а, младший сержант, командир зенитного орудия "У меня на плечах ручной пулемет... Я никогда не скажу, что он тяжелый. Кто меня тогда вторым номером оставит? Неполноценный боец, надо заменить. Отошлют на кухню. А это стыдно. Не дай бог всю войну пробыть на кухне. Я бы плакала... - Женщин посылали на задания наравне с мужчинами? - Нас старались беречь. Надо было проситься на боевое задание или заслужить. Проявить себя. Нужна была смелость, отчаянность в характере для такого дела. А на это все-таки не каждая девчонка была способна. Работала у нас на кухне Валя. Она такая мягкая, застенчивая, ее с винтовкой и не представишь. В крайнем случае она бы, конечно, стреляла, но на задания она не рвалась. Я? Я рвалась. Я мечтала1! А в школе была тихая девочка... Незаметная..." Галина Ярославовна Дубовик, партизанка двенадцатой кавалерийской партизанской бригады имени Сталина "Приказ: прибыть на место через двадцать четыре часа... Направление - в полевой передвижной госпиталь семьсот тринадцать... Помню, что явилась в госпиталь в черном маркизетовом платье и босоножках, а сверху на мне была плащ-накидка мужа. Сразу выдали военное обмундирование, но я его отказалась получать: все было на три-четыре номера больше моего размера. Начальнику госпиталя доложили, что я не подчиняюсь военной дисциплине. Он никаких мер предпринимать не стал, мол, подождем, через несколько дней переоденется сама. Через несколько дней мы переезжали в другое место, и нас очень бомбили. Прятались мы в картофельном поле, а перед этим был дождь. Можете себе представить, во что превратилось мое маркизетовое платье и какими стали босоножки? На следующий день я уже оделась солдатом. В полном обмундировании... Так начался мой военный путь... До Германии... В сорок втором году в первых числах января мы вошли в село Афоневка Курской области. Стояли сильные морозы. Два школьных здания были битком набиты ранеными: лежали на носилках, на полу, на соломе. Не хватало машин и бензина, чтобы вывезти всех в тыл. Начальник госпиталя принял решение организовать конный обоз из Афоневки и соседних сел. Наутро обоз пришел. Управляли лошадьми исключительно женщины. На санях лежали домотканые одеяла, кожухи, подушки, у некоторых - даже перины. До сих пор не могу вспомнить без слез, как это было... Эти сцены... Каждая женщина выбрала себе своего раненого, стала готовить в путь и тихонько причитать: "Сыночек родименький!", "Ну, мой миленький", "Ну, мой хорошенький!" Каждая захватила с собой немного домашней еды, вплоть до теплой картошки. Они укутывали раненых в свои домашние вещи, осторожно укладывали в сани. До сих пор стоит у меня в ушах эта молитва, это тихое бабье причитание: "Ну, мой миленький", "Ну, мой хорошенький..." Жаль, даже мучит совесть, что тогда мы не спросили фамилий у этих женщин. Еще я запомнила, как мы двигались по освобожденной Белоруссии и в деревнях совсем не встречали мужчин. Встречали нас одни женщины. Одни женщины остались..." Елена Ивановна Варюхина, медсестра О безмолвии ужаса и красоте вымысла "Разве я найду такие слова? О том, как я стреляла, я могу рассказать. А о том, как плакала, нет. Это останется невысказанным. Знаю одно: на войне человек становится страшным и непостижимым. Как его понять? Вы - писательница. Придумайте что-нибудь сами. Что-нибудь красивое. Без вшей и грязи, без блевотины... Без запаха водки и крови... Не такое страшное, как жизнь..." Анастасия Ивановна Медведкина, рядовая, пулеметчица "Не знаю... Нет, я понимаю, о чем вы спрашиваете, но мне не хватает моего языка... Мой язык... Как описать? Надо... Чтобы... Душил спазм, как он душит меня: ночью лежу в тишине и вдруг вспомню. Задыхаюсь. В ознобе. Вот так... Где-то есть эти слова... Нужен поэт... Как Данте..." Анна Петровна Калягина, сержант, санинструктор "Бывает, услышу музыку... Или песню... Женский голос... И там найду то, что я тогда чувствовала. Что-то похожее... А смотрю кино о войне - неправда, книгу читаю - неправда. Ну, не то... Не то получается. Сама начинаю говорить - тоже не то. Не так страшно и не так красиво. Знаете, какое красивое бывает на войне утро? Перед боем... Ты смотришь и знаешь: оно может быть у тебя последним. Земля такая красивая... И воздух... И солнышко..." Ольга Никитична Забелина, военный хирург "В гетто мы жили за колючей проволокой... Я даже помню, что это случилось во вторник, почему-то я потом обратила внимание на то, что это был вторник. Вторник... Число и месяц не помню. Но это был вторник... Случайно подошла к окну... На скамейке напротив нашего дома сидели мальчик и девочка и целовались. Я была