родрома до Лаборатории эскимосы ставят
капканы на песцов. И там без конца снуют собачьи упряжки.
Он возобновил розыски, время от времени заходя домой справиться, не
вернулась ли Леди. Вид у него был усталый, он был бледен. В полдень Крис
связался по телефону с поселком Барроу и назначил вознаграждение в пятьдесят
долларов тому, кто найдет волчицу. В четыре часа, когда снова стемнело, он
увеличил вознаграждение до семидесяти пяти долларов.
Я осушила глаза и твердо решила больше не плакать. Если б только она
умерла быстрой и чистой смертью, думала я.
Вечером пришел Дин.
-- За убитого волка в поселке дают восемьдесят пять дол
ларов,-- сказал он.
Крис повысил вознаграждение до ста, и Дин пошел домой сообщить об этом
по телефону в местную лавку в поселке Барроу. Полчаса спустя он вернулся
обратно.
-- Один эскимосский мальчик видел в капкане "большого
черного песца", -- сказал он. -- Мальчик не говорит по-анг
лийски. Эскимос сейчас привезет его сюда на вездеходе.
6* 163
И вот Дин, Крис и два эскимоса отправились на вездеходе в ночь. Я ждала
дома и молилась: "Лишь бы Леди не сделала глупости. Лишь бы Крис не сделал
глупости". Если в капкане и вправду Леди, она может вырваться и,
искалеченная, убежать навсегда, завидя желтые огни приближающегося вездехода
или испугавшись Криса, если он бросится к ней.
Через некоторое время неулыбчивое розовощекое лицо Дина показалось в
дверном окне.
Вы не выйдете, Лоис?
Она сильно изувечена?
Нет.
Вездеход стоял во тьме перед дверью дома Дина. Темные фигуры людей
входили в дом. Я подошла к вездеходу. С заднего сиденья Крис просовывал мне
в окно --единственный выход -- что-то большое и темное.
-- Ты не примешь Леди?
Я намотала цепь на руку, обтянутую кожаной рукавицей с шерстяной
подкладкой.
Какую-то долю секунды я держала, несла это огромное, пушистое, дорогое
мне существо, потом Леди вырвалась и стремительно потащила меня вдоль
вереницы пустых вани-ганов. Она неуверенно сунулась к первому из них, потом
узнала наш. Ее сильное тело метнулось к маленькому окошку, окошко разбилось
вдребезги. Я стащила ее вниз, рванула дверь. Леди влетела в ваниган и
забилась под кровать.
Крис уплатил вознаграждение и тотчас вернулся. Его глаза сияли от
счастья. На его малице, на полу, где пробежала Леди, виднелась кровь, но
рана была пустяковой. Крис рассказал мне, как все произошло.
В свете фар вездехода они увидели черного волка, стоящего одной лапой в
капкане. Вокруг капкана обмоталась цепь. Крис подошел к Леди, ласково
успокаивая ее, поднял капкан вместе с лапой и поставил его себе на колено.
Пружина была слишком туга, чтобы можно было открыть капкан одному, и он
попросил эскимоса помочь. Но тот побоялся подойти к волку. Тогда подошел Дин
и развел капкан. Крис тем временем держал Леди.
-- Она даже не думала кусаться, не хныкала и вообще не
издала ни звука, -- с гордым удивлением сказал он. --Собака
на ее месте визжала бы как зарезанная.
164
Леди немного поспала, потом Крис открыл дверь, и на пороге показался
Курок. В суматохе возвращения Леди он держал себя так, словно его не было.
Весь день он оставался на воле и не хотел входить в дом. Один раз он подошел
к двери, испытующе заглянул внутрь, задержался долгим взглядом на "логове".
Он все время смотрел на юг, в ту сторону, куда, скорее всего, направилась
Леди, и несколько раз издал звук, новый и для меня, и для него, -- зов
горюющего волка.
Леди вылезла из-под кровати, и они с Курком проделали нечто такое, что
и удивило, и растрогало нас. Они нежно коснулись друг друга носами и стали
водить ими один поперек другого.
-- Они лижутся! -- сказал Крис.
В эту ночь он и не думал выставлять Леди за дверь. Она спала на своей
оленьей шкуре под кроватью. Утром она целых полчаса в мучительной,
спазматической нерешительности металась, скуля, от логова к двери и обратно,
прежде чем вышла наружу. Там к ней подбежали Брауни и Курок и принялись без
конца обнюхивать ее.
Однако этим дело не кончилось. Леди была глубоко травмирована. Целыми
днями она неподвижно лежала под кроватью, если не считать коротких
промежутков, когда мы выводили ее на воздух. Меня начал брать страх. До
бесконечности так продолжаться не может, перелом неминуем. Не разрешится ли
ее замкнутость неистовой агрессивностью?
Я попробовала помочь ей, но допустила ошибку. Я положила у кровати
кусок картона, рассчитывая, что она станет рвать его и развлечется. Вскоре
она и в самом деле тайком подтянулась к картонке и принялась ее рвать.
"Господи боже!" -- воскликнула я, и она мгновенно замерла без движения.
Однако несколько дней спустя Леди преподнесла мне приятный сюрприз. Я
легла на пол у кровати, чтобы составить ей компанию, и закрыла глаза.
