легонько провел пальцами по ее молочным железам. Они были тугими и вздутыми. Когда я слегка потянул за сосок, из него показалась капля молока. -- У нее ложная беременность, -- сказал я. Дама поглядела на меня круглыми глазами. -- Что-что? -- Довольно частое явление у сук. Они как бы ощущают, что у них будут щенки, и к концу цикла приходят в это состояние. Приготовление гнезда -- очень типичное явление, а у некоторых даже вздувается живот. И у них появляются всяческие странности. -- Только подумать! -- Дама засмеялась. -- Люси, ах ты дурочка! Так напугать нас по пустякам! -- Она поглядела на меня. -- Она еще долго останется такой? Я пустил горячую воду и начал мыть руки. -- Нет, не очень. Я вам дам таблетки. Если через неделю не пройдет, загляните за новой порцией. Но в любом случае не беспокойтесь. Рано или поздно она станет прежней. Я прошел в аптеку, насыпал таблеток в коробочку и вручил ее даме. Поблагодарив меня, она повернулась к своей собачке, которая сидела на полу, мечтательно глядя в пространство. -- Идем, Люси! -- сказала она, но пудель и ухом не повел. -- Люси! Я тебе говорю! Мы уходим! -- Она пошла по коридору, но собачка только наклонила голову набок, точно прислушиваясь к какой-то внутренней музыке. Минуту спустя ее хозяйка вернулась и с досадой посмотрела на нее. -- Ах ты, гадкая упрямица! Ну, ничего не поделаешь... Она открыла сумочку и достала голыша. Эммелина запищала, и Люси поглядела на нее со смутным обожанием. Писк начал удаляться по коридору, Люси пошла следом, как зачарованная, и скрылась за углом. Я виновато улыбнулся Давиду. -- Ну едем, -- сказал я. -- Ты хочешь посмотреть, как лечат скот; могу тебя заверить, что это совсем-совсем другое! В машине я продолжал: -- Пойми меня правильно. Я вовсе не отношусь пренебрежительно к работе с мелкими животными. Безусловно, эта ветвь нашей профессии требует особенно высокой квалификации, и я глубоко убежден, что оперировать их -- большое и сложное искусство. Просто не суди об этом по Эммелине. Впрочем, нам, прежде чем ехать на фермы, придется навестить еще одну собаку. -- А какую? -- спросил мальчик. -- Ну, мне позвонил мистер Рингтон и сказал, что его далматинка совсем переменилась. Она ведет себя настолько странно, что он не рискнул привести ее на прием. -- Как по-вашему, что с ней? Я задумался. -- Конечно, это глупо, но почему-то мне сразу померещилось бешенство, самая страшная из собачьих болезней. Слава богу, благодаря строжайшим карантинным правилам нам пока удается не допустить ее в страну. Но в колледже нас так упорно предупреждали против бешенства, что я всегда держу его в уме, хотя и не ожидаю столкнуться с ним на практике. А с далматинкой может быть все что угодно. Надеюсь только, что она не бросается на людей, -- ведь в таких случаях собак нередко приходится усыплять, а мне это всегда тяжело. Первые слова мистера Рингтона отнюдь не рассеяли моей тревоги. -- Последнее время Тесса стала очень злобной, мистер Хэрриот. Несколько дней назад она вдруг поскучнела и принялась рычать по всякому поводу. Откровенно говоря, она начала бросаться на чужих. Утром вцепилась почтальону в лодыжку. Крайне неприятно! Настроение у меня еще больше упало. -- Даже укусила! Просто не верится. Она всегда была такой кроткой. Я ведь делал с ней, что хотел. -- Да-да, -- пробормотал мистер Рингтон. -- А уж с детьми она была просто овечкой. Я ничего не понимаю. Но пойдемте к ней. Далматинка сидела в углу гостиной и угрюмо на нас посмотрела. Мы с ней были старыми друзьями, а потому я спокойно подошел и протянул руку со словами "Здравствуй, Тесса". Обычно в ответ она бешено виляла хвостом и только что не лизалась, но сегодня ее тело замерло и напряглось, а зубы грозно обнажились. Она не зарычала, но верхняя губа пугающе взлетела, точно на пружине. -- В чем дело, старушка? -- спросил я, и клыки вновь беззвучно сверкнули, а глаза загорелись свирепой первобытной ненавистью. Я ничего не понимал -- Тессу просто нельзя было узнать. -- Мистер Хэрриот, -- опасливо окликнул меня хозяин. -- На вашем месте я не стал бы к ней подходить. Я отступил на шаг. -- Да, пожалуй. Вряд ли она позволит мне произвести осмотр. Но неважно, расскажите подробности. -- Собственно, рассказывать больше нечего, -- растерянно ответил мистер Рингтон. -- Она просто стала другой -- вы же сами видите. -- Ест хорошо? -- Очень. Съедает все, что ей ни дай. -- Никаких необычных симптомов? -- Никаких, если не считать этой перемены в характере. Домашних она к себе подпускает, но, честно говоря, любого чужого человека, если он подойдет слишком близко, искусает. Я провел пальцами по волосам. -- Какие-нибудь перемены в доме? Новорожденный ребенок? Другая прислуга? Новые гости? -- Ничего похожего. Все совершенно так же, как раньше. -- Я спросил потому, что животные иногда