рожь и зачем-то вгляделся в темное пространство веранды. - Был тут случай, - начал он, не глядя на Свету. - Одна женщина из России приехала погостить и захотела остаться. Как тут поможешь? А Шустер умно придумал: взяли они и поженились. Он даже работку ей приискал, хоть и завалящую, но все от чистого сердца. А потом заставил ее с ним спать, - Николай Николаевич придвинул негодующее лицо к собеседнице. Света соглашалась с ним, качала головой, но почувствовала, что эта история ей неприятна. Особенно нехорошо, что этот болван что-то имел в виду, и, кажется, его история не про кого-то, а именно про нее. Она отодвинулась в раздражении, а он мигом придвинув кресло, быстро, страстно зашептал: - Как вы красивы, сокровище мое.... Света резко вскочила и шагнула в сторону, но Николай стремительно сгреб ее, не успевшую пикнуть, в охапку, и, крепко держа одной рукой, другой стал доставать из кармана сложенные листочки. - ...Для вас... - бормотал он, начиная шалеть от ее близости и своих чувств. - Посмотрите только! - Разве одним глазком заглянуть... - она дотронулась до края письма, заглянула в его возбужденные глаза и выдернула письмо из его руки. - Радость моя... - глухо сопел Николай Николаевич с затуманенным взором. - Читайте, каких подлецов земля носит - земляка, друга пре-да-ет! Донос на Илюшу накатал! - захлебывался он, дрожа и крепко прижимая Свету к себе. Но она не замечала его рук, впившись глазами в письмо. - Откуда у вас это? - при его последних словах она вскинула голову. - Хорош Шустер? - Николай Николаевич почувствовал свой неожиданный вес и значение. - Сегодня он вас медом кормит, а завтра с потрохами продаст! Такому же, как сам! При этих словах Света начала страшно бледнеть и невидящими глазами уставилась на собеседника, потому что перед ее глазами скакала возбужденная Иркина физиономия и гремели слова подслушанного из чуланчика разговора. Николай, не ожидая и не понимая такого впечатления, но мгновенно обрадовавшись, весь прижался к ней. Света инстинктивно дернулась в сторону, с усилием переводя дух. - Максик-шалун!.. - дрожа, заговорила она, пройдя несколько шагов. Ярость охватила ее. Она обернулась и резко спросила: - А зачем вы мне эти гадости даете? - Мое доверие вам! - выпалил Николай Николаевич, рассчитывая на неуязвимость этого аргумента. "Что он задумал?.." - вполголоса проговорила Света, стремительно раскладывая в своей голове пасьянс. Сердце ее гремело. Отношения ухажеров быстро становились сложнее, в них намечалась сильная трещина. Все это стоило крепко обдумать. Она обернулась. - А все-таки... если к вам это письмо попало не случайно, а ведь, наверное, с какой-то целью, - прибавила она, проницательно взглянув на собеседника, - то нехорошо этим пользоваться и кому-то третьему показывать. Для меня расстарались? Николай Николаевич смущенно развел руками: - Виноват, Светланочка, нехорошо... я это... - Больше не будете? Он посмотрел на нее стеклянными глазами. - И в другой раз так сделаю. Света не произнесла ничего, отошла и вновь оглядела его пристально. Будто что-то стукнуло Николая Николаевича. - Я вас не отдам!! - взревел он, и лицо его покрылось синюшным цветом. - О чем вы?.. - медленно произнесла она, смотря на него тяжелым взглядом. - Я... мы... встретимся на той неделе?! - скороговоркой закричал он, хватая ее за плечи, но осекся на полуслове, глядя жадно и робко, и лицо его так исказилось этими несочетаемыми чувствами, что Свету передернуло, и она почти прошипела: - Засиделись мы тут... нас искать будут... В гостиной было шумно. Она быстро нашла глазами Вадима, сердце ее заколотилось. Он разговаривал с Ильей, не смотрел в ее сторону. Света мигом забыла о Шустере, Николае, доносе, забыла о своей ненависти, ощущая только гулкое колотье внутри. Илья, заметив ее взгляды и приняв их на свой счет, самодовольно улыбнулся: - Какая женщина... Хороша? - Нет, - просто ответил Вадим. Илья посмотрел с интересом, но не сказал ничего. x x x Время подходило к полуночи, и захмелевшая компания, вспомнив о рождественской службе, переместилась в нижний холл с твердым намерением не опоздать. Но болтовня и неразбериха достигли такой силы, что Николай Николаевич, помнящий, что если есть верующий, то это именно он, умаялся, подыскивая наиболее трезвых на роль водителей и рассаживая всех по машинам. Света знала, что Вадим где-то рядом, и, когда они собрались в храме, она нашла его взглядом, стоящего в боковом приделе, но постеснялась подойти. Служба шла, и пел хор. Иконы поблескивали в полутьме, сияя золотыми пятнами в мерцании свечей. Волны ладана, лампады и снова мерные волны древнего запаха. Внешний гул затих, пропал, отодвинулся вдаль: начала совершаться другая жизнь. В другом ритме, на другом языке. В своем собственном представлении. Загадочные слова сплетали особую, невиданную ткань прошедшего, древнего мира, но