потрясена. Кругом погромы, расстрелы. А они целуются... У меня - потрясение. Потрясение от этой мирной картины... С другого конца улицы, наша улица была короткая, показался немецкий патруль. Они тоже все увидели, у них отличный обзор. Я ничего не успела сообразить... Конечно, не успела... Крик. Грохот. Выстрелы... Я... Никаких мыслей... Не успела... Первое чувство - страх... Я только увидела, что мальчик и девочка р-раз встали и вот уже падают. Они упали вместе. А потом... День прошел, второй... Третий... У меня мысль крутится и крутится. Это же надо понять: они целовались не дома, а на улице. Почему? Они хотели так умереть... Конечно... Знали, что все равно погибнут в гетто, и хотели умереть по-другому. Конечно, это любовь. А что - другое? Что может быть другое... Только любовь... Рассказала вам... Ну, это же правда, получилось - красиво. А в жизни? В жизни я испытала ужас... Да... Что еще? Я сейчас подумаю... Они боролись... Они хотели красиво умереть. Это, я уверена, был их выбор..." Любовь Эдуардовна Кресова, подпольщица "Я? Я не хочу говорить... Хотя нет... Короче... Про это нельзя говорить..." Ирина Моисеевна Лепицкая, рядовая, стрелок "По городу бродила сумасшедшая женщина... Никогда она уже не умывалась, не расчесывалась. У нее убили пятерых детей. Всех. И убили по-разному. Одному в голову стреляли, другому в ушко... Она подходила к человеку на улице... Любому... И говорила: "Я расскажу тебе, как убили моих детей. С которого начать? С Васеньки... Ему в ушко стреляли? А Толику в головку... Ну, с кого?" От нее все бежали. Она была безумная, поэтому она могла рассказывать..." Антонина Альбертовна Выжутович, партизанская медсестра "Одно лишь помню: крикнули - победа! Весь день стоял крик... Победа! Победа! Братцы! Мы победили... И мы были счастливы! Счастливы!!" Анна Михайловна Перепелка, сержант, медсестра "Барышни! А вы знаете: командир саперного взвода живет только два месяца..." Мы все время говорим об одном... Так или иначе туда возвращаемся... Чаще всего мы говорим о смерти. Об их отношениях со смертью - она же постоянно кружила рядом. Так близко и уже привычно, как и жизнь. Я пытаюсь понять, как можно было уцелеть среди этого бесконечного опыта умирания? Смотреть изо дня в день. Думать. Невольно примеряться. Можно ли об этом рассказать? Что поддается словам и нашим чувствам? А что - неизъяснимо? Вопросов у меня появляется все больше, а ответов все меньше. Иногда я возвращаюсь домой после встреч с мыслью, что страдание - это одиночество. Глухая изоляция. В другой раз мне кажется, что страдание - особый вид знания. Есть что-то в человеческой жизни, что другим путем невозможно передать и сохранить, особенно у нас. Так устроен наш мир, так устроены мы. С одной из героинь этой главы мы встретились в аудитории Белорусского государственного университета. Студенты шумно и радостно складывали свои тетрадки после лекции. "Какие мы были тогда? - ответила она вопросом на мой первый вопрос. - Вот такие, как они, мои студенты. Только одежда другая и украшения у девушек попроще. Железные колечки, стеклянные бусы. Прорезиненные тапочки. Не было еще этих джинсов, магнитофонов". Я смотрела вслед торопившимся студентам, а рассказ уже начинался... "До войны мы с подругой окончили университет, во время войны - саперную школу. Ехали на фронт уже офицерами... Младшими лейтенантами... Встретили нас так: "Молодцы, девочки! Хорошо, что приехали, девочки. Но никуда мы вас не пошлем. Будете у нас в штабе". Это нас так встретили в штабе инженерных войск. Тогда мы заворачиваемся и идем искать командующего фронтом Малиновского. Когда мы ходили, по поселку разнеслось, что какие-то две девушки ищут командующего. Подходит к нам офицер и говорит: - Покажите свои документы. Посмотрел. - Почему вы ищете командующего, вам же нужно в штаб инженерных войск? Мы ему отвечаем: - Нас прислали командирами саперных взводов, а хотят оставить в штабе. А мы будем добиваться, чтобы только - командирами саперных взводов и только - на передовую. Тогда этот офицер опять ведет нас в штаб инженерных войск. И долго они там все говорили и говорили, набилась полная хата людей, и каждый советует, а кто и смеется. А мы упорствуем, на своем стоим, что, мол, у нас есть направление, мы должны быть только командирами саперных взводов. Тогда этот офицер, который нас привел, разозлился: - Барышни! А вы знаете, сколько живет командир саперного взвода? Командир саперного взвода живет только два месяца... Мы повторяем: - Знаем, поэтому и хотим на передовую. Делать им нечего, выписывают нам направление: - Ну, хорошо, мы вас