ыкновенные ребята. На нашем месте мог оказаться любой. И тот, кто сегодня судит: "Вы там убивали..." Мне вмазать в эту морду охота! Не был там...Не суди! Вы никогда не сможете стать с нами рядом. И никто не имеет права нас судить. Хотя бы поймите...Попробуйте... Оставили нас с этой войной один на один. Сами, мол, разгребайтесь. Мы ходим виноватые, должны оправдываться... Молчать... Перед кем оправдываться? Нас послали, мы поверили. И с этим там погибали. Не надо ставить рядом тех, кто туда посылал, и тех, кто там был. У меня погиб друг... Майор Саша Кравец... Скажите его маме, что он виноват... Скажите его жене... Его детям... Вы нас туда послали... "У вас все нормально", -- сказал мне врач. Какие же мы нормальные?! Мы столько в себе принесли... Там совсем по-другому чувствовалась Родина. Звали -- Союз. Дембелей провожали: -- Вы уж там поклонитесь Союзу. Казалось: за нашей спиной что-то большое и сильное, и оно нас всегда защитит. Но помню: вышли из боя, с потерями -- убитые, тяжелораненые... Вечером врубили телевизор -- отвлечься: что там в Союзе? В Сибири построен новый завод-гигант, английская королева дала обед в честь высокого гостя... В Воронеже подростки изнасиловали двух девочек-школьниц, от скуки. В Африке принца убили... Наше чувство: мы никому не нужны, страна живет своим... Первым не выдержал Саша Кучинский: -- Выключи! Или я расстреляю сейчас телевизор. После боя по рации докладываешь: -- Запишите: "трехсотых" -- шесть, "ноль -- двадцать первых" -- четыре. "Трехсотые" -- раненые, "ноль -- двадцать первые" -- убитые. Глядишь на убитого и думаешь о его матери: я вот знаю, что ее сын погиб, а она еще нет. Передалось ли ей? Еще хуже -- упал в речку или в пропасть, тело не нашли. Матери сообщают: пропал без вести. Чья это была война? Война матерей, они воевали. И до слез будут воевать. Выхаживать, вымаливать нас. Наши души. А весь народ не страдал. Народ не знает. Ему говорили, что мы воюем с "бандами". Стотысячная регулярная армия девять лет не может победить разрозненные кучки "бандитов"? Армия с новейшей техникой... Не дай Бог попасть под обстрел нашей артиллерии, когда цель обрабатывают реактивные установки "Град" или "Ураган"... Телеграфные столбы летят... Готов залезть в землю, как дождевой червяк... А у "бандитов" -- пулеметы-"максимы", которые мы только в кино видели. "Стингеры", японские безоткатки... Это уже потом у них появились... Приведут пленных, худые, изможденные люди с натруженными крестьянскими руками... Какие же это бандиты! Это -- народ! Мы там поняли: им это не надо... Если им не надо, то зачем это нам? Проезжаешь мимо брошенных кишлаков... Еще дымок костра вьется, едой пахнет... Идет верблюд и кишки за собой тянет, как будто горбы свои разматывает... Надо достреливать... А сознание все-таки запрограммировано на мирную жизнь--добить не можешь. Рука не сразу поднимается. Другой возьмет и пальнет в верблюда. А просто так! С охотки, с дури. В Союзе бы за это посадили, а тут -- герой! Бандитам мстит. Почему восемнадцатилетние--девятнадцатилетние убивают легче, чем, например, тридцатилетние? Им не жалко. После войны я вдруг обнаружил, какие страшные детские сказки. Все время в них кто-то кого-то убивает, Баба Яга, вообще, в печке людей жарит, а детям не страшно. Они плачут очень редко. Но хотелось остаться нормальным. Приехала к нам певица. Красивая женщина, песни у нее задушевные. А там так скучаешь по женщине, ждешь ее, как близкого человека. Она вышла на сцену: -- Когда летела к вам, мне дали пострелять из пулемета. С какой радостью я стреляла... Запела, а к припеву просит: -- Ребята, ну хлопайте! Хлопайте, ребята! Никто не хлопает. Молчат. И она ушла, концерт сорвался. Супердевочка приехала к супермальчикам. А у этих мальчиков в казармах каждый месяц восемь-десять пустых коек... Те, кто на них спал, уже в холодильнике... В морге... Только письма по диагонали на простынях... От мамы, от девочки: "Лети с приветом, вернись с ответом..." Выжить на этой войне было главным. Не подорваться на мине, не сгореть в бронетранспортере, не стать мишенью для снайпера. А для некоторых: выжить и что-нибудь из вещей привезти -- телевизор, дубленку... Магнитофон покруче... Ходила шутка, что о войне в Союзе узнают в комиссионных магазинах. По новому товару. Зимой едешь по нашему Смоленску -- девушки в афганских шубах. Мода! У каждого солдата на шее висел амулетик. -- Что у тебя? -- спросишь. -- Молитовку мама дала. Когда я вернулся, мама открылась: -- Толя, ты не знаешь, я тебя заговорила, потому ты живой и целый. Уходили в рейд: одну записку кладешь в верхнюю часть одежды, другую -- в нижнюю. Подорвешься -- какая-нибудь часть останется: верхняя или нижняя. Или носили браслеты с гравировкой: фамилия, группа крови, резус и личный номер офицера. Никогда не говорили: "Я пойду" -- "Послали". Не произносили слово "последний". -- Давай зайдем в последний раз... - Ты что, сдурел? Нет такого слова... Крайний... ну, четвертый, пятый... А этим здесь не пользуются. У войны подлые законы: сфотографировался перед тем, как идти на боевые, -- убили, побрился -- убили. Первыми погибали те, кто приехал нацеленный на героизм, с голубыми глазами. Встречал такого: "Буду героем!"" Погиб с ходу. Извините, на операции -- тут же лежим, тут же нужду справляем. Солдатская поговорка: лучше топтаться в собственном дерьме, чем самому стать дерьмом на минах. Родился у нас свой жаргон: борт -- самолет, броник -- бронежилет, "зеленка" -- кусты и заросли камыша, "вертушка" -- вертолет, глюки видел -- галлюцинации после наркотика, подпрыгнул на мине -- подорвался, заменщик -- кто домой уезжает. Столько сочинили, что "афганский" словарь можно составить. А погибали больше всего в первые месяцы и в последние. В первые -- много любопытства, в последние -- сторожевые центры отключаются, наступает отупение, ночью не можешь понять: где я, что я, зачем? Со мной ли это? Заменщики не спят полтора-два месяца. У них свое исчисление: сорок третье марта или пятьдесят шестое февраля, это значит -- должен был заменяться в конце марта или в конце февраля. Очень сильно ждешь. Меню в столовой: красная рыба -- килька в томате, белая рыба -- килька в масле, -- раздражает, цветочные клумбы в центре гарнизона -- раздражают, анекдоты, над которыми еще недавно надрывался от хохота, -- не нравятся. Странно, что еще вчера и позавчера было смешно. А что тут смешного? Приехал офицер в Союз в командировку. Зашел в парикмахерскую. Девушка посадила его в кресло: -- Как обстановка в Афганистане? -- Нормализуется... Через несколько минут: -- Как обстановка в Афганистане? -- Нормализуется... Пройдет какое-то время: -- Как обстановка в Афганистане? -- Нормализуется... Постригся, ушел. В парикмахерской недоумевают: -- Зачем мучила человека? Как спрошу об Афганистане, у него волосы дыбом становятся -- легче стричь. Я анекдоты люблю... Пустяки всякие...А задуматься серьезно страшно... Советского летчика сбили над Вьетнамом, можно поменять -- над Афганистаном... Американские "цэрушники" показывают ему детали сбитого самолета: скажи, что за деталь? Эта... И эта... Он молчит. Его бьют, он молчит. А потом состоялся обмен пленными, он возвращается в родную часть -- его спрашивают: "Как там в плену? Тяжело?" Отвечает: "Нет, вообще-то не очень тяжело, но материальную часть надо учить. Сильно за это бьют". Тянет обратно не на войну, а к тем людям. Ждешь-ждешь, а уезжать в последний день жалко, кажется, у всех бы взял адреса. У всех! У Лютика... Так звали Валерку Широкова, хрупкий, изящный. Нет-нет да и напоет кто-нибудь: "Руки словно лютики..." А характер железный, лишнего слова не скажет. Был у нас жмот, все копил, покупал, менял. Валерка стал перед ним, вытащил из своего бумажника двести чеков, показал и тут же на глазах...У того одуревшего... Разорвал на мелкие кусочки. Молча вышел. У Саши Рудика... Мы с ним в рейде встречали Новый год. Елка -- автоматы поставили пирамидой, игрушки -- повесили гранаты. А на машине-установке "Град" зубной пастой написали: "С Новым годом!!!" Почему-то три восклицательных знака. Саша хорошо рисовал. Я привез домой простыню с его пейзажем: собака, девочка и клены. Горы он не рисовал, горы мы там разлюбили. Любого спроси: "О чем тоска?" -- "В лес хочу... В реке искупаться... Молока большую кружку выпить..." В Ташкенте в ресторане подходит официантка: -- Миленькие, молоко берете? -- По два стакана обыкновенной воды. А молоко завтра будем пить. Только приехали... Из Союза каждый вез чемодан варенья и березовый веник. Там же эвкалиптовые продаются -- мечта! Нет, везли свои, березовые... У Сашика Лащука... Парень чистый. Часто писал домой. "У меня родители старенькие. Они не знают, что я тут. Я им сочиняю о Монголии". Приехал с гитарой и уехал с гитарой. Там разные люди были. Не представляйте нас одинаковыми. А то сначала о нас молчали, потом стали воображать всех героями, теперь ниспровергают, чтобы следом забыть. Там же один мог лечь рывком на мину и спасти даже незнакомых ему ребят, другой подойти к тебе и просить: "Хотите, стирать вам буду, только не посылайте на боевые". Идут КамАЗы, и на козырьках крупными буквами: Кострома, Дубна, Ленинград, Набережные Челны... Или "Хочу в Алма-Ату!", Ленинградец находил ленинградца, костромич -- костромича... Обнимались, как братья. И в Союзе мы, как братья. Ну, кто еще из молодых может сегодня идти по улице с костылем и новеньким орденом? Только свой. Мой брат... Наш брат... Обнимемся, другой раз только на скамейке посидим и выкурим по сигарете, а будто проговорили весь день. У нас у всех дистрофия... Там это было несоответствие веса росту... Здесь -- несоответствие чувств возможности вылиться, выплеснуться в словах, в поступках. Мы--дистрофики в этой жизни. Ехали уже из аэропорта в гостиницу. Первые часы дома. Молчим, притихли. В один миг у всех нервы не выдержали, и разом выдохнули водителю: -- Колея! Колея! Держи колею! Потом хохот. Потом -- счастье: да мы же в Союзе! Можем по обочине ехать... По колее... По всей земле... Пьянеешь от этой мысли... Через несколько дней обнаружили: -- Ребята!! Мы все сутулые. Не могли ходить прямо, разучились. Я себя полгода на ночь к кровати привязывал, чтобы распрямиться. Встреча в Доме офицеров. Вопросы: "Расскажите о романтике службы в Афганистане", "Убивали ли вы лично?" Особенно девочкам нравятся кровожадные вопросы. Жизнь вокруг серенькая, щекочут себе нервы. Но вот же ни у кого не повернется язык завести разговор о романтике Великой Отечественной войны? Там воевали отцы и деды. А тут -- перед ними мальчики. Слепые и восторженные. Насмотрелся, как им всего хотелось попробовать. Попробовать убить. Страх попробовать. Гашиш. Один попробует -- летает, а у другого "шубняк": куст становится деревом, камень -- бугром, идет и в два раза выше ноги поднимает. Ему еще страшнее. Был и такой вопрос: "А вы могли не поехать в Афганистан?" Я? Я... У нас отказался лишь один -- командир батареи, майор Бондаренко: -- Родину пойду защищать. В Афганистан не поеду. Сразу суд офицерской чести -- презрение за трусость! Пройти через это мужскому самолюбию? Петля на шею, пистолет -- к виску. Второе -- понизили в должности, как мы говорим, рассыпали звезду: из майора стал капитаном. И в стройбат. Через это пройти? Выгнали из партии. И через это? Выгнали из армии. И через это? Еще страшнее, чем на войну попасть. Сорок пять лет... Из них тридцать пять в армии: суворовское училище, военная академия... Что ему делать в мирной жизни? С нуля начинать? -- Что ты можешь? -- спрашивают у офицера. -- Могу командовать ротой. Могу командовать взводом и батареей. -- Что еще можешь? -- Могу копать. -- Что еще? -- Могу не копать... И через это пройти? На таможне у меня размагнитили кассеты с концертом Розенбаума. -- Ребята, песни классные! -- А у нас, -- показывают мне, -- есть список, какие песни можно везти, а какие нет. Приехал в Смоленск: из окошек всех студенческих общежитий несется Розенбаум... А сейчас -- надо рэкетиров напугать, приходит милиция: -- Давайте, ребятки, помогите. Неформалов разогнать: -- Позовем "афганцев". Дескать, "афганцу" привычно, ему все нипочем: крепкие кулаки, слабая голова. Все боятся. Все не любят. Когда у вас болит рука, вы не отсекаете себе руку. Вы ее нянчите, чтобы вылечить. Вы ее лечите. Почему мы собираемся? Спасаемся вместе... Но домой возвращаешься один... Майор, пропагандист артполка -- Каждую ночь ...Я вижу один и тот же сон, все прокручивается заново. Все стреляют, и я стреляю... Все бегут, и я бегу... Падаю, просыпаюсь... Я--на больничной койке... Я просыпаюсь... Рывком хочу сбросить себя с кровати, чтобы выйти в коридор покурить. И тут вспоминаю: ног нет... Тут возвращаюсь в действительность... Я не хочу слышать о политической ошибке! Не хочу знать! Если это ошибка, тогда верните мне мои ноги... (В отчаянии отшвыривает от себя костыли). -- Извините... Извините... (Посидел молча и остыл). Вы? Вынимали когда-нибудь из кармана убитого неотправленные письма: "Дорогая...","Дорогие...","Любимая..." Вы видели солдата, простреленного одновременно кремниевой пищалью и китайским автоматом? Нас туда послали, мы выполняли приказ. В армии ты сначала должен выполнить приказ, а потом можешь его обжаловать. Тебе сказали: вперед! Значит, вперед. А нет -- партбилет отдай. Звание отдай. Присягу давал?! Давал. Поздно пить боржоми, когда почки отказали. "Мы вас не посылали туда". -- "А кто посылал?" Там у меня был друг. Я уходил в бой, он со мной прощался. Я приходил, он обнимал меня -- живой! Такого друга у меня здесь не будет... На улицу редко выхожу... Стесняюсь... Вы когда-нибудь пристегивали или видели вблизи наши протезы? На них ходишь и боишься шею сломать. Говорят, в других странах "протезники" на горных лыжах катаются, играют в теннис, танцуют. Купите их на валюту вместо французской косметики... Вместо кубинского сахара... Марокканских апельсинов и итальянской мебели... Мне двадцать два года, вся жизнь впереди. Надо жену искать. Была девушка. Сказал ей: "Я тебя ненавижу", -- чтобы она ушла. Жалела. Хочу, чтобы любила. Снится мне ночами дом родной И в рябинах тихая опушка. Тридцать, девяносто, сто... Что-то ты расщедрилась, кукушка... Из наших песен... Любимая... А иногда даже день неохота прожить... Но даже сейчас мечтаю: хоть бы краешком глаза глянуть на тот кусочек земли. Библейской пустыни... Нас всех тянет туда... Так тянет, когда стоишь у пропасти или высоко над водой. Так