровным рядком и наступила тишина. Блаженное выражение их мордочек свидетельствовало, что они лихорадочно наверстывают упущенное время. 22 Многие фермы не оповещают проезжих о своем названии, а потому было очень приятно увидеть на воротах надпись большими черными буквами: "Хестон-Грейндж". Я вылез из машины и поднял щеколду. Ворота тоже были в полном порядке -- створки распахнулись сами и тем избавили меня от необходимости открывать их, подпирая плечом. У подножия склона я увидел солидный дом из серого камня и с парой эркеров, которые добавил какой-то преуспевающий владелец в викторианские времена. Он стоял на ровном лугу в излучине реки, и сочная зелень травы, безмятежное плодородие окружающих полей резко контрастировали с суровыми холмами на заднем плане. Могучие дубы и вязы укрывали дом, а нижняя часть склона густо поросла соснами. Я направился к службам, как обычно, громким голосом возвещая о своем приезде. Подходить к двери дома, стучать и спрашивать хозяина не полагалось -- некоторые усматривали в таком вопросе завуалированное оскорбление. Хорошего фермера застать дома можно только за завтраком, обедом и ужином. Но на мои крики никто не отозвался, а потому я все-таки поднялся на крыльцо и постучал в дверь под потемневшей от времени каменной аркой. -- Войдите! -- сказал чей-то голос. Я открыл дверь и очутился в огромной выложенной широкими плитами кухне, где с потолка свисали окорока и большие куски копченой грудинки. Темноволосая девушка в клетчатой блузке и зеленых полотняных брюках месила тесто в квашне. Она посмотрела на меня и улыбнулась. -- Извините, что я не могла вам открыть. Но у меня неотложное дело. -- И подняла руки, по локоть выбеленные мукой. -- Пустяки. Моя фамилия Хэрриот. Я приехал посмотреть теленка. Он, кажется, охромел? -- Да, мы думаем, что он сломал ногу. Наверное, на бегу неудачно ступил в ямку. Если вы минуту подождете, я вас провожу. Отец с работниками в поле. Да, кстати, я же не назвалась! Хелен Олдерсон. Она вымыла руки, вытерла их и достала пару резиновых сапожек. -- Домеси тесто, Мег, хорошо? -- сказала она старухе, которая вошла в кухню из внутренней двери. -- Мне надо показать мистеру Хэрриоту теленка. Во дворе она со смехом обернулась ко мне: -- Боюсь, нам придется порядочно прогуляться. Он в верхнем сарае, вон там, видите? -- И указала на приземистое каменное строение почти у самой вершины холма. Как хорошо мне были знакомы эти "верхние сараи", принадлежность любой фермы, расположенной в холмах! Взбираясь к ним, я успевал как следует размять ноги. Их использовали для хранения сена и разного инвентаря, а при необходимости в них укрывался скот с верхних пастбищ. Я посмотрел на девушку. -- Ничего. Я не против такой прогулки. Совсем не против. Мы пошли через луг к узенькому мосту через речку, и, переходя его следом за моей проводницей, я подумал, что новомодная манера женщин носить брюки во многих отношениях заслуживает полного одобрения, хотя и возмущает людей с консервативными взглядами. Тропинка вела вверх через сосновый лес, где между темными стволами дрожали узоры солнечного света. Шум реки замирал в отдалении; наши ноги неслышно ступали по ковру опавшей хвои, и прохладную тишину нарушали только птичьи трели. Мы шли быстро и через десять минут опять оказались под жаркими лучами солнца на открытом вересковом склоне. Тут тропа круто устремилась вверх, огибая каменные выступы. Я уже пыхтел, но девушка шагала по-прежнему легко и быстро. Наконец мы добрались до ровной вершины, и я с облегчением вновь увидел сарай. Приоткрыв створку двери, я с трудом рассмотрел своего пациента в полумраке, душном от аромата сена, громоздившегося до самого потолка. Теленок выглядел очень маленьким, и, когда он попытался сделать несколько шагов на трех ногах, вид у него был самый жалобный: одна из передних ног беспомощно болталась, задевая солому, усыпавшую пол. -- Вы не подержите ему голову, пока я буду его осматривать? -- попросил я. Девушка умело ухватила теленка одной рукой под мордочку, другой -- за ухо. Пока я ощупывал ногу, малыш весь дрожал, испуганный и несчастный. -- Что же, диагноз вы поставили верно. Простой перелом, правда и лучевой, и локтевой костей, но они почти не сместились, и с гипсовой повязкой все скоро будет в порядке.