пошлем в пятую ударную армию. Что такое ударная армия, вы, вероятно, знаете, само название свидетельствует. Это - постоянно передовая. Каких только они страхов нам не наговорили. А мы рады: - Согласны!! Приехали в штаб пятой ударной, там сидит такой интеллигентный капитан, он нас очень красиво принял, но как услышал, что мы намерены быть только командирами саперных взводов, схватился за голову: - Нет, нет! Что вы? Найдем вам работу здесь, в штабе. Вы что, шутите, там же одни мужчины, и вдруг командир будет женщина - это безумие. Что вы, что вы!! Два дня они нас там прорабатывали. Прямо сказать... Уговаривали. Мы не отступили: только командирами саперных взводов. От своего - ни шагу. Но и это еще не все. Наконец... Что? Наконец получили назначение. Привели меня к моему взводу... Солдаты смотрят: кто с насмешкой, кто со злом даже, а другой так передернет плечами - сразу все понятно. Когда командир батальона представил, что вот, мол, вам новый командир взвода, все сразу взвыли: "У-у-у-у..." Один даже сплюнул: "Тьфу!" А через год, когда мне вручали орден Красной Звезды, эти же ребята, кто остался в живых, меня на руках в мою землянку несли. Они мной гордились. Если спросите, какого цвета война, я вам скажу - цвета земли. Для сапера... Черного, желтого, глиняного цвета земли... Где-то мы идем... Ночуем в лесу. Разложили костер, и горит этот костер, и все сидят тихо-тихо, а кто уже и уснул. Я засыпаю,глядя на огонь, я сплю с открытыми глазами: какие-то мотыльки, какие-то мошки летят на огонь, летят всю ночь, ни звука, ни шороха, они безмолвно исчезают в этом большом костре. Другие следом летят... Прямо сказать... Вот так и мы. Шли и шли. Катили потоком. Через два месяца меня не убило, через два месяца меня ранило. Первый раз ранило легко. И я перестала думать о смерти..." Станислава Петровна Волкова, младший лейтенант, командир саперного взвода. "В детстве... Я начну со своего детства... А на войне я больше всего боялась вспоминать детство. Именно детство. Самое нежное на войне нельзя вспоминать... Нежное нельзя... Тут " табу. Так вот... В детстве отец стриг меня под корень машинкой-нулевкой. Об этом я вспомнила, когда нас постригли, и из девушек мы вдруг превратились в молоденьких солдатиков. Некоторые девчонки испугались... А мне было легко привыкнуть. Моя стихия. Не зря отец вздыхал: "Не девка, а мальчишка растет". А во всем была виновата одна моя страсть, из-за которой не один раз попадало от родителей. Зимой я прыгала с крутого яра в занесенную снегом Обь. После уроков брала у отца старые ватные брюки, надевала их и завязывала на валенках. Ватную фуфайку заправляла в брюки и крепко затягивалась ремнем. На голове шапка-ушанка, завязанная под подбородком. В таком виде, переваливаясь, как медведь, с ноги на ногу, иду к речке. Разбегаюсь изо всей силы и прыгаю с обрыва вниз... Ах! Какое ощущение испытываешь, пока летишь в пропасть и скрываешься с головой под снегом. Дух захватывает! Пробовали со мной другие девчонки, но у них не получалось гладко: то ногу подвернет, то нос разобьет о жесткий снег, то еще что-нибудь случится. Я же была ловчее мальчишек. О детстве вспомнила... Потому что не хочется сразу про кровь... Но я понимаю - это важно, это, конечно, важно. Я люблю книжки читать. Я понимаю... Прибыли мы в Москву в сентябре сорок второго... Целую неделю нас возили по железнодорожному кольцу. Останавливались на станциях: Кунцево, Перово, Очаково, и везде с эшелона выгружались девушки. Приходили, как говорят, "покупатели", командиры из разных частей и родов войск, агитировали нас в снайпера, санинструкторы, радисты... Меня все это не прельщало. Наконец со всего эшелона нас осталось тринадцать человек. Всех поместили в одну теплушку. В тупике стояло всего два вагона: наш и штабной. Двое суток к нам никто не появлялся. Мы смеялись и пели песню: "Позабыт, позаброшен". К концу второго дня под вечер мы увидели, что к нашим вагонам вместе с начальником эшелона направляются три офицера. "Покупатели"! Они были высокие, стройные, затянутые портупеями. Шинели с иголочки, сапоги начищены до блеска, со шпорами. Вот это да! Таких мы еще не видали. Они вошли в штабной вагон, а мы прижались к стенке послушать. что там будут говорить. Начальник показывал наши списки и давал краткую характеристику: кто такая и откуда родом, образование. Наконец мы услышали: "Все подойдут". Тогда начальник вышел из вагона и приказал нам построиться. Спросили: "Желаете учиться искусству воевать?" Ну, как же мы можем не желать, конечно, желаем. Очень даже! Мечтаем! Даже никто из нас не спросил: где учиться