ведут себя так из ревности или если их раздражают какие-то перемены. -- Простите, -- мистер Рингтон пожал плечами,-- но у нас ничего не переменилось. Утром жена даже подумала, не сердится ли Тесса на нас за то, что во время последней течки мы три недели не выпускали ее из дома. Но это было давно. Месяца два назад. Я обернулся к нему как ужаленный. -- Два месяца? -- Что-то около того. Неужели и тут! Я попросил мистера Рингтона: -- Будьте добры, поставьте ее на задние лапы. -- Вот так? Он подхватил Тессу под мышки и приподнял так, что она встала на задние лапы животом ко мне. По-видимому, ничего другого я и не ждал: во всяком случае, два ряда вздувшихся сосков не вызвали у меня ни малейшего удивления. Хотя это было лишним, но я наклонился и, потянув за один из них, брызнул белой струйкой. -- У нее полно молока, -- сказал я. -- Молока? -- Да. Ложная беременность. Побочные явления, правда, не слишком обычны, но я дам вам таблеток, и скоро Тесса опять станет кроткой и послушной. Пока мы шли с Дэвидом к машине, я прекрасно понимал, что он думает. Конечно, он спрашивает себя: при чем тут, собственно, химия, физика и биология? -- Мне жаль, что так получилось, Дэвид, -- сказал я. -- Ты столько слышал от меня об удивительном разнообразии ветеринарной работы, и в первый же раз мы сталкиваемся с двумя одинаковыми случаями. Но сейчас мы едем на фермы, и, как я уже говорил, там все будет по-другому. Состояние собак было, в сущности, чисто психологическим, а на фермах ничего подобного не встретишь. Конечно, нам там приходится нелегко, но зато это настоящее, насущно важное. Мы свернули во двор, и я увидел, что фермер идет по булыжнику с мешком отрубей на спине. Я вылез из машины вместе с Дэвидом. -- У вас свинья заболела, мистер Фишер? -- Ну да. Матка. Она вон там. Он провел нас в хлев и кивнул на огромную бело-розовую свинью. Она лежала, вытянувшись на полу. -- Вот так уже не первый день, -- сказал фермер. -- Ничего почти не ест: поковыряется в кормушке да и бросит. И все время лежит. Сил у нее уж, наверно, нет, чтобы встать. Пока он излагал все это, я успел измерить температуру -- 38,9, нормальней некуда. Я прослушал грудь, ощупал живот, и с каждой секундой мое недоумение возрастало. Все в полном порядке. Я поглядел на корытце. Оно было до краев полно свежей болтушкой, к которой свинья явно не прикоснулась. А ведь свиньи -- известные любители поесть! Я потыкал ее в бок кулаком: -- Вставай-ка, девочка! И тут же звонко шлепнул ее по заду. Здоровая свинья сразу взвилась бы, но эта даже не шелохнулась. Я с трудом удержал руку, которая так и тянулась поскрести в затылке. Странно, очень странно! -- Она когда-нибудь болела прежде, мистер Фишер? -- Ни разу. И всегда была бойкой такой. Просто ума не приложу, что это с ней. Мысленно я повторил его последнюю фразу. -- И ведь главное, -- сказал я вслух, -- она совсем не похожа на больную. Не дрожит, не ведет себя беспокойно, а полеживает, словно ей ни до чего и дела нет. -- Ваша правда, мистер Хэрриот. Благодушествует, одно слово. Только ведь она не ест и не встает. Чудно, а? Еще как чудно! Я присел на корточки, разглядывая свинью. Вот она вытянула морду и мягко потыкалась пятачком в соломенную подстилку. Больные свиньи так никогда не делают. Это движение свидетельствует о полном довольстве жизнью. А басистое похрюкивание? Оно говорит о тихом блаженстве... и что-то в нем такое знакомое... Но мне никак не удавалось уловить, что именно. Что-то знакомое чудилось мне и в том, как свинья раскинулась на боку еще свободнее, как будто выставляя вперед брюхо. Сколько раз я уже слышал и видел все это -- блаженное похрюкивание, медлительные движения... И тут я вспомнил. Ну конечно же! Она вела себя так, словно вокруг копошились новорожденные поросята, только никаких поросят не было. Меня захлестнула волна возмущения. Нет! Не в третий же раз! В хлеву было темновато, и мне трудно было разглядеть молочные железы. -- Приоткройте, пожалуйста, дверь, -- попросил я фермера. В закут хлынул солнечный свет, и все сразу стало ясно. Собственно говоря, я мог бы и не нагибаться к набухшим соскам, к не брызгать в стену струйкой молока. Уныло выпрямившись, я уже собирался произнести навязший в зубах диагноз, но меня опередил Дэвид. -- Ложная беременность? -- сказал он. Я грустно кивнул. -- Чего-чего? -- спросил мистер Фишер. -- Ваша свинья вообразила, будто она беременна, -- сказал я, -- и принесла поросят. А теперь она их кормит. Замечаете? Фермер присвистнул. -- А ведь верно! Действительно кормит... да еще радуется! -- Он снял кепку, почесал макушку и снова надел кепку. -- Всегда что-нибудь новенькое, а? Для Дэвида тут, конечно, ничего нового не было. Уже давно пройденный этап! И я не стал докучать ему повторением надоевших объяснений. -- Ничего страшного тут нет, мистер