тянет, что голова кружится... Война закончилась... Теперь постараются нас забыть, запрятать куда-нибудь подальше... Задвинуть. Так уже было в финскую... Сколько книг написано о Великой Отечественной -- и ничего о финской... Никто не любит вспоминать проигранную войну. И я через десять лет привыкну, мне будет наплевать... Убивал ли я там? Убивал!! А вы что хотите, чтобы мы там остались ангелами? Вы ждали -- ангелы возвратятся... Старший лейтенант, командир минометного взвода -- Служил на Дальнем Востоке... Вызвали к командиру части. Дежурный телефонист принес телеграмму: "Направить старшего лейтенанта Иванова в штаб армии для рассмотрения вопроса о переводе его в Туркестанский военный округ для дальнейшего прохождения службы". Дата и время. Ожидал, что пошлют на Кубу, потому что, когда проходил медкомиссию, речь шла о стране с жарким климатом. Спросили: -- Не возражаете, если мы вас пошлем в загранкомандировку? -- Нет, не возражаю. -- Поедете в Афганистан. -- Так точно. -- Вы знаете: там стреляют, убивают... -- Так точно... В Союзе у саперов какая жизнь? Копают лопатой, долбают киркой. А хотелось использовать то, чему учили в училище. Саперы на войне всегда нужны. Я ехал учиться воевать. Из всех, кого вызывали, отказался один. Его вызывали три раза: -- Не возражаете, если мы вас пошлем в загранкомандировку? -- Возражаю. Ему не позавидуешь. Тут же получил выговор, его офицерское имя теперь замарано, и продвижения по службе не будет. Отказывался он из-за состояния здоровья, у него то ли гастрит был, тот ли язвенная болезнь. Но на это не смотрели: жаркий ли климат или не жаркий, предложили -- должен ехать. Уже печатались списки... Из Хабаровска шесть дней до Москвы ехал поездом. Через всю Россию, через сибирские реки, по берегу Байкала. Через сутки у проводницы кончилась заварка, на вторые сутки -- сломался титан. Родные встретили. Поплакали. Но коль надо, то надо. ...Открылся люк -- синее-синее небо, у нас только над рекой бывает такое синее небо, как там. Шум, крик, но все свои. Кто встречает заменщика, кто друзей, кто передачу от родных из Союза ждет. Загоревшие все, веселые. Уже не верилось, что где-то есть тридцать пять градусов мороза, броня замерзает. Первого афганца увидел на пересылке через забор из колючей проволоки. Кроме как интереса, никаких других чувств не испытал. Обыкновенный человек. Получил бумаги в Баграм на должность командира инженерно-дорожного взвода в саперном батальоне... Вставали рано утром и отправлялись как на работу: танк с тралом, группа снайперов, собака минно-розыскная и два бээмпэшки для боевого прикрытия. Первые километры -- на броне. Там хорошо видны следы, дорога пыльная, пыль лежит пудрой, как снег. Птица сядет -- знак остается. Если вчера прошел танк, смотри в оба: в след от гусеницы танка могут мину закопать. Пальцами изобразят гусеницу, а следы свои заметут мешком или чалмой. Дорога крутилась мимо двух мертвых кишлаков, людей там не было, одна обгоревшая глина. Отличное укрытие! Всегда будь начеку. Остались кишлаки позади, слезаем с брони. Теперь так: впереди собака бежит, виляет туда-сюда, и за ней идут саперы со щупом. Идут и прокалывают землю. Тут уже с тобой Бог, твоя интуиция, твой опыт, чутье. Там ветка сломана, там железка какая-то лежит, вчера ее не было, там камень. Они же и для себя знаки оставляли, чтобы самим не подорваться. Одна железка, другая... Какой-нибудь болт... Вроде в пыли валяются... А под землей батарейки... Проводок к бомбе или к ящику с тротилом... Противотанковая мина человека не слышит... Она срабатывает при нагрузке двести пятьдесят -- триста килограммов. Первый подрыв... Я один остался сидеть на танке, мое место было возле дула, башня защитила, остальных волной снесло. Сразу обшарил себя, проверил: голова на месте? Руки, ноги на месте? На месте -- поехали дальше. Впереди еще один подрыв... Легкий бронированный тягач напоролся на мощный фугас... Тягач раскололся пополам, воронка три метра длиной, а глубина в человеческий рост. Тягач вез мины, около двухсот мин для миномета... Мины в кустах, на обочине... Веером лежат... Ехали пять солдат и старший лейтенант, мы с ним несколько раз вечером вдвоем сидели, курили, разговаривали. Никого в живых не осталось. Очень помогали собаки, они как люди. Одаренные и неодаренные, с интуицией и без интуиции. Часовой заснет, а собака нет. Я любил Арса. К нашим солдатам ластился, а на афганских лаял. У них форма была более зеленая, чем наша желтоватая. Но как он различал? Мины слышал за несколько шагов... Упрется в землю, хвост трубой: не подходи! Минные ловушки разные... Самые опасные -- самодельные мины, они не повторялись, в них нельзя было уловить закономерность. Технический закон! Стоит ржавый чайник, в нем взрывчатка... В магнитофоне, в часах... В консервной банке... Тех, кто шел без саперов, называли "смертниками". На дороге мины, на тропе в горах мины, в доме мины...