вошедшего тонкими нитями в мир наш и пропитавшего самые отдаленные точки нашего сознания. И этот несуществующий мир начал мало-помалу воскресать, по капле восстанавливаться из небытия в дрожащем воздухе. Странное и неповторимое чувство! Магическое, волшебное возрождение ушедших веков с их философией, устоями и представлениями, с тем, что они понимали как добро и как распад. С пра-языком - удивительными, неугасающими звуками пращуров, вдруг наполняющими наши головы, - полные таинственной и глубокой красоты. Звуки, пропитавшие мелкие поступки и крупные деяния всех живших до нас, всевластно вбирая души в поток общей жизни. Торжественно, неизменно, нетленно прошедшие сквозь столетия, нанизывая их на единый стержень связующего все смысла. Смысла речи, памяти, духа нации. Стоявшая внизу группка людей, вероятно не знавшая до конца ни одной молитвы, вслушивалась в слова древних распевов, не удивляясь им, как неслыханной ранее музыке, но ощущала, как родные, исконно знакомые звуки, связавшие их память и всю память, бывшую раньше, - ее прожитую мощь и незаменимость. С дрожью ты входишь в этот воскресающий мир, трепеща, слушаешь его, глубоко разворачивающего тебя к прошлому, и ты видишь свою жизнь необходимым звеном в этом сгустившемся потоке памяти, заполненным до краев проторенной глубиной поколений. Это твоя жизнь, твой род. Это то, что сотворило тебя. Хотя ты будешь отрицать все и вся, не разводя черное и белое - давнюю память и недавнюю, кратковременную память: события столетий, напитавшие тебя добром, и события последнего столетия, напитавшие тебя ненавистью. Ты только слабая былинка в этом густом бору. Тебе понятней то, что лежит ближе к тебе и связано с твоей жизнью. И ты смотришь себе под ноги. В своей решимости спрятаться от себя тебе не поможет бегство, переплывание океанов и перелеты на другой конец Земли, тебе не помогут старания забыть, а также попытки врасти в чужую жизнь. Ты будешь тратить годы и годы, убеждая себя и других, приводя аргументы и доводы, меняющиеся в зависимости от обстоятельств. Сегодня ты сумеешь написать четыреста страниц в защиту, а завтра четыреста страниц в опровержение той же самой идеи - ты сам поверишь в то, чему ты хочешь верить. Но однажды ты услышишь службу в простой церкви, в эту новую и трудную минуту у тебя сведет горло и ты скажешь устами блудного сына: "...моя Родина". Хор пел. Из голосов выделялся глубокий мужской голос. Он не был очень сильным и не был очень красивым, но певший человек, кажется, забыл все на свете. Он был не здесь, он не старался для других. Благодарением и сильным светом был наполнен его голос. Стоящие внизу притихли, кто смущенно, кто с любопытством и даже с изумлением, кто в глубокой задумчивости, нечаянно, но сильно тронутый искренностью немолодого человека. Света слушала, не в силах оторваться от глубоких, могучих звуков. Она затосковала, сердце ее заныло, она обрадовалась и встревожилась, внезапно захотев домой, в Россию. И, вдруг, без перехода, увидела перед собой лицо Вадима и услышала его слова на веранде. Сердце ее снова забилось, как тогда, но не сухо и быстро, а глубоко и властно. Жар и краска ударили ей в лицо, и, чуть не в слезах, она повернула голову и обвела глазами людей. На ее счастье, стоявшая рядом Ирка восхищенно шепнула приятелям: - Как поет... Это Тропишин. Он поет почти двадцать пять лет каждое воскресенье. А ведь это тот самый "шпион", о котором я рассказывала, помните? Света отошла в сторону и обвела глазами храм. Голос пел, и соединенные глубоким сокровенным чувством, в храме стояли люди, страшась разрушить этот мир. Но не в их силах было бы разрушить его. Глава 11 Прошло немало времени с жарких новогодних празднований. Нарождались и в истоме умирали, ослепленные огнедышащими страстями закатов, синеглазые дни. Трепеща сладким духом и теплом, одурью захмелевших пышнотелых цветов, их осыпающимися лепестками, пронзенные вскриками незнакомых птиц, валились они все дальше и дальше за границу мира - туда, где кончалась Австралия и Последняя Снежная Земля, - туда, откуда не было никакого исхода. Письма приходили все реже, все чаще пропадали где-то в необъятном пространстве между точками назначения "А" и "Б". Вадим тосковал, писал статьи, пил. Он почти никого не видал, никому не звонил, общение приносило разочарование. В темах, занимавших приезжих: деньги, покупка дома, работа, опять деньги - Вадим не годился, чтобы составить приятную беседу. Шустер старался неотлучно быть при Свете, но большую часть его дня занимала служба, и когда он пытался застать ее дома, телефон традиционно молчал. Известно, что она появлялась в разных заведениях города и часто в новых компаниях, всегда в сопровождении мужчин, тащившихся за ней следом, но последнее время чаще одна. Месяцем позже Шустер метался по городу, разыскивая ее: она сбежала, не оставив