Фишер, -- сказал я поспешно. -- Загляните к нам за порошками, чтобы подмешивать ей в корм. Она скоро станет такой, как прежде. Когда я выходил из хлева, свинья испустила вздох глубочайшего удовлетворения и чуть-чуть переменила позу, соблюдая величайшую осторожность, чтобы не придавить кого-нибудь из своего призрачного семейства. Я оглянулся, и мне почудился длинный ряд деловито сосущих розовых поросят. Тряхнув головой, чтобы избавиться от этого наваждения, я пошел к машине. Не успел я открыть дверцу, как ко мне подбежала жена фермера. -- Звонят от вас, мистер Хэрриот. Вас просят поехать к мистеру Роджерсу. У него корова телится. Обычно такое известие во время объезда вызывает досаду, но на сей раз я только обрадовался. Ведь я обещал своему юному спутнику показать, как приходится работать деревенскому ветеринару, и уже чувствовал себя очень неловко. -- Что же, Дэвид, -- сказал я со смешком, когда мы тронулись, -- ты, наверное, уже решил, что все мои пациенты -- невротики. Зато теперь тебе предстоит увидеть кое-что настоящее. Телящаяся корова -- это, брат, не игрушки. Тут нам, пожалуй, приходится тяжелее всего. Пока справишься с тужащейся коровой, с тебя семь потов сойдет. Не забывай, ветеринар имеет дело только с трудными случаями, когда положение плода неправильное. Дорога на ферму придавала моим словам особую весомость: мы тряслись по убегающему вверх узкому проселку, который отнюдь не был рассчитан на автомобили, и у меня екало сердце всякий раз, когда глушитель ударялся о торчащий камень. Сама ферма приютилась у вершины, и позади нее к небу уходили скудные поля, отвоеванные у вереска. Разбитая черепица на крыше и крошащиеся каменные стены свидетельствовали о древности приземистого дома. На каменной арке над дверью еле проступали почти стертые цифры. -- Эта дата что-нибудь тебе говорит, Дэвид? -- Тысяча шестьсот шестьдесят шестой год. Великий лондонский пожар, -- ответил он без запинки. -- Молодец! А странно, как подумаешь, что этот дом был построен именно в том году, когда старый Лондон выгорел дотла. Мистер Роджерс встретил нас, держа полотенце и ведро с водой, от которой поднимался пар. -- Она на лугу, мистер Хэрриот. Корова спокойная, и поймать ее будет легко. -- Ну хорошо. Следом за ним я направился к калитке. Когда фермер не загонял корову во двор, обычно это вызывало досаду, но раз уж Дэвид решил, стать ветеринаром, пусть на опыте убедится, что значительную часть времени мы работаем под открытым небом, нередко в дождь и снег. Даже сейчас, в солнечное июльское утро, сняв рубашку, я поежился под прохладным ветром, обдавшим мне грудь и спину. На холмах никогда не бывает жарко, но чувствовал я себя тут как дома. Фермер держит корову за ременный ошейник, и она покорно ждет; ведро с горячей водой стоит среди жесткой травы, и только два-три дерева, согнутые и искореженные ветрами, нарушают однообразие зеленого простора... наконец-то этот мальчик увидит меня в моей стихии! Я намылил руку по плечо. -- Дэвид, подержи ей, пожалуйста, хвост. Сначала надо выяснить, какая нам предстоит работа. Вводя руку в корову, я поймал себя на мысли, что предпочел бы отел посложнее. Если мне придется повозиться как следует, мальчик, во всяком случае, воочию увидит, какая жизнь его ожидает. -- В таких ситуациях приходится возиться по часу и дольше, -- сказал я. -- Но зато с твоей помощью на свет появляется новое живое существо. Когда в конце концов видишь, как теленок старается подняться на ножки, тебя охватывает ни с чем не сравнимое чувство. Я продвигал руку все глубже, перебирая в уме всякие возможности. Заворот головы? Спинное предлежание? Брюшное предлежание? Тут мои пальцы вошли сквозь открытую шейку в матку, и с возрастающим недоумением я ничего там не обнаружил. Вытащив руку, я на мгновение прислонился к волосатому крупу. Не день, а какой-то бредовый сон. Я поглядел на фермера. -- Теленка там нет, мистер Роджерс. -- А? -- Все пусто. Она уже отелилась. Фермер обвел взглядом пустынный луг. -- Ну а где же тогда теленок? Вчера ночью она начала тужиться, и я думал, она тут и отелится. Только утром она одна стояла. Тут его окликнули: -- Э-эй, Уилли! Послушай, Уилли! Через каменную стенку шагах в пятнадцати на нас смотрел Боб Селлерс, хозяин соседней фермы. -- Тебе чего, Боб? -- Так я хотел тебе сказать: утром твоя корова прятала теленка, я сам видел. -- Прятала?.. Да будет тебе! -- Я же не шучу, Уилли. Святая правда. Она прятала его вон там, в канаве. И чуть теленок попробует выбраться, она толк его мордой обратно. -- Ну... Нет, быть того не может. Я про такое и не слыхивал. А вы, мистер Хэрриот? Я покачал головой. Но эта новость как-то удивительно гармонировала с оттенком фантастичности, которую обрел этот день. Боб Селлерс крикнул, перелезая через изгородь: -- Ну ладно! Не