советский строй, при котором процветали. Похоже, вам страна интересна, пока дает блага, а, Соломон? Государство меняется от коммунизма до капитализма, а вы всегда на самом верху и всегда поносите предыдущий строй! Бьете ногой упавшего и бежите туда, где больше дадут? Но поднимать свой родной Израиль вы не торопитесь и не хотите там жить. "Израиловка", как вы его назвали, с его хасидами, для вас - чужая страна, а, главное, живет очень бедно. Австралийцем вы не станете, потому что этих людей не уважаете, а только используете. Вы презираете русский народ, среди которого жили, в культуре которого выросли. У вас нет религии, веры, нет своего, родного языка, вы используете русский, а идиш учите, как иностранный. У вас нет собственных традиций, нет родной земли. И вы поучаете нас, как нам жить. - Христианские дикари. За то и пострадали. И продолжаете страдать. - Мы страдаем от внутреннего предательства, которое подлее любого нашествия. Если я опубликую о вас статью? - Да кто же вам поверит?! - Соломон радостно заискрился. - Вы предали Россию. - А кто бы сделал по-другому? Вадим подошел к двери и распахнул ее. Илья и Соломон замерли. Вадим смотрел только на Соломона, и на лице того, наконец, проступили признаки понимания. Он побагровел и растерянно озирался. Руки его внезапно стали влажными, изо рта почему-то запахло, а в голове промелькнули пакостные слова: "Ты зашухерила всю нашу малину, а теперь маслину получай!" Илья минуту колебался, поглядывая на обоих. Встал, отошел в сторону и отвернулся. - Вон отсюда, - тихо сказал Вадим, мучаясь. Он оставил дверь открытой, а сам из кухни вышел в сад. Глава 13 Илья нашел Вадима на скамейке в саду. Он сел рядом и сказал, что напрасно Вадим сердится, повода нет. Соломон - нормальный мужик, сам хочет заработать и другим дает, ничего плохого. А что он про Россию говорит? - так Вадим и сам знает, что многое - правда, вся интеллигенция так считала. Именно так и говорили! Что Запад более развитый, чем Россия, а жизнь можно наладить только на продвинутых экономических основах. Кого ни спроси, каждый это подтвердил бы, уж так полагалось. Никто не сказал бы тогда, что христианство возьмет и объединит страну, его бы на смех подняли, особенно, если бы он где-нибудь на телевидении это двигать стал, верно? И что только не говорили... Да просто все! А в кулуарах? Да был ли хоть один интеллигентный человек, кто бы не презирал Россию? Вадим следил взглядом за листьями, до времени оторванными от насиженных веток, в беспамятстве мятущихся в тесном пространстве двора. Тяжелые порывы штормового ветра, полные горькой влаги, бросались на дом, и стройный эвкалипт, почуяв дождь, сбрасывал пересохшую кору, подставляя влаге сияющую свежестью сердцевину. А что народ тупой, ленивый и норовит украсть, говорил Илья, так это и глухонемой как-нибудь на пальцах бы передал. Так что Соломон - из рафинированного слоя, и к России неплохо относится. А где сейчас в России интеллектуалы, как он? Почти и не осталось развитых людей... Вадим повернул голову в другую сторону. ...В вагоне тепло, много народа, все спят или кимарят, раскачиваясь в такт перестуку, перезвону грибной электрички, поправляют корзины на коленях, поворот, еще, потряхивает на стрелках. Окна запотели. Утренняя морока, озноб, в глазах слипшееся детское тепло, плечом к плечу, все вместе, в предчувствии одного, колеса стучат: так-тики-так, так-тики-так... Повесь ветровку, уткни в нее нос, уснешь быстрее. Пес теплым боком завалился прямо на ноги и будить жаль. Лица слева, впереди и вокруг: я знаю вас, я счастлив видеть вас в этом вагоне, пробегающим сквозь леса, - звеня, сигналя, радуя нас, - мне дорог твой зов и скорость, и запах, и дерево твоих лавок. За окном старая крыша, маленький палисадник с последними георгинами в эту осень, пара деревьев глазами в окошки и сами окошки - глазами в лес и на старые, вечные железнодорожные пути. Название станции, мир платформы - совсем особый, подвижный и теплый. Не торопясь пройти вдоль, подождать вместе, увидеть дорогу в лице соседа, живую связь... Электричка, звонкая, вечная летунья памятью станций оплела мою жизнь, памятью станций наполнила мое сердце, невидимой нитью нанизала их гирляндой белых грибов, одела мне на грудь. Белые дерева, белые грибы, платформы белой России, пресветлые домики твоих станций... Ближе, ближе. Колышки, столбы, фонари, и вот - открытые двери, как открытая страница самой лучшей книги. Деревянные ступени с платформы вниз: они в трещинах и прошли травы насквозь. Впереди листья на старом асфальте и вода. Шаги, рядом мелькнуло последнее лицо, улыбка на ходу, старая корзина. Уходит направо к далекому распадку, в его глазах удача сегодняшнего дня. Он - это я, он - мой брат, и не надо слов. Под ногами кончились пристанционные лужи и другое, что нужно станции, и дымы, и звуки. Под ногами больше песка, твердого, плотного. Он усыпан иголками и прелой роскошью осени. Он двумя колеями дороги раздвинул сосны и пошел крутить в великих лесах. Пробегая точную красоту поворотов сухого бора, полян, влажных лугов с речкой вдали, зарослей малины и бузины, мокрых канав, открывшись, нечаянно обозначившись старым следом грузовика, и выше к холмам, где вереск между старых елей, и там несколько верных крепких грибов. Соснами-черняшкой: отличным сухарем их коры, еще выше - поползнем, сверкнувшим синей головой, и, наконец, туда - сквозь воздух небесных проталин, между кронами облаков, подвенечными коронами плывущими в высоте... И несет меня, беспамятного, сквозь листья, утренний свет, бездумно вросшего в этот мир: ставшего мхом, ставшего грибным духом, цветом брусники, водой между кочками, легкой звериной тропой, мятой "Беломориной" в зубах, ставшего первым грибом, ножичком со старой ручкой, случайным цветком, дорожкой жука-короеда, высотой сосновых стволов, наполнивших руки и ноги, ставшего хрустящей свежестью, ставшего легким утром, взлетающим в прозрачные небеса, но опускающегося водами, росами, пыльцою. Теряющего очертания в этой воде, в этой росе, в этой пыльце... Серыми гранитами, проросшими из земли, вперед, вперед к озерам. Они лежат, закрыв землю, в берегах золотых от россыпей лисичек. От воды идет свет. От неба идет свет. И здесь, у развороченного пня со следами медвежьих лап, где он искал личинки, я начинаю костер. Под пальцами огонь теплушки. Тепло растопки и дров, тепло папирос. Вот кулек: огурец, вареная картошка, луковица, банка рыбы в томате. Мой пес тоже любит картошку и рыбу в томате. Мы сидим у огня на лесной тропе, на лесной воде, как раз там, где нам надо... Внезапно Вадим почувствовал человека справа. На скамейке рядом с ним сидел и говорил что-то Илья. Вадим прислушался. - ...Не то интересно, чтобы разбогатеть, но я бы не отказался от денег, от больших, настоящих денег! - лицо Ильи сияло. - Несколько тысяч - ерунда. Я бы зажил, ах! - как бы я зажил на большие деньги! Все мечтают сначала работу найти, потом дом купить - дичь какая! Сюда уезжает, я думаю, вообще особый тип людей... Н-да... мне приходят в голову удивительные вещи. Все, кого мы знаем, люди не "простые": кто по науке, по искусствам там всяким, ни одного нет без высшего образования, верно? - Вроде, так. - В России мы все книжки читали, ходили в театры, в музеи, после выставок мнениями обменивались, даже библиотеки дoмашние собирали. И это были те же самые люди. Немалый, в общем, слой. Но вот что любопытно: приехали они сюда, и всю культурную накипь, как ветром сдуло. Даже не читают годами. А если задашь банальный вопрос: что новенького читал? - посмотрят на тебя хмурыми, недовольными глазами. Самому же совестно становится, как будто что-то нехорошее, нечестное выспрашиваешь! - Он