акая вот штука... Я не расстроился. Для меня это была единственная возможность увидеть заграницу. Ну, и... И правда... Конечно... Мечтал, что привезу магнитофон, кожаный дипломат. До этого ничего интересного в моей жизни не случалось. Скучно жил. Летели в огромном Ил -- 76... Первый раз...Я первый раз в самолете летел! Увидел в иллюминаторе горы...Безлюдную пустыню... Мы -- псковские, у нас поляны и лесок. Высадились в Шинданде. Помню число, месяц -- девятнадцатого декабря тысяча девятьсот восьмидесятого года... Глянули на меня: -- Метр восемьдесят... В разведроту... Там такие нужны... Из Шинданда -- в Герат. И там стройка. Строили полигон. Рыли землю, таскали камни под фундамент. Я крыл крышу шифером, плотничал. Некоторые даже не стреляли до первого боя. Есть хотелось все время. На кухне два пятидесятилитровых бачка: один для первого -- капуста с водой, мяса не словишь, второй для второго -- клейстер (сушеная картошка) или перловка без масла. На четверых ставили банку скумбрии с этикеткой: год изготовления тысяча девятьсот пятьдесят шестой, срок хранения один год и шесть месяцев. За полтора года я один раз перестал хотеть есть, когда меня ранили. А так все время ходишь и думаешь: где бы что достать, своровать, чтобы поесть? В сады к афганцам лазили, они стреляли. На мину можно напороться. Но так хотелось яблок, груш, каких-нибудь фруктов. Просили у родителей лимонную кислоту, они присылали в письмах. Растворяли ее в воде и пили. Кисленькая. Жгли себе желудки. Перед первым боем... Включили Гимн Советского Союза... Говорил замполит. Я запомнил, что мировой империализм не дремлет, а дома нас ждут как героев. Как я буду убивать, я себе не представлял. До армии занимался велоспортом, мускулы себе накачал такие, что меня боялись, не трогал никто. Я даже драки не видел, чтобы с ножом, кровью. Тут мы ехали на бэтээрах. До этого из Шинданда в Герат нас везли автобусом, еще один раз выезжал из гарнизона на ЗИЛе. На броне, с оружием, рукава закатаны по локти... Было новое чувство, незнакомое. Чувство власти, силы и собственной безопасности. Кишлаки сразу стали низкими, арыки мелкими, деревья редкими. Через полчаса так успокоился, что почувствовал себя туристом. Разглядывал чужую страну -- экзотика! Какие деревья, какие птицы, какие цветы. Колючку первый раз увидел. И про войну забыл. Проехали через арык, через глиняный мостик, который, к моему удивлению, выдержал несколько тонн металла. Вдруг взрыв -- в передний бэтээр ударили в упор из гранатомета. Вот уже несут на руках знакомых ребят... Одного без головы... Картонная мишень... Руки болтаются... Сознание не могло сразу включиться в эту новую и страшную жизнь... Приказ: развернуть минометы, "васильки" мы их звали -- сто двадцать выстрелов в минуту. Все мины -- в кишлак, откуда стреляли, в каждый двор по нескольку мин. Своих после боя по кускам складывали, соскребали с брони. Смертных медальонов не было, расстелили брезент -- братская могила... Найди, где чья нога, чей кусок черепа... Медальоны не выдавали... Вдруг в чужие руки попадут... Имя, фамилия, адрес... Как в песне: "Наш адрес не дом и не улица, наш адрес -- Советский Союз..." Вот такая вот штука! Возвращались молча. Мы простые, убивать непривычно. В части успокоились. Поели. Почистили оружие. Тогда стали говорить. -- Косячок забьешь? -- предлагали "деды". -- Не хочу. Я не хотел курить, боялся, что потом не брошу. К наркотикам быстро привыкаешь, нужна сильная воля, чтобы бросить. Потом все курили, иначе сдохнешь, нервы лопнут. Были бы наркомовских сто грамм, как в ту войну. Не полагалось... Сухой закон... А надо снять напряжение... Забыться... В плов травку сыпали, в кашу... Глаза -- по полтиннику... Ночью видишь, как кошка. Легкий, как летучая мышь. Разведчики убивают не в бою, а вблизи. Не автоматом, а финкой, штыком, чтобы тихо, неслышно. Я быстро научился это делать, втянулся. Первый убитый? Кого близко убил? Помню... Подошли к кишлаку, в бинокли ночного видения заметили: возле дерева светит маленький фонарь, стоит винтовка, и он что-то откапывает. Я отдал товарищу автомат, сам приблизился на расстояние прыжка и прыгнул, сбил его с ног. Чтобы не кричал, затолкал в рот чалму. Нож с собой не взяли, тяжело нести. Был у меня перочинный ножик, которым консервные банки открывали. Обыкновенный перочинный ножик. Он уже лежал... Оттянул за бороду и перерезал горло. После первого убитого... Как после первой женщины... Потрясение... У меня это быстро прошло. Все-таки я - деревенский, курицу убивал, козу резал! Вот такая вот штука! Был я на должности старшего разведчика. Выходили обычно ночью. С ножом сидишь за деревом... Они идут... Впереди -- дозорный, дозорного надо снять. Снимали по очереди... Моя очередь... Дозорный поравнялся с тобой, чуть