верите, так я вам покажу. Он повел нас к дальнему концу луга, где вдоль стенки тянулась сухая канава. -- Вот он! -- Голос Боба был полон торжества. И действительно, в высокой траве, положив мордочку на передние ноги, уютно устроился крохотный рыже-белый теленок. Увидев мать, малыш неуверенно поднялся на ноги и кое-как вскарабкался по откосу канавы, но едва он выбрался на луг, могучая корова наклонила голову и осторожно столкнула его вниз. -- Видали? -- воскликнул Боб, размахивая руками. -- Она его прячет! Мистер Роджерс промолчал, и я тоже только пожал плечами, но теленок еще дважды, пошатываясь, выбирался из канавы, и мать дважды неумолимо сталкивала его обратно. -- Сказать, так не поверят! -- пробормотал фермер больше самому себе. -- Это у нее шестой теленок, а тех пятерых мы от нее тут же забирали, как положено. Так, может, этого она решила оставить себе? Уж и не знаю... уж и не знаю... Потом, когда мы тряслись по каменистому проселку, Дэвид спросил меня: -- Как вы думаете, эта корова правда прятала теленка... чтобы оставить его себе? Я растерянно смотрел перед собой на дорогу. -- Теоретически так не бывает. Но ты же сам видел, что произошло. А я... как мистер Роджерс, я просто не знаю. -- Тут я прикусил язык, потому что машину отчаянно тряхнуло на глубоком ухабе. -- Но в нашей работе видишь много странного. Мальчик задумчиво кивнул. -- Да, по-моему, жизнь у вас такая, что не соскучишься! 56 Военврач положил папку с моей историей болезни и дружески улыбнулся мне через стол. -- Как ни грустно, Хэрриот, но вам предстоит операция. Эти слова, хотя и сказанные очень сочувственно, были как удар по лицу. Шел первый год войны. Разлука с Хелен, летная школа, короткий отпуск на несколько дней, чтобы повидать Хелен и нашего новорожденного сына Джимми, первые самостоятельные полеты. И вот два дня спустя после того, как я стал военным летчиком... -- Операция... А нельзя ли... -- Нет, -- ответил он. -- Ваш старый шрам. Ведь вас уже оперировали по этому поводу? -- Да, несколько лет назад. -- Боюсь, рана вот-вот откроется, так что ею следует заняться. -- Когда? -- я сумел выдавить из себя только это слово. -- Немедленно. В самые ближайшие дни. -- Но мою эскадрилью в конце недели перебрасывают во Францию. -- Ах так? Очень жаль. -- Он развел руками и снова улыбнулся. -- Но они отправятся без вас. Вы будете в госпитале. Авиационный госпиталь я покидал с чувством большой благодарности к замученным работой, но неизменно бодрым и приветливым сестрам и санитаркам. Они постоянно бранили нас за разговоры после отбоя, за курение под одеялом, за захламленные постели, но меня неизменно поражала их преданность делу. Лежа там, я размышлял: что заставляет девушек выбирать эти выматывающие профессии? Доброта? Потребность о ком-то заботиться? Не знаю, но я убежден, что это скорее всего врожденное чувство. Черта эта присуща и некоторым животным, доказательством чему служит Джуди, овчарка Эрика Эббота. Познакомился я с Джуди, когда лечил у Эрика бычка от актиномикоза языка*. Он был еще почти теленком, и фермер ругал себя за то, что заметил его состояние, только когда он превратился в ходячий скелет. -- Черт! -- ворчал Эрик. -- Он пасся в стаде на дальнем лугу, и, уж не знаю как, я про него забыл. И нате, пожалуйста! Когда актиномикоз поражает язык, лечение следует начинать сразу, едва появятся первые симптомы -- слюнотечение и припухание под челюстью. Если же упустить время, язык увеличивается, становится все тверже и в конце концов высовывается изо рта, неподатливый, как кусок дерева, -- в старину эту болезнь так и называли: "деревянный язык". Заморенный бычок уже достиг этой стадии, и вид у него был просто жалкий, но и чуть комичный, словно он меня дразнил. Однако распухший язык лишал его возможности есть, и он в * Хроническая инфекционная болезнь животных и человека, характеризующаяся образованием гранулематозных поражений в различных органах и тканях. Возбудитель болезни крупного рогатого скота -- лучистый гриб Actinomyces bovis. Он попадает в организм из внешней среды через поврежденные слизистые оболочки ротовой полости при поедании грубых кормов, через соски и верхние дыхательные пути. буквальном смысле слова околевал с голоду. Он лежал на полу неподвижно, словно ему уже было все равно. -- Ну, Эрик, нет худа без добра, -- сказал я. -- Сделать ему внутривенную инъекцию будет легко. У него не осталось сил сопротивляться. В то время как раз появилось новое и прекрасное лечение, очень современное и эффективное, -- введение в вену йодистого калия. Прежде фермеры обычно мазали больной язык йодом. Процедура эта была медленной, а главное, результаты давала далеко не всегда. Я ввел иглу в яремную вену и запрокинул флакон с прозрачной жидкостью. Я растворял две драхмы йодистого калия в восьми унциях дистиллированной