чонка и плачет: -- У меня дома все есть: четырехкомнатная квартира, жених, любящие родители. -- Зачем приехала? -- Сказали, что здесь трудно. Надо! Я ничего оттуда не привезла, кроме памяти. Будь ты проклят, Афганистан! Эта война никогда для меня не кончится... Дочка вчера вернулась от друзей: - Мама, когда я сказала, что ты была в Афганистане, одна девочка почему-то засмеялась... Что мне ей ответить? Прапорщик, начальник секретной службы -- Смерть -- страшная вещь, но есть вещи страшнее... Не говорите при мне, что мы -- жертвы, мол это была ошибка. Не произносите при мне этих слов. Я не разрешаю... Мы воевали хорошо, храбро. За что вы нас? Я знамя, как женщину, целовал. С трепетом. Нас так воспитали, что это свято, раз ты поцеловал знамя. Мы любим Родину, мы ей верим. Ну-ну-ну...(Нервно забарабанил пальцами по столу). Я еще там... Под окном "стрельнет" выхлопная труба -- животный страх. Звон разбитого стекла -- животный страх... В голове сразу пусто-пусто, звенящая пустота в голове. Звонок междугородного телефона, как автоматная очередь... Я не желаю все это перечеркнуть, я не могу топтать свои бессонные ночи. Свои муки. Не могу забыть холодок по спине в пятидесятиградусную жару... ...Ехали на машинах и орали песни во всю глотку. Окликали, задирали девчонок, с грузовика они все красивые. Мы ехали веселые. Попадались трусы: -- Я откажусь... Лучше тюрьма, чем война. -- На, получай! -- Их били. Над ними издевались, они даже убегали из части. Первого убитого я вытащил из люка. Он сказал: "Хочу жить..." -- и умер. Ну-ну-ну... После боя невыносимо смотреть на красоту. На горы, на сиреневое ущелье в тумане....Чужую птицу...Хочется все расстрелять! Стреляю...Стреляю в небо! Или тихий-тихий становишься, ласковый. Знакомый парень умирал долго. Лежал он, как ребенок, который только-только научился говорить, называл и повторял все, что встречал глазами: "Горы... Дерево... Птица... Небо..." Так до самого конца... Молодой царандой, это у них милиционер: -- Я умру, Аллах заберет меня на небо. А ты куда попадешь? Куда я попаду?! Попал в госпиталь. Приехал ко мне в Ташкент отец: -- После ранения ты можешь остаться в Союзе. -- Как я останусь, если мои друзья там? Он -- коммунист, но ходил в церковь, ставил свечку. -- Зачем ты это делаешь, отец? -- Мне надо вложить во что-то свою веру. Кого мне еще просить, чтобы ты вернулся? Рядом лежал парень. К нему приехала мать из Душанбе, привезла фрукты, коньяк: -- Хочу сына дома оставить. Кого просить? -- Давай, мать, лучше выпьем твой коньяк за наше здоровье. -- Хочу сына дома оставить... Выпили мы ее коньяк. Целый ящик. В последний день услышали: у одного из наших в палате обнаружили язву желудка, кладут в медсанбат. Шкура! Мы его лицо стерли для себя из памяти. Для меня -- или черное, или белое... Серого нет... Никаких полутонов... Нам не верилось, что где-то целый день дождь, "грибной" дождь. Наши архангельские комары над водой гудят. Только выжженные шершавые горы... Поджаренный колючий песок...Ну-ну-ну... И на нем, как на большой простыне, наши окровавленные солдаты лежат... У них отрезано все мужское... Записка: ваши женщины никогда не родят от них сыновей... А вы говорите -- забыть?! Возвращались: кто с японским магнитофоном, кто чиркал музыкальными зажигалками, а кто в стираном-перестираном хэбэ и с пустым "дипломатом". Мы воевали хорошо, храбро. Нас наградили орденами... Говорят, что нас, "афганцев", и без орденов узнают, по глазам: -- Парень, ты из Афгана? А я иду в советском пальто, в советских ботинках... Рядовой, связист -- А вдруг она жива? Может, она жива, моя девочка, но где-то далеко... Я все равно рада, где бы она ни была, только бы жила. Так я думаю, так этого мне хочется, очень хочется! И вот мне приснился сон... Вот она пришла домой... Взяла стул и села посреди комнаты... Волосы длинные у нее, очень красивые, рассыпались по плечам. Она их так отбросила рукой и говорит: "Мама, ну что ты меня все зовешь и зовешь, ты ведь знаешь, что я прийти к тебе не могу. У меня муж, двое детей... У меня семья..." И я еще во сне сразу вспомнила: когда ее похоронили, прошел, наверное, месяц, мне подумалось -- она не убита, а ее украли? Мы, бывало, идем с ней по улице, на нее оглядываются... Она высокая, и эти волосы льются... Но мне никто не верил. А тут я получила подтверждение, что догадка моя верная. Где-то она живет... Я -- медик, я всю жизнь считала, что это -- святая профессия. Очень ее любила, поэтому и доченьку увлекла. А теперь проклинаю себя. Не будь у нее этой профессии, она осталась бы дома и жила. Теперь мы с мужем только вдвоем, у нас никого больше нет. Пусто, ужасно пусто. Вот вечером садимся, вот смотрим телевизор. Сидим, молчим, иногда слова за весь вечер не произнесем. Только когда начинают петь, я заплачу, а муж застонет -- и пойдет. Вы не представляете, что здесь, в груди... Утром надо идти на работу, а встать не можешь. Такая боль! Я другой раз думаю, что не встану и не пойду. Буду лежать... Буду ждать, чтобы взяли меня к ней. Позвали... У меня есть склонность к воображению, и я все время с ней, никогда в моих мечтах ничего не повторяется. Я даже вместе с ней читаю... Правда, теперь я читаю книги о растениях, о животных, о звездах, о людях не люблю... О человеческих делах... Весна пришла... Думала, что природа мне поможет. Поехали за город... Фиалки цветут, на деревьях листочки детские. А я начала кричать... Так красота природы, радость живого на меня подействовали... Стала бояться течения времени, оно забирает ее у меня, память о ней. Исчезают подробности. Слова... Что она говорила, как улыбалась... Собрала с костюма ее волосы, сложила в коробочку. Муж спросил: -- Что ты делаешь? -- Пусть будет. Ее уже нет. Иногда сижу дома, думаю и вдруг слышу ясно: "Мама, не плачь". Оглянусь -- нет никого. Продолжаю дальше вспоминать. Вот она лежит... Яма уже выкопана, уже земля готова ее принять. А я стою перед ней на коленях: "Доченька моя милая! Доченька моя дорогая! Как же это случилось? Где ты? Куда ты ушла?" Но она еще со мной, хотя и в гробу лежит. В земле... Помню тот день... Она вернулась с работы и сказала: -- Меня вызывал сегодня главврач. -- И замолчала. -- И что? -- Я еще ничего не услышала в ответ на свой вопрос, но мне уже нехорошо стало. -- Пришла в нашу больницу разнарядка послать одного человека в Афганистан. -- И что? -- Нужна именно операционная сестра. -- А она работала операционной сестрой в кардиологии. -- И что? -- Я забыла все другие слова, повторяла одно и то же. -- Я согласилась. -- И что? -- Кому-то все равно надо ехать. А я хочу побыть там, где трудно. Уже все знали и я тоже, что идет война, льется кровь. Я заплакала, а сказать "нет" не смогла. Она бы строго посмотрела на меня: -- Мама, мы с тобой обе давали клятву Гиппократа. Несколько месяцев она готовила документы. Принесла и показала характеристику. Там были слова: "Политику партии и правительства понимает правильно". А я еще все не верила. Говорю о ней... И мне легче. Как будто она тут... Я завтра ее хоронить буду... Она еще со мной... А может, она где-то живет? Я только бы хотела знать: какая она сейчас? Длинные ли у нее волосы? Даже какая кофточка на ней? Мне все интересно... Моя душа захлопнулась... Я людей не хочу видеть. Я люблю быть одна... Я с ней, со Светочкой своей, тогда разговариваю. Стоит кому-то зайти, все нарушается. Никого не хочу пускать в этот мир. Ко мне мама из деревни приезжает, но я даже с ней не хочу делиться. Один раз только пришла ко мне женщина... С моей работы... Вот ее я не отпускала, мы с ней до ночи просидели... Уже муж ее волновался, что метро закроют... У нее вернулся из Афганистана сын... Стал, как маленький ребенок: "Мама, я буду печь с тобой пироги... Мама, я пойду с тобой в прачечную..." Он боится мужчин, дружит с одними девочками. Она побежала к врачу. Врач сказал: "Терпите, пройдет". Мне теперь такие люди ближе, роднее. Я могла бы с ней дружить, с этой женщиной. Но она ко мне больше не пришла, она смотрела на портрет Светочки и все время плакала... Но я что-то другое хотела вспомнить... Что же я хотела вспомнить? А?! Как она приехала первый раз в отпуск... Нет, еще о том, как мы ее провожали, как она уезжала... Пришли на вокзал ее школьные друзья, товарищи с ее работы. И один старый хирург наклонился и поцеловал ей руки: "Больше я таких рук не встречу". Приехала в отпуск. Худенькая, маленькая. Три дня спала. Встанет, поест и спит Опять встанет, поест и спит. -- Светочка, как тебе там? -- Все хорошо, мама. Все хорошо. Сидит, молчит и тихонько сама себе улыбается. -- Светочка, что у тебя с руками? -- Я не узнала ее рук, они стали такими, как будто ей пятьдесят лет. -- Там, мама, много работы. Могу ли я думать о своих руках? Ты представляешь: готовимся к операции, моем руки муравьиной кислотой. А врач подходит ко мне и говорит: "Вам что, своих почек не жалко". Он о почках своих думает... А рядом люди умирают... Но ты не волнуйся... Я довольна, я там нужна. Уехала она на три дня раньше: -- Прости, мама, у нас в медсанбате остались только две медсестры. Врачей достаточно, а медсестер мало. Девочки задохнутся. Как я могу не ехать?! Попросила бабушку, она ее очень любила, той скоро девяносто лет: "Только не умирай. Дождись меня". К бабушке мы поехали на дачу. Она стояла возле большого куста роз, и Светочка просила ее: "Только не умирай. Дождись меня". Бабушка взяла и срезала ей все розы. С этим букетом она и уехала. Вставать надо было в пять часов утра. Я бужу ее, а она: "Мама, я так и не выспалась. Мне кажется, что теперь мне никогда не хватит сна". В такси она открыла сумочку и ахнула: "Я забыла ключ от нашей квартиры. У меня нет ключей. Я вернусь, а вдруг вас не будет дома?" Потом я ключи нашла, в старой ее юбочке. Хотела в посылке отослать, чтобы она не волновалась... Чтобы у нее были ключи от дома... А вдруг она живая? Где-то ходит, смеется... Радуется цветам... Она любила розы... Приезжаю теперь к нашей бабушке, она еще живет, потому что Света просила: "Только не умирай. Дождись меня". Встаю ночью... На столе букет роз... Она их вечером срезала... Две чашки чая... -- Почему не спишь? -- Мы со Светланкой (она звала ее всегда "Светланка") пьем чай. А я во сне увижу ее и во сне себе говорю: подойду, поцелую , если она теплая, значит, она живая. Подойду, поцелую -- теплая. Значит, живая! Вдруг она где-то живет?.. В другом месте... На кладбище сижу у ее могилки... Идут двое военных... Один остановился: -- Ой! Света наша. Ты посмотри... -- Заметил меня: -- Вы -- мама? Я кинулась к нему: -- Вы знали Светочку? А он к другу обращается: -- Ей оторвало обе ноги при обстреле. И она умерла. Тут я сильно закричала. Он испугался: -- Вы ничего не знали? Простите меня!! Простите! -- И убежал. Больше я его не видела. И не искала. Сижу у могилки... Идут мама с детьми... Слышу: -- Что это за мать? Как она могла отпустить в наше время на войну единственную дочку (а у меня на памятнике выбито: "Единственной доченьке")? Девочку отдать?.. Как они смеют, как они могут!! Она же клятву давала, она же медсестра, которой хирурги руки целовали. Она ехала спасать людей, их сыновей. Люди, кричу я в душе, не отворачивайтесь от меня! Постойте со мной у могилы. Не оставляйте меня одну... Мать -- Афган, твою мать! Афган... Я думал... После крови... Думал, что после крови никто из нас больше крови не захочет... А он берет в руки газету, читает: -- Советские солдаты освобождены из плена... Дали интервью западным журналистам...-- И матом. -- Ты чего? -- Да я бы их всех к стенке поставил. И сам лично расстрелял. -- Мало крови насмотрелись! Тебе не хватило? -- Предателей не жалко. Нам руки, ноги отрывало, а они в Нью-Йорке небоскребы разглядывали... На "Голосе Америки" выступают... А там он мне другом был... Пели: "и хлеба горбушку и ту пополам". (Молчит). -- Ненавижу! Ненавижу! -- Кого? -- Что не понятно? Я потерял друга здесь, а не на войне... (Достает из кармана пачку сигарет). Других друзей нет. Сейчас все разбежались, сидят по своим норам. Деньги зарабатывают. Афган, твою мать! Пусть бы я лучше погиб... Повесили бы на моей школе мемориальную доску... Сделали бы из меня героя... Мальчишки мечтают быть героями. Я не хотел. Войска в Афганистан уже ввели, но я еще ничего не знал. Мне было неинтересно. У меня была в это время первая любовь, с ума сходил... А сейчас я боюсь к женщине притронуться, даже когда в переполненный троллейбус утром втискиваюсь... Понимаете? У меня ничего не получается с женщинами... От меня девушка ушла...Любимая...Два года с ней жили... В тот день я сжег чайник... Он горел, а я сидел и смотрел, как он чернел, со мной такое случается. Полная отключка, я ухожу от реальности. Она возвращается с работы, слышит запах: -- Что ты сжег? -- Чайник. -- Этой уже третий... -- А ты знаешь, как пахнет кровь? Через два-три часа она пахнет так, как пахнут взмокшие подмышки. Неприятно так... Запах огня лучше... Она закрыла дверь на ключ и ушла...И год не возвращается...Я стал их бояться... Они...Женщины - совершенно другие люди. Совершенно другие. Поэтому они и несчастны с нами. Будут вас слушать, поддакивать и ничего не поймут. -- Какое доброе утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кричал, -- плакала она по утрам. А я ей не все рассказал...Не рассказал о восторге вертолетчиков, которые бомбят. Ребята хвастались: как красиво горит кишлак...Особенно ночью...Лежит раненый наш солдат...Умирает...И зовет маму или свою девушку. Рядом лежит раненый "дух"...И зовет маму и свою девушку. То афганское имя, то русское... -- Какое доброе утро! Ты опять кричал... Я тебя боюсь... Не знает...Она не знает, как погиб наш лейтенант... Увидели воду, остановили машины: -- Стой! Всем стоять! -- крикнул лейтенант и показал на грязные сверток, который лежало возле ручья. -- Мина?! Вперед пошли саперы: подняли "мину" -- она захныкала. Это был ребенок. Афган, твою мать! Что с ним делать -- оставить, взять с собой? Его никто не заставлял, лейтенант сам вызвался: -- Бросать нельзя. С голода умрет. Я отвезу его в кишлак. Рядом же. Мы ждали их час, а езды туда и назад минут двадцать было. В песке лежали... Лейтенант и водитель... Посреди кишлака... Женщины убили их мотыгами... -- Какое доброе утро! Ты опять кричал. Набросился на меня с кулаками, скрутил руки. Иногда я не помню своей фамилии, адреса и всего, что со мной было. Приходишь в себя... И начинаешь как бы снова жить... Но неуверенно... Вышел из дома -- и сразу мысль: закрыл дверь на ключ или не закрыл, выключил газ или не выключил? Ложусь спать, встаю и проверяю: завел на утро будильник или не завел? Утром иду на работу, встречаю соседей: сказал я им "доброе утро" или не сказал? У Киплинга: Запад есть Запад, Восток есть Восток, и друг друга им не понять. Лишь у Престола Божьего они сойдутся опять. Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рожденных в разных концах земли, сойдутся один на один! Я помню...Она меня любила... Плакала: "Ты вышел из ада... Из чистилища... Я тебя спасу..." А я вылез из мусорной свалки... Уезжал в Афганистан, женщины носили длинные платья, возвратился -- в коротком все. Незнакомые мне. Просил ее надевать длинное... Она смеялась, потом обижалась... Затем стала ненавидеть меня... (Закрывает глаза и повторяет стихи). Но нет Востока и Запада нет, если двое сильных мужчин, Рожденных в разных концах земли, сойдутся один на один! О чем я говорил? А? О длинных платьях моей девушки ... Они висят в шкафу, она их не забрала...А я стихи ей пишу... Афган, твою мать!! Мое спасение--одиночество... Мне нравится разговаривать с самим собой... Сержант, разведчик -- Всю жизнь я был военный... О другой жизни знал лишь по рассказам... У профессиональных военных другая психология: справедливая война или несправедливая -- не важно. Куда нас послали, там справедливая, нужная. Когда посылали, и эта война была справедливая. Мы так считали, я сам стоял среди солдат и говорил о защите южных рубежей, идейно подковывал. Два раза в неделю политические занятия. Разве я мог сказать: "Я сомневаюсь". Армия не терпит свободомыслия. Вас поставили в строй, и отныне вы действуете только по команде. С утра до вечера. Команда: -- Встать! Подъем! Встали. Команда: -- На зарядку стано-о-о-вись! Налево бегом! Сделали физзарядку. Команда: -- Разойдись по лесу. Пять минут оправиться. Разошлись. Команда: -- Стано-о-овись!! Никогда не встречал, чтобы в казарме висел портрет... Ну, например, кого? Ну, Циолковского или Льва Толстого. Ни разу не видел. Висят портреты Николая Гастелло, Александра Матросова... Героев Великой Отечественной войны... Я однажды, еще молоденьким лейтенантом был, повесил у себя в комнате портрет (из журнала какого-то вырезал) Ромена Роллана. Заходит командир части: -- Кто это? -- Ромен Роллан, французский писатель, товарищ полковник. -- Немедленно убрать этого француза! У нас своих, что ли, героев не хватает? -- Товарищ полковник... -- Кругом марш на склад и вернуться с Карлом Марксом. -- Так он же немец? -- Молчать! Двое суток ареста! При чем тут Карл Маркс? Я сам стоял среди солдат и говорил: куда, мол: годится этот станок? Он же заграничный. Куда годится эта машина с иностранной маркой? Она развалится на наших дорогах. Лучшее в мире -- это все наше: наши станки, наши машины, наши люди. И только сейчас сам задумался: почему лучший станок не может быть в Японии, лучшие капроновые чулки -- во Франции, лучшие девушки -- на Тайване? А мне пятьдесят лет... ...Вижу сон, что я убил человека. Он встал на колени... На четвереньки... Голову не поднимал... Лица не видно, у них у всех одно лицо... Я спокойно в него выстрелил, спокойно увидел его кровь. Закричал я тогда, когда проснулся и вспомнил этот сон... Здесь уже писали о политической ошибке, называли эту войну "брежневской авантюрой", "преступлением", а нам надо было воевать и умирать. И убивать. Здесь писали, а там гибли. Не судите, да не судимы будете! Что мы защищали? Революцию? Нет, я уже так не думал, я уже внутреннее разрывался. Но убеждал себя, что мы защищаем наши военные городки, наших людей. Горят рисовые поля... Трассирующие пули зажгли... Трещит и быстро горит... Войне еще жара помогает... Дехкане(крестьяне) бегают, с земли подгоревшее собирают, жареное. Никогда не видел, чтобы афганские дети плакали... Хныкали... Дети легкие, маленькие. Сколько лет -- не угадать. Широкие штанишки, из-под них ножки торчат. Все время было чувство, что кто-то хочет тебя убить... Свинец глупый... До сих пор не знаю, можно ли к этому привыкнуть? А арбузы, дыни там с табурет величиной. Ткнешь штыком -- разваливаются. Умирать так просто. Убивать труднее. О мертвых не говорили... Такие были правила игры, если так можно сказать... Собираешься в рейд, на дно чемодана -- письмо жене. Прощальное. Я писал: "Засверлить мой пистолет и передать сыну". Начался бой, а магнитофон кричит... Забыли выключить... Голос Владимира Высоцкого: В желтой жаркой Африке -- В центральной ее части, Как-то вдруг вне графика Случилося несчастье. Слон сказал, не разобрав: -- Видно, быть потопу!.. -- В общем, так: один Жираф Влюбился в Антилопу. И душманы Высоцкого крутили. Многие раньше у нас учились, кончили советские институты. С советскими дипломами. Ночью из засады мы слышали и у них: Мой друг уехал в Магадан. Снимите шляпу, снимите шляпу! Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу. Они смотрели в горах наши фильмы: о Котовском, о Ковпаке. Учились у нас воевать с нами... Партизанской войне... Из карманов наших убитых пацанов я вытаскивал письма. Фотографии. Таня из Чернигова... Машенька из Пскова... Фотографии сделанные в провинциальных ателье. Все одинаковые. Наивные надписи на фото: "Жду ответа, как соловей лета", "Лети с приветом, вернись с ответом". Лежали у меня на столе, как колода карт... Лица простых русских девочек... Не могу вернуться в этот мир... Жить...Просто жить...Тесно мне тут. Бунтует адреналин в крови. Не хватает остроты ощущений, презрения к жизни.Стал болеть...Врачи поставили диагноз: сужение сосудов. А у меня свой диагноз... Афганский... Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы броситься в драку. Рисковать, защищать. Хочу и сейчас туда, но не знаю, что бы я там чувствовал...Нахлынут видения...Картинки... Разбитая, сгоревшая техника на дорогах... Танки, бэтээры... Неужели это все, что от нас там осталось? Пошел на кладбище... Хотел обойти "афганские могилы. Встретила меня чья-то мать... -- Уходи, командир! Ты с сединой и ты -- живой. А мой сынок в земле. Мой сынок еще ни разу не побрился. Недавно умер мой друг, воевал в Эфиопии. Посадил в той жаре почки. Все, что он узнал, ушло с ним. А другой товарищ рассказывал, как попал во Вьетнам. Встречал и тех, кого в Анголу посылали, в Египет, в Венгрию в пятьдесят шестом, в Чехословакию в семьдесят восьмом... Разговаривали мы между собой... Все на дачах теперь редиску выращивают. Рыбу удят. И я теперь пенсионер. По инвалидности. В кабульском госпитале одно легкое удалили...Теперь второе стало барахлить...Но мне нужен ритм! Дело нужно! Слышал под Хмельницком есть госпиталь, там лежат те, от кого отказались родные и кто сам не захотел вернуться домой. Мне пишет оттуда парень: "Лежу без рук, без ног... Проснусь утром и не знаю, кто я: человек или животное? Другой раз мяукать или лаять охота. Сожму зубы..." Хочу к нему съездить...Дело себе ищу... Мне нужен ритм, тот ритм, чтобы драка была. Но я не знаю, с кем мне драться. Я уже не могу стать среди своих пацанов и агитировать: мы -- самые лучшие, мы -- самые справедливые. Но я утверждаю, что мы хотели такими быть. Но не получилось. Другой вопрос -- почему? Почему опять не получилось... Майор, командир батальона -- Мы перед Родиной чисты... Я честно выполнил свой солдатский долг. Чтобы вы тут теперь не кричали... Не переворачивали и не пересматривали... А как быть с такими чувствами, как чувство Родины, долга? Родина для вас пустой звук? Просто слова? Мы чисты... Что мы там захватили, что оттуда вывезли? "Груз двести" -- гробы с нашими товарищами? Что приобрели? Болезни от гепатита до холеры, ранения, инвалидности? Мне не в чем каяться. Я помогал братскому афганскому народу. Убежден! Те, кто там со мной был, тоже искренние, честные ребята. Они верили в то, что пришли на эту землю с добром, что они не "ошибочные фронтовики" с "ошибочной войны". А кому-то хочется увидеть в нас наивных "дурачков", пушечное мясо. Зачем? С какой целью? Ищут истину? Но не забудьте библейское. Помните, что Иисус на допросе у Пилата сказал: -- Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине. Пилат переспросил: -- Что есть истина? Вопрос остался без ответа... У меня своя истина... Своя! В нашей, может быть, наивной вере мы были девственно чисты. Нам казалось: новая власть дает землю и все должны с радостью брать ее. И вдруг... крестьянин не берет землю! Мол, кто ты такой, что можешь дать землю, когда она принадлежит Аллаху. Аллах отмеряет и дает. Нам казалось: мы построим МТС (машинно-тракторные станции), дадим им тракторы, комбайны, косилки, и вся жизнь их изменится. Люди изменятся. И вдруг... они уничтожают МТС! Подрывают наши трактора, как будто это танки. Нам казалось: в век космических полетов смешно думать о Боге. Нелепо! Мы послали в космос афганского парня... Мол, глядите, он там, где ваш Аллах. И вдруг... непоколебимая цивилизацией исламская религия...