пропустишь и прыгаешь сзади, главное, схватить левой рукой за голову и горло вверх, чтобы не крикнул. Правой рукой -- нож в спину... Под печень... И проткнуть насквозь... У меня потом был трофей... Японский нож, длина тридцать один сантиметр. Легко в человека входил. Поерзает и упадет, не вскрикнет. Привыкаешь. Психологически не так было трудно, как технически. Чтобы попасть в верхнюю косточку позвоночника... В сердце... Каратэ учились. Скрутить, связать... Найти болевые точки -- нос, уши, над веком -- точно ударить. Ткнуть ножом надо знать куда... Врываемся в дувал (двор за глиняным заборчиком): двое -- у дверей, двое -- внутри двора, а остальные осматривают жилье. Что нравится берем, конечно... Один раз... Нервы сдали... Прочесывали кишлак. Обычно открываешь дверь и раньше, чем войти, -- бросаешь гранату, чтобы на автоматную очередь не наскочить. Зачем рисковать, с гранатой вернее. Бросил гранату и захожу: лежат женщины, двое мальчиков побольше и один ребенок грудной. В какой-то коробочке... Вместо коляски... Сейчас вспоминаю... Сейчас страшно... Я вернулся домой, я хотел быть хорошим. Я вернулся слепой. Пуля снесла сетчатку с обоих глаз. Вошла в левый висок, в правый вышла. Различаю только свет и тени. Не вышло стать хорошим. Иногда у меня появляется желание перегрызть горло. Я их знаю... Тех, кому надо перегрызть горло... Тех... Кому жалко камня на могилы для наших ребят... Кому не хочется давать нам, инвалидам, квартиры: "Я вас в туда не посылал..." Кому наплевать на нас... Мы умирали там, а они по телевизору эту войну смотрели. Зрелище! Для них это было зрелище... Я научился жить без глаз... Езжу по городу сам-- в одиночку в метро, сам на переходах. Сам готовлю, жена удивляется: готовлю вкуснее ее. Я никогда не видел свою жену, но знаю, какая она. Какой у нее цвет волос, какой нос, какие губы... Я слышу руками, телом... Мое тело видит. Я знаю, какой у меня сын... Пеленал его маленького, обстирывал. Сейчас ношу на плечах. Иногда мне кажется, что глаза не нужны. Вы ведь закрываете глаза, когда самое главное происходит, когда вам хорошо. Глаза нужны художнику, потому что это его профессия. А я ощущаю мир... Я его слышу... Для меня слово значит больше, чем для вас, у кого есть глаза. Слово и линия. Звуки. Для многих я человек, у которого все позади: мол, отвоевался парень. Как Юрий Гагарин после полета. Нет, самое главное у меня -- впереди. Я это знаю. Телу не надо придавать большее значение, чем велосипеду, а я в прошлом велосипедист, в гонках участвовал. Тело -- это инструмент, станок, на котором мы работаем, не более. Я могу быть счастливым, свободным... Без глаз... Это я понял... Сколько зрячих не видят. С глазами я был больше слепой, чем сейчас. Хочется от всего очиститься. От всей этой грязи, в которую нас втянули. От своей памяти... Вы не знаете, как жутко бывает ночью? Жуть наваливается...Я опять прыгаю с ножом на человека... Примеряюся, где проткнуть... Человек мягкий, я помню что тело у человека мягкое... Вот такая вот штука! Вот... Ночью страшно, потому что я вижу... Во сне я не слепой... Рядовой, разведчик -- Не смотрите, что я маленькая, хрупкая... Я тоже там была... Оттуда я... С каждым годом мне все труднее отвечать на вопрос: "Ты не солдат, зачем туда поехала?" Мне было двадцать семь лет... Все подружки замужем, а я -- нет. Дружила с парнем год, а он женился на другой. "Убери! Сотри из памяти, чтобы никто не знал и не догадывался, что мы там были," -- пишет мне подруга. Нет, стирать из памяти не буду, а разобраться хочу... Уже там мы начали понимать, что нас обманули. Вопрос: почему нас так легко обманывать? Потому что мы этого сами хотим...Не знаю, хотим или хочем? Как правильно? Много живу одна, скоро разучусь говорить. Совсем замолчу. Могу признаться... От мужчины бы скрыла, а женщине скажу... У меня округлились глаза, когда я увидела, какое количество женщин едет на эту войну. Красивые и некрасивые, молодые и не очень молодые. Веселые и злые. Пекари, повара, официантки... Уборщицы... Конечно, у каждой присутствовал практический интерес -- хотелось заработать, может, и личную жизнь устроить. Все незамужние или разведенные. В поиске счастья...Судьбы...Там счастье было...И по-настоящему влюблялись. Играли свадьбы. Тамара Соловей... Медсестра... Принесли на носилках вертолетчика, черный весь, обгоревший. А через два месяца она меня позвала на свадьбу -- они женятся. Я спрашиваю девчонок, с которыми жила в комнате: как мне поступить, у меня траур? Мой друг погиб, мне надо написать его маме, я два дня плачу. "Послезавтра, может и ее жениха убьют, зато будет кому поплакать над ним," -- отвечают девчонки. Мол, нечего думать -- идти или не идти, подарок ищи. Подарок у всех одинаковый -- конвертик с чеками. Экипаж жениха прибыл с канистрой спирта. И пели, и плясали, и тосты поднимали. Кричали: "Горько!" Счастье везде одинаковое... Особенно женское счастье...