рассмеялся. - Моя идея сводится к тому, что мы присутствовали при грандиозном оптическом обмане. В прошлой жизни был слой, который задавал тон. Водились интеллектуалы, умницы. Читать, знать, посещать - это было модно. Иначе нельзя, ты бы выпал. Ну-с, а приехали они на Запад, и перед кем марку держать? А в России как все переродились - ведь идет коллективное самоубийство... С главного началось: Бога убили, и округлилась харя, Бога и родства не помнящая, и потому, что Бога не помнящая, - не русская она. Вот где поворот. Харя эта бесстыдна и слилась с западным мещанством в беспробудном материальном шевелении. Поэтому всюду нажива. Поэтому интеллигенты скурвились, омещанились. А дальше последний шаг остался, но до самого конца: в наживе русскому слишком трудно, но раз сумев, он делается гаже и падает страшнее и глубже других - Правдоподобно. - Вадим подумал. - Новую родину надо полюбить. А трудно... Многое не так, как мечталось. - Чтобы новую родину полюбить - надо старую охаивать! Все деньги зарабатывают, страдают, как собаки, подрабатывают на черных работах, а в России на такое бы не пошли, постыдились - профессорские жены чужие туалеты моют. Это для того, чтобы за несколько лет пройти длинный путь, который местные прошли, что бы все иметь, как у них! От такой жизни новую родину возненавидеть можно, а? Но это - табу! Ведь бежать некуда: вот он - край! Тогда приходит на помощь логика: "Я лицо теряю, а все виновата Россия, потому что вместо того, чтобы раньше деньги делать, я их теперь делаю. Она - мой главный враг!" И они убеждают себя - до хрипоты - что лучше места, чем Запад, не сыскать, и они теперь другие, на совочных не похожие - западные! - Если так рассуждают люди, они самые русские и есть, - возразил Вадим. - Немцу в Австралии в голову не придет от родины отказываться и какой-то путь проходить. Он и не задумается об этом. - А русский без этого не проживет, он должен ассимилироваться. От всего отрекусь, что знал; что любил - забуду! С чего начнешь? С философии этого общества. Почуять ее, идеологию, определить всей шкурой. Затем назвать: слова придумать. Понять черточки, детали и детальки, сквозь себя пропустить. А тут до венца недалеко: раствориться в ней, стать, как все! Нутряная это, необходимейшая страсть! - Очень известный максимализм, когда в стороны кидает... - А иные ведут себя наоборот, как вы, например. Отгородились от чужого мира, живете тем, что любите. - В наших головах середины нет, - ответил Вадим. - Но разбогатеть недостаточно! - Илья заулыбался, заискрился. - Здесь у другой, капитальнейшей страсти уши торчат. Нам деньги и вещи дорогие нужны, чтобы не просто иметь, а ими тщеславиться. Зачем? Чтобы других унизить, а себя возвысить! Вот она, высшая радость! И попробуйте сказать, что эта страсть не русская до самого донышка? Для того людишки живут, для того копошатся и надрываются, чтобы с дрожью написать в Россию подружке, у которой раньше тряпки заморские покупала и от расположения которой зависела, что, дескать, мы дом купили с тремя спальнями и двумя гостиными. Чтобы подружка любезная от зависти подурнела, чтобы ей плохо стало! Скажите, не вся человечья натура в этом? Вся, голубушка! И по этой причине, по зависти, где два русских - там ссора. Отчасти из-за этого "старые" русские и только что приехавшие не смешиваются: их ничто не связывает. Вижу по вашим глазам, что вы согласны, а если нет, - торопливо добавил Илья, увидев взволнованный жест Вадима, - то все равно видели и не станете отрицать - Стану, - сказал тот. - Так бывает, потому что люди жили в бедности, их за людей не считали. Они теперь нарадоваться не могут, это их человеческое право. Откуда вы знаете, что та женщина это не от радости написала, откуда вы знаете ее истинные чувства? И что вся конструкция, если вы ошибаетесь и суд ваш не верен? - Я вас поймал: а