Внезапно я почувствовала легкое покалывание в веках, как от множества
иголок. Это Леди чуть-чуть приподнимала зубами мои веки, нежно покусывая их.
Когда Крис вернулся домой, я рассказала ему об этом. Он тоже лег на пол
-- посмотреть, что будет. Как и следовало ожидать, Леди пощипала зубами и
его -- правда, не за веки, а за краешек уха. Зная, как тонко волк может
работать
165
зубами, можно предположить, что и по отношению к себе волки любят более
деликатные ласки, совсем непохожие на те здоровенные шлепки, которыми мы
обычно награждаем собак.
Пока Леди болела, я как нельзя ближе узнала Курка.
В отсутствие Брауни Курок развлекался тем, что взбегал на высокий, под
самую крышу, сугроб рядом с ваниганом и стремительно скатывался с его
вершины. Иногда я играла с ним. Из окон ванигана лился желтый свет, к тому
же я скоро научилась видеть и в смутном свете, исходившем от снега. Курок
несколько видоизменил свою старую игру в рукавицу: теперь он срывал и бросал
ее. Самая интересная часть игры, когда с нами не было Леди и некому было
прогнать его, состояла в подкрадывании.
Иногда мы играли в "нападение". Курок любил эту игру. Он настороженно
следил за мной и отскакивал в сторону при моем прыжке. Бывало и так, что я
гонялась за ним, а затем, к своему удовольствию, обнаруживала, что он тоже
не прочь погоняться за мной. Но я, если можно так выразиться, была для него
лишь предлогом, чтобы как следует разогнаться. Когда огромный волк пролетает
мимо тебя во тьме полярной ночи -- развевающаяся грива, низко опущенная
голова, выпирающие лопатки и лапы, выкинутые далеко вперед, -- он производит
прямо-таки ужасающее впечатление.
Когда имеешь дело с дикими животными, самыми важными зачастую бывают не
крупные события, а мельчайшие, почти неуловимые детали. Курок дал мне
возможность глубоко заглянуть в тайну общения с дикими зверями.
Мы были с ним одни в ванигане; Леди сидела на цепи на воле. Курок лежал
в своем "логове". Я легла на пол у изголовья кровати лицом к нему и
запустила пальцы в его густую теплую гриву. Он предостерегающе зарычал. Как
всегда, мне стало боязно, но на этот раз, призвав на помощь всю свою любовь
к нему, я не отняла руки. Пульс любви во мне бился сильно и отчетливо, как
звук настраиваемой струны. Я угадывала в Курке дикое, свободное существо, не
похожее ни на собаку, ни на человека, -- просто волк, просто дикий. Его
глаза встретились с моими, угрожающее рычанье затихло. С этого момента он
стал более податлив на мою ласку.
Но в конце концов что же произошло? Ничего особенного: просто волк
прочел выражение моих глаз. Это произошло так быстро, дикий, неподкупный
интеллект животного схватил ин-
166
формацию настолько мгновенно, что удивительно, как я вообще могла
нащупать эту скрытую сферу общения. На мой взгляд, здесь мы имеем дело с той
внутренней опорой, на которой зиждется всякое общение: глаза отражают ваши
подлинные чувства, и дикое животное читает их. У волка своя характерная
манера смотреть человеку в глаза. Он не глядит в них пристально, а лишь
вскользь, как бы невзначай проводит по ним взглядом. В конце концов я так
натренировала свое зрение, что была всегда готова уловить тот внешне ничем
не примечательный момент, когда волк бегло касался моих глаз взглядом
(несколько месяцев спустя я смогла проверить все это на еще более необычном
животном, чем волк).
Для меня лично было немалым достижением вполне осознать Курка как
"волка", ведь с каким трудом нам удается осознать собственное "я" хотя бы
другого человека! Всякий раз, как знакомишься с новым диким животным, рано
или поздно наступает момент, когда совершенно внезапно осознаешь его
собственное "я". Это как вспышка творческого восприятия. Это прорыв из плена
антропоморфизма.
167
Туманная дымка антропоморфности застилает наше сознание, подобно тому,
как неощутимо для нас самих человечий запах обволакивает наше тело. И каждый
из людей, вокруг которого расходится туман антропоморфности и который
прозревает вокруг себя отличные от человека существа, -- это новый отважный
Кортес, и ему дано подлинное счастье прозреть новые миры.
По чистой случайности я наткнулась на еще одно средство общения с
волками. Они испытывали своеобразное затруднение, и я всячески пыталась
помочь им. Дело в том, что в ва-нигане они нередко чувствовали себя
напряженно: Их головы были настороженно приподняты, глаза беспокойно
блестели. "Дикость" предписывала им прислушиваться к малейшему звуку. В
естественном окружении треск ветки может означать смертельную опасность. Кто
знает, к чему может привести шорох веника или дребезжанье посуды?
С наивной верой в слова я пыталась действовать заклинаниями. Потом, уже
полностью отчаявшись, наткнулась на то, что надо. Я зевнула и потянулась,
сладко вздохнула. Настороженный блеск в глазах волков потух, они спокойно
опустили головы на пол. Я рассказала об этом Крису, и отныне можно было
только улыбаться, глядя, как мы сладко покряхтываем и вздыхаем во время
работы.