Всякое было...Но запоминалось красивое... Комбат вечером зашел ко мне в комнату: "Не бойся! Мне ничего не надо. Ты посиди, я посмотрю на тебя". Но вера была! Большая вера! Вера тоже.. Во что-то верить - это так красиво...Замечательно! Чувство обмана... И вера ... В нас как-то это уживалось... Может, я не могла представить себе другую войну, не похожую на Великую Отечественную. С детства любила военные фильмы смотреть. Я так думала... Я так себе в уме рисовала. Ну, такие сцены... Разве может военный госпиталь обойтись без женщин? Без женских рук? Лежат обожженные...Истерзанные... Даже просто руку положить на рану, передать какой-то заряд. Это же милосердие! Для женского сердца работа! А верите ли вы мне? Верите ли вы нам? Ну, не все же там были проститутки и "чекистки"? Хороших девочек было больше. Как женщине вам доверяю... Как женщине... С мужчинами лучше молчать на эту тему. В лицо рассмеются... У меня на новой работе (я приехала и уволилась со старого места) никто не знает, что я с войны... Из Кабула... Недавно заспорили об Афганистане: что за война, почему война -- и наш главный инженер меня оборвал: "Ну , что вы, молодая женщина, понимаете в военных делах... Мужское это..." (Засмеялась). Я встречала на войне много мальчиков, которые сами рвались на опасные операции. Погибали, не задумываясь. Я там много наблюдала за мужчинами... Подсматривала... Было любопытно... Ну... Что у них там в голове, что за микроб такой? Всегда они воюют... Я видела, как они рисковали жизнью, как они убивали. И они до сих пор считают, что они какие-то особенные, раз они убивали. Их коснулось что-то, что на коснулось других. Может, это болезнь? Существует микроб. Вирус... Заражаются им... Все перевернулось дома... Среди своих...Уезжали из государства, которому эта война была нужна, а вернулись в государство, которому эта война не нужна. Свой социализм рушится, уже не до того, чтобы строить его за тридевять земель. Никто Ленина и Маркса уже не цитирует. Не вспоминает о мировой революции... Герои теперь другие... Фермеры, бизнесмены...Идеалы другие: мой дом -- моя крепость... А нас воспитывали на Павке Корчагине... На Мересьеве... Мы пели песни у костра: "Раньше думай о Родине, а потом о себе". Скоро смеяться над нами будут... Пугать детей... Обидно не за то, что нам чего-то не додали... Медалек не хватило... Нас вычеркнули, как будто нас не существует. Попали меж жерновов... Первые полгода я не могла уснуть ночью. А когда засыпала, снились трупы, обстрелы. В ужасе вскакивала. Закрою глаза -- картины повторяются. Записалась на прием к невропатологу. Он выслушал и удивился: "Вы что, так много трупов видели?" Ох, как мне хотелось заехать по его молодой роже!! Еле сдержалась...Уговорила себя... Я могла и матом загнуть! На войне научилась. Ни к какому врачу больше не пошла. Началась депрессия... Утром мне не хочется вставать с постели, умываться, расчесывать волосы. Все делаю через силу, заставляю себя. Иду на работу... С кем-то разговариваю... Спроси меня вечером -- ничего не помню. Я все больше и больше не хочу жить. Музыку не могу слушать. Читать стихи. А раньше я все это любила, я этим жила. Никого в гости не зову. И сама не хожу. Спрятаться негде -- проклятый жилищный вопрос! Живу в коммуналке... Что я заработала на войне? Оделась немного... Мебель купила итальянскую... Но осталась одна... В той жизни ничего не нашла и в этой потерялась. С этой жизнью я тоже не совпадаю. Мне все равно хочется во что-то верить. У меня забрали... Меня ограбили...Не только деньги в банке пропали, инфляция, хуже - конфисковали прошлое. У меня нет прошлого... Нет веры... Чем жить? Вы думаете, что мы жестокие? А догадываетесь ли, какие жестокие вы? Нас не спрашивают и не слушают. Но о нас пишут... Имени моего не называйте... Считайте, что меня уже нет... Служащая -- На кладбище летишь, как на встречу... Первые дни ночевала там... И не пугалась... Я теперь полет птиц очень понимаю, и как трава колышется. Весной жду, когда цветок ко мне из земли вырвется. Подснежники посадила... Чтобы скорее дождаться привета от сына... Они оттуда ко мне поднимаются... От него... Сижу у него до вечера. До ночи. Иногда как закричу, и сама не услышу, пока птицы не поднимутся. Шквал вороний. Кружат, хлопают надо мной, я и опомнюсь. Перестану кричать. Все четыре года каждый день прихожу. Или утром, или вечером. Одиннадцать дней не была, когда с микроинфарктом лежала, не разрешали вставать. А встала, тихонько до туалета дошла... Значит, и до сына добегу, а упаду, так на его могилку. В больничном халате убежала... Перед этим сон видела. Появляется Валера: -- Мамочка, не приходи