Можно ли воевать с вечностью? Да мало ли что нам казалось! Но так было... Было... И это особая часть нашей жизни... Я берегу ее в душе, не хочу разрушать. И не дам замарать одним черным цветом. Мы там закрывали в бою друг друга. Попробуйте, станьте под чужую пулю! Это не забудется. А это? Как я возвращался... Я хотел вернуться домой "сюрпризом", но страшно стало за маму. Позвонил: -- Мама, я -- живой, я в аэропорту. -- И там на другом конце провода, упала трубка. Кто вам сказал, что мы проиграли там войну? Мы проиграли ее здесь, дома. В Союзе. А как красиво мы могли вернуться... Обожженные, опаленные... Много узнавшие и пережившие... Но нам не дали... Нам не дали здесь прав, не дали здесь дела. Каждое утро на обелиске (на месте будущего памятника погибшим воинам-интернационалистам) кто-то вывешивает плакат: "Поставьте его у Генштаба, а не в центре города..." Мой двоюродный брат, которому восемнадцать лет, не хочет идти в армию: "Чьи-то глупые или преступные приказы выполнять? Стать убийцею?" На мои боевые награды смотрит косо... А у меня в его годы сердце замирало, когда дед надевал свой праздничный пиджак с орденами и медалями. Пока мы там воевали, мир переменился... Что есть истина? В нашей пятиэтажке живет старуха. Врач. Ей семьдесят пять лет. После всех сегодняшних статей, разоблачений, выступлений... после всей этой правды, которая на нас обрушилась, она помешалась... Выключает телевизор, когда выступает Горбачев. Открывает окно у себя на первом этаже и кричит: "Да здравствует Сталин!", "Да здравствует коммунизм -- светлое будущее человечества!" Я вижу ее каждое утро... Ее не трогают, она никому не мешает... А мне иногда страшно становится... Но мы перед Родиной чисты... Рядовой, артиллерист -- Звонок в дверь... Я выбегаю -- никого. Ахнула: не сынок ли приехал? Через два дня стучат в дом военные. -- Что, сына нет? -- Да, теперь нет. Тихо-тихо стало. Опустилась в прихожей на колени перед зеркалом: -- Боже! Боже! Боженька мой! На столе письмо лежало, которое не дописала: "Здравствуй, сынок! Прочла твое письмо и была рада. В этом письме уже ни одной грамматической ошибки. Две синтаксические, как и в прошлый раз: "по-моему" вводное слово, а союз "так как" -- сложный. Это в предложении: "Я сделаю так, как сказал отец", -- нужна запятая. И во втором предложении: "По-моему, вам за меня не будет стыдно", -- тоже нужна запятая. Не обижайся на свою маму. В Афганистане жарко, сынок. Старайся не простудиться. Ты всегда простужаешься..." На кладбище все молчали, было много людей, но все молчали. Я стояла с отверткой, у меня не могли ее забрать: -- Дайте гроб открыть... Дайте сына увидеть... -- Цинковый гроб хотела отверткой открыть. Муж пытался руки на себя наложить: "Не буду жить. Прости, мать, а жить я больше не буду". Уговаривала его: -- Надо памятник поставить, плиткой обложить. Он не мог спать. Говорил: -- Лягу спать, сын приходит. Целует, обнимает. По старинному обычаю хранила буханку хлеба все сорок дней... После похорон... Через три недели она рассыпалась на мелкие куски. Значит, семья пропадет... Развесила по дому все фотографии сына. Мне так легче, а мужу тяжело: -- Сними. Он на меня смотрит. Поставили мы памятник. Хороший, из дорогого мрамора. Все деньги, что на свадьбу сыну собирали, на памятник пошли. Плиткой красной могилку обложили и цветы красные посадили. Георгины. Муж покрасил ограду: -- Все сделал. Сын обижаться не будет. Утром проводил меня на работу. Попрощался. Прихожу со смены -- он на веревке в кухне висит, как раз напротив фотографии сына, моей любимой. -- Боже! Боже! Боженька мой! Вы мне скажите -- герои они или нет? За что я такое горе терплю? Что мне поможет это горе перенести? Один раз подумаю: герои! он не один там лежит... Сотни... Рядами лежат на городском кладбище... Каждый праздник гремят там воинские салюты. Торжественные речи. Цветы несут. В пионеры там принимают... А другой раз проклинаю правительство, партию...Нашу власть...Хотя я--коммунистка. Но я хочу знать -- за что? Почему в цинк моего сына завернули? Себя проклинаю... Я -- учительница русской литературы. Сама учила: "Долг есть долг, сынок. Отдать его надо". Проклинаю всех , а утром бегу на могилку, прощения прошу: -- Прости, сынок, что я так говорила... Прости... Мать -- Получила письмо: "Не волнуйся, если нет писем. Пиши по старому адресу". Два месяца молчания. Я не представляла, что он в Афганистане. Собирала чемодан, чтобы ехать к нему на новое место службы... Он писал, что загорает, ловит рыбу. Прислал фотографию: сидит на ослике, колени на песке. Я ни о чем не догадывалась пока он не приехал первый раз в отпуск. Тут признался -- с войны... Друг погиб... Раньше баловался с дочкой мало, у него не было особых отцовских чувств, может, потому, что она совсем еще маленькая. А тут приехал-- часами сидит и смотрит на ребенка, а в глазах такая грусть, что мне страшно. Утром встанет, отведет ее в садик. Любил посадить на плечи и нести. Жили мы в Костроме, город красивый. Вечером сам заберет. Ходили мы в театр, в кино, но больше всего ему хотелось сидеть дома. Смотреть телевизор. Разговаривать. В любви стал жадным, ухожу я на работу или на кухне готовлю -- ему и этого времени жалко: "Побудь со мной. Сегодня можно и без котлет. Попроси отпуск, пока я здесь". Наступил день улетать, он специально опоздал на самолет, чтобы нам еще два дня побыть вместе. Последняя ночь... Было так хорошо, что я расплакалась... Я плачу, он молчит, только смотрит-смотрит. Потом