-- Я открыл сумку, достал гипсовые бинты, набрал в ведро воды из бившего неподалеку ключа, намочил один бинт и наложил повязку, потом намочил второй, потом третий, пока нога от локтевого бугра до запястья не оказалась в белом быстро твердеющем лубке. -- Подождем несколько минут, чтобы гипс схватило как следует, а потом малыша можно будет пустить на свободу. Я то и дело постукивал по гипсу, пока не убедился, что он стал совершенно каменным, и тогда сказал: -- Ну вот и все. Его уже можно не держать. Девушка отпустила руки, и теленок засеменил прочь. -- Посмотрите! -- воскликнула она. -- Он уже наступает на эту ногу. И очень приободрился, верно? Я удовлетворенно улыбнулся. Теперь, когда концы сломанных костей были плотно соединены, теленок больше не испытывал боли и гнетущий страх, который у животных всегда сопутствует физическим страданиям, исчез как по волшебству. -- Да, -- начал я, -- он действительно очень оживился... -- Тут мой голос утонул в густом мычании, и в голубом квадрате над нижней створкой двери появилась огромная голова. Два больших томных глаза с тревогой уставились на теленка; он тоненько замычал, и начался оглушительный дуэт. -- Это его мать! -- объяснила девушка, стараясь перекричать их. -- Она, бедняга, все утро тут бродила, не понимая, что мы сделали с ее теленком. Она просто не выносит, когда ее с ним разлучают. -- Ну теперь ее можно впустить, -- сказал я и отодвинул засов. Могучая корова ринулась в сарай, чуть не сбив меня с ног, и принялась тщательно обнюхивать теленка, толкала его мордой и испускала низкие горловые звуки. Малыш с большим удовольствием подвергался этому осмотру, а потом, когда корова успокоилась, прихрамывая, добрался до вымени и начал жадно сосать. -- Ну, аппетит к нему быстро вернулся, -- сказал я, и мы засмеялись. Я бросил пустые жестянки из-под бинтов в сумку и закрыл ее. -- Ему придется носить повязку около месяца. Позвоните тогда, и я приеду снять ее. А пока приглядывайте, чтобы кожа у края гипса не воспалилась. За дверью сарая нас обдала волна солнечного света и душистого теплого воздуха. Я обернулся и посмотрел через долины на окутанные полуденным маревом высокие вершины холмов, а травянистый склон у моих ног круто уходил вниз к деревьям, между которыми поблескивала река. -- До чего же здесь наверху хорошо! -- сказал я. -- Только взгляните на овраг вон там -- ведь это почти ущелье, и этот огромный холм вы, наверное, называете горой, -- и я указал на великана, гордо возносившего свои вересковые плечи над всеми остальными. -- Это Хескит. Его высота почти две с половиной тысячи футов. А тот за ним -- Эдлтон. И еще Уэддер в той стороне, и Колвер, и Сеннор. -- Она произносила эти звучные названия с нежностью в голосе, как будто говорила о старых друзьях. Мы сели на теплую траву. Легкий ветерок колыхал венчики полевых цветов, где-то кричал кроншнеп. Дарроуби, Скелдейл-Хаус и ветеринария отодвинулись в неизмеримую даль. -- Вам просто повезло, что вы живете здесь, -- сказал я.-- Но, думаю, вы это и без меня знаете. -- Да, я люблю здешние края. Нигде нет ничего на них похожего! -- Она замолчала и неторопливо посмотрела по сторонам. -- Я рада, что вам они тоже нравятся. Приезжие обычно находят их слишком дикими и голыми. Так и кажется, что они их пугают. Я засмеялся. -- Да, я замечал, но сам я могу только пожалеть тех ветеринаров, которые вынуждены работать вдали от йоркширских холмов. Я заговорил о своей работе, потом как-то незаметно начал вспоминать студенческие дни, рассказывать ей об этих счастливых временах, о моих тогдашних друзьях, о наших надеждах и чаяниях. Такая несвойственная мне словоохотливость изумила меня самого, и я смутился, подумав, что ей, наверное, скучно меня слушать. Но она тихо сидела, обхватив руками ноги в зеленых брюках, смотрела на мирную долину и слушала, словно ей было интересно. И смеялась там, где следовало смеяться. Я с удивлением поймал себя на нелепой мысли, что с радостью забыл бы про остальные вызовы и остался бы сидеть здесь, на этом солнечном склоне. До чего же давно я не разговаривал с девушкой моего возраста! Я даже забыл, как это бывает. По тропке мы спускались медленно и не ускорили шага в лесу, и все-таки мне