завтра на кладбище. Не надо. Прибежала: тихо, ну вот так тихо, словно его там нет. Вот чувствую сердцем -- его там нет. Вороны сидят на памятнике, на ограде и не улетают, не прячутся от меня, как обычно. Поднимаюсь со скамейки, а они мне наперед залетают, успокаивают. Не пускают уйти. Что такое? О чем они хотят предупредить? Вдруг птицы успокоились, поднялись на деревья. И меня потянуло к могилке, и так спокойно на душе, тревога прошла. Этот дух его вернулся. "Спасибо, мои птички, что подсказали, не дали уйти. Вот и дождалась сыночка..." Среди людей мне плохо, хожу неприкаянная. Что-то мне говорят, тормошат... Мешают... А там мне хорошо. Мне хорошо только у сына. Меня или на работе, или там можно найти. Там, на могилке... там мой сын вроде как живет... Я высчитала, где лежит его голова... Сажусь рядышком и все ему рассказываю... Какое у меня было утро, какой день... Вспоминаем с ним... Смотрю на портрет... Глубоко смотрю, долго... Он или немножко улыбнется, или, чем-то недовольный, нахмурится. Вот так с ним и живем. Если я покупаю новое платье, то только чтобы к сыну прийти, чтобы он меня в нем увидел... Раньше он передо мной на колени становился: "Матушка, ты моя. Красавица ты моя!" Теперь я перед ним... Всегда: открою калиточку и стану на колени: -- Доброе утро, сынок... Добрый вечер, сынок... Всегда с ним. Хотела мальчика из детдома взять... Найти такого же, глазастенького. Да сердце больное. Сердце уже не выдержит. Как в темный туннель, загоняю себя в работу. Если у меня будет время сесть на кухне и посмотреть в окно, я сойду с ума. Спасти меня могут лишь мучения. Я ни разу за эти четыре года не была в кино. Продала цветной телевизор, и деньги эти пошли на памятник. Я радио ни разу не включила. Как сыночек погиб, у меня все изменилось: лицо, глаза, даже руки. Я по такой любви вышла замуж. Выскочила! Он летчик, высокий, красивый. В кожаной куртке, унтах. Медведь. Это он будет моим мужем?! Девчонки ахнут! Зайду в магазин, ну почему наша промышленность не выпускает домашние тапочки на каблуках? Я против него такая маленькая. Как я ждала, чтобы он заболел, закашлял, чтобы у него был насморк. Тогда на целый день останется дома, я буду ухаживать за ним. Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он. Такие глаза, такие уши, такой нос. Как будто кто-то подслушал на небе -- сын весь в него, капелька в капельку. Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин мои. Не могла поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не наступлю, муху, божью коровку поймаю в доме, в окошко выпущу. Пусть все живет, любит друг друга -- я такая счастливая! Звоню в дверь, включаю в коридоре свет, чтобы сын меня увидел радостной: -- Лерунька (звала его в детстве Лерунька), это я. Соску-у-чилась!! -- Из магазина или с работы бегу. Я безумно любила сына, я и сейчас его люблю. Принесли фотографии с похорон... Не взяла... Еще не верила... Я -- верный пес, я из тех собак, что умирают на могиле. И в дружбе всегда была верная. Молоко из груди течет, а мы с подругой договорились встретиться, я должна ей отдать книгу. Полтора часа стою на морозе, жду, ее нет. Человек не может просто так не прийти, раз обещал, что-то случилось. Бегу к ней домой, а она спит. Она не могла понять, почему я плачу. Я ее тоже любила, я ей платье подарила самое любимое -- голубое. Такая я. В жизнь медленно входила, робко. Некоторые смелее. Не верила, что меня можно любить. Говорили: красивая, -- не верила. Я шла по жизни с отставанием. Но если я что-то запоминала, заучивала, то это на всю жизнь. Навсегда. И все с радостью. Полетел в космос Юрий Гагарин, мы с Лерунькой выскочили на улицу... Мне хотелось всех любить в эту минуту... Всех обнять... Мы кричали от радости... Я безумно любила сына. Безумно. И он меня безумно любил. Могила меня притягивает... Зовет... Как будто он меня окликает... У него спрашивали: -- Девушка у тебя есть? Он отвечал: -- Есть, -- и показывал мой студенческий билет, где у меня еще косы длинные-длинные. Он любил танцевать вальс. Пригласил меня на первый свой вальс в школе на выпускном вечере. А я не знала, что он умеет танцевать, научился. Мы с ним кружились. Вяжу у окно вечером, жду его. Шаги... Нет, не он. Шаги... Моего сына шаги! Ни разу не ошиблась. Садимся друг против друга и до четырех утра говорим. О чем? Ну о чем говорят люди, если им хорошо. Обо всем. О серьезном и о пустяках. Хохочем. Он мне напоет, сыграет на пианино. Гляну на часы: -- Валера, спать. -- Давай, матушка, еще посидим. Он звал меня: матушка моя, матушка моя золотая. -- Ну, матушка моя золотая, твой сын поступил в Смоленское высшее военное училище. Рада?! Сел за пианино: Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Мой отец -- кадровый офицер, погиб, защищая Ленинград. Дед