168
А однажды, когда я опять осталась наедине с Курком, мне открылось еще
одно средство общения, тонкое и выразительное; оно произвело на меня
наиболее глубокое впечатление из всего, что мне уже довелось узнать в этой
области.
Дело было так. Волк молча лежал у двери и, подняв голову, с чисто
волчьей внимательностью разглядывал то одно, то другое: полки, свисающую с
потолка лампочку, меня, сидящую на кровати. И тут, словно меня что
подтолкнуло, я нарочно вытянула и расправила пальцы. Увидев это, Курок тоже
расправил свои длинные "пальцы" -- чуть-чуть, едва заметным намеком на
движение. Волк проникся моим настроением!
Однажды, прошло уже две недели с того дня, как Леди побывала в капкане,
Крис привязал ее на воле и на минуту задержался у двери, наблюдая, затем
быстро позвал меня. Я выбежала на порог. Леди играла -- бегала и возилась с
Курком и Брауни! Ее затяжной шок благополучно разрешился.
Но ее еще что-то тревожило. Каждое утро около восьми в дверь грохало, и
в высоком дверном окне показывались ее мощные темные плечи. Плексиглас
прогибался внутрь, и Крис бросался открывать дверь. В ваниган, стелясь по
полу, влетала пушистая темная тень и забивалась под кровать; со двора за нею
тянулась привязь. Иногда Леди вламывалась в окно прежде, чем Крис успевал
открыть дверь. Чтобы она не поранилась, мы не стали вставлять новый кусок
плексигласа, а склеили разбитое окно липучкой.
В конце концов Крис догадался, в чем дело. Леди ужасал вездеход,
доставлявший эскимосов из поселка к месту работы. Его "глаза", казалось ей,
шарят в темноте по снегу, отыскивая ее, как они шарили тогда, когда она
стояла, скованная капканом.
-- Леди не связывает эти "глаза" со своим спасением,--- сказал Крис. --
Спасение пришло лишь после того, как она шмыгнула в дверь и забилась под
кровать, а уж это-то она проделала сама!
ЗИМОВКА НА МЫСЕ БАРРОУ
Словно в ревущем туннеле тьмы и работы летели наши дни. Чем теснее и
неудобнее жилище, тем больше времени уходит на домашние дела. Это совершенно
169
ясно, но нашим друзьям почему-то казалось, что, раз мы живем без
удобств -- скажем, без водопровода и канализации, -- нам просто некуда
девать время.
Немало времени уходило на то, чтобы получить воду, Крис выпиливал, как
в каменоломне, снежные глыбы поодаль от ванигана, по одной приносил их домой
и бросал в стоявший на плите гигантский алюминиевый котел, вмещавший две
глыбы зараз. Таково было наше водоснабжение.
В ванигане по существу стоял холод, хотя плита ревела день и ночь.
Металлические болты в стене, ниже уровня стола, были всегда покрыты инеем.
Заиндевевшее окно около плиты вместе со стужей пропускало снег. Тесто,
поставленное прямо на плиту, едва поднималось.
Для меня ужасы Арктики олицетворялись именно этой плитой. Как уже
говорилось, она была на форсированной тяге, и ее рев, не смолкавший ни днем,
ни ночью, забивал мне уши. Крис и слышать не хотел о передышке,чтобы побыть
в тишине хотя бы полчаса. "Нет, Лоис, все замерзнет--картошка, яйца, твои
чернила". И порой овощи, доставленные по воздуху из Фэрбенкса, действительно
замерзали на коротком пути от самолета к ванигану, пока Крис вез их на
самодельных салазках.
"На что у вас уходит время?" -- спросил нас в письме кто-то из друзей.
Я хотела ответить ему, и свободные промежутки времени, получившиеся у меня
на бумаге, озадачили меня. Ведь в действительности-то их не было! И вот в
тот вечер я начала отмечать про себя, чем мы занимаемся.
Мы стали теперь пускать волков на ночь в ваниган. Итак, без четверти
девять надо загнать их домой, накормить и быстро на боковую -- немного
поспать до того, как они проснутся ночью. Часа в два ночи -- уж будьте
покойны -- они будят нас. Они толкутся возле постели. Леди встает перед
дверью на дыбы, выглядывает наружу, прыгает в окно. Теперь кто-то из нас
должен вскочить с постели, надеть меховые шлепанцы, рукавицы, малицу и
заняться цепями. Волки с минуту раздумывают: выходить или не выходить?
Наконец цепи снимаются. Ни один из волков не убежал. Вот они уже во дворе на
проволоке. Сна у нас ни в одном глазу.
В восемь утра врывается перепуганная Леди. Оказавшись дома, она требует
к себе Курка. Она скулит. В дверях угрем вьется Брауни. Крис держит Леди за
ошейник, я пристегиваю
170
цепь. "Маэстро Курок, куда изволите: в дом или во двор?" В дом!
-- Сооруди им яичницу, Лоис, -- говорит Крис, полагая, что еда успокоит
их. Я открываю всю тягу, ставлю на плиту чугунную сковородку. Плита ревет,
Курок хочет выпрыгнуть в окно. Я набираю полную горсть густой рыжеватой
шерсти, удерживаю его за грудь. "Постой, Курок!" -- ласково пытаюсь я
оторвать его от окна.