и на кого? Приказ: "Старший лейтенант Митропольский, везите девушек в училище". Каждая надела на плечи свой "сидор", стали по две, и повел нас офицер по улицам Москвы. Любимая Москва... Столица... Даже в это трудное время красивая... Родная... Офицер шел быстро, крупными шагами, мы не успевали за ним. Только на встрече в Москве в день тридцатилетия Победы Сергей Федорович Митропольский признался нам, бывшим курсанткам Московского Военно-инженерного училища, как ему было стыдно вести нас по Москве. Он старался подальше отойти от нас, чтобы на него не обращали внимания. На этот девичий табун... Мы этого не знали и почти бегом догоняли его. Хороши же мы, наверное, были! Так вот... С первых же дней занятий схватила два наряда вне очереди: то аудитория холодная меня не устраивала, то еще что-то. Знаете, школьные привычки. Ну, и получала по заслугам - один наряд вне очереди, второй... Вскоре еще и еще. При разводе на улице курсанты заприметили меня и начали смеяться: штатный дневальный. Им, конечно, смешно, а я на занятия не хожу, ночью не сплю. Днем целый день стою возле дверей у тумбочки, а ночью натираю в казарме пол мастикой. Как это тогда делалось? Сейчас объясню... В деталях... Это не то, что сейчас, теперь имеются различные щетки, полотеры и тому подобное. А тогда... После отбоя снимаешь сапоги, чтобы не запачкать мастикой, обматываешь ноги кусками старой шинели, делаешь как бы лапти, замотанные шпагатом. Разбрасываешь мастику по полу, растираешь щеткой, да не капроновой, а волосяной, от которой прилипают клочья, и тогда уже начинаешь шуровать ногами. Тереть нужно до зеркального блеска. Вот тут за ночь натанцуешься! Ноги гудят и немеют, спину не разогнуть, пот заливает глаза. Утром даже нет силы прокричать роте: "Подъе-о-ом!" А днем тоже присесть не удается, так как дневальный все время должен стоять у тумбочки. Однажды со мной произошел казус... Смешно... Стою у тумбочки, только справилась с уборкой в казарме. До того захотелось спать, что чувствую - сейчас упаду. Облокотилась на тумбочку и задремала. И вдруг слышу, как кто-то открывает дверь в помещение, вскочила - передо мной стоит дежурный по батальону. Я вскинула руку и доложила: "Товарищ старший лейтенант, рота находится на отдыхе". А он смотрит на меня во все глаза и не может скрыть смеха. И тут я догадалась, что так как я левша, то второпях приложила к шапке левую руку. Попыталась быстро сменить ее на правую, но было уже поздно. Опять проштрафилась. До меня долго не доходило, что это не игра какая-то и не школа, а военное училище. Подготовка к войне. Приказ командира - закон для подчиненного. На последнем экзамене запомнила последний вопрос: - Сколько раз в жизни ошибается сапер? - Сапер ошибается один раз в жизни. - Вот так, девонька... А следом обычное: - Вы свободны, курсант Байрак. И вот - война. Настоящая война... Привели меня к моему взводу. Команда: "Взвод, смирно!", а взвод и не думает вставать. Кто лежит, кто сидит и курит, а кто потягивается с хрустом в костях: "Э-эх!" В общем, делали вид, что меня не замечают. Им было обидно, что они, видавшие виды мужчины-разведчики, должны подчиняться какой-то двадцатилетней девчонке. Я это хорошо понимала и вынуждена была подать команду: "Отставить!" Тут начался обстрел... Спрыгнула в канаву, а шинель новенькая, так я легла не вниз на грязь, а сбоку на нерастаявший снежок. Вот смолоду и так бывает " шинель дороже жизни. Девчонка " дура! Ну, и мои солдаты смеются. Так вот... Что такое инженерная разведка, которую мы вели? Ночью бойцы рыли парную ячейку на нейтральной полосе. Перед рассветом я с одним из командиров отделений ползли к этому окопчику, и бойцы нас маскировали. И так мы лежали целый день, боясь лишний раз шелохнуться. Через час-два уже мерзнут руки и ноги, хотя на тебе надеты валенки и полушубок. Через четыре часа - готовая сосулька. Идет снег... Превращаешься в снежную бабу... Это зимой... Летом же приходилось лежать на жаре или под дождем. Целый день внимательно за всем следим и составляем карту наблюдения передовой: в каких местах появились изменения земной поверхности. Если обнаружили бугорки и комочки земли, загрязнение снега, примятую траву или стертую росу на траве, то это то, что надо... Наша цель... Ясно: там немецкие саперы проложили минные поля. Если же они поставили проволочное заграждение, то необходимо выяснить длину и ширину заграждения. Какие использованы мины - противопехотные, противотанковые или мины-сюрпризы? Засекали огневые точки противника... Перед наступлением наших войск работали ночью. Сантиметр за сантиметром прощупывали