записки. Чувство попранной справедливости и неблагодарности женщин больно ранили его сердце. Но была и еще одна пренеприятная черточка: обстоятельство, что Света перестала брать подарки, совершенно подкосило Шустера. Это означало только, что она вышла из-под его контроля и непокорна власти тех могучих рычагов, что служили Шустеру верой и правдой, направляя людишек в нужном ему, Шустеру, направлении. Это было болезненное открытие. Сначала отвергнутый любовник даже приуныл, но затем, всполошившись, кинулся к Илье добиваться правды. Каково же было его изумление, когда выяснилось, что Света там и не появлялась. Сомнений не было: что-то изменилось кардинально. Илья был подавлен, на работе у него началась какая-то чертовщина. Камешки, вовремя брошенные умелой рукой Шустера, подняли невеликие, но неостановимые волны в сознании начальника отдела. Шеф стал необычайно внимателен ко всему, что говорил Илья, держался настороженно, слишком сдержанно, сам больше не начинал бесед. Несколько раз Илья ловил на себе долгие и до чрезвычайности странные взгляды и поневоле начал нервничать, не понимая происходящего. К его смущению, дело не ограничилось разрушением добрых отношений. Тема, которую он предполагал разрабатывать с шефом, и, заручась его именем и поддержкой, протолкнуть в хорошие журналы, была шефом отклонена. А, точнее, он вовсе устранился от совместной работы, ссылаясь на занятость, и стал проводить много времени с другими сотрудниками. Ветер переменился. Илья заставил себя пойти к шефу. До окончания контракта оставались считанные месяцы, и если раньше шеф собирался продлевать срок правдами и даже неправдами, то теперь вся конструкция медленно и неотвратимо сыпалась на глазах - пугающе и непонятно. Илья ломал голову, но все было безуспешно: ни одна мало-мальски осмысленная идея не объясняла этого развала. С шефом в кабинете сидел сотрудник, долго метивший на постоянное место, и, наконец, получивший его пол-года назад. Они сосредоточенно что-то обсуждали, судя по выражению их лиц, не имеющее отношения к науке. Увидев Илью, они оба не только стремительно замолчали, но заметно смутились, причем шеф, не сдержавшись, дернулся и подхихикнул. Илья вышел и долго сидел у себя, дикими глазами уставившись в противоположную стену. В эту ночь он не сомкнул глаз. Жизнь дала трещину. Если бы в это отвратительное время у Ильи хватило сил на наблюдательность, он поймал бы на себе глубокие и загадочные взгляды Шустера, мерцающие затаенными переливами трудно определяемых чувств. Шустер нe оставлял его, благо работали они в одном отделе, крутился неподалеку, отслеживая все этапы крушения соперника, страшась пропустить что-нибудь важное. Несколько раз острая жалость охватывала его, ведь его нельзя было назвать злым человеком, но единожды запустив карающую машину, он был не в силах остановить ее, даже если б и захотел. Почувствовав, что продление контракта в этом университете переходит в разряд несбыточного мифа, Илья разослал по миру бесчисленные запросы, надеясь получить работу. Вскоре с замечательной регулярностью стали приходить по шаблону написанные отказы. Видимых причин тут было несколько. В каждом новом месте требовалась характеристика его научной деятельности, а высылал ее по месту назначения именно шеф. Во-вторых, мир, по-видимому, был перезаполнен физиками, которые слились в тесно сбитые группы, поддерживающие "своих". Их можно было назвать мафиози от науки, ибо если ты имел легкомыслие подать на работу к одному клану, ссылаясь на статьи членов другого клана, то, без сомнения, был бы подвергнут остракизму на годы своей карьеры, без малейшей возможности найти работу в контролируемых ими институтах. Илья, как новичок в этих условиях, совершил последний возможный грех: посещая какой-то семинар и встретив там новые лица, он попил чай с "ученым" из одной мафии, а попросил работу - у другой Надо заметить, что работая чрезвычайно много и получая результаты, Илья нимало не позаботился установить широкие личные контакты с самого первого года, что, конечно, необходимо было сделать даже в первую очередь - в среде, где именно закулисная жизнь определяет судьбу и каждого труженика, и генеральное развитие науки в целом. И в своем отделе Илья не сделал ни единой попытки улестить разгневанное начальство потому, что презирал он эти нравы и необходимость прогибаться. Держась независимо, зная себе цену как ученому, он ни на йоту не потрудился изменить свое поведение в новой стране. Без запинки и сомнения начинал он свои семинары изящной фразой: "По поводу данной темы у вас тут бытует заблуждение..." Такой стиль не оставлял надежды на хорошие отношения и получение работы. Шустер, видя это, изнемогал от ненависти и злорадства, но также от зависти, чередующейся жалостью, а, иногда, резким, но быстро подавляемым раскаянием. Не в силах работать, он бегал из