Курок молчит. Он почти всегда молчит. Но он сгибает свои сильные лапы,
выпускает когти и держится за подоконник (совсем как человек), пока его
задние лапы не начинают дрожать. Затем он поворачивает свою великолепную
голову и спрыгивает в комнату -- сам. Он не потерпит, чтобы его к чему-либо
принуждали. Он все делает сам.
Умоляя Курка побыть дома, я с трудом разогреваю неохотно принимающую
тепло сковородку и готовлю болтунью. Она пожирается с "волчьим аппетитом".
Это выражение я употребляю здесь чисто гиперболически. На самом деле,
обладая узкими челюстями, волк ест медленно даже по сравнению с маленьким
щенком, который вооружен широкой, как лопата, пастью. Волк может отрывать
мясо от кости, это верно, он к этому приспособлен. Но он зачастую давится,
если слишком быстро и жадно глотает пищу. В таком случае он высоко
запрокидывает голову и издает глухой стон, от которого мурашки бегут по
спине. Никакой другой звук не производил на меня такого жуткого впечатления,
разве что предостерегающий "лай" самки лося в глубине леса в сумерках...
Однако волки по-прежнему рвутся на волю. Надевай малицу, надевай
рукавицы, распутывай и снимай цепи. Крис держит Леди. Курок отцеплен, Леди
отцеплена. "Ну вот, -- говорим мы волкам. -- Теперь можете отправляться". И
они мчатся от нас по кругу на проволоке.
А что на часах? Без четверти девять. Как раз один из тех пустых,
праздных часов, невесть откуда выскакивающих на страницах письма, которое я
пишу другу.
У порога стояла Великая тьма. Ей не было ни конца, ни края. Она
простиралась и вглубь, и вширь, над полярными льдами и над бескрайними
снегами. Но она не угнетала, больше угнетал недолгий промежуток сумерек. Она
же, скорее, держала душу в угрюмом напряжении.
171
Холод здесь воспринимается совсем иначе, чем в Штатах. Тридцать
градусов ниже нуля здесь и в Миннесоте -- совершенно разные вещи. Здешний
холод не смягчается ни солнцем, ни какими-либо переменами. Он не имеет
ничего общего с "кратковременным похолоданием". Он безжалостен и неотступен.
Он течет вглубь -- к вечной мерзлоте, вверх -- к северному сиянию, доходит
до самого Северного полюса.
Недооценивая его силу, я часто выбегала наружу без малицы. Чрезмерный
холод может высосать из человека все силы, как хирургическая операция.
Весной я узнала это. Тогда только -- увы, слишком поздно -- мне сказали,
что, когда человек подвергается длительному воздействию холода, ему
необходимы повышенные дозы витамина С.
Крис часто возвращался домой с багрово-красным лицом и изжелта-белым
носом. Нос стал у него словно стеклянный, и легко отмораживался. Я
обмораживала пальцы до багровых волдырей, возясь с цепями без рукавиц, так
приходилось иной раз спешить. Мы вечно сновали между ваниганом и волками--
что называется, были всегда на ногах.
Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое-- то, что наши
ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них --
муклуки с двумя-тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки
по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы
все время держали их у огня.
Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был
бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак
не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще,
все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и
жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь
запрятанные в груди легкие -- на свой собственный лад.
Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя
бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и
не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега,
медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за
ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег
постоянно ложился на старый.
172
Снежные наносы не покрывались сверху коркой, а зака-меневали насквозь.
Как раз из такого снега эскимосы строят иглу. Он звенит под ногой, гулко и
легко, как алебастр. Чтобы ходить по нему, не нужно ни лыж, ни снегоступов
-- только муклуки. Когда Крис показал одному эскимосу фотографию иглу в
Скалистых горах, в штате Колорадо, эскимос рассмеялся. "Слишком мягкий
снег!" -- сказал он.
Пусть это прозвучит оскорблением величества, но северное сияние
зачастую было всего-навсего мутным пятном на небе. Все же однажды ночью,
выйдя к волкам, я увидела, как его тонкие зеленоватые завесы, крутясь и
колыхаясь, падали в темноте на снег.
А одной незабываемой полночью, когда мы с Крисом вышли прогуляться,
небо над нами внезапно разверзлось. Огни северного сияния всегда движутся,
только медленно. На этот же раз они передвигались очень быстро и имели вид
радужных завитков. Завитки вращались, но не равномерно, как колесо, а
прерывистыми скачками. Ощущение было как от оглушительного грохота, однако
это чудовищное движение совершалось в полнейшей тишине. Материя
демонстрировала свои удивительные свойства -- вспыхивала то там, то тут, без
всякого перехода.
Через минуту все кончилось. Наклонись я завязать ремешок муклука, и я
бы ничего не увидела. Такова вся дикая природа. Никаких предварений, никаких
ретроспекций. Так орлан ныряет вниз, чтобы только постращать снежных баранов
на скале, и бараны бросаются бежать -- вы либо видите это, либо нет.