местность. Делали коридоры на минных полях... Все время по земле гребли... На пузе... Я же, как челнок, сновала от одного отделения к другому. "Моих" мин всегда больше. У меня разных случаев... Да их на кино хватит... На многосерийный фильм... Пригласили офицеры завтракать. Я согласилась, саперам не всегда доставалась горячая еда, в основном жили на подножном корму. Когда все разместились за кухонным столом, я обратила внимание на русскую печь, закрытую заслонкой. Подошла и стала рассматривать заслонку. Офицеры подшучивают: мол, женщине мины даже в горшках мерещатся. Я отвечаю на шуточки и тут замечаю, что в самом низу, с левой стороны заслонки, имеется маленькая дырочка. Внимательнее приглядываюсь и вижу тоненький проводок, который ведет в печку. Быстро поворачиваюсь к сидевшим: "Дом заминирован, прошу покинуть помещение". Офицеры притихли и с недоверием уставились на меня, никому не охота вставать из-за стола. Мясо пахнет, жареная картошка... Я еще раз повторила: "Немедленно очистить помещение!" С саперами приступили к работе. Сначала убрали заслонку. "Перекусили" ножницами проволоку... Ну и там... Там... В печке лежало несколько связанных шпагатом эмалированных литровых кружек. Мечта солдата! Лучше, чем котелок. А в глубине печки, завернутые в черную бумагу, два больших свертка. Килограммов двадцать взрывчатки. Вот вам - и горшки. Шли мы по Украине, это была уже Станиславская, ныне Ивано-Франковская область. Взвод получил задание: срочно разминировать сахарный завод. Дорога каждая минута: неизвестно, каким способом заминирован завод, если подключен часовой механизм, то взрыва можно ждать с минуты на минуту. Ускоренным маршем вышли на задание. Погода была теплая, шли налегке. Когда стали проходить позиции артиллеристов-дальнобойщиков, вдруг один выскочил из траншеи и закричал: "Воздух! Рама!" Я подняла голову и ищу в небе "раму". Никакого самолета не обнаруживаю. Кругом тихо, ни звука. Где же та "рама"? Тут один из моих саперов попросил разрешения выйти из строя. Смотрю, он направляется к тому артиллеристу и отвешивает ему оплеуху. Не успела я что-нибудь сообразить, как артиллерист закричал: "Хлопцы, наших бьют!" Из траншеи повыскакивали другие артиллеристы и окружили нашего сапера. Мой взвод, не долго думая, побросал щупы, миноискатели, вещмешки и бросился к нему на выручку. Завязалась драка. Я не могла понять, что случилось? Почему взвод ввязался в драку? Каждая минута на счету, а тут такая заваруха. Даю команду: "Взвод, стать в строй!" Никто не обращает на меня внимания. Тогда я выхватила пистолет и выстрелила в воздух. Из блиндажа выскочили офицеры. Пока всех утихомирили, прошло значительное время. Подошел к моему взводу капитан и спросил: "Кто здесь старший?" Я доложила. У него округлились глаза, он даже растерялся. Затем спросил: "Что тут произошло?" Я не могла ответить, так как на самом деле не знала причины. Тогда вышел мой помкомвзвода и рассказал, как все было. Так я узнала, что такое "рама", какое это обидное было слово для женщины. Что-то типа шлюхи. Фронтовое ругательство... А знаете... У нас честный разговор... Я ни о любви, ни о детстве старалась на войне не думать. И о смерти тоже. М-м-м... У нас честный разговор... Так вот... Я уже говорила: у меня было много запретного, чтобы выжить. Особенно все ласковое и нежное я себе запретила. Даже думать об этом. Вспоминать. Помню, что впервые в освобожденном Львове дали нам несколько свободных вечеров. Впервые за всю войну... В городском кинотеатре батальон смотрел кинофильм. Первое время как-то непривычно было сидеть в мягких креслах, видеть красивую обстановку, уют и тишину. Перед началом сеанса играл оркестр, выступали артисты. В фойе устроили танцы. Танцевали полечку, краковяк, падэспань и заканчивали неизменной "Русской". Особенно действовала на меня музыка... Даже не верилось, что где-то стреляют и нам скоро опять на передовую. Где-то рядом смерть. Но уже через день моему взводу было приказано прочесать пересеченную местность от местечка к железной дороге. Там подорвалось несколько машин. Мины... Вдоль шоссе пошли разведчики с миноискателями. Моросил холодный дождик. Все промокли до ниточки. Сапоги мои разбухли, стали тяжелыми, как будто подошвы у них из железа. Я подоткнула полы шинели за ремень, чтобы не путались под ногами. Впереди меня на поводке шла моя собачка Нелька. Найдет снаряд или мину, сядет возле нее и ждет, пока не разминируют. Мой верный дружок... И вот Нелька села... Ждет и поскуливает... А тут передают по цепи: "Лейтенант, к генералу". Оглянулась: на проселочной дороге стоял "виллис". Я