Соломон? Может, он искренен, а? - нашелся Илья, посмеиваясь. - В нем пошлости много. Пошлость я бы вынес... Но не подлость. А русских вы хорошо описали. У нас все любят в русском характере пальцем ковырять. Вы правду сказали, что русские стали меркантильны... но позабыли прибавить о той правде, почему в двадцатом веке дух русских катастрофически изменился, и не рассказали, откуда меркантилизм взялся. В революцию православие резали с особым остервенением, и без Бога душа народа заполнена материальным. Теперь мы ищем новую жизнь не через совесть и дух, а думаем: срубишь денег - будешь счастлив. - Вы думаете - это не так? - Хех... Как помогли деньги вашему духу? - Посмотрим, что будет в конце, - Илья быстро встал. - Посмотрим, - ответил Вадим. Они замолчали. Гость ходил взад и вперед, о чем-то размышляя. Вадим задумался, машинально перебирая предметы на столе. - На черта о народе? - заметил Илья. - Я хочу о себе. - Он подождал ответа, но дождаться у него не хватило сил, и он сказал нетерпеливо: - Я вам скажу. Я не такой, как людишки, я талантлив, как бес! И достигну высоты, доступной нескольким моим предшественникам. У меня особая цель! Интересно, да, да?! - выкрикнул он, ликуя. Вадим кивнул. - Я - ученый, мне нужна особая слава, - Илья сунул палец под нос Вадима. - Угадать существо жизни! Неплохая идея? - он осекся и быстро взглянул на Вадима. - Всякие там модельки строить, даже теории... занятие любопытное, но несерьезное. Моя цель - понять глобальную картину мира, самый главный замысел! - он вскинул голову, как взнузданный конь. - А понимание, между прочим, награда всего - как будто влетаешь в другое измерение. - Может быть, это в науке самое интересное, - подтвердил Вадим. Илья услышал его голос, его лицо передернуло: он больше не скрывал своих чувств к собеседнику. - Не догадались! - он помолчал, давая Вадиму время додумать и, убедившись, что тому не под силу, ухмыляясь сказал: - Если ты понял, тo вровень встал. Ну, а дальше, дальше? - он засмеялся, надменно озирая оппонента. - Если на ту же ступеньку поднялся - ты стал вроде Бога, а?! - лицо его стало злым. - Понять устройство мира - это хорошо, - подбирая слова, сказал Вадим. - А для чего "сравняться"? Чтобы замысел понять, это не нужно. Себя над людьми поставить, а, Илья? - Смешно сравнивать! У них стандартные мечты, примитивные надежды, у всех страсть выиграть в лотерею миллион и стать богатым. Их жизненные цели безлики, как инструкция в бане. То, что они есть сейчас - пародия, в этом качестве они не оправдывают своего существования. Они все на одно лицо, и лицо это ничтожно. - Если люди ничтожны в своем развитии, можно ли предположить, что Божественное начало недостаточно в мире? - Нет, были великие люди. - Согласен. Значит, Божественная сила достаточна и оплодотворяет своих детей поровну? - Звучит как-то странно... поровну... - Илья скривился. - Одни таланты, а другие - жалкие одноклеточные. - Может быть, Божественная сила таится в сердце каждого одноклеточного? И жалкий, на ваш взгляд, человечишко чувствует и понимает мир так же глубоко, как и вы? - У вас отсутствует всякая логика. Нельзя сравнить тупицу Николая, занятого обустройством золоченых сортиров, и меня! У него нет даже минимального образования. - Но у него есть сердце! - Кому нужно его сердце? - саркастически рассмеялся Илья. - Значит, человек без образования не понимает, как устроен мир? Любопытно. Тогда как люди, создавшие первую школу, поняли, что человеку нужна школа, ведь они сами были без образования? - Хорошо, поймали на слове. И все-таки для великих достижений сердце не имеет значения. Чувствовалось, что, с одной стороны, Илья, конечно, потешается над Вадимом, этим тюфтей, неспособным не только разобраться с полоумной женой, но и брать то, что плывет в руки, - Светку, женщину, по поводу которой у любого мужика с