Великая тьма была так непривычна и всевластна, а мы работали так много
и самозабвенно, чтобы жить в тепле, сытно и чисто и чтобы хоть как-то
облегчить волкам неволю, что рождество виделось нам далеким-далеким, как вся
та мишура в больших универмагах за тысячу миль от нас.
Эпизод в чисто арктическом духе обратил наши мысли к рождеству. Однажды
ночью мы молча стояли в черной тени ванигана, наблюдая игру двух песцов. В
свете звезд, мешавшемся с отраженным от снега светом, их огромные глаза были
совсем черными. Если б не пушистые белые шубы, они, казалось, были бы не
больше котят. Один из песцов лег и проворно пополз вперед, быстро-быстро
перекатываясь с ло-патки на лопатку; это движение словно тащило его по
снегу.
173
Очевидно, ему нравилось ощущать проскальзывающий под его пушистым
брюшком снег. Другой песец, как видно, учуяв замерзший кусочек съестного,
стремительно, с недоступной руке человека быстротой стал раскапывать лапами
снег.
Затем песцы сделались очень серьезными. Откуда-то издалека донесся лай
Брауни, и они ответили ей, как им казалось, угрожающе. Один из песцов
залаял, но впечатление было такое, будто очень маленькая собачка негромко
тявкает на дне глубокого колодца. Другой зарычал, и это было очень похоже на
кошачье мурлыканье.
Мы еще ни разу не видели таких легких на ногу существ. Кошка --
проворное животное, но чтобы сделать усилие, она готовится к нему: приседает
и только потом прыгает. Песцы обходились без приготовлений. Они не прыгали,
не скакали. Они порхали. Пуф! Пуф! -- как мыльные пузыри.
Внезапно эти сказочные песцы застыли на месте. Из ровной тьмы донеслось
пение человека: "Это ясной полночью случилось..." Где-то в стороне проезжал
на собаках эскимос, вынимая из капканов мертвых песцов. Один из игравших
перед нами зверьков, которого ждала та же участь, как перышко взлетел на
вершину сугроба и замер, подняв к небу изящную мордочку. Другой песец встал
на задние лапы и -- невероятно, но факт -- проскакал несколько футов в ту
сторону, откуда доносилась песня. "Это ясной полночью случилось!"
Вторжение прибывающего самолета в одиночество полярной пурги -- это из
области демонических видений. Это совсем не то, что посадка на аэродроме в
Штатах во время бури. Пурга одна владычит над миром, погруженным в снежную
мглу. Черный самолет, ревущий, но едва слышный за шумом пурги, ныряет к
земле, еле видимый в снежном дыму и вздыбленных вихрях, во мгле арктических
сумерек. Как он нашел в пурге это ничем не приметное место, как посмел пойти
на посадку? Радиомаяк? Здесь это звучит пустой, неуместной абстракцией.
Дьявольским наваждением самолет врывается в реальность.
Именно при таких обстоятельствах прибыла наша рождественская почта.
Заказанную Крисом фанеру унесло ветром при разгрузке. Нам пришлось два часа
собирать ее в темноте, в бушующей пурге. Когда был подобран первый лист,
Крис сказал:
174
-- Ее сдуло одним махом, словно тряхнули за конец но
силок.
В почте были подарки, среди них духи. Перед сном я чуть-чуть надушила
себе лоб. Ночью я проснулась: твердая волосатая челюсть гладила мой лоб.
Затем о мое лицо стала тереться волчья грудь. Крис зажег свет. Это был
Курок, в полнейшем экстазе от запаха духов.
Я была напугана и чувствовала себя скованно, но Крис очень
заинтересовался.
-- Дай-ка мне немного этой штуки, -- сказал он.
Мы надушили руки,и волки стали кататься по нашим рукам. Леди совершенно
забылась и целиком выбралась из "логова". Глаза волков блестели, сверкали
белоснежные зубы.
-- Люблю, когда они радуются, -- сказал Крис. -- Сколько
стоят эти духи! Давай закажем пинту для них.
Позднее мы испытали на них другие сорта. Больше всего волкам
понравились "Шантильи".
Крис преподнес мне к рождеству самый дорогой для меня подарок --
бочонок топливной нефти. Он залил ее в бесшумную, без вентиляторной тяги,
печку, стоявшую в пустующей пристройке одного здания. Через день-два
помещение достаточно прогрелось, чтобы можно было сидеть в малице,
прислонясь к кожуху печки, и читать либо писать заледеневшими пальцами.
Наконец-то я могла отдохнуть от непрерывного рева нашей плиты!
Мы были в безопасности. От нас не требовалось ничего непосильного, с
чем мы не могли бы справиться, проявив максимум энергии. Например, мы могли
прийти домой и обнаружить, что Леди от страха прыгнула в окно, разбила его,
и весь передний конец ванигана на два фута забит снегом, а на постели растет
сугроб. Но это означало лишь дополнительные хлопоты, только и всего.
Тем не менее две грознейшие стихии нашей планеты -- тьма и холод
полярной ночи во всей своей неумолимой реальности окружали нас. Время от
времени отзвук опасности доносился до нас, как мрачные удары в огромный
колокол.