перепрыгнула через кювет, на ходу одернула полы шинели, поправила ремень и пилотку. Все равно вид у меня был затрапезный. Подбежав к машине, открыла дверку и стала докладывать: - Товарищ генерал, по вашему приказанию... Услышала: - Отставить... Вытянулась по стойке "смирно". Генерал даже не повернулся ко мне, а через стекло машины смотрит на дорогу. Нервничает и часто посматривает на часы. Я стою. Он обращается к своему ординарцу: - Где же тот командир саперов? Я снова попыталась доложить: - Товарищ генерал... Он наконец повернулся ко мне и с досадой: - На черта ты мне нужна! Я все поняла и чуть не расхохоталась. Тогда его ординарец первый догадался: - Товарищ генерал, а может, она и есть командир саперов? Генерал уставился на меня: - Ты кто? - Командир саперного взвода, товарищ генерал. - Ты - командир взвода? - возмутился он. - Так точно, товарищ генерал! - Это твои саперы работают? - Так точно, товарищ генерал! - Заладила: генерал, генерал... Вылез из машины, прошел несколько шагов вперед, затем вернулся ко мне. Постоял, смерил глазами. И к своему ординарцу: - Видал? А у меня спросил: - Сколько же тебе лет, лейтенант? - Двадцать, товарищ генерал. - Откуда родом? - Сибирячка. Он еще долго расспрашивал меня, предложил перейти в их танковую часть. Возмущался, что я была в таком затрапезном виде: он бы не допустил этого. Им саперы позарез нужны. Потом отвел меня в сторонку и показал на лесок: - Вон там стоят мои коробочки. Я хочу пропустить их по этой железной дороге. Рельсы и шпалы сняты, но дорога может быть заминирована. Удружи танкистам, проверь дорогу. Здесь удобнее и ближе двигаться к передовой. Знаешь, что такое внезапный удар? - Знаю, товарищ генерал. -Ну, будь здорова, лейтенант. Обязательно доживи до победы, она уже скоро. Понимаешь! Железная дорога действительно оказалась заминированной. Мы проверили. Всем хотелось дожить до победы... В октябре сорок четвертого наш батальон в составе двести десятого отдельного отряда разминирования вместе с войсками Четвертого Украинского фронта вступил на территорию Чехословакии. Везде нас встречали с радостью. Бросали цветы, фрукты, пачки сигарет... Расстилали на мостовых ковры... То, что девушка командует взводом мужчин да еще сама сапер-минер, стало сенсацией. Я была пострижена под мальчишку, ходила в брюках и кителе, повадки появились мужские, короче, была похожа на подростка. Иногда въезжала в село на коне верхом, тут уже совсем трудно было определить, что за всадник, но женщины чутьем угадывали и присматривались ко мне. Женская интуиция... Было смешно... Здорово! Я приходила на квартиру, где должна была остановиться, и тут хозяева узнавали, что их постоялец офицер, но не мужчина. От удивления многие стояли с открытыми ртами... Немое кино... Но мне это... М-м-м... Мне это даже нравилось. Нравилось удивлять таким образом. То же было в Польше. Помню, в одной деревушке старушка погладила меня по голове. Я догадалась: "Цо пани роги на мне шука?" Она смутилась и сказала, мол, нет, просто хотела пожалеть меня, "таку млоду паненку". А мины - на каждом шагу. Мин было много. Однажды зашли в дом, кто-то первый увидел хромовые сапоги, стоящие возле шкафа. Уже протянул руку, чтобы взять их. Я крикнула: "Не смей трогать!" Когда подошла и стала рассматривать, то оказалось, что они заминированы. Встречались заминированные кресла, комоды, серванты, куклы, люстры... Крестьяне просили разминировать гряды с помидорами, картофелем, капустой. Чтобы попробовать вареников, взводу пришлось в одной деревне разминировать поле с пшеницей и даже цеп, чтобы обмолотить снопы... Так вот... Прошла Чехословакию, Польшу, Венгрию, Румынию, Германию... А впечатлений в памяти осталось мало, в основном вспоминается только зрительное фотографирование рельефа местности. Валуны... Высокая трава... То ли действительно она была высокая, то ли нам так казалось, потому что по ней неимоверно трудно было пробираться и работать щупами и миноискателями. Трава старая... Лопухи выше кустов... Вспоминается еще множество ручейков и оврагов. Лесная чащоба, сплошные проволочные заграждения с подгнившими кольями, заросшие минные поля. Запущенные цветочные клумбы. Там всегда прятались мины, немцы любили клумбы. Один раз на соседнем поле копали лопатой картошку, а мы рядом выкапывали мины... В Румынии в городе Деж я остановилась в доме молодой румынки, которая хорошо говорила по-русски. Оказалось, что ее бабушка русская. У женщины было трое детей. Муж погиб на фронте, причем в румынской добровольческой дивизии. Но она любила посмеяться, повеселиться. Однажды и меня пригласила