кабинета в кабинет, вынюхивая и выспрашивая, избегая, впрочем, попадаться на глаза шефу. Мало-помалу Илья остался в полной изоляции, ибо коллеги предпочитали пробегать мимо, озабоченно вглядываясь в даль. Илья с презрением наблюдал эту человеческую метаморфозу. Через пару месяцев он был готов оставить этот город навсегда, но тут открылась перед ним новая и неразрешимая проблема. Женщина, без которой он уже не мог помыслить свое существование, эта невыносимая женщина, от которой волнами исходила сила порока, наотрез отказалась ехать с ним куда бы то ни было. Это был удар. В голове у Ильи не было пространства для идей о женском самоопределении. Женщины, которых он себе выбирал, быстро привыкали исполнять его волю - это было разумно и справедливо. Так был устроен мир. Теперь начиналось что-то странное, что ни разум, ни чувства не воспринимали. Мы мало знаем, как в точности развивались события, но только Илья черный, как туча, с голодными и тягостными глазами караулил около дома Светы, приезжал к ней внезапно вечерами и, если заставал там бывшего дружка, устраивал бурные скандалы, а однажды пытался выбросить его из дома. От Ирки, знавшей все события, стало известно, что он, собираясь в Россию для размена квартиры бывшей жены, поездку эту отложил ввиду полной неясности и неприятного развития событий. Стал внезапно раздражителен, рассеян и дошел до того, что яростно шпионил за своей неуловимой любовницей, подглядывая в занавески. Теперь, как выяснилось, Света сбежала не только от него, но и от Шустера, и бывшие друзья, от дружбы которых под разрушительным напором ревности и соперничества не осталось и следа, решили еще раз объединить усилия, чтобы отловить пропавшую любовницу. Теперь, когда по идее Шустера Илья дошел до последней точки падения и отчаяния, Шустер, трепеща, в самых деликатнейших выражениях предложил солидную договоренность. Он брался похлопотать перед начальством о работе для Ильи, намекая на свои загадочные связи, в обмен на маленькую услугу: Илья должен оставить ему, Шустеру, "эту женщину". Собственно говоря, это и был заключительный аккорд всей возведенной им конструкции. Осторожно подобранные выражения и задушевный тон мало помогли ему в этом деле. Известно, что переговоры шли, но в последний момент Шустер был крепко избит, а разъяренный Илья кинулся на розыски. Две недели поисков не принесли результата. Примерно тогда же Оля, долго и безуспешно искавшая работу, получила предложение. И на деньги большие, чем у ее мужа. Но в другой город. Дома поднялась буря. Супруги долго ругались, кто должен уступить и бросить работу. В конце концов Саша пошел к шефу и предложил добавить ему еще восемь тысяч в год, в точности до суммы, предложенной жене. Шеф восемь добавить отказался, но сказал, что пять сможет. Супруги, очень довольные, остались. Прошло, однако, немного времени, и Оля, не выдержав, пошла работать уборщицей в отель. Скандалы в семье быстро возобновились, так как работы этой она стыдилась, а отказаться от денег была не в силах. Анжела много писала, выставляла свою живопись в хороших залах, преимущественно в Европе, и, наконец, стала известным и покупаемым художником. В ее парижской студии собиралось рафинированное общество, и все меньше приветствовались там случайные и малоизвестные личности. Стали появляться знаменитости из России. Она несколько раз и сама наезжала в Москву. Посещение это требовало незаурядного мужества, так как в России Анжела не бывала больше двенадцати лет - не к чему было. Теперь она отправлялась туда ненадолго, с какими-то загадочными и тщательно скрываемыми целями. Возвращаясь, долго приходила в себя и со вкусом рассказывала, какие все в "совке" жулики. Однако, месяц тому назад Анжела вновь бросила свое творчество и свой салон. Она стремительно выехала в Москву в окружении нескольких женщин, для текущих дел, и мужа - для серьезной подмоги. На этот раз, кажется, подворачивалось что-то крупное: стало известно, что она сможет приватизировать значительный кусок земли в старой части Москвы - в каких-нибудь культурных целях. x x x Как-то в сумерках, когда Ирка вязала перед телевизором, поджидая своего Боба, на двери задрожал колокольчик. На пороге стояла Света. Ирка смотрела на подругу. Перед нею было чужое лицо, незнакомое. Они не виделись давно, и мало что напоминало сверкающую смехом обольстительную женщину. Не спрашивая, Ирка пропустила Свету, заперла дверь и безотчетно плотно задернула шторы. Казалось, облака пробегали по лицу гостьи. Она мрачно молчала и, не замечая хозяйку, оглядывалась по сторонам. - Где ты была-то? - вскричала Ирка, помедлила и вытащила из холодильника бутылку вина. Изучая подругу изумленным взглядом, налила ей полный бокал. Подумала и налила себе тоже. - Живу себе. - Света пожала плечами. - С кем живешь-то? Тебя все ищут, с ног сбились! - Трясли