был офицером. Сына сама природа слепила военным человеком: рост, сила, манеры. Ему бы в гусары! Белые перчатки... Карты, преферанс... "Моя военная косточка", -- веселилась я. Хотя бы на нас что-нибудь капнуло с небес господних... Знак показался... Все ему подражали. Я, мама, подражала ему. Садилась, как он, у пианино, немного вполоборота. Иногда начинала ходить, как он. После его смерти особенно. Я хочу, чтобы он всегда присутствовал во мне... Продолжал жить... -- Ну, матушка моя золотая, твой сын уезжает. -- Куда? Молчит. Сижу в слезах: -- Сыночек, куда ты едешь, дорогой? -- Что значит- куда? Уже известно куда. Матушка моя, за работу. Будем начинать с кухни... Друзья придут... Мгновенно догадываюсь: -- В Афганистан? -- Туда... -- И такое сделал лицо, не подступиться, железный занавес опустил. Ворвался в дом Колька Романов, его друг. Как колокольчик, все рассказал: они еще с третьего курса подавали рапорт с просьбой отправить их в Афганистан. Им долго отказывали. Первый тост: кто не рискует, тот не пьет шампанского. Весь вечер Валера пел мои любимые романсы... Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Четыре недели оставалось. Утром перед работой захожу в его комнату, сижу и слушаю, как он спит. Спал он тоже красиво. Как природа нам стучала в дверь, как подсказывала. Вижу сон: я на черном кресте в черном длинном платье... И ангел меня на кресте носит... Я еле-еле вишу... Решила глянуть, куда же я упаду... В море или на сушу? Вижу -- внизу котлован, залитый солнцем... Ждала его в отпуск. Он долго не писал. Звонок на работу: -- Матушка моя золотая, я прибыл. Не задерживайся. Суп готов. Я закричала: -- Сыночек, сыночек! Ты не из Ташкента? Ты -- дома! В холодильнике кастрюля твоего любимого борща!! -- Ох ты! Кастрюлю видел, но крышку не поднимал. -- А у тебя что за суп? -- Суп -- мечта идиота. Выезжай. Иду встречать к автобусу. Приехал весь седой. Не признался, что не в отпуске, а отпросился из госпиталя: "Матушку повидать на два дня". Дочка видела, как катался по ковру, рычал от боли. Гепатит, малярия -- все вместе привязалось к нему. Предупредил сестру: -- То, что сейчас было, это не для мамы. Иди, читай книгу. Опять я заходила перед работой в его комнату, смотрела, как он спит. Открыл глаза: -- Что, матушка моя? -- Почему не спишь? Еще рано. -- Сон я видел плохой. -- Сыночек, если плохой, надо перевернуться. Будет хороший. И не надо рассказывать плохих снов, тогда они не сбываются. Провожали его о Москвы. Стояли солнечный майские дни. Калужница цвела... -- Как там, сынок? -- Афганистан, матушка моя, это то, что нам делать нельзя. Только на меня смотрел, больше ни на кого. Протянул руки, лбом потерся: -- Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!! -- Пошел. Оглянулся. -- Вот и все, мама. Никогда не говорил "мама", всегда "матушка моя". Солнечный прекрасный день. Калужница цвела... Дежурная в аэропорту смотрела на нас и плакала... Седьмого июля просыпаюсь без слез... Стеклянными глазами уставилась в потолок... Он меня разбудил... Как бы пришел попрощаться... Восемь часов... Надо собираться на работу... Мечусь с платьем из ванной в комнату, из одной комнаты в другую... Не могу надеть почему-то светлое платье... Меня кружило... Никого не видела... Все плыло... А к обеду успокоилась, к середине дня... Седьмое июля... Семь сигарет в кармане и семь спичек... Семь снятых кадров в фотоаппарате... Семь писем ко мне... И семь писем невесте... Книга, раскрытая на седьмой странице... Коба Абэ. "Контейнеры смерти"... Секунды три-четыре у него было, чтобы спастись... Они летели с машиной в пропасть... -- Ребята, спасайтесь! А мне -- концы!! -- Он не мог прыгнуть первым. Оставить друзей... Он этого не мог... "Пишет вам заместитель командира полка по политической части майор Синельников С.Р. Я, выполняя свой солдатский долг, считаю необходимым сообщить вам, что старший лейтенант Волович Валерий Геннадьевич погиб сегодня в десять часов сорок пять минут..." Уже весь город знает... В Доме офицеров черный креп висит и его фотография... Уже самолет с гробом вот-вот приземлится... Мне ничего не говорят... Никто не решается... На работе моей все ходят заплаканные... -- Что случилось? Отвлекают под разными предлогами. Заглянула в дверь приятельница. Потом наш врач в белом халате. Я как просыпаюсь: -- Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут!! Нет! -- Стала стучать по столу. Подбежала к окну, стучала в стекло. Сделали укол. -- Люди! Вы что, с ума сошли? Спятили?! Еще укол. Меня никак не брали уколы. Говорят, я кричала: -- Я хочу его видеть. Ведите меня к сыну. -- Ведите, иначе она не выдержит. Длинный гроб, необтесанный... И желтой краской большими буквами: "Волович". Я подняла гроб. Хотела с собой забрать. У меня лопнул мочевой пузырь... Нужно место на кладбище... Место сухое... Сухонькое... Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам. Только хорошее место... Сухонькое... Я понимаю там, внутри, что это ужас, а сказать не могу... Место сухонькое... Первые ночи не уходила... Там оставалась... Меня домой отведут, я назад... Косили сено... В городе и на кладбище сеном пахло... Утром встречаю солдатика: -- Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать. -- Ой, сынок, подожди. Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал: -- Не могу, мама... Захожу к нему -- поклонюсь, и когда ухожу -- поклонюсь. Дома я только тогда, когда у меня гости. Мне у сына хорошо. Я и в мороз там не замерзаю. Там письма ему пишу, у меня гора неотправленных писем. Как их мне ему отправить? Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включенными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь: ни зверя, ни человека. Стоят в ушах слова сына: "Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!" Кто за это ответит? Кто-то же должен... Я хочу долго прожить, очень стараюсь для этого. Жить,чтобы быть с сыном... Самое беззащитное у человека -- это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына... К нему приходят товарищи... Друг ползал перед ним на коленках: "Валера, я весь в крови... Вот этими руками я убивал... Из боев не вылазил... Я весь в крови... Валера, я теперь не знаю, что лучше -- погибнуть или остаться жить? Я теперь не знаю..." Хочу понять, кто за все это ответит? Почему не называют их имена? Как он пел: Господа офицеры -- голубые князья! Я, наверно, не первый, И последний не я... Ходила в церковь, с батюшкой беседовала. -- У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать. -- Он крещеный? -- Батюшка, мне очень хочется сказать что он крещеный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом... В снежных землянках... Здесь у нас снег белый, а там голубой и зеленый, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство... Звук идет долго... Вы меня понимаете, батюшка? -- Матушка Виктория, плохо, что не крещеный. Наши молитвы к нему не дойдут. У меня вырвалось: -- Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу... Батюшка взял мою руку. Она дрожала: -- Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ходишь к сыну? -- Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись. -- Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят на покой. -- Я на работе до пяти, а после еще подрабатываю. Памятник новый ему поставила... Две с половиной тысячи... Долги надо отдать. -- Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне -- к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит. Дайте мне муки, самые печальные, самые невыносимые, пусть только доходят до него мои молитвы... Моя любовь... Мать -- У нас все происходит каким-то чудом... Все держится на этой вере... В чудо! Загружают нас в самолет: "Бегом! Бег-гом!" И рядом, ну... Рядом в нескольких десятках метров от нас... Ведут под руки пьяного летчика, пьяного наповал, его заталкивают в кабину. Мать честная! Все -- ничего... Самолет поднимается и летит. Внизу -- горы, острые пики. Падать на них жуть...Как на гвозди... Мать честная! Пот прошибает... Прилетели нормально, точно по времени. Команда: "Выходить! Строиться!" Ноги в корячку проходит с форсом летчик -- трезвый. Все-- ничего...Что это? Что -- если не чудо? Так у нас подвиги совершаются, героями становятся. Но когда мы начинаем каяться, то тоже удержу нет -- белую рубашку на груди накрест! Плачем горючими слезами. Все -- на полную катушку! До дна! Как в пьянке. Я вернулся... Я приказал себе: все к черту! К черту! Превращают нас в душевнобольных, в насильников, в наркоманов. Я вернулся... У меня нормальная жизнь нормального человека... Мать честная! Все -- ничего... Пил вино, любил женщин, дарил цветы. Женился. У меня первый сын... Вот сижу перед вами -- что я похож на сумасшедшего? На крокодила похож? Я служил в спецназе... У нас отличные все ребята были, много деревенских. Из Сибири. Они здоровее, выносливее. Один попался с приветом... Любил шомполом прокалывать барабанные перепонки пленным "духам". Мать честная! Один... Всего один...( Молчит). Жизнь, как ни странно, продолжается... У Бориса Слуцкого: "Когда мы вернулись с войны, я понял, что мы не нужны". Во мне сидит вся таблица Менделеева... Малярия до сих пор бьет... А за что? Нас никто не ждал... А там нам кричали другое: двинете перестройку, тряхнете стоячие мозги. Болото! Вернулись мы... Никуда нас не пустили... С первого дня твердят: "Учитесь, ребята. Семьи заводите". Мать честная! Все -- ничего... Кругом -- спекуляция, мафия, равнодушие, а нас к серьезному делу не подпускают... Мне один дельный человек объяснил: "А что вы умеете? Только стрелять... А что вы знаете? Что Родину только с пистолетом защищают? Что справедливость только с автоматом восстанавливают?" Ладно... Мы -- не герои...