воды, так что сама инъекция много времени не занимала. И флакон был уже почти пуст, когда я осознал присутствие Джуди. Нет, конечно, краем глаза я видел, что все это время рядом со мной сидела большая собака, но теперь черный нос придвинулся так близко, что почти коснулся иглы. Затем нос прошелся по резиновому шлангу до флакона и двинулся вниз, сосредоточенно посапывая. Когда я извлек иглу, нос принялся внимательно исследовать место укола. Затем высунулся язык и начал тщательно вылизывать шею бычка. Присев на корточки, я с интересом следил за собакой. Ее поведение явно диктовалось не просто любопытством: каждое ее движение было проникнуто какой-то трепетной заботливостью. -- А знаете, Эрик, -- сказал я, -- мне так и кажется, что эта собака не просто наблюдает за мной, а принимает самое активное участие в лечении. Фермер засмеялся: -- Тут вы в точку попали. За Джуди это водится. Не собака, а прямо больничная сиделка. Чуть что не так, а она уж на посту. И ее не отгонишь! Услышав свое имя, Джуди быстро подняла голову. Она была настоящей красавицей, причем редкой масти -- в привычную черно-белую окраску деревенских колли вплетались волнистые каштановые и серебристые полоски. Возможно, причину следовало искать в предке смешанных кровей, но результат получился очень симпатичный, а дружелюбные ясные глаза и смеющаяся пасть делали ее еще более привлекательной. Я протянул руку и пощекотал ее за ушами, а она в ответ завиляла хвостом с таким энтузиазмом, что двигался весь крестец. -- По-моему, она просто очень добрая собака. -- Что есть, то есть, -- ответил фермер. -- Но дело тут не так просто. Может, это и глупо, но, по-моему, Джуди считает, что вся наша живность находится на ее попечении. -- Могу поверить, -- кивнул я. -- Но давайте-ка перевернем его на грудь. Мы подсунули руки под спину бычка, приподняли его, подперли с обеих сторон тючками соломы, чтобы он снова не завалился на бок, и укрыли конской попоной. В такой позе он выглядел чуть-чуть получше, но исхудалая голова с гротескно торчащим языком покачивалась от слабости, а на солому продолжали стекать струйки слюны. Я подумал, что, возможно, живым его больше не увижу. Однако Джуди как будто не разделяла моего пессимизма. Добросовестно обнюхав тючки и попону, она зашла спереди, ободряюще облизала косматый лоб, а потом села перед бычком -- ни дать ни взять ночная сиделка у постели тяжелобольного. -- Она так тут и останется? -- спросил я, заглядывая в хлев перед тем, как закрыть дверь. -- Да, уж теперь ее оттуда не выгонишь, пока он не сдохнет или не пойдет на поправку, -- ответил Эрик. -- Самое ее любимое занятие. -- Как знать, не пробудится ли в нем интерес к жизни просто потому, что она сидит рядом? А без помощи ему не обойтись. Пока инъекция не сделает свое дело, вам надо поддерживать его силы молоком или жидкой кашицей. Лучше всего, конечно, чтобы он пил сам. Но если не сможет, вливайте ему в глотку. Только осторожнее, а то он может захлебнуться. На этот раз я мог применить по-настоящему действенное лекарство, что в те времена случалось не так уж часто, а потому бычок Эрика особенно меня интересовал и мне не терпелось узнать, вырвал ли я его из лап смерти. Но я помнил, что результаты проявятся не сразу, и заставил себя выждать пять дней. И я шел через двор к хлеву, зная, что через несколько секунд мои сомнения разрешатся раз и навсегда: либо он издох, либо уже поправляется. Стук моих каблуков по булыжнику не остался незамеченным: над нижней створкой двери возникла голова Джуди с настороженными ушами. Я ощутил прилив торжества: если сиделка на посту, значит, пациент жив. Окончательно я убедился в этом, когда собака на секунду исчезла из виду, а потом без малейших усилий перемахнула через створку и кинулась ко мне, прямо-таки извиваясь от восторга. Она словно пыталась сказать мне, что все идет хорошо. Бычок, правда, еще лежал, но он обернулся ко мне, и я заметил, что изо рта у него свисает клок сена, зато языка не видно. -- Дело идет на поправку, а? -- сказал Эрик, входя. -- Несомненно. Язык гораздо мягче. И по-видимому, он уже пытается есть сено? -- Ну, жевать-то он пока еще толком не может, зато молоко и кашку пьет вовсю. И вставать уже пробовал, только ноги пока плохо его держат. Я достал новый флакон йодистого калия и повторил инъекцию. А Джуди снова почти тыкалась носом в иглу и упоенно внюхивалась. Взгляд ее был сосредоточенно устремлен на место укола, и она явно старалась не упустить ни одной подробности -- во всяком случае, она громко отфыркивалась и опять возобновляла свои исследования. Когда я кончил, она заняла обычную свою позицию возле головы, и, уходя, я заметил, что она как-то странно покачивается, но потом сообразил, что она, сидя, виляет хвостом, скрытым в соломе. -- Во всяком случае, Джуди