Саперы идут первыми, как разведчики... Топтались в окопчике... Уже подрыв в нем был, уже пограбили, уже два дня топтались все... А я спрыгнул сверху -- взрыв! Сознание не терял... На небо посмотрел... Небо светится... У саперов при подрыве всегда первая реакция: посмотреть на небо. Целы ли глаза? На прикладе автомата носил жгут, этим жгутом меня перевязали. Выше колен... А я уже знал: где жгут накладывают, там потом и отрезают три-пять сантиметров выше отрыва. -- Куда ты жгут кладешь? -- кричу солдату. -- У вас до колена, товарищ старший лейтенант. Пятнадцать километров меня еще везли в медсанбат. Полтора часа ушло. Там промыли, сделали новокаиновую блокаду. В первый день ногу резали, пила зажужжала, как циркулярка, -- потерял сознание. На второй день глаза оперировали. При подрыве пламя ударило в лицо. Глаза, можно сказать, соштопали, двадцать два шва было. Снимали по два-три в день, чтобы глазное яблоко не рассыпалось. Подойдут, фонариком посветят слева, справа: если ли светоощущение, на месте сетчатка? Цвет у фонарика красный... Должен быть самый сильный цвет... Я мог бы написать рассказ, как офицер превращается в надомника. Собираю электропатроны, электророзетки... Сто штук в день... Шнурки заклепываю... Какие? Красные, черные, белые -- не знаю... Не вижу... Диагноз: почти слепой... Не тотально, но больше догадываюсь, соображаю, чем вижу. Сетки вяжу... Коробочки клею... Раньше думал, что только сумасшедшие этим занимаются... Тринадцать сеток в день... Уже норму выполняю... У саперов было мало шансов вернуться целыми или вообще вернуться, особенно из рот разминирования, спецразминирования. Или ранен, или убит. Уходим на операцию -- не прощаемся за руку. В день подрыва новый командир роты пожал мою руку. Он от души, еще никто его не предупредил. И я взлетел... Хочешь верь, хочешь не верь. Существовало поверье: сам напросился в Афганистан -- добром это не кончится, послали -- дело служивое, может, и пронесет. Вернешься. Что мне сейчас снится? Длинное минное поле... Составляю формуляр: количество мин, чертеж рядов и ориентиры, по которым можно их найти. И этот формуляр у меня потерялся, у нас они часто терялись... Или берешь формуляр, там ориентир -- дерево, а оно сгорело... Или груда камней, а они взорвались... Никто не ходил, не проверял. Боялись. Сами могли подорваться на своих минах. Я вижу во сне, что возле моего минного поля бегают дети... Они не знают, что там мины... Мне надо крикнуть: "Там мины! Не ходите!.." Мне надо их опередить...Я бегу... У меня опять обе ноги... И я вижу... Но это только ночью, только во сне... Старший лейтенант, сапер -- У меня не получается, как у всех...Такая жизнь у меня не получается... Это, может быть, нелепо, в этом случае... С этой войной... Но я человек романтический, я думаю, что по-настоящему я еще жила и не живу, я всегда мечтаю о жизни. Придумываю ее, представляю. В первый же день, как я туда прибыла, меня вызвал начальник госпиталя: "Что вас заставило сюда приехать?" Он не понимал... Мужчина... Я должна была рассказать ему всю свою жизнь. Чужому, незнакомому мужчине... Военному... Как на площади... Вот этом самое мучительное, самое унизительное для меня там. Ничего тайного, интимного, все вытягивается наружу. Вы смотрели фильм "Запредел"? О жизни зэков в колонии. Мы жили по тем же законам... Та же колючая проволока, тот же пятачок земли... Мое окружение -- девочки-официантки, повара. Разговоры: о рублях, о чеках, мясе с костями и без костей, о сырокопченой колбасе, болгарском печенье. В моем же представлении это было самопожертвование, женский долг -- защищать наших мальчиков, спасать! Я возвышенно все представляла. Люди истекают кровью, я даю свою кровь. Уже на пересылке в Ташкенте поняла: еду не туда. Сажусь в самолет -- плачу, не могу остановиться. Там то же, что и здесь, от чего убегала, от чего хотела отвернуться. На пересылке водка лилась рекой. "И снится нам трава у космодрома... Зеленая-зеленая трава..." Как в космос улетала... Тут, в Союзе, у каждого свой дом, своя крепость... А там... Нас в комнате четыре человека. Та девочка, что поваром работала, приносила из столовой мясо и заталкивала его под кровать... -- Помой пол, -- говорит она. -- Я вчера мыла, сегодня твоя очередь. -- Помой, дам сто рублей... Я молчу. -- Мяса дам. Молчу. Она берет ведро воды и выливает на мою кровать. -- Ха-ха-ха-ха... -- Все смеются. Другая девочка. Официантка. Ругалась матом и любила Цветаеву. После смены садится и раскладывает пасьянс: -- Будет -- не будет... Будет -- не будет... -- Что будет -- не будет? -- Любовь, что еще. А свадьбы там были... Настоящие свадьбы! И любовь. Но редко. Любовь была до Ташкента: оттуда -- он налево, она направо. Как