Мать честная! Может, через тридцать лет я сам сыну скажу: "Сын, не все было так геройски, как в книжках написано, была и грязь". Я сам скажу... Но через тридцать лет... А сейчас это живая рана, только-только начала заживать, затягиваться пленкой... ( Начинает ходить по комнате.) Был у меня там момент... (Остановился.) Вам интересно? Я подумал о последнем желании... Оказалось оно таким простым: кружку воды и сигарету. Мать честная! Я не хотел умирать, я не думал умирать...Сознание уплыло от потери крови...Сознание качалось... Пришел в себя от крика... Валерка Лобач, наш санинструктор... Он бил меня по лицу и кричал в истерике: "Ты у меня будешь жить! Ты у меня будешь жить!"( Резко сел). Самому интересно вспомнить... Мать честная! Все -- ничего... По ночам я до сих пор тащу в горы на себе: автомат, "два БК", то есть два боевых комплекта -- девятьсот патронов, к этому надо прибавить -- четыре гранаты, дымы, пирофакелы, ракетницу, каску, бронежилет, саперную лопату, ватные штаны, плащ-палатку, сухпай на трое суток (а это девять тяжеленных консервных банок и три больших пачки сухарей). Полсотни килограмм.. На ногах кирзачи с портянками, в которые нас переобули перед отправкой из Союза. Я ноги спек, пока не снял с убитого "духа" канадские кроссовки... К черту все! К черту! На войне все меняются, даже собаки меняются. Голодные... Чужие собаки... Смотрят на тебя, как на еду, человек же никогда не ощущает себя едой, а тут я почувствовал. Раненый лежал... Меня ребята быстро нашли...(Замолчал.) Зачем вы пришли? Зачем я согласился... Тронули это... К чему? Для кого? Мой дед на Великой Отечественной воевал... Я ему рассказываю, как десять пацанов в одном бою потеряли. Десять гробов...Десять целлофановых пакетов... Дед отвечает: "Да! Ты настоящей войны не видал. У нас из боя сто-двести человек не возвращалось. Складывали в братскую могилу в одних гимнастерках или в нижнем белье и песком засыпали". К черту!! Я кончаю... Мать честная! Все -- ничего... Пили мы там водку "Московскую", в народе "каленвал". Три рубля шестьдесят две копейки... Четыре года прошло... Одно не изменилось -- смерть, то что друзья погибли, все остальное изменилось... Недавно был у зубного врача... Приехали мы все с цингой, парадантозом. Сколько хлорки съели? Один выдернули мне зуб, второй... И от боли в шоке (заморозка не взяла) я вдруг заговорил... А женщина -- врач смотрит на меня почти с отвращением, у нее на лице все ее чувства. Мол, полный рот крови, а он еще говорит. Я понял, что все о нас вот так и думают: полный рот крови, а они еще говорят... Ищут какие-то слова... Сержант, боец спецназа Post mortem ТАТАРЧЕНКО ИГОРЬ ЛЕОНИДОВИЧ (1961 -- 1981) Выполняя боевое задание, верный воинской присяге, проявив стойкость и мужество, погиб в Афганистане. Любимый Игорек, ты ушел из жизни, не познав ее. Мама, папа. ЛАДУТЬКО АЛЕКСАНДР ВИКТОРОВИЧ (1964 -- 1984) Погиб при исполнении интернационального долга. Ты честно выполнил свой воинский долг. Себя уберечь, мой сыночек, не смог. На афганской земле ты погиб, как герой, чтоб мирное небо было над страной. Дорогому сыночку от мамы. БАРТАШЕВИЧ ЮРИЙ ФРАНЦЕВИЧ (1967 -- 1986) Геройски погиб при исполнении интернационального долга. Помним, любим, скорбим. Память родных. БОБКОВ ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ (1964 -- 1984) Погиб при исполнении интернационального долга. Зашла луна, погасло солнышко, дорогой сыночек, без тебя. Мама, папа. ЗИЛФИГАРОВ ОЛЕГ НИКОЛАЕВИЧ (1964 -- 1984) Погиб верный воинской присяге. Не сбылись желанья, не сбылись мечты, рано закрылись глазки твои, Олежек, сыночек, братишка родной, не высказать боль расставанья с тобой. Мама, папа, братики и сестрички. КОЗЛОВ АНДРЕЙ ИВАНОВИЧ (1961 -- 1982) Погиб в Афганистане. Единственному сыночку. Мама. БОГУШ ВИКТОР КОНСТАНТИНОВИЧ (1960 -- 1980) Погиб при защите Родины. Опустела без тебя земля... Мама Суд над "Цинковыми мальчиками" ( История в документах ) Недавно группа матерей воинов-интернационалистов, погибших в Афганистане, подала в суд на писательницу Светлану Алексиевич, автора книги "Цинковые мальчики". Их исковое заявление будет рассматриваться в народном суде Центрального района Минска. Поводом для обращения в суд стал спектакль "Цинковые мальчики", поставленный на сцене Белорусского театра имени Янки Купалы, и публикация отрывков из книги в газете " Комсомольская правда". Спектакль был записан республиканским телевидением и продемонстрирован жителям Беларуси. Матерей, несущих в себе все эти годы свое неизбывное горе, оскорбило, что их мальчики показаны исключительно как бездушные роботы-убийцы, мародеры, наркоманы и насильники, не ведающие пощады ни старому, ни малому... Л.