довольна, -- сказал я. -- Еще как! -- кивнул фермер. -- Ей нравится во все соваться. Она ведь вылизывает каждого новорожденного теленка, а когда наша кошка котится, так и каждого котенка. -- Прямо повитуха, а? -- Во-во! И еще одна странность: она просто живет на скотном дворе, У нее хорошая теплая конура, так она в нее и не заглядывает, а спит каждую ночь в соломе рядом со скотиной. Снова я навестил бычка неделю спустя, и на этот раз, увидев меня, он начал носиться по стойлу, точно скаковая лошадь. Когда наконец я, запыхавшись, загнал его в угол и ухватил за морду, во мне все ликовало. Я сунул пальцы ему в рот: язык стал упругим и уменьшился почти до нормальных размеров. -- Сделаем еще инъекцию, Эрик, -- сказал я. -- Если не очистить все как следует, язык начнет опять деревенеть. -- Я принялся разматывать шланг. -- Кстати, я что-то не вижу Джуди. -- Так она, наверное, решила, что он уже выздоровел. Да и нынче у нее другая забота. Вон поглядите! Я взглянул в дверь и увидел, что Джуди торжественно выступает по двору, неся во рту что-то желтое и пушистое, Я вытянул шею. -- Что это она несет? -- А цыпленка. -- Цыпленка? -- Ну да. Вывелись месяц назад. Так старушка решила, что им лучшее место в конюшне. Устроила им там гнездо и все пробует свернуться вокруг них, только ничего у нее не получается. Джуди скрылась в конюшне, но вскоре появилась снова и побежала к кучке цыплят, которые весело поклевывали между булыжниками, осторожно забрала одного в пасть и направилась к конюшне. Оттуда ей навстречу выбежал первый цыпленок и засеменил к остальной компании. Усилия ее пропадали напрасно, но я не сомневался, что она не отступится -- такой уж она родилась, Джуди, собака-сиделка никогда не сменялась с дежурства. 57 Мое пребывание в госпитале порождало у меня много разных мыслей. Например, что в моей ветеринарной практике я держу нож, а не лежу под ножом, и это много предпочтительнее. И мне вспомнилось, с каким удовольствием года за два до войны я занес скальпель над распухшим собачьим ухом. Тристан, томно облокотившийся о стол, держал анестезионную маску у собачьего носа. В операционную вошел Зигфрид. Он бросил беглый взгляд на пациента. -- А, да! Гематома, про которую вы мне рассказывали, Джеймс... -- Но тут он посмотрел на брата: -- Боже великий, ну и вид у тебя с утра! Когда ты вчера вернулся? Тристан обратил к нему бледную физиономию: между опухшими веками еле проглядывали покрасневшие глаза. -- Право, не знаю. Довольно поздно, как мне кажется -- Довольно поздно! Я вернулся с опороса в четыре утра, а ты еще не явился! Где ты, собственно, был? -- Я был на балу содержателей лицензированных заведений. Отлично, между прочим, организованном. -- Еще бы! -- Зигфрид гневно фыркнул. -- Ты ничего не пропускаешь, а? Банкет метателей дротиков, пикник звонарей, вечер голубеводов и вот теперь -- бал содержателей лицензированных заведений! Если где-то есть случай налакаться, уж ты его не упустишь! Под огнем Тристан всегда проникался особым достоинством, и теперь он закутался в него, как в ветхий плащ. -- Дело в том, -- сказал он, -- что многие содержатели указанных заведений входят в число моих друзей. Его брат побагровел. -- Охотно верю. Лучшего клиента, чем ты, у них, наверное, не было и никогда не будет. Вместо ответа Тристан внимательно проверил анестезионный аппарат. -- И еще одно, -- продолжал Зигфрид. -- Я постоянно встречаю тебя с разными девицами. А ведь ты, предположительно, готовишься к экзамену. -- Ты преувеличиваешь! -- Тристан оскорблено посмотрел на него. -- Не спорю, я иногда люблю женское общество -- как и ты сам! Тристан свято верил, что нападение -- лучший вид обороны, а это был меткий удар: прекрасные поклонницы Зигфрида буквально осаждали Скелдейл-Хаус. Но старший брат и глазом не моргнул. -- Причем тут я? -- рявкнул он. -- Я-то сдал все экзамены. Мы говорим о тебе. Ведь это тебя я видел позавчера вечером с новой официанткой из "Гуртовщиков"? Ты тут же юркнул за угол, но я знаю, что это был ты! Тристан откашлялся. -- Очень возможно. Мы с Лидией друзья. Она очень милая девушка. -- Вполне допускаю. Но мы говорим не о ней, а о твоем поведении. Я требую, чтобы ты проводил вечера дома за учебниками. Хватит напиваться и бегать за юбками! Понятно? -- Более чем! -- Тристан изящно наклонил голову и прикрутил клапан анестезионного аппарата. Зигфрид, тяжело дыша, еще несколько секунд жег его взглядом. Такие нотации всегда выматывали его. Потом он быстро повернулся и ушел. Едва дверь за ним закрылась, Тристан весь поник. -- Пригляди за аппаратом, Джим, -- просипел он, пошел к раковине в углу, налил в мензурку холодной воды и выпил ее одним долгим глотком. Потом смочил кусок ваты и приложил его ко лбу. -- Ну зачем ему понадобилось приходить именно сейчас? Я просто не в силах слушать упреки в