в песне: "Ей в другую сторону." Таня Бэтээр (высокая, большая) любила сидеть и допоздна разговаривать. Спирт пила только чистый. -- Как ты можешь? -- Что ты, водка слабая, водка меня не берет. С собой увезла пятьсот или шестьсот открыток с киноактерами. Они дорогие в дуканах, она щеголяла: "На искусство денег не жалко". Верочку Харькову запомнила сидящей перед зеркалом с открытым ртом и высунутым языком. Она боялась брюшного тифа. Кто-то ей сказал, что надо каждое утро смотреть в зеркало: при брюшном тифе на языке остаются следы от зубных резцов. Они меня не признавали. Дескать, какая-то дура, носит пробирки с микробами. Я работала врачом-бактериологом в инфекционном госпитале. У меня на языке вечно было одно: брюшнячок, гепатит, паратиф. Раненые не сразу попадали в госпиталь. Пять-десять часов, а то и сутки и двое они лежали в горах, в песке. Раны осеменялись микробами, то, что называется раневой инфекцией. Раненый в реанимации, а я у него нахожу брюшной тиф. Умирали молча. Один только раз видела, как расплакался офицер. Молдаванин. К нему подошел хирург, тоже молдаванин, спросил у него по-молдавски: -- Батюшка, на что жалуетесь? Что болит? И тот расплакался: -- Спасите меня. Я должен жить. У меня любимая жена и любимая дочка. Я должен вернуться... Он умер бы молча, но расплакался, потому что услышал родную речь. В морг не могла зайти... Там привозили человеческое мясо, перетертое с землей. И под кроватью у девочек мясо... Поставят на стол сковородки: "Руба! Руба!" -- по-афгански это значит "вперед". Жара... Пот капает в сковородки... Я видела только раненых и имела дело только с микробами... Я не пойду микробы продавать... В военторге на чеки можно было купить карамельки. Моя мечта! "Афганистан, какая прелесть!" -- пели там такую песню. Я всего боялась, если честно признаться... Я не смелая... Приехала туда и не различала даже звездочки на погонах, звания. Всем говорила "вы". Не помню уж кто, но кто-то дал мне на кухне в госпитале два сырых яйца. Потому что врачи ходили полуголодные. "Сидели" на картофельном клейстере, давно хранившемся на военных складах, замороженном мясе. Из старых запасов... Древесина... Без запаха и цвета... Я схватила эти два яйца, завернула в салфетку: ну, дома с луком поем. Весь день представляла, как буду ужинать. Тут везут на каталке парня, эвакуируют в Ташкент. Что там под простыней, не видно, одна красивая голова на подушке катается. Поднял на меня глаза: -- Кушать хочется. Как раз это перед обедом, еще бачки не привезли. А его уносят. И когда это еще он прилетит в Ташкент, когда его накормят. -- На, -- и даю ему эти два яйца. Повернулась и пошла, не спросила: руки, ноги у него есть? Я ему на подушку положила. Не разбила, не покормила. Вдруг рук нет? В другой раз ехала два часа на машине, а рядом трупы... Четыре трупа... Они лежали в спортивных костюмах... Домой вернулась... Не могла слушать музыку, разговаривать на улице, в троллейбусе. Закрыла бы дверь в комнате -- чтобы телевизор и я одна. За день до отлета в Союз застрелился начмед нашего госпиталя Юрий Ефимович Жибков... Почему? Что у него в душе творилось. Кому-то непонятно... А мне... Я понимаю, даже знаю. Там это всегда близко...Эта темнота... В Афганистане у кого-то из офицеров переписала: "Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством неба, если он выйдет оттуда здоровым, невредимым и с головой на плечах..." Француз Фурье. Уцелеть надо было не только физически...Человек - существо со сложной начинкой...Слоеный пирожок, как говорили мои девочки. Философствовать понемногу начали к концу войны. Перед домом... Встречаю на улице молодого человека...Что-то родное: "Это, наверное, "афганец?" Но я его не окликаю, чтобы не показаться смешной. Я не смелая... У меня натура мягкая... Я пугалась, когда ловила себя на мысли, что могу превратиться в агрессивное, жестокое существо. Человек ведь зависим... Он даже не знает до конца, как он зависит от своих поступков, от того, что с ним было. Он боится... Готовим мальчишек к выписке... Они прячутся на чердаках, в подвалах госпиталя, не хотят выписываться в часть. Мы их ловим, вытаскиваем... На пересылке молодые девчонки учили меня, кому надо дать бутылку водки, чтобы попасть в хорошее место... Они учили меня... Им по восемнадцать-двадцать лет, а мне сорок пять. На таможне, когда возвращалась, заставили снять все до бюстгальтера. -- Кто вы? -- Врач-бактериолог. -- Покажите документы. -- Взяли документы. -- Открывайте чемоданы. Будем шмонать. Я тащила с собой назад старенькое пальто, одеяло, покрывало, шпильки, вилки... Все, что из дому брала. Выгрузили на стол: -- Вы что, сумасшедшая? Стихи, наверное, пишете? Мне здесь невмоготу. Здесь страшнее, чем там. Там вернулся из Союза, кто что привез -- садимся за один стол. Третий тост. Молча. За