нормальной ориентацией не возникло бы даже вопроса. Подумав это, Илья вдруг ощутил даже не желание, а страсть, жадность иметь, брать - жадность владеть и всем показать, чем он владеет! Это чувство так остро охватило все его существо, что его стукнула мысль, что это не та жадность, чтобы дом купить или машину какую... не результат ему нужен... как женщине. А нужно все время бежать вперед и набирать, набирать, чтобы больше было! Светку сломать, взять ее, потом еще какую-нибудь девчонку, как он их раньше брал, много взять, до всех дотянуться, до кого может! Но только красивых, лучших - не красивых-то у него никогда не было! У Ильи ревниво забилось сердце. И пусть все видят, что у него все лучшее, пусть все им восхищаются! Не его женщинами, а им - Ильей! - думал он, и по краю его сознания пролетела мысль, какая в этом сила... для него, мужчины... а вот в Вадиме жадности и тщеславия нет, и потому Вадим для него, Ильи, как будто и не мужик... Хиляк он, неизвестно, о чем мечтающий, с дурацким взглядом куда-то в пространство, где ничего нет. Страсти у него нет, желаний... Мужское-то, мясное, настоящее набрать не сумел! С другой стороны, есть в его рассуждениях что-то мягкое и твердое одновременно, какое-то глупое понимание, но свое и такое, что ему не страшно рассказать и тайное, потому что не осудит, хотя, наверное, не согласится. Но ведь это от него и не требуется. - Вы думаете, что я за волосы себя поднял, как Мюнгхаузен? - Илья испытующе смотрел на Вадима, и у него возникло желание заставить его почувствовать боль, например, рассказать, как по-семейному они прихлопнули с Валентиной ее мамашку, но он сдержался. - Осуждаете меня? - Не осуждаю... - Я не похож на вас. У меня жизнь другая, и люди мне нравятся не такие, как вам, а ваше отношение я не признаю и не разделяю. - Не осуждаю, потому что вы такой же, как другие, - сказал Вадим мягко, а у Ильи дернулась щека. - И, как все, вы имеете право на собственные мысли. Они подходят для вас - они правильные для вас. - Вадим волновался и сам чувствовал, что не надо бы говорить это, но остановиться не мог. - Сегодня вы думаете одно, а говорите другое, завтра будете думать третье и четвертое. А делать всегда разное. Кто может за вас решить? Он встал и пошел в дом, гость за ним. - Под Карамазова сечете, под Алешку! - Илья даже поперхнулся от смеха. - Не секу. Мы не похожи. Алеша всех людей любил, а я не люблю. - Вы их оправдываете! - Человека понять можно, потому что у каждого свое видение мира, чувства и совесть. Но когда люди собираются в толпу, что-то неуловимо меняется, и толпа живет по другим, невидимым нам и часто дурным законам. Но если люди бессильны изменить течение жизни даже в малом, как я могу осуждать их? Значит, нет во мне любви. Но тогда бесплодие, пустота... "И море, и Гомер - все движется любовью..." Рассеянно, мрачно слушал Илья. - Философ... "движется любовью"... А как у вас с ней дело обстоит? - он неожиданно спросил с развязной фамильярностью. - В смысле? - Вы битый час сбиваете меня с толку, а я к вам не за тем пришел, между прочим! - А зачем вы ко мне пришли? Илья от неожиданности вскочил, пробежал по кухне, злобно оглядываясь на Вадима и яростно выплевывая слова: - Я угадал - вы такой, как все! Я так и знал, что отгадаю! Заранее был уверен! Вадим смотрел зачарованно. - Теперь мой черед о любви потолковать: хорошую девочку выбрали, философ! - Однако... - Поймал я вас! Пари в облаках, но своего не упускай! - Странно вы меня поняли... Его спокойствие разъярило Илью: - Со всемирной любовью Ваньку валяете! А девочку из стойла увели! - Да какую девочку?! - Ту самую, что любит вас без памяти - Светку мою! - Там пустяки были, - пожал плечами Вадим. - Пустяками занимались?! Я не забыл пощечину! - взвыл Илья и кинул Вадима к стене. В следующую секунду он стремительно влепил ему несколько