В местной больнице мы с медсестрой задержались у постели старого
эскимоса, который вышел ночью в поселковую уборную, расположенную посреди
улицы, и заблудился на обратном пути. С широкой, веселой улыбкой, выражающей
у
175
эскимосов суровость, он вскинул глаза на медсестру. "Режь!" -- сказал
он, подняв обмороженную руку и рубанув по ней другой. Не скажу, что у руки
был очень уж омерзительный вид. Почерневшие кости аккуратно торчали из мяса.
Медсестра улыбнулась и отрицательно покачала головой. Когда мы прошли
дальше, она сказала:
-- Мы не осмеливаемся оперировать. Иначе аляскинские
врачи сживут нас со свету.
Поселковая больница месяцами не имела постоянного врача. Медсестры
фактически диагностировали и лечили сифилис, корь и другие болезни, но
делали вид, что не понимают, с какими заболеваниями имеют дело.
Может, отправить его самолетом в Фэрбенкс?
Чтобы перелететь через хребет, надо слишком высоко
подниматься, а у него слабое сердце.
Однажды в сумеречный полдень перед ваниганом приземлился необычного
вида самолет. Это была серая приземистая трифибия * с высоко поднятыми
моторами, задранным вверх хвостом и лыжами, свисающими с укрепленных на
концах крыльев поплавков. На носу самолета и у кабины летчика чернели
надписи: "Спасательная служба". Самолет входил в состав 74-й эскадрильи
Воздушной спасательной службы и разыскивал пропавшего без вести пилота,
летевшего в небольшом самолете из Бетлса на мыс Барроу.
Пустой самолет был обнаружен на льду моря Бофорта, и с этого момента
все свободные от работы минуты передо мной стояло мрачное видение человека,
одиноко бредущего во тьме среди полярных льдов. Температура держалась около
пятидесяти градусов ниже нуля. Вскоре я свыклась с мыслью, что он погиб. Но
в последний день розысков, после полудня, один бортинженер, глядя в сумерках
вниз, сквозь завесу ледяных кристаллов, заметил на снегу темную человеческую
фигуру. Жоль Тибдо был найден и направлен на излечение в госпиталь. С его
пальцев местами слезло мясо, но до ампутации дело не дошло.
Бураны не утихали; несмотря на это, волки предпочитали большую часть
времени проводить на воле. Мое сердце разрывалось на части. Свернувшись
клубком, каждый сам по
* Самолет с универсальным шасси, обеспечивающим посадку на сушу, на
воду и на снег, -- Прим.. перев,
(76
себе, чтобы не обындевели шубы, холмиками затаившейся жизни лежали они
во тьме без всякой защиты от ветров, полосующих вдоль и поперек снежную
пустыню. Не то чтобы они были безразличны к комфорту, но безопасность была
им дороже. По мере того как они преодолевали свой страх перед внешним
окружением, оно стало казаться им менее опасным, во всяком случае более
спокойным и требующим меньшей настороженности, чем ваниган. Я тогда не могла
и предполагать, что, например, для того чтобы научиться спокойно спать на
кровати, в то время как я мою посуду, волкам потребуется не три месяца, а
три года.
Иногда мы затаскивали волков внутрь и всячески соблазняли их остаться.
Мы выжимали холодный воздух из их шуб, чтобы они быстрее почувствовали
эфемерное тепло ванигана и не вздумали тут же уйти. Мы угощали их олениной с
острова Нунивак.
Но в волках появилось нечто новое: они отбрасывали мордой руку. Это был
сдерживающий жест.
-- Они не сомневаются в том, что могут влиять на наши поступки, --
сказал Крис. -- Они знают, чего хотят, а чего не хотят, но это еще не все:
им важно, чтобы и мы знали это.
Курок не возражал против того, чтобы остаться: он любил роскошь. Он
шагал взад и вперед по проходу, выражая свое довольство негромкими звуками.
Но если Леди уходила, уходил и он.
Однажды, когда волки были в ванигане, Крису понадобилось зачем-то
выйти. Леди вскинула голову и буквально вся ушла во внимание, наблюдая, как
он открывает дверную задвижку. После его ухода она захватила задвижку зубами
и попыталась сама открыть дверь. Но задвижка была поставлена наискось, с
таким расчетом, чтобы дверь не открылась случайно во время движения ванигана
в составе тракторного поезда. Потерпев фиаско с задвижкой, Леди обратилась к
высокому дверному окну и начала сдирать зубами липучку, скреплявшую
отдельные куски плексигласа.
Курок стоял в ванигане, готовый последовать за нею. Я стояла между
дверью и Курком, уговаривая его остаться. Коротко "чертыхнувшись", он
отбросил мою руку, и я прочла в его взгляде столь ясное понимание того, что
лишь я преграждаю ему путь к двери, что сочла за благо отступить. Еще не-
177
"Не пора ли домой?" Под окном прибита
планка, чтобы волкам легче было выбираться наружу. Следы когтей
показывают, как трудно им это давалось
Волки любят высокие места с хорошим обзором
сколько секунд -- и Леди выскочила бы в окно. Я открыла дверь.
Перемены чувствовались во всем. К Арктике вновь возвращались краски. В
полуденные сумерки снег пестрел круглыми синими пятнами. На севере
разреженный воздух высот был окрашен в бледно-лиловый цвет. На юге с
плоского белого горизонта часами не сходили теплые краски -- краски восхода
и заката. В конце января показалось солнце -- без всякой помпезности. Оно
низко катилось в застилавшей горизонт мгле, озаряя снег бледным золотистым
светом.