тех, кто погиб. Сидим за столом, а мышки прогуливаются, в туфли залазят. В четыре часа вой... Первый раз вскочила: "Девочки, волки". Девочки смеются: "Молитву мулла читает". Я дома долго-долго в четыре утра просыпалась. Хотелось продолжения... Просилась в Никарагуа... Куда-нибудь, где война идет. Тут... Я уже не умею тут жить... Врач-бактериолог -- Я его первая выбрала... Стоит высокий, красивый парень. "Девочки, -- говорю, -- мой". Подошла и пригласила на дамский вальс, когда девушки приглашают кавалеров. А я -- судьбу... Очень хотела сына. Договорились: если родится девочка, дам имя ей я. Будет Олечка. Родится сын, даст имя он. Будет Артем или Денис. Родилась Олечка. -- А сынишка будет? -- Будет. Пусть только Олечка подрастет. Я родила бы ему и сына. -- Любочка, не пугайся. Молоко пропадет... -- Я малютку грудью кормила. -- Посылают в Афганистан... -- Почему ты? У тебя маленький ребенок. -- Не я, кому-то другому выпадет. Партия велела -- комсомол ответил: есть. Он был преданный армии человек. "Приказы, -- повторял, -- не обсуждаются". У них в семье у матери очень сильный характер, и он привык слушаться, подчиняться. В армии ему было легко. Как провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта война? Дочка спала в люльке. Встретила на улице дурочку, юродивую, она часто появлялась в нашем военном городке на базаре или в магазине. Говорили люди, что молодой ее изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня: -- Вот привезут тебе мужа в ящике, -- засмеялась и убежала. Я не знала, что случится, но я знала -- что-то случится. Ждала его, как у Симонова: жди меня, и я вернусь... В день могла написать по три, по четыре письма и отправить. Мне казалось, что когда я думаю о нем, тоскую о нем, я его берегу. А он писал, что здесь, на войне, каждый делает свою работу. Выполняет приказ. И кому какая судьба. Не волнуйся и жди. Когда я бывала у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал. Ни слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова. ...Одела девочку, чтобы нести в детский сад. Поцеловала. Открываю дверь: стоят военные, и у одного в руках чемодан моего мужа, небольшой, коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло... Если я их впущу, они принесут в дом страшное... Не впущу, все останется на своих местах. Они дверь к себе -- хотят войти, а я к себе -- не впускаю... -- Раненый? -- У меня еще эта надежда была, что раненый. Военком вошел первый: -- Людмила Иосифовна, с глубокой скорбью должны сообщить, что ваш муж... Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему: -- Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь? Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб: -- Скажи ей... А того трясет, он тоже молчит. Подходят ко мне какие-то женщины, целуют. -- Успокойся. Давай телефоны родных. Я села и тут же выпалила все адреса и телефоны, десятки адресов и телефонов, которые я не помнила. Проверили потом по записной книжке -- все точно. Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе части. Я обнимала гроб и кричала: -- За что? Что ты кому плохого сделал? Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на этот ящик: "Привезут тебе мужа в ящике..." И опять кричала: -- Я не верю, что здесь мой муж. Докажите мне, что здесь он. Тут даже окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли? Позвали его друга. -- Толик, -- говорю, -- поклянись, что здесь мой муж. -- Я своей дочкой клянусь, что там твой муж. Он умер сразу, не мучился. Больше ничего тебе не скажу. Сбылось его: "Если придется умереть, то так, чтобы не мучиться". А мы остались... Висит на стене его большой портрет: -- Сними мне папу, -- просит дочка. -- Я буду с папой играть. Окружит портрет игрушками, разговаривает с ним. Ночью укладываю ее спать: -- А куда стреляли в папу? Почему они выбрали именно нашего папу? Приведу ее в садик. Вечером надо забирать домой -- рев. -- Не уйду из садика, пока за мной не придет папа. Где мой папа? Я не знаю, что ей отвечать? Как объяснить? Мне самой только двадцать один год... Этим летом отвезла ее к маме в деревню. Может, там его забудет... У меня нет сил плакать каждый день... И каждую минуту Увижу, как идут вместе муж, жена и ребенок с ними -- плачу. Моя душа кричит, мое тело кричит. Я раньше любила спать голая летом, теперь никогда голая не сплю. Я все вспоминаю... Любовь вспоминаю...Простите за откровенность... Только вам могу довериться. Чужому человеку. Своему трудно. "Встал бы ты хоть на одну минуту... Посмотрел, какая выросла дочка! Для тебя эта непонятная война кончилась, -- говорю я ему ночью. --Для меня -- нет. А для нашей дочери? Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все. Ты меня слышишь..." Кому я кричу? Кто услышит? Жена -- Когда-то я мечтала --рожу сына... Сама себе рожу мужчину, которого буду любить и который меня будет любить... С мужем мы разошлись. Он ушел от меня, ушел к молодой, она ему родила сразу после школы. Я его любила, наверное, поэтому другого не было...Не искала... Сына растили с мамой, две женщины, а он -- мальчишка. Встану тихонько и слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания? -- Мама, -- вернется домой, -- я уже взрослый, а ты меня пасешь. Маленький был, как девочка. Беленький, хрупкий, он у меня восьмимесячным родился, искусственник. Наше поколение не могло дать здоровых детей, росли мы в войну -- бомбежки, стрельба, голод... Страх... Играл он все время с девочками, девочки его принимали, он не дрался. Любил кошек, завязывал им банты. -- Купи, мамочка, хомячка, у него шкурка тепленькая, как мокренькая. Покупался хомячок. И аквариум. И рыбки. Пойдем на базар: "Купи мне живую курочку... Рябушку..." И вот я думаю: неужели он там стрелял? Мой домашний мальчик... Не для войны он был... Мы его очень любили, лелеяли... Приехала к нему в Ашхабад в учебную роту: -- Андрюша, я хочу пойти поговорить с начальником. Ты у меня один... Здесь граница близко... -- Не смей, мама. Надо мной будут смеяться, что я маменькин сынок. И так говорят: "Тонкий, звонкий и прозрачный". -- Как тебе тут? -- Лейтенант у нас хороший, он с нами как с равными. А капитан и по лицу может ударить. -- Как?! Мы тебя с бабушкой никогда не били, даже маленького. -- Здесь мужская жизнь, мама. Лучше вам с бабушкой ничего не рассказывать... Только маленький он был мой. Отмоешь его в ванной, из луж как чертенок вылезал, завернешь в простынку, обнимешь. Думалось, никто никогда его у меня не заберет. Никому не отдам. Потом его у меня отняли... Я сама после восьми классов уговорила его пойти в строительное училище. Думала, что с этой специальностью ему будет легче в армии. А отслужит -- поступит в институт. Он хотел стать лесником. В лесу всегда радовался. Птиц узнавал по голосам, показывал, где какие цветы. Этим напоминал своего отца. Тот, сибиряк, любил природу так, что во дворе не давал косить траву. Пусть растет все! Нравилась Андрюше форма лесника, фуражка: "Мама, она на военную похожа..." И вот я думаю: неужели он там стрелял? Из Ашхабада часто писал нам с бабушкой. Одно письмо наизусть выучила, держала его в руках тысячу раз: "Здравствуйте, мои родные мама и бабушка! Вот уже больше трех месяцев служу в армии. Служба моя идет хорошо. Со всеми порученными мне заданиями я пока справляюсь и замечаний со стороны командования не имею. Недавно наша рота ездила в учебно-полевой центр, это восемьдесят километров от Ашхабада, он расположен в горах. Там все занимались две недели горной подготовкой, тактикой и стрельбой из стрелкового оружия. Я же и еще три человека в лагерь не ездили, находились в расположении части. Нас оставили, потому что вот уже три недели мы работаем на мебельной фабрике, строим цех. А за это нашей роте фабрика сделает столы. Мы выполняем там кирпичную кладку, штукатурные работы. Мама, ты спрашиваешь о своем письме, я его получил. Получил также посылку и десять рублей, которые вы вложили. На эти деньги мы несколько раз ели в буфете и покупали с другом конфеты..." Я себя утешала надеждой: раз он занимается штукатурными работами и кирпичной кладкой, значит, нужен как строитель. Ну и пусть строит им собственные дачи, личные гаражи, только бы не послали никуда дальше. Он потом написал, что у кого-то генерала за городом работал... Был восемьдесят первый год... Ходили отголоски... Но что в Афганистане мясорубка, бойня, знало очень мало людей. По телевизору мы видели братание советских и афганских солдат, цветы на наших бронетранспортерах, крестьян, целующих дарованную землю... Одно меня заставило испугаться... Когда ездила к нему в Ашхабад, встретила женщину... Сначала в гостинице заявили: -- Мест нет. -- Буду ночевать на полу. Я приехала издалека, к сыну-солдату... И никуда отсюда не уеду. -- Ну, ладно, пустим вас в четырехместный номер. Там уже живет одна мать, тоже сына навещает. От этой женщины я впервые услышала, что готовится новый набор в Афганистан, и она привезла большие деньги, чтобы спасти сына. Уезжала она довольная, а со мной на прощание поделилась: "Не будь наивной идиоткой..." Когда я рассказала об этом моей маме, она заплакала: -- Почему ты не упала им в ноги?! Не просила? Сняла бы и отдала свои сережки... Это была самая дорогая вещь в нашем доме, мои копеечные сережки. Они же не с бриллиантами! Маме, которая всю жизнь жила более чем скромно, они казались богатством. Господи! Что с нами творят? Не он, так кто-то другой поехал бы. У него тоже мать... То, что он попал в десантно-штурмовой батальон и летит в Афганистан, для него самого было неожиданностью. Его распирала мальчишеская гордость. Он не скрывал. Я женщина, сугубо штатский человек.