болезненных ударов в живот и по колену. Вадим охнул, присел и, распрямляясь, попал Илье в нос. Брызнула кровь. Илья качнулся, схватившись руками за лицо, по-бабьи жалостливо взвизгнув. Вадим сгреб его в охапку и поволок к двери. Испуганный видом крови, Илья повис кулем, скребя башмаками по полу. Вадим дотащил его до порога и выкинул на траву. x x x Поздним вечером Вадим вышел на улицу. После дождя ветер волнами подгонял тепло, влажными воронками высасывая лужи, целуя их легкими губами, и его нежность была мучительна. Сладость мокрых цветов наполняла рот, блаженной грустью выступая на глазах. Цветы пахли, а голуби в изнеможении ворковали под крышами. Их неистребимые голоса заполняли притихшее пространство. Казалось, эти звуки одурманивают воздух, завораживая обезлюдевший мир, и в нем: продернутые влагой кусты, ознобом всполошенные деревья, раскисшие плиты асфальта и подурневшее небо. Тягостная и зовущая голубиная песнь огорчала все больше, ибо нет ничего печальнее на свете, чем страсть, оставленная без ответа. Голова Вадима переполнилась нежными звуками, и тогда, тревожная мякоть ветра, исслезив потоками глаза, тихо приподняла его и понесла. Потеряв вес, забыв о дороге, он поднимался все выше, прикасаясь к набухшим цветам на верхушках кустов, мимо макушек высоких эвкалиптов, теряясь в глубокой синеве гаснущего неба. "Так я летал во сне, - подумал он. - Поднимался с земли прямо головой вверх". Внизу было безлюдно, только один пес, случайно подняв морду, разглядел его, придушенно подвыл и бросился в дом. Вадима повлекло в сторону от знакомых мест. Подгоняемый сильными потоками, он набирал высоту; дома слились в пеструю мозаику, размеченную гирляндами переулков. Решив, что это грезится ему, он перестал волноваться и перевернулся на спину. Глубокая тишина наполнила его. Этот покой был отсутствием времени, оно больше не происходило вокруг. Глубина погружения нарастала, и, вот, полная остановка поглотила его. И только его мысль об этом имела протяженность. Но то, что сгущалось вокруг, не имело отношения к чьим бы то ни было мыслям. Фантастичность этого чувства нарастала, сердце заныло, Вадим оглянулся вниз, ища поддержки. Теперь, на огромной высоте, он плыл вдоль большой улицы города и угадывал огни широких перекрестков. Это была реальность, она происходила обычным порядком. Он старался запомнить путевые вешки, но понял, что ему неведома дорога и все, что казалось знакомым, легко изчезает за спиной. Смеркалось. Последний звук затих. Вокруг была странная пустота. Он продолжал путь с бьющимся сердцем - то ли во сне, то ли наяву. "В тех странных полях, где я проплывал, не происходило ничего, но само это пространство было неустанным движением жизни. Заполненное шелестом, воспоминаниями, чьими-то тихими словами. Они теплыми, бесшумными толчками двигались в разных направлениях, иногда задевая меня, и тогда я прикасался к толще чужой жизни. Но чаще меня достигали только отдаленные волны случившегося вдали. Я чувствовал: что-то должно произойти и со мной. Напряжение росло, я ждал развязку. Долго не приходило ответа... И вот, в сгустившемся пространстве стали проступать светлые блики. Я поднял голову. В огромной высоте черных небес, из глубины, - как будто из небытия - появилось что-то кадрами немого кино. Размытые, как гигантские облака, неясные призраки двигаясь прямо на меня, увеличились, постепенно оформились, сгустились, приобретая какие-то определенные и уже почти угадываемые формы. Пространство осветилось здесь, - между небом и землей, - где я был один. Здесь, куда я был взят с какой-то целью - неведомой, властной и пугающей силой - в первый и, может быть, единственный раз в моей жизни. Я был один на один перед чем-то, что я не мог ни остановить, ни предотвратить. Это было больше меня, моей воли, больше всего мира и всего, что я знал. Мне оставалось