тебя... женишки? - проговорила та, запнувшись. - А мне ты могла позвонить? - Извини, - нетвердо сказала гостья, - не в себе я... - Ты есть хочешь? - примирительно протянула Ирка. Бесприютный вид подруги разжалобил ее сердце. - Посижу и пойду... Ирка всплеснула руками: - Не пущу я тебя никуда! Света смотрела так несчастно, что Ирка потянулась к ней всем сердцем. Почувствовав это, та пролепетала: - Добрая ты, Ириша, но не сможешь мне помочь... Не могу я больше... Думаешь, я выбираю любого мужика? Да, я завишу от их денег, от них, я должна быть такой, какой меня хотят! Задрали! - Светик, - разделяя чувства подруги, воскликнула Ирка, - выходи замуж! - Сколько у меня было умных и добрых! - с ожесточением крикнула та. - И замуж звали! - Что же ты? - Я всегда хотела замуж выйти, и подругам завидовала, кто хорошо жил, - Света сказала это с такой искренностью, которую Ирка не предполагала в подруге. - До слез завидовала! А как дорогой и любимый меня своей считал, на меня колотун находил, все - связана по рукам и ногам, конец пришел. Ничего у меня с порядочными не выходило... - она перевела дух, вслушиваясь в себя, - а со швалью - нормально. Ирка слушала подругу в смущении. Она, как все, встретившие Свету, имела о ней мнение простое, легко укладывающееся в набор нескольких черт. Этот облик мужчины, смеясь, называли словом секс-бомба. Женщины никогда не употребляли это выражение, оно их раздражало. Некоторые из них говорили, что она красивая девочка, другие, да, ничего, но не чересчур. И те, и другие сходились во мнении, что несмотря ни на что, она, безусловно, полная дура, но мужчинам нравится. Ирка и была, и не была из этого исключением. Ей нравилось разговаривать со Светой, которая почти всегда соглашалась с ее доводами, внимательно выслушивала все "за" и "против", не противоречила по пустякам, навязывая свою волю и советы тогда, когда от нее требовалось совсем другая роль, принимала рассказы Ирки именно так, как Ирка старалась их преподнести, словом, была отзывчивым собеседником. Знакомые женщины вроде бы и соглашались, что это умно, но мнение свое о Свете не меняли. Да, Ирке было приятно дружить со Светой, легко и весело, но... Иногда на нее накатывало неодолимое раздражение, глухое и тяжкое. Она говорила себе, что вчера та нарочно громко смеялась, она выставляется, специально привлекает к себе внимание и вообще не умеет себя вести в обществе. У Ирки от этих мыслей быстро портилось настроение, и она не звонила Свете, удивляя домочадцев своим мрачным видом. Она сердилась на Свету и за свои собственные чувства к ней, но через день-два ее раздражение приобретало иную окраску, ибо Ирка начинала совеститься этими, внезапно одолевающими ее чувствами, - после этого несколько недель она думала о Свете самое лучшее. Но и этот срок проходил, вновь проявляя в ее голове общую и устоявшуюся идею, что Света хотя и миловидна, но совсем неинтересна, обсуждать нечего, разве что ее похождения. Теперь, кроме неожиданных откровений, Ирку удивило лицо этого человека. Оказывается, во все эти времена Света тоже жила, как другие люди, имела какие-то трудности, не высказываемые никому на свете, и вместе с ними разнообразные и глубокие чувства, совершенно, кстати, пропущенные Иркой. Это было неожиданно, хотя удивляться тут было нечему. Просто все, что казалось естественным для других Иркиных подруг и выглядело труднообъяснимым в устах Светы, оставалось для Ирки совершенно закрытым миром, и уж, конечно, те перемены, которые в этом мире исподволь накапливались и совершались. "Хм? - озадачилась Ирка, и еще: - Мда... - и еще раз: - Хм!" - и что-то такое разное, что она подумала о Свете, взглянув на нее новыми глазами. Тут заинтригованная Иркина мысль остановилась, не пронзая дальше морок чужих глубин, а предложила Ирке разумный и по-человечески очень понимаемый совет. - Илья был у меня, чуть не плакал, он в тебя по уши влюблен! Где она? - кричал. - С кем сбежала? Я от него палкой отбивалась, еле выгнала! Света смотрела без любопытства. - Ведь он неплохой, - продолжала Ирка порывисто. - Не всякий еще полюбит так? Не молчи, скажи что-нибудь! - Не обижайся, Ириша, - утомленно проговорила Света, - он не меня любит, а свое самолюбие... Я ему в ножки не рухнула, как его несчастная жена, вообще с ним не считалась. Это как раз мужиков до остервенения доводит, заставляет за женщиной бежать детей, жену, все бросив. А потом и сам не знает, любит или ненавидит - так распалится. Знай ему только кукиш показывай! Они не женщину любят... они за своим самолюбием бегут на край света. А когда сытые, женщин делят, разменивают. - Как же ты с ними? - выдохнула Ирка сокрушенно. - Больше никак! - в полный голос крикнула та. Они замолчали, сидя в сумерках. Зажегся первый фонарь напротив дома. Мимо окон прошел человек. В полной тишине дома начал пробовать свой голос сверчок. Да, Ирка