показалось, что не прошло и минуты, как деревянный мост остался позади и мы очутились во дворе фермы. Я открыл дверцу машины. -- Так, значит, мы увидимся через месяц. Какой это, оказывается, долгий срок! Она улыбнулась: -- Спасибо за теленка. Я включил мотор, она помахала мне и вошла в дом. -- Хелен Олдерсон? -- сказал Зигфрид за обедом. -- Конечно, я ее знаю. Очень милая девушка. Тристан, сидевший напротив, промолчал, но положил нож и вилку, благоговейно возвел глаза к потолку и негромко присвистнул. Потом опять принялся за еду. -- Да, я ее хорошо знаю, -- продолжал Зигфрид. -- И очень уважаю. Ее мать умерла несколько лет назад, и весь дом держится на ней. Она и готовит, и заботится об отце. А кроме того, у нее на руках младший брат и сестра. -- Он положил себе еще картофельного пюре. -- Поклонники? Ну, от поклонников у нее отбоя нет, но жениха она себе как будто пока не нашла. Разборчивая девушка, должен сказать. 23 Пока мы завтракали, я глядел, как за окном в лучах восходящего солнца рассеивается осенний туман. День снова обещал быть ясным, но старый дом в это утро пронизывала какая-то промозглость, словно нас тронула холодная рука, напоминая, что лето прошло и надвигаются тяжелые месяцы. -- Тут утверждают, -- заметил Зигфрид, аккуратно прислоняя номер местной газеты к кофейнику, -- что фермеры относятся к своим животным бесчувственно. Я перестал намазывать сухарик маслом. -- То есть жестоко с ними обращаются? -- Ну, не совсем. Просто автор статьи утверждает, что для фермера скотина -- только источник дохода, чем все и определяется, а об эмоциях, о привязанности не может быть и речи. -- И правда, что получилось бы, если бы фермеры походили на беднягу Кита Билтона? Свихнулись бы все до единого. Кит был шофером грузовика и, как многие жители Дарроуби, откармливал в саду боровка для домашнего употребления. Но когда наступал срок его колоть, Кит плакал по три дня напролет. Как-то я зашел к нему в один из таких дней. Его жена и дочь разделывали мясо для пирогов и засолки, а сам Кит уныло притулился у кухонного очага, утирая глаза. Он был дюжим силачом и без малейшего видимого усилия забрасывал в кузов своей машины тяжеленные мешки, но тут он вцепился в мою руку и всхлипнул: "Я не выдержу, мистер Хэрриот! Он же был просто как человек, наш боровок, ну просто как человек!" -- Не спорю! -- Зигфрид отрезал себе порядочный ломоть от каравая, испеченного миссис Холл. -- Но ведь Кит не настоящий фермер. А это статья о владельцах больших стад. Вопрос ставится так: способны ли они привязываться к своим животным? Могут ли у фермера, выдаивающего за день по пятьдесят коров, быть среди них любимицы, или они для него -- просто аппараты, производящие молоко? -- Да, интересно, -- сказал я. -- Но, по-моему, вы совершенно верно указали на роль численности. Скажем, у фермеров в холмах коровы нередко наперечет. И они всегда дают им клички -- Фиалка, Мейбл, а недавно мне пришлись смотреть даже Селедочку. По-моему, мелкие фермеры действительно привязываются к своим животным по-настоящему, но вряд ли можно сказать то же самое о хозяине большого стада. Зигфрид встал и со вкусом потянулся. -- Пожалуй, вы правы. Ну так сегодня я посылаю вас к владельцу очень большого стада. В Деннэби-Клоуз к Джону Скиптону. Подпилить зубы. Пара старых лошадей приболела. Но лучше захватите полный набор инструментов -- ведь причина может оказаться любой. Я прошел по коридору в комнатушку, где хранились инструменты, и обозрел те, которые предназначались для лечения и удаления зубов. Занимаясь зубами лошадей и коров, я всегда ощущал себя средневековым коновалом -- а в эпоху рабочей лошади превращаться в дантиста приходилось постоянно. Чаще всего надо было удалять "волчьи зубы" у стригунов и двухлеток. Волчьими зубами, уж не знаю почему, называют маленькие зубы, иногда вырастающие перед коренными, и если жеребенок хирел, хозяин не сомневался, что вся беда -- от волчьего зуба. Ветеринар мог до пены у рта втолковывать, что этот крохотный рудимент никак не способен повлиять на здоровье лошади, а дело, по-видимому, в глистах -- фермеры упрямо стояли на своем, и зуб приходилось удалять. Проделывали мы это следующим образом: лошадь заводили в угол, приставляли к зубу раздво