пойти с ней на танцы. Предложила свои наряды. Соблазн был велик. Я надела брюки, гимнастерку, хромовые сапоги, а поверх всего " румынский национальный костюм: длинную, вышитую по полотну сорочку и шерстяную, в клетку узкую юбку, а в талии перехватила ее черным кушаком. На голову накинула цветной платок с большими кистями. Если еще добавить, что, ползая по горам, за лето я загорела до черноты, только на висках торчали белые вихры, да облупился нос, то уже меня не отличить от настоящей румынки. Румынской девушки. Клуба у них не было, собиралась молодежь в чьем-то доме. Когда мы пришли, уже играла музыка, танцевали. Я увидела почти всех офицеров своего батальона. Сначала боялась, что меня узнают и разоблачат, поэтому отсиживалась далеко в сторонке, не привлекая к себе внимания, даже чуть прикрываясь платком. Хотя бы посмотреть на все... Ну, посмотрю издалека... Но после того, как меня пригласил несколько раз на танец один из наших офицеров и не узнал с накрашенными губами и подведенными бровями, мне стало смешно и весело. Я веселилась от души... Мне нравилось, когда говорили, что я красивая. Слышала комплименты... Танцевала и танцевала... Кончилась война, а мы еще целый год разминировали поля, озера, речки. В войну все сбрасывали в воду, главное было пройти, успеть вовремя к цели. А теперь надо было думать о другом... О жизни... Для саперов война кончилась через несколько лет после войны, они воевали дольше всех. А что такое ждать взрыва после Победы? Ждать этого мига... Нет-нет! Смерть после Победы - самая страшная смерть. Дважды смерть. Так вот... В подарок к Новому, сорок шестому году мне выдали десять метров красного сатина. Я посмеялась: "Ну, зачем он мне? Разве после демобилизации пошью себе красное платье. Платье Победы". Как в воду глядела... Скоро пришел приказ о моей демобилизации... Как водится, мне устроили в своем батальоне торжественные проводы. На вечере офицеры преподнесли в подарок большой, тонкой вязки синий платок. Этот платок я должна была выкупить песней о синем платочке. И я им весь вечер пела. А в поезде у меня поднялась температура. Распухло лицо, рот не раскрыть. Росли зубы мудрости... Я возвращалась с войны..." Апполина Никоновна Лицкевич-Байрак, младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода "Только поглядеть один раз..." А сейчас будет рассказ о любви... Любовь " единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее - даже смерть. Что явилось для меня неожиданностью? То, что о любви они говорили менее откровенно, чем о смерти. Все время что-то не досказывали, как будто защищались, всякий раз останавливаясь у некой черты. Зорко ее охраняли. Между ними существовал негласный договор - дальше нельзя. Занавес опускался. От чего защищались - понятно, от послевоенных обид и наветов. Уж им-то досталось! После войны у них была еще одна война, не менее страшная, чем та, с которой они вернулись. Если кто-нибудь решался быть искренним до конца, вырывалось отчаянное признание, то с обязательной просьбой в конце: "фамилию мою измените", или "в наше время об этом не принято было говорить вслух... неприлично..." Я слышала больше о романтическом и трагическом. Конечно, это не вся жизнь и не вся правда. Но это их правда. Как честно признался один из писателей военного поколения: "Будь проклята война - наш звездный час!" Это - пароль, общий эпиграф к их жизни. А все-таки: какая она, любовь, там? Возле смерти... О чертовой бабе и майских розах "Война отняла у меня мою любовь... Мою единственную любовь... Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали - не увидимся. Она мне говорит: "Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти". И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: "Я тебя везде узнаю". И такое острое чувство... Такая любовь... Сердце рвется... Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом Где-то девочка кричит: "Мама, война". Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина... Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: "Пускай вас Господь домой воротит". И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы... Я ее всю войну помнила... И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок... Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны... И я подумала: "Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе". Идут рядом наши машины, наши солдаты едут... Они пьют кофе... А потом я ехала по нашей земле... И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится. И такое острое чувство... Такая любовь... ...