была удивлена словами подруги, ее непривычным взглядом на вещи. Раньше Света не имела склонности рассказывать о проблемах, имела облик любезный и довольный - этакий пример и укор для окружающих: беспечный вид ребенка, любимого и холимого всеми. Отработав этот облик до тонкости, она проявила несгибаемую волю в умении следовать ему и подвести всех окружающих к единственной вере, чтобы ни у кого догадки не возникло: это восхитительное лицо - плод неустанной, изнурительной работы. Как выяснилось для Ирки, произошла ошибка в среде ушлых знакомых: все приняли сыгранную Светой роль за чистую монету, уверились в ней настолько, насколько хотела того она. - Kак ты вдруг поняла? - робко позвала Ирка. - Я всегда знала. А, может, и вдруг... - Света глухо сказала: - Люблю я, Ириша. Ta в изумлении вскинула глаза, а Света воскликнула: - Я ведь тоже человек! - Да я ничего! Кто он? - Один седой и непонятный человек. Ирка помолчала, вдумываясь в ее слова, потом пораженно спросила: - Ты хочешь сказать, что он не... - Вот именно, - подтвердила Света, - он не.... - запнулась. - Не любит он меня. - Если непонятный... это... Вадим? - замирая, брякнула та. Света отвернулась. - Изменилась ты здорово... - ласково заметила Ирка, с состраданием рассматривая подругу. - Что ты делать будешь? - Не знаю. Они надолго замолчали. Ирка зажгла лампы, прислушалась к звону цикад и наивно, но стараясь казаться загадочной, сказала: - Кажется, он будет свободен. - Откуда ты знаешь? - Они с женой на грани развода! - Не верю! - в отчаянии воскликнула Света. - Здесь никто из приезжих не разводится! Ее щеки горели, и тяжелая головная боль мучительно била в виски, в глаза. Она глотнула вина, не ощущая его тонкого вкуса. Дело совсем не в жене! - Дело не только в жене, - сказала она. - Он меня не воспринимает. Я имею в виду, что он не видит во мне женщину... - Это в тебе-то! - ахнула Ирка. - А что же он в тебе видит?! Света резко встала, прошла вдоль стены, разглядывая картинки, тарелки, сувениры. Ирка понимала, что подруге тяжело говорить, ее незатейливое и доброе сердце разрывалось от сочувствия, но в этом было столько необычного и привлекательного, что она не нашла в себе сил отказаться от вопроса: - И что, Светик? - Он настоящий... может быть, моя первая любовь. - Не может он не влюбиться, - поддакнула подруга. Света отвернулась. На сердце тучей поднялась маета, острой тоской охватив душу. - Тонкое лицо и... равнодушие. Ему ничего от меня не надо... это ловушка. Меня тянет к нему... просыпаюсь ночью и не могу спать от этого... уже боль... невыносимо, - бормотала она, как будто не сознавая, что говорит кому-то постороннему. - С тобой было такое, Ириша? - У меня... без страстей, - проговорила та взволнованно, испытывая благодарность к подруге, подарившей ей такие увлекательные минуты. - Давай сообразим, что нам с тобой делать? У меня такой план. Но не судьба была Ирке изложить свою идею, потому что в эту минуту колокольчик неистово задребезжал, и перед ее испуганными глазами внезапно выскочил из-за угла и, отодвинув ее рукой, быстро вошел в дом Илья. Было ясно, что он ожидал увидеть здесь Свету. Но когда он разглядел ее в сумраке гостиной, то остановился, как вкопанный, и с отчаянием, с тяжелым напряжением впился в ее лицо. Ирка машинально вскинула руки и замерла у стены. - Я так и знала, что выследишь! - Света откинулась в кресле, лицо ее вытянулось и недоброе выражение играло на нем. - Что ты делать будешь? Вались на колени, клянись в любви навек, а мы с Иришей тебя послушаем! Илья содрогнулся, лицо его начало темнеть, и в какой-то момент показалось, что он бросится на нее, но он не бросился, а подошел и рухнул на колени. Глаза ее вспыхнули. - Все-таки по-моему! - крикнула она властно. - Вернись ко мне... Она впилась ему в лицо и зашипела: - Что же ты на колени передо мною встал? Ведь ты - любимчик женщин, они из-за тебя жизнь ломали! Для тебя, красавчика, Земля крутится. А я - телка, как ты с Шустером говоришь, меня можно трахать, когда угодно! - голос ее сел, и она впилась в него страшным взглядом: - А потом мной торгануть, махнуться со своим дружком! - Девочка моя, - закричал он истерично, - что я тебе сделал?! - Все, что ты сделал, мне противно! И не смей называть меня "девочка"! И никогда я не была твоей! - неистово завопила она. - Ириша, напомни сочную беседу! Ирка задумчиво посмотрела в окно, а Света воскликнула: - Я подслушала вас с подлецом Шустером! На деньги нас делите, мерзавцы?! Сколько предлагал за меня?! - она порывисто вскочила, оттолкнув его в ярости, но Илья схватил ее за ноги, и Света по инерции упала поперек кресла. Он бросился на нее всей тяжестью и впился то ли губами, то ли зубами в ее лицо. Она истошно закричала, а Ирка, стоявшая, как в ступоре, заполошилась и резко дернула Илью за рукав. Нитки треснули, но Илья, казалось, не