повышенном тоне. -- Он взял флакон таблеток от головной боли, сунул в рот несколько штук и запил их еще одним гигантским глотком. -- Ну ладно, Джим, -- пробормотал он, вернувшись к аппарату, -- будем продолжать. Я вновь нагнулся над спящей собакой. Это был скотч-терьер по кличке Хэмиш, и его хозяйка, мисс Уэстермен, привела его к нам два дня назад. В прошлом она была учительницей, и я не раз думал, что поддерживать дисциплину в классе ей, вероятно, не составляло ни малейшего труда. Холодные белесые глаза смотрели на меня чуть ли не сверху вниз, а квадратный подбородок и мощные плечи довершали сокрушающее впечатление. -- Мистер Хэрриот! -- скомандовала она. -- Я хочу, чтобы вы посмотрели Хэмиша. Надеюсь, ничего серьезного нет, но ухо у него распухло и стало очень болезненным. У них ведь там не бывает... э... рака, не так ли? -- На мгновение стальной взгляд дрогнул. -- Ну, это крайне маловероятно, -- сказал я, приподнял черную мордочку и осмотрел обвисшее левое ухо. Собственно говоря, вся его голова казалась перекошенной, словно от боли. Очень бережно я взял ухо и легонько провел указательным пальцем по тугой припухлости. Хэмиш взвизгнул. -- Понимаю, старина. Очень больно. -- Повернувшись к мисс Уэстермен, я чуть не боднул ее -- так низко коротко остриженная седая голова наклонялась к песику. -- У него гематома ушной раковины, -- сказал я. -- А что это такое? -- Ну... мелкие кровеносные сосуды между кожей и надхрящницей разрываются и кровь, вытекая, образует вот такое вздутие. Она погладила косматую угольно-черную шерсть. -- Но что вызывает этот разрыв? -- Обычно экзема. Он последнее время, наверное, часто встряхивал головой? -- Да, пожалуй. Я как-то не обращала внимания, но теперь, когда вы спросили... Словно у него что-то застряло в ухе и он старается вытряхнуть помеху. -- Это и вызвало разрыв сосудов. Да, у него действительно есть небольшая экзема, хотя для его породы это редкость. Она кивнула. -- А лечение? -- Боюсь, тут помогает только операция. -- Боже мой! -- Она прижала ладонь ко рту. -- А без нее никак нельзя? -- Не тревожьтесь, -- сказал я. -- Надо только выпустить кровь и подшить отслоившуюся кожу. Если этого не сделать, он будет мучиться еще долго, а ухо навсегда останется изуродованным. Такому красавчику это совсем ни к чему. Говорил я вполне искренне. Хэмиш был отличным образчиком своей породы. Шотландские терьеры -- удивительно симпатичные собаки, и я очень жалею, что теперь они почти исчезли. После некоторых колебаний мисс Уэстермен дала согласие, и мы договорились, что я прооперирую его через два дня. Явившись с Хэмишем к условленному часу, она положила его мне на руки, несколько раз погладила по голове, а потом посмотрела на Тристана и снова на меня. -- Вы ведь его побережете? -- сказала она, выставив подбородок и устремив на нас белесые глаза. На мгновение я почувствовал себя гадким шалунишкой, которого застигли на месте преступления, и, по-видимому, Тристан тоже испытал нечто подобное -- во всяком случае, когда бывшая учительница удалилась, он тяжело перевел дух и пробормотал: -- Черт подери, Джим, с ней шутки плохи! Не хотел бы я попасть ей под сердитую руку. Я кивнул. -- Согласен. А на своего пса она не надышится, так что давай постараемся. Когда Зигфрид вышел, я приподнял ухо, которое теперь напоминало надутый колпачок, сделал надрез по внутренней поверхности ушной раковины, подставил эмалированную кювету под брызнувшую кровь, а затем выдавил из раны несколько больших сгустков. -- Не удивительно, что малыш визжал, -- заметил я. -- Ну да когда он проснется, ему уже будет легче. Полость между кожей и надхрящницей я заполнил сульфаниламидом, а затем начал шить с пуговками. Без них кровь могла просочиться в полость, и через несколько дней возникла бы новая гематома. Когда я только начал оперировать ушные гематомы, я вкладывал в полость марлевый тампон, после чего прибинтовывал ухо к голове. Чтобы удержать повязку на месте, хозяева нередко надевали на собак смешные чепчики, но это мало помогало и непоседливые собаки скоро срывали чепчик вместе с повязкой. Пуговки были гораздо надежнее: расслоившиеся ткани плотнее прилегали друг к другу, и это снижало возможность смещения. К обеду Хэмиш очнулся и, хотя был еще немного сонным, казалось, испытал довольно большое облегчение от того, что его ухо вновь стало плоским. Утром мисс Уэстермен предупредила, что уезжает на весь день, и обещала забрать его вечером. Черный песик, чинно свернувшись в своей корзинке, философски поджидал хозяйку. За чаем Зигфрид посмотрел через стол на брата. -- Тристан, я на несколько часов уезжаю в Бротон, -- сказал он. -- Будь добр, останься дома и отдай мисс Уэстермен ее терьера. Когда она за ним заедет, я точно не знаю. -- Он положил себе ложку джема. -- Ты можешь приглядывать за