Мы стали свидетелями полного трагического смысла события, для Арктики
довольно обычного, но для нас нового. У берега открылось разводье. К
розовому небу от него по-
179
тянулись черные "дымы", как от ряда костров. Разводье отрезало от
берега эскимосских охотников на тюленей, им угрожала опасность быть
унесенными в открытое море.
Нед Нусингинья, эскимос, сурово пояснил мне:
-- Человек очень даже может тут кое-что поделать. Только не надо стоять
на месте. И не надо бежать. Можно идти вдоль края разводья. На воде плавают
льдины, иногда они смыкаются, образуют заторы. Можно прыгать со льдины на
льдину и пробиться к берегу.
Именно так и спаслись охотники-эскимосы.
Перемены предстояли и нам с волками. Нам страшно хотелось одного: чтобы
Леди хоть еще раз в жизни вкусила свободы (для нее свобода означала нечто
большее, чем для Курка; она болезненнее, чем он, переносила неволю). Это
казалось невозможным. Затем невозможное стало возможным: мы возвращались в
наш старый фанерный ящик на Киллике.
Но тут опять встал вопрос, от которого меня прямо-таки жуть брала: как
посадить волков в самолет? Ведь они уже не маленькие -- ни духом, ни ростом.
Курок весил сто десять фунтов, Леди -- девяносто. Мы знали, что они будут
отчаянно сопротивляться.
Крис думал выйти из положения с помощью снотворного. Но указания,
которые мы получили на этот счет, заставили нас призадуматься. "Волки заснут
примерно в течение часа. Самолет должен отправиться немедленно". Сможем ли
мы обеспечить немедленную отправку? Полет предстоял долгий, а волки не
должны просыпаться до самой высадки.
"Спящих волков необходимо держать в тепле". Как добиться этого с нашими
скромными материальными ресурсами, после того как мы выгрузим волков на снег
по прибытии на Киллик? Сможем ли мы доставить двух тяжелых животных до
загона, вверх по крутому склону Столовой горы? "Проснувшись, они, возможно,
будут несколько ошалелыми". Не случится ли так, что они непоправимо
пострадают?
Крис решил отказаться от снотворного. Вместо этого он выписал
намордники и соорудил ящик для транспортировки. Каким образом удастся надеть
намордники на сопротивляющихся волков -- это нимало не заботило его. Волки
со мной более покорны, вот я и возьму на себя роль мышки для заманивания
кота.
180
СНОВА НА КИЛЛИК
Пусковой агрегат с ревом гнал теплый
воздух в белый брезентовый чехол, прогревая мотор заказанного нами
"Норсмана". Было тридцать пять градусов ниже нуля. Крис позвал меня надевать
намордник на Курка. Всей своей силой Крис удерживал вырывающегося,
обезумевшего от страха волка, пока я, ловя момент, когда острые волчьи клыки
сомкнутся, пыталась накинуть намордник на обе челюсти враз. Наконец мне это
удалось, и Крис поволок Курка к ящику.
Я вся дрожала, ожидая, когда настанет очередь Леди. Курок пустил в ход
свою силу, Леди будет бороться всем своим духом. Крис схватил ее. Она
взвилась на дыбы, норовя укусить меня. Никогда мне не забыть ее глаз,
зеленовато-дымчатых, словно распертых изнутри неистовой черной яростью. Я
накинула на нее намордник, и ее тоже оттащили к ящику, прищелкнули к цепи,
пропущенной сквозь отверстие в его задней стенке, заволокли внутрь. Мы
летели над мертвенно-белым, однообразным склоном тундры, поднимающимся от
моря к горам. К моему восхищению, наш пилот, в жилах которого частично текла
эскимосская кровь, безошибочно угадывал под снегом еле заметные русла
замерзших рек и при скорости сто тридцать миль в час легко определял курс
над незнакомой местностью по глазомеру и карте, лежавшей у меня на коленях.
Когда на юге показался хребет Брукса, мы с тревогой увидели, что он
затянут туманом. Мы нашли долину Киллика, вошли в нее и с величайшей
осторожностью полетели между скрытыми в тумане горными склонами. Пилот,
привыкший летать лишь над равнинным арктическим побережьем, явно нервничал.
Энди доставил в наш старый лагерь баррель бензина, и мы должны были там
заправиться. Но мы легко могли проскочить поворот в долину Истер-Крика.
-- Лучше повернуть назад, пока у нас еще достаточно бензину, чтобы
куда-нибудь долететь, -- сказал пилот.
Тревожно переглянувшись, мы поменялись с Крисом местами, и он стал
помогать пилоту следить за ориентирами и выплывающими из тумана горами.
(Проделать над волками обратную процедуру было просто немыслимо.)
181
Туман редел. В ярком солнечном блеске мы пролетели вверх по
Истер-Крику, а затем и над Столовой горой, над нашим маленьким фанерным
ящиком. Он все еще сохранял свежий, новый вид. Вот если б можно было
сбросить волков на парашютах прямо в загон, подумала я. Меня жуть брала при
мысли, что придется выпускать их из ящика и с боем волочить в гору.