почувствовал ничего. Света била руками, тогда Ирка рванула рукав на себя. Он оглушительно треснул. В секунду общего смущения Света стремительно выскользнула с кресла, забежала за стол и закричала: - Вам еще никто не говорил, что вы - мерзавцы?! Проваливай! - Лицо ее подурнело и, казалось, она ударится об пол. - А что ты с женой сделал?! - Откуда ты знаешь? - взвизгнул он, и его передернуло. - Твой Шустер доложил! У него не задержалось: предавать дружка или нет - он утопит с наслаждением! Два ученых! Два ученых дружка-подлеца! - Не твоего ума дело - о науке судить! - Илья остервенился, чувствуя, что все сыпется на глазах: - Шлюха! - Я? - У нее закружилась голова. - А ты не переспал с сотней женщин?! Ты - развратная шлюха!! - Ты! - Ты!! Ирка у двери опустила глаза. Вдруг Илья стремительно обернулся к ней и, резко захохотав, воскликнул: - Домашняя скромница! А ты как за Боба выскочила за две недели, чтобы здесь остаться? Меркантильная блядь! Все вы - продажные, грязные шлюхи! Глаза Светы зажглись невероятным темным блеском. - Это ты говоришь нам?.. Да знаешь, как я ненавижу тебя?.. - она по-кошачьи приближалась к нему, и Ирке, замершей у притолоки, показалось, что она сейчас взовьется стрелой и с тонким воем вонзится ему лапами в волосы. Опустошенность, преследовавшая Илью с некоторых пор, его мучительная прикованность к этой женщине, безволие, подкашивающее ноги, упорное и горячее чувство, что вот - все пропало, внезапные страхи и предчувствия - как мало это походило на то, каким он себя знал. Глубоко, странно эта женщина перевернула его. Но почему она? Ведь таких у него было и будет немало. Именно она сумела стать с ним вровень - не считаясь, не дорожа им ничуть. Именно такую сладко преодолеть. Всякий раз, когда он думал о ней, он терял свою привычную силу, и эта целомудренная беспомощность открывала другого его, другую грань - естество, о котором он сам только догадывался: робкое, неотвердевшее сердце, сумевшее доверчиво открыть себя, как в стародавние детские времена. Илья обрадовался этому, словно внезапному тайному кладу. Он понял, что он богаче и больше, а, главное, много, много лучше. Это новое состояние было тепло, сладко, он упивался, размягченный. Тогда взгляд и душа его очистились, мысли сделались спокойнее, добрее, терпимее к тем вещам, право на существование которых он никогда не признавал до сих пор и которые, по большей части, и составляют окружающий мир. Сердце его отогрелось от этого понимания и от своей терпимости. И счастливый этими чувствами, он понял, что знает теперь разгадку любви: он любил ее, он любил и себя, и свои мысли о ней, о себе, а, главное, о своей перемене, о своей новой вере, и в этом было великое приятие мира - то состояние, которое он не ведал раньше, как единственное, дарующее счастье. Глядя в это светлое лицо, никто теперь не смог бы сказать, что у него трудная улыбка: теплом отзывались его глаза навстречу другим глазам и открытой нежностью смеялись губы. Но некому было порадоваться этой перемене: Светы не было рядом. Ее жизнь, лишь задев его краем, отошла и совершалась вдалеке, более не пересекаясь. Она видела его перемену, но это чувство не имело для нее значения, ибо ее глаза были развернуты на перемены, происходящие в другом человеке. Бегая по своему пустому дому, стараясь справиться с неостановимой болью, Илья постепенно стал утрачивать свое новое, волшебное состояние: ему не хватало благотворной подпитки. Ведь известно, как нечасто, трудно родятся возвышенные чувства, уступая место другим, более каждодневным, более общепонятным, особенно если ничто не вливает в тебя дополнительные силы быть иным, быть больше, чем ты был всегда. Тогда ты остаешься один на один со своей высокой заявкой, уже понимая, что ее осуществление - дело твоих внутренних усилий, невидимых, ненужных ровным счетом никому и неизвестно, свойственных ли тебе. В такой момент бывает трудно отказаться от вполне законного раздражения. Для Ильи это было тем более естественно, поскольку в своей неожиданной и трудной перемене он все острее стал замечать свою невыносимую оторванность в этой стране от того, что он знал и любил, от того, что мириадами неуловимых черт пронизывало, наполняло и составляло когда-то жизнь. Его гордость, его независимость надломились: с изумлением и даже страхом он ощутил себя по-настоящему одиноким. Среди австралов, где он не мог найти ни эрудиции по своему вкусу, ни психологического сближения, на работе, где он не уважал коллег за их невежество и отсутствие самозабвенного увлечения наукой, в русской компании, где он привык насмехаться над скудоумием знакомых, которые, живя здесь, быстро и неумолимо отставали. Может, и был один человек, от которого можно было услышать живые слова, - Вадим, но, черт побери! - это был совсем не тот человек, с которым Илья хотел бы искать сближения! Светка - яркая, близкая и насквозь своя, русская, - она, она была последней близостью, пристанищем в этой сумасшедшей пустоте. Он понял ее, как шанс, как последнее спасение. И так решив свою жизнь в момент, когда он оказался один на один с отсутствием будущего, в вакууме, который стал слишком велик для него одного, теперь он страстно и нетерпеливо ждал ее прихода. Сейчас, в одуряющей слабости перед ней, он услышал слова, которые люди наверняка говорили о нем, но которые он не желал ни понимать, ни знать, ни преклонить к ним ухо - потому они ударили его ослепительной молнией, оказавшись чудовищными, несправедливейшими. Она презирает! Сердце его сотряслось, и вся новосотворенная вялость отступила. И, освободившись, душа его тотчас вернулась к своим истокам, к своему понятному состоянию. Медленно и точно лицо его потемнело от страсти: все немедленно должно стать так, как хочет он. Окатив его стремительной волной, она невидимыми, волшебными мазками тяжело изуродовала его красивое лицо. Он молчал, трепеща и сдерживаясь из последних сил. Свысока, но остро разглядывал лица женщин, не ставя ни во что их мнение, но, как настоящий деспот, прищемленный в чем-то, нетерпеливо старался любой ценой вернуть свое безусловно особенное положение среди людей. Света наблюдала за переменой чувств на его лице. - Как мы тебя не оценили?.. - она впилась глазами в его мрачное лицо и заговорила, с наслаждением подыскивая слова, но волнение мешало ей это сделать: - С тобой так нельзя?.. - Не сметь... - произнес Илья в беспамятстве, а в голове черт знает отчего крутилось: несоизмеримы твои достоинства даже с похвалами возносящих. - Нас ценить надо, ласкать самолюбие наше? Какой он исключительный... А уж талантлив! Куда нам, черной кости, с тобой образованным тягаться? Разойдись - он идет! Еще мы чувствуем себя, - она вспомнила, - "чуждым обществу". Верно! Людей ты презираешь! Да ты без них дня не утерпишь, чтобы вокруг егозили, в рот заглядывали - без похвалы, поди, и заболеть можешь, ха-ха-ха! "Ай да Светка!" - ахнула Ирка. - Кто тобой восхищаться будет? Женщины! Мужики плюнут и уйдут, а женщинам ты свое величие покажешь, - она рассмеялась, и неожиданно свободно и сильно прозвучал ее смех. - Как ты перед нами, дурами, пыжишься, бедняга! Лезешь высоко, а оборвешься с треском, на потеху. Никогда тебе вверх не подпрыгнуть, чтоб ты, парень, знал! - прибавила она со злым юмором. Точно ударом его лицо продернулось судорогой - Илья, наконец, что-то понял всерьез. Последние силы оставили его: черты лица утратили изящество, поползли и сложились в безобразную харю. Долго сдерживаемое страдание, вынужденная покорность и бессилие рванули наружу. Он еще успел подумать, что именно унижение - вот чего он не простит! В секунду он вспомнил свою бывшую семью, Домашний Храм и, почувствовав в себе необыкновенную силу, как тогда, в те времена, бешеную нахрапистость, которой не смел перечить никто, заорал в точности, как в те пресветлые времена: - Да ты ничтожество передо мной!!! Ничем не сдерживаемый вал чудовищной разрушительности, злобы невероятной силы обрушился на них. Женщины смотрели завороженно. А он, сжавшись весь, плюясь, дико завизжал какую-то похабщину, приближаясь к Свете. Та не могла поднять руки, ступить шагу, полный ступор нашел на нее. В следующее мгновение он бы, наверное, раскроил ей череп, если бы в комнату, гогоча, не ввалился Костик, а за ним Боб с портфелем под мышкой. Все бывшие в комнате как будто были пойманы на лету, схваченные внезапностью вторжения. Боб, не успев договорить слова приветствия, уставился на замороженную группу. Выражения лиц так изумили его, что он остолбенел с поползшей вкось улыбкой. Ирка судорожно вздохнула. - Ничего, Боб, не происходит! - выкрикнул Илья и врезал по стулу башмаком. Тот с неистовым звоном грохнул о напольные часы, выбил стекло. Илья взвизгнул, с разбегу пнул входную дверь и вылетел вон. Ирка сделала шаг к подруге, но та задрожала с огромным напряжением и, сжав руками лицо, страшно закричала. Слезы хлынули, сотрясая ее, и Боб с Иркой, бестолково озираясь, потащили ее к дивану. У Светы началась истерика. Она то порывалась убежать через заднюю дверь в сад, обливаясь слезами, то долго не отвечала, обнимая Ирку, пряча лицо. Видно было, что Ирка глубоко потрясена этим неожиданным для нее обликом Ильи. Она определила Свету ночевать в своей комнате, а мужа и сына отдала на попечение друг друга до следующего дня. В печали прошел этот вечер. Света говорила и много плакала. Ирка слышала необычные вещи, не слыханные от подруги раньше. Глубокое, неясное еще для самой Светы изменение произошло с ней за последние месяцы, та большая работа, которая началась годы и годы назад - кто знает, как давно, - но не вызревшая, не проявленная раньше. Можно предположить, что в ее личности было что-то, что позволило соскочить с точки замер