Наш эшелон остановился. Не помню, что там было - то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варили кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, рассуждают: - Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! - И дальше что-то в таком духе, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им... Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно упрекал, говорит одному немцу: - Что - жрать захотел? А тот стоит... Ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу: - Ладно, отрежь ему. Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят - видят, что каша варится. - Ну, ладно, - говорит один солдат, - дай им каши - Да она еще не готова. Вы слышали? И немцы, как будто тоже понимают язык, стоят. Ждут. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки. Вот вам душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом. Вот что я помню... И такое острое чувство... Такое сильное... Война давно кончилась... Я собиралась на курорт... Как раз это был Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Все закачалось. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: "Случится что, я там сразу пойду в военкомат". Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался: - Нет, только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат. Я помню его восторг. Его восхищение. Так на меня мой муж смотрел. Этим взглядом... Простите за длинное вступление... Я не умею говорить по порядку. Мысль всегда у меня скачет, чувства рвутся... Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем. Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день... Кончился бой... Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая... И смотрел на меня. Смотрел... Такими глазами... Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня... Я не спала два дня... Задремала. Просыпаюсь от того, что он сидит рядом и смотрит на меня. "Ложись спать". " "Жалко спать". И такое острое чувство... Такая любовь... Сердце рвется... Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду. Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб... Погиб мгновенно... От осколка... Мгновенной смертью. Секундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала... Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там... Там для меня еще живые люди, они недавно были живые... Я вижу их, я с ними разговариваю... Не верю... Мы все ходим и не верим еще, что они там... Где? И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть... Гладить... Утром... Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это - несколько тысяч километров. Военные дороги... Неразбериха... Все подумали, что от горя я сошла с ума. "Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать". Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал... Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле... Я еще раз добилась к нему на прием: " Хотите, я встану перед вами на колени? " Я вас понимаю... Но он уже мертвый... " У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны. Молчит. Ходит по кабинету. Ходит. - Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню. Молчит. - Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить? Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку. Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет... Обняла гроб... И потеряла сознание..." Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач "Разлучила нас война... Муж - на фронте. Я эвакуировалась сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: "Совская! Совская!" И я тогда отзываюсь: "Это я!" Мне говорят: "Идите в энкаведе, берите пропуск и следуйте в Москву". Почему? Мне никто ничего не разъяснил, и я не знала. Военное время... Еду и думаю, может, муж раненый, может, меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получала, никаких известий. У меня такое намерение, что если я его найду без рук, без ног, калеку, заберу и сразу домой. Будем как-то жить. Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: "ЦК КПБ", то еть наше белорусское правительство, и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: "Что? Почему? Зачем нас собрали?" Говорят: "Все узнаете". Собрали нас всех в большом зале: там наш секретарь ЦК Белоруссии, товарищ Пономаренко, другие руководители. У меня спросили: "Хотите ли вы туда, откуда приехали?" Ну, откуда я приехала - из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу. Начинают готовить, чтобы послать в тыл врага. Сегодня окончили учебу, а уже на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пешком пошли. Я не знала, что такое фронт и какая она - нейтральная полоса. Команда: "Приготовиться!