Пилот высадил нас в тундре у самого подножья горы, чтобы покороче
ходить с багажом, дал газ, запрыгал по буграм, так что затряслись крылья, и
улетел. Мы остались одни в тишине, среди белых солнечных гор, с грудой
багажа и ящиком с волками. Температура здесь была лишь двадцать градусов
ниже нуля.
Первым делом Крис протоптал тропку к нашему бараку и затопил печку. Мы
позавтракали второй раз, затем отправились вниз за волками. На меня вновь
напала трясучка. В моем распоряжении была всего лишь минута или две, чтобы
побороть страх: если я буду бояться, волки почуют это. К счастью, мне
представилось, как я буду рада, когда они опять окажутся на свободе, и я
лихорадочно уцепилась за эту мысль.
Крис взялся за одну из двух цепей, выползавших из ящика на снег.
Изнутри послышалось рычанье. Не думая о защите, я подошла к дверце и подняла
ее. Первым вышел Курок, низко пригибаясь и опасливо озираясь вокруг. Я взяла
вторую цепь и снова подняла дверцу. Леди вышла, повела вокруг диким взглядом
и узнала место! Она так стремительно потащила меня вверх по тропинке, что у
меня дух занялся. "Тише, Леди!" -- умоляла я.
Нам стоило большого труда снять с волков заржавевшие за зиму ошейники.
Намордники оказались слишком -- "человечно"-- широки, и волки прихватывали
нам руки зубами. Но хуже всего было то, что застежка на ошейнике Леди
проржавела и не открывалась, и Крису пришлось ножом рассечь кожаный ремень.
Одновременно мы вдвоем изо всех сил удерживали волчицу. Почувствовав, что на
ней больше нет ошейника, который сдавливал ей шею четыре с половиной месяца,
Леди в полуобмороке припала к изгороди загона.
Мы перенесли все запасы мяса и мягких продуктов с места выгрузки к
бараку, чтобы волки, оказавшись на свободе, не растаскали их.
182
На следующий день своим приятно-грубоватым голосом, по-видимому всегда
нравившимся волкам, Крис нараспев протянул старую, излюбленную фразу,
которой мы не слышали уже с ноября:
-- А не хотите ль прогуляться?..
Свободные, без ошейников, волки выбежали на простор тундры.
Был чудесный день полярной весны. После полудня поднялся ветер, но
ненадолго. От каждого холмика, от каждой горы тянулась чистейшая, мягчайшая
голубая тень, точь-в-точь под цвет неба. Между ивами у реки петлями вились
заячьи тропы в восемь дюймов шириной. Горб "ледника" на реке голубел, как
яичко малиновки. Снег был изрыт норами куропаток и покрыт сетью куропаточьих
следов. Сами куропатки бегали тут же на своих мохнатых белоснежных ногах.
Сотни две куропаток подобно мраморным статуям сидели, греясь на солнце,
на склоне холма, и Леди, радостно-спокойная, побежала к ним. Первая шеренга
птиц попятилась от подбегающего черного волка, затем взлетела, а Леди так же
спокойно, рысцой, повернула назад и подняла следующую шеренгу. Последняя
шеренга куропаток осталась сидеть, как сидела.
Так, вчетвером, мы шли все дальше и дальше, занятые каждый своим делом,
интересуясь каждый своим. Я была на верху счастья.
Но захотят ли волки вернуться с нами домой? В тот день они вернулись.
А потом настал день -- они не вернулись.
-- Они унесли с собой часть моей жизни, -- сказал Крис.--
Но им было так одиноко, так скучно; в Барроу им так не хва
тало собак.
Не отправились ли они к побережью искать их?
Всякий раз, выходя из барака, мы невольно обшаривали взглядом широкую
полосу белизны, над которой высились, словно высеченные из синего камня,
горы. Ждали мы не первых возвращающихся оленей, а двух волков -- темного и
светлого.
На второй день, в сумерки, Крис вышел из барака, чтобы обвести
напоследок тундру долгим, печальным взглядом, и вдруг я услышала, как он
очень ласково говорит:
-- Это ты, Леди? А где же Курок?
183
Я выбежала к нему.
Мы обласкали Леди; она радостно приветствовала нас. Но где же Курок? Он
тут же показался со стороны загона,-- вероятно, искал там съестное. Мы
встретили его, как воскресшего Лазаря.
Впустив волков в загон и роскошно накормив их, мы не удержались и еще
раз вышли к ним в сумерках поласкаться, и тут произошли две странные вещи.
Во-первых, Леди, одиноко стоявшая у изгороди, вдруг пришла в неистовый
восторг, стала кланяться, улыбаться и откидывать вбок лапу. Мы в удивлении
смотрели на нее.
-- Наверное, они думали, что заблудились, и Леди нашла
путь домой,-- сказал Крис (Леди во всем была первой).--
Теперь она считает себя настоящей героиней!
И тут Курок сделал нечто из ряда вон выходящее: набросился на Леди.
Волки в отличие от собак практически никогда не дерутся. Сцепившись, Леди и
Курок взвились на дыбы и повалились на Криса. Отдуваясь, он выбрался из-под
них.
-- Мало радости лежать под такой куче-малой!--ска
зал он.
Что послужило пр