Хэмишем и одновременно заниматься. Пора тебе провести дома хотя бы один вечер. Тристан кивнул: -- Хорошо. Я останусь. Но я заметил, что сказал он это без всякой радости. Когда Зигфрид уехал, Тристан потер подбородок и задумчиво уставился на темнеющий сад за стеклянной дверью, -- Это очень не вовремя, Джим. -- А почему? -- Лидия нынче вечером свободна, и я обещал с ней встретиться. -- Он тихонько засвистал. -- Жаль упускать случай, когда все идет так хорошо. По-моему, я ей очень нравлюсь. Она стала уже совсем ручной. Я посмотрел на него с удивлением; -- А мне казалось, что после вчерашнего ты будешь мечтать только о тишине, покое и о том, как бы лечь пораньше. -- Я? Да ничего подобного! Мне бы только вырваться отсюда! И действительно, вид у него был свежий, глаза блестели, на щеках снова цвели розы. -- Послушай, Джим, -- продолжал он. -- А ты не посидел бы тут с собачкой? -- Извини, Трис, но мне надо посмотреть корову Теда Биннса. До его фермы далеко, и меньше чем за два часа я не обернусь. Он помолчал, а потом поднял палец: -- Нашел! Так просто, лучше и не придумаешь. Я приведу Лидию сюда. -- Как? В дом? -- Именно. В эту самую комнату. Корзинку Хэмиша поставлю у камина, а мы с Лидией устроимся на диване. Чудесно! Что может быть приятнее в холодный зимний вечер? И к тому же никаких расходов. -- Трис! А Зигфрид? Что, если он вернется раньше времени и застукает вас тут? После его утренней нотации? Тристан закурил сигарету и выпустил огромное облако дыма. -- Не вернется! Есть у тебя манера, Джим, изводить себя по пустякам. Из Бротона он всегда возвращается позже чем собирался. Все будет в ажуре. -- Ну как хочешь, -- сказал я. -- Но, по-моему, ты напрашиваешься на неприятности. И как насчет бактериологии? Экзамены ведь на носу. Сквозь завесу дыма я увидел, что он ангельски улыбается. -- Быстренько подчитаю, и дело с концом. На это мне возразить было нечего. Сам я по шесть раз перечитывал каждый параграф, но Тристану, с его быстрой сообразительностью, возможно, было вполне достаточно "подчитать" в последнюю минуту. Я отправился на вызов и вернулся около восьми. Про Тристана я совсем забыл: корова Теда Биннса не поддавалась моему лечению и меня одолевали сомнения, правильный ли я поставил диагноз. В таких случаях я тороплюсь заглянуть в справочники, а они стояли на полках в гостиной, и я бросился туда по коридору почти бегом. Распахнув дверь, я остановился на пороге в полном недоумении. Диван был подвинут к весело топящемуся камину, в воздухе висели облака табачного дыма и резко пахло духами, но комната была пуста. Удивительнее всего выглядела портьера над стеклянной дверью: она медленно опускалась, словно под ней секунду назад что-то пролетело на большой скорости. Я нырнул под нее и выглянул в темный сад. Из мрака донеслись звуки какой-то возни, шум падения и приглушенный вопль. Затем послышался дробный топот и пронзительные вскрики. Я постоял, вслушиваясь, а когда мои глаза привыкли к темноте, пошел по дорожке, которая вела вдоль кирпичной стены к калитке во двор. Калитка была распахнута, ворота, ведущие в проулок, -- тоже, и опять -- нигде ни души. Я медленно пошел назад к светлому прямоугольнику стеклянной двери и уже собирался закрыть ее, когда почти рядом раздался шорох и напряженный шепот: -- Это ты, Джим? -- Трис! Откуда ты взялся? Он на цыпочках прошел мимо меня в комнату и тревожно огляделся. -- Значит, это был ты, а не Зигфрид? -- Да. Я только что вернулся. Он рухнул на диван и зажал голову в ладонях. -- Черт, черт, черт! Всего несколько минут назад я обнимал тут Лидию. Все было чудесно и удивительно. И тут я услышал, как открылась входная дверь. -- Но ты же знал, что я должен был вернуться примерно в это время! -- Да, и уже собирался крикнуть тебе, но тут вдруг мне втемяшилось, что это Зигфрид. Господи, думаю... Шаги в коридоре были ну совсем его. -- А дальше что произошло? Он запустил пятерню в волосы. -- Ну, я спаниковал. Только что шептал Лидии на ушко всякие нежности, а тут схватил ее, сдернул с дивана и вышвырнул в сад. -- Я слышал какой-то глухой удар. -- Ну да. Лидия упала на альпийскую горку. -- А пронзительные крики? Он вздохнул и зажмурился. -- Это была Лидия среди розовых кустов. Бедняжка ведь не знакома с планировкой нашего сада. -- Мне очень жаль, Трис, -- сказал я. -- Извини меня. Я не должен был врываться без предупреждения. Но я думал совсем о другом. Тристан печально встал и потрепал меня по плечу: -- Ты ни в чем не виноват, Джим. Ты ведь меня предупредил. -- Он мотнулся за сигаретами. -- Прямо не знаю, как я с ней снова встречусь. Я ведь просто вытолкнул ее в проулок и без всяких объяснений крикнул, чтобы она со всех ног бежала домой. Конечно, она думает, что я псих. И он испустил глухой стон. -- Ничего, ты ее успокоишь, -- сказал я бодро. -- Вы ещ