говорит: -- Тамарка, если у тебя будет другой, не забывай это. Я: -- Ты с ума сошел! Тебя никогда не убьют! Я так тебя люблю, что тебя никогда не убьют. Засмеялся. Детей больше не хотел: -- Вернусь... Тогда родишь... Что ты с ними делать одна будешь? Я научилась ждать. Но если я видела похоронный автобус, мне становилось плохо, готова была кричать, плакать. Прибегу домой, висела бы икона, стала на колени и молилась бы: "Спасите мне его! Спасите!" В тот день я пошла в кино... Смотрю на экран и ничего не вижу. Внутри непонятное беспокойство: где-то меня ждут, надо куда-то идти, еле досидела до конца сеанса. В это время, видно, шел бой... Неделю я еще ничего не знала. Я даже получила два его письма. Обычно радовалась, целовала их, а тут разозлилась: сколько мне тебя еще ждать?! На девятый день в пять часов утра пришла телеграмма, мне сунули ее просто под дверь. Телеграмма была от его родителей: "Приезжай. Погиб Петя". Я сразу закричала. Разбудила ребенка. Что делать? Куда идти? Денег не было. Как раз в этот день должен был прийти его аттестат. Помню, завернула дочку в красное одеяло, вышла на дорогу -- автобусы еще не ходят. Остановила такси. -- В аэропорт, -- говорю таксисту. -- Еду в парк. -- И закрывает дверцу. -- У меня муж погиб в Афганистане... Молча выходит из машины, помогает сесть. Заезжаем к подруге, я отдалживаю деньги. В аэропорту нет билетов до Москвы, а мне страшно вынуть из сумочки телеграмму и показать. Вдруг это неправда? Ошибка? Вдруг... Главное -- не произносить это вслух... Я плакала, все на меня смотрели. Посадили до Москвы в "кукурузник". Ночью прилетела в Минск. Надо дальше, в Старые Дороги. Таксисты ехать не хотят, далеко -- сто пятьдесят километров. Прошу. Умоляю. Один согласился: "Давай пятьдесят рублей, повезу". Отдала ему все, что у меня осталось. В два часа подъезжаю к дому. Все плачут. -- Может это неправда? -- Правда, Тамара. Правда. Утром идем в военкомат. Ответ военный: "Когда привезут, тогда вам сообщим". Ждем еще двое суток. Звоним в Минск: "Приезжайте, сами заберите". Приезжаем, а в облвоенкомате говорят: "Его по ошибке увезли в Барановичи". Это еще сто километров, у нас автобус не заправлен. В Барановичах в аэропорту никого из начальства нет, рабочий день закончился. В будке сидит сторож: -- Мы приехали... -- Вон там, -- показывает рукой, -- какой-то ящик. Посмотрите. Если ваш -- забирайте. В поле стоял грязный ящик, на нем мелом было написано: "Старший лейтенант Довнар". Я оторвала доску в том месте, где в гробу окошечко: лицо целое, но небритый лежит и не умыл никто, гроб маловат. Запах... Невыносимый запах... Наклониться, поцеловать нельзя... Так мне вернули мужа... Я стала на колени перед тем, что было когда-то самым дорогим. Самым любимым... Это был первый гроб в деревне Языль Стародорожского района Минской области. У людей, помню, одно -- ужас в глазах. Никто не понимал, что происходит. Поднесла дочку попрощаться, ей было четыре с половиной года. Она стала кричать: "Папа черный... Я боюсь... Папа черный..." Опустили гроб в могилу. Не успели рушники, на которых опускали, вытащить, как вдруг -- страшный гром и град, помню, град, как белый гравий на цветущей сирени, хрустит под ногами. Сама природа была против. Я долго не могла уехать из его дома, потому что здесь была его душа... Его отец и мать... Его вещи: стол, школьный портфель, велосипед... Я за все, что можно, цеплялась... Брала его вещи в руки... Все в доме молчали. Мне казалось, что мать меня ненавидит: я живу, а его нет, я выйду замуж, а ее сына не будет. Она -- хорошая женщина, но в те дни она была безумная. Взгляд тяжелый-тяжелый... Теперь она говорит: "Тамара, выходи замуж". А тогда я боялась встречаться с ней глазами. Отец чуть с ума не сошел: "Такого парня угробили! Убили!" Мы с матерью его убеждали, что Петю орденом наградили... Афганистан нам нужен... Защита южных рубежей... Он не слушал: "Сволочи! Сволочи!" Самое страшное было потом. Самое страшное... Привыкнуть к мысли, что мне не надо ждать, мне некого ждать. Но я долго ждала... Утром просыпалась мокрая от ужаса: "Петя приедет, а мы с Олеськой живем по другому адресу". Никак не могла понять, что я теперь одна и буду одна. Я три раза в день заглядывала в почтовый ящик... Ко мне возвращались только мои письма, которые он не успел получить, со штампом "Адресат выбыл". Я разлюбила праздники. Перестала ходить в гости. У меня остались только воспоминания. Вспоминалось лучшее... Самое первое... Первый день мы с ним танцевали... Второй -- гуляли в парке. На третий день нашего знакомства он предложил выйти за него замуж. У меня был жених. Заявление лежало в загсе. Я сказала ему об этом. Уехал и писал письма большими буквами на всю страницу: а-а-а-а-а!! А-у-у-у!! В январе обещал: приеду и поженимся. А я в январе замуж