Григорьев "Вечерний Минск". 12 июня 1992 г. За "Цинковые мальчики" -- в суд" -- так называлась заметка, напечатанная 22 июня в газете "На страже Октября" и в некоторых других изданиях. "Писательнице Светлане Алексиевич, -- говорилось в заметке, -- после выхода ее книги объявили настоящую войну -- автора обвиняют в искажении и фальсификации рассказов "афганцев" и их матерей. И вот очередное наступление после появления на сцене Белорусского театра имени Я. Купалы и на экранах телевидения одноименного спектакля. Судьям Центрального района надо будет рассмотреть исковое заявление группы матерей погибших воинов-интернационалистов. Дата суда еще не назначена. Спектакль снят со сцены..." Мы позвонили в суд Центрального района столицы с просьбой прокомментировать это сообщение, но там оно вызвало удивление. Секретарь С. Кульган сказала нам, что такое исковое заявление в суд не поступало... Как пояснил нам автор заметки в газете "На страже Октября" В. Стрельский, информация была взята им из московской газеты "Красная звезда". "Чырвоная змена". 14 июля 1992 г. 20 января газета "Советская Белоруссия" сообщила: "В народном суде Центрального района Минска начался судебный процесс по делу писательницы Светланы Алексиевич..." А за день до этого, 19 января, газета "Вечерний Минск" опубликовала заметку на эту же тему под заголовком "Суд над литератором". Я специально указываю конкретные даты публикаций. Дело в следующем... Посетив суд Центрального района столицы Беларуси, я узнал, что дело ведет судья Городничева. Включить диктофон она не разрешила. От каких-либо пояснений категорически отказалась, сославшись на то, что "не нужно нагнетать атмосферу". Но Городничева таки продемонстрировала папку по делу Алексиевич, которая была заведена... 20 января. То есть очевидно: материалы для печати о том, что суд идет (!), были готовы еще до того, как сама судья завела дело... Леонид Свиридов "Собеседник", No 6, 1993 г. В народный суд Центрального района Минска поступило два исковых заявления. Бывший афганец, ныне инвалид, утверждает, что С. Алексиевич написала о той войне и о нем лично неправду, оклеветала. Посему должна публично извиниться, а поруганную солдатскую честь компенсировать суммой в 50 тысяч рублей. Мать погибшего офицера разошлась с писательницей в оценках советского патриотизма и его роли в воспитании молодого поколения. С обоими истцами Светлана Алексиевич встречалась несколько лет назад в процессе работы над известной книгой "Цинковые мальчики". Оба ныне заявляют, что говорили тогда "не так", а если и говорили "так", как зафиксировано в книге. то сейчас передумали. Небезынтересные нюансы. Солдат-истец, обвиняя писательницу в искажении фактов, в оскорблении его достоинства, ссылается на газетную публикацию 1989 года. Хотя в ней фигурирует не его, а совсем иная солдатская фамилия. Мать-истица уводит суд в лабиринты политики и психологии, откуда не вызволит и рота научных экспертов. Тем не менее оба иска приняты нарсудьей к производству. Судебные заседания еще не начались, но вовсю идет досудебный допрос писательницы... Анатолий Козлович "Литературная газета", 10 февраля 1993 г. Под судом известная белорусская писательница Светлана Алексиевич, напомнившая в свое время о том, что "У войны не женское лицо". Оказалось, что пепел Афганистана еще стучит в сердца некоторых возмущенных читателей, не простивших С. Алексиевич "Цинковых мальчиков", документальную повесть о неизвестной нам афганской войне. Писательницу обвиняют в передержках, выборочном использовании представленных ей участниками войны, вдовами и матерями погибших солдат материалов. И вообще в клевете, антипатриотизме и очернительстве. Пока не ясно, будет ли дан делу "законный ход" или все-таки авторы искового заявления, потребовав некоей моральной компенсации, до суда (открытого суда) не доведут. Но сигнал характерный. Прямо встала тень майора Червонописсного, поучавшего на съезде союзных депутатов академика Андрея Сахарова, как тому следует оценивать афганскую войну. Федор Михайлов "Куранты", 3 февраля 1993 г. Из судебного иска Ляшенко Олега Сергеевича, бывшего рядового, гранатометчика 6 октября 1989 года в статье "Мы возвращаемся оттуда...", опубликованной в газете "Лiтаратура i мастацтва", были напечатаны отрывки из документальной книги Светланы Алексиевич "Цинковые мальчики". Один из монологов подписан моим именем (фамилия указана неправильно). В монологе отражен мой рассказ об афганской войне и моем пребывании в Афганистане, отношениях между людьми на войне, после войны и т.д. Алексиевич полностью исказила мой рассказ, дописала то, что я не говорил, а если говорил, то понимал это по-другому, сделала самостоятельные выводы, котор