не хочу. Я хочу свадьбу весной! Во Дворце бракосочетаний. С музыкой, цветами. Была свадьба зимой, в моей деревне. Смешно и наспех. На Крещенье, когда гадают, мне приснился сон. Маме утром рассказываю: -- Мама, я видела красивого парня. Он стоял на мосту и звал меня. На нем военная форма. Но когда я подошла к нему, он начал удаляться, удаляться и совсем исчез. -- Не выходи замуж за военного, одна останешься, -- предсказала моя мама. Он приехал на два дня. -- Пойдем в загс!! -- С порога. В сельсовете посмотрели на нас: -- Зачем вам два месяца ждать? Идите за коньяком. Через час мы были мужем и женой. Метель на улице. -- На каком такси ты повезешь молодую жену? -- Сейчас! -- Поднимает руку и останавливает трактор "Беларусь". Годами я видела сны, как мы встречаемся. Едем на тракторе. Тракторист сигналит, а мы целуемся. Восемь лет, как нет его... Восемь... Снится часто. Во сне я все время его умоляю: "Женись на мне еще раз". Он меня отталкивает: "Нет! Нет!" Я его жалею не только потому, что это был мой муж. Какой мужик! Какой красивый мужик! Большое сильное тело. На улице на него, а не на меня оборачивались. Жалею, что не родила от него сына. А могла...Просила...Он боялся...Во второй раз приехал в отпуск... Телеграмму не дал. Не предупредил. Квартира закрыта... У подруги день рождения, я -- там. Он открыл дверь: громкая музыка, смех... Сел на табуретку и заплакал... Каждый день встречал меня: "Иду к тебе на работу, коленки дрожат. Как на свидание". Вспоминаю, как мы поехали на речку, загорали, купались. Сидели на берегу и жгли костер: -- Ты наешь, как не хочется погибать за чужую родину. А ночью: -- Тамарка, не выходи больше замуж. -- Почему ты так говоришь? Потому что я тебя очень люблю. И не представляю, что ты будешь с кем-то... Дни пролетали быстро... Появилось какое-то чувство... Мы даже отдавали дочь соседям, чтобы больше побыть вдвоем. Было не то чтобы предчувствие, но тень... Обозначилась тень... Ему оставалось еще полгода. Уже готовили замену в Союзе. Иногда мне кажется, что я живу долго-долго, хотя воспоминания одни и те же. Я их наизусть выучила. Дочка была маленькая, приходит из садика: -- Сегодня мы рассказывали про своих пап. Я сказала, что мой папа военный. -- Почему? -- Они же не спросили: есть он или нет? Они спрашивали, кто он? Подросла. Когда я за что-нибудь на нее злюсь, советует: -- Выходи-ка ты, мамка, замуж... -- Какого бы ты хотела папу? -- Я хотела бы своего папу... -- А не своего какого? -- Похожего... Мне было двадцать четыре года, когда я осталась вдовой. В первые месяцы подойди ко мне любой мужчина, тут же бы вышла замуж. С ума сходила! Не знала, как спастись. Вокруг прежняя жизнь: кто дачу строит, кто машину покупает, у кого-то квартира новая -- нужен ковер, красная плитка для кухни... Красивые обои... Чужая нормальная жизнь... А я? А я, как рыба на песке воздух хватаю... По ночам задыхаюсь от слез... Мебель я только сейчас стала покупать. У меня не поднимались руки печь пироги. Надеть красивое платье. Разве в моем доме может быть праздник? В сорок первом и сорок пятом у всех было горе, у всей страны. Каждый кого-то потерял. Знал, за что потерял. Бабы хором голосили. В кулинарном училище, где я работаю, коллектив сто человек. Я одна, у кого муж сегодня погиб на войне, о которой другие только в газетах читали. Когда в первый раз услышала по телевизору, что Афганистан -- наш позор, хотела разбить экран. В тот день я второй раз мужа похоронила... Пять лет я любила его живого и уже восемь лет люблю мертвого. Может я сумасшедшая... Я люблю его... Жена -- Привезли нас в Самарканд... Стоят две палатки, в одной -- мы сбрасывали с себя все штатское, кто поумнее, успел по дороге куртку, свитер продать, купить вина напоследок, в другой -- выдавали солдатское бэу (бывшее в употреблении) -- гимнастерки сорок пятого года, "кирзачи", портянки. Покажи эти "кирзачи" привыкшему к жаре негру -- в обморок упадет. В слаборазвитых африканских странах у солдат легкие штиблеты, куртки, штаны, кепи, а мы строем, с песней, по жаре в сорок градусов -- ноги варятся. Первую неделю на заводе холодильников разгружали стеклотару. На торговой базе таскали ящики с лимонадом. Посылали к офицерам домой, у одного я дом кирпичом обкладывал. Недели две крышу на свинарнике крыл: три листа шифера забьешь, два сплавишь за бутылку. Доски загоняли по цене: один метр -- один рубль. Перед присягой два раза сводили на полигон, в первый раз дали девять патронов, в другой -- мы бросили по гранате. Построили на плацу и зачитали приказ: направляетесь в ДРА для исполнения интернационального долга. Кто не желает -- два шага вперед. Три человека вышли. Командир части вернул их в строй коленкой под зад, мол, проверяли ваше боевое настроение. Сухпаек на двое суток, кожаный ремень -- и в путь. Вот т