только смиренно ждать и стараться понять происходящее. Не в силах оторвать глаз, я разглядывал эти двигающиеся на меня громады, зная, что это обо мне. Я силился распознать их значение, и оно медленно явилось мне. Не ускоряя торжественного хода, в грозной неторопливости, перед моими глазами поднялись бледные слепки содеянного мною, желанных, но несовершенных поступков, погубленных надежд, обманутых желаний и обманувшихся чувств. А между ними, как горы, неотвратимо вставали задуманные, но не воплощенные идеи, плыли на меня, пугая бессилием и разрухой, брошенные мысли, недодуманные догадки, недомысленные планы и незаконченные труды. Все, что я начинал и бросил, все, что я не завершил, упустил и потерял навсегда, навек в моей единственной жизни. Тот я - который не сумел! Громадами протекали они сквозь меня, и, словно пробитый ими насквозь, оглядывал я весь этот невыносимый груз: я узнавал каждую из них и я прощался с ними. И когда я прожил этот час, вновь понял я, что мера жизни есть боль, и я знал, что это одна, додуманная до конца мысль. На берег, где я стоял, Реки, название которой было готово сорваться с моих губ, - самой древней и страшной Реки всех царств, - упала тьма. Болело сердце, и, измученный, я ждал исхода. Прошло время. Наконец, вдали, тонкими серебристыми пятнами вновь засветился мрак. Там отстраненно, но вполне различимо, озаренные внутренним светом, вставали иные, прекрасные тени. Не сходя со своих постаментов и не глядя вокруг, обратившись взором вовнутрь, проходили они, неся сокровенную, не открытую тайну. Сияющие ослепительной красотой, это были вечные боги, достигшие совершенства, воплощенные в камень и оставшиеся в нем. Божественные образы древних эпох и разных народов, давно погибших или загубленных культур проплывали передо мной - все усилия человечества найти единственный идеал, который вместил бы в себя красоту. В тоске, бессильный найти, объять ее здесь, в настоящем, лишь иногда угадывая ее тонкие следы, я - читая, исследуя, годами, как старый червь, находясь в том древнем мире, - находил божественные начала незапамятных времен. Мучимый страстью создать ее здесь и сейчас, я блуждал в этих "сумерках богов", приходя в отчаяние от их недоступности, и творил себе новорожденного кумира. Я уповал на него. Иногда мне удавалось обмануть себя, и тогда, движимый гордыней, я решал, что угадал единую формулу. Но чаще я видел только воздушные следы, убегающие вдаль... И вот, вновь разглядывая знакомые сияющие лики, я понял данный мне урок. Мои сны, заполненные видениями архаических лет, ни на шаг не приблизили меня к настоящему. Все, что осталось - это неуловимая улыбка, тающая вдали. Я искал красоту, и это стало жизнью. Я не создал ее, и она разрушила меня. Тщета попыток и тщета моей жизни открылась передо мной. Вмиг, до глубины охватив значение увиденного, я стоял, провожая взглядом проплывающую жизнь. Провожая все упущенное, не понятое и не созданное мною. Это был тоже я, но не знакомый мне - родившаяся, но не воплощенная возможность. В тоске брел я назад, вдоль берега мрачной Реки. Ее вода едва угадывалась в темноте, и ни одна былинка не проросла на ее берегах. Теплый ветер больше не поднимал меня в небеса. На лице оседали капли, напоминающие тихий дождь в моем родном городе. Скользя по глинистой дорожке, не убыстряя и не замедляя шаг, я поднимался наверх, пока не оказался на берегу океана. Была глубокая ночь, и она сливалась с водой. Их детище - гулкий мрак засасывал меня, как дробящиеся камни, опадающие воды, разбитые маяки, пропавшие лодки, терпящие караблекрушение, оползающиеся постройки, теряющиеся на дне сосуды, выпотрошенные рыбы на берегу, закинувшие глаза в бездонное небо, одинокая птица, оставленная стаей на темной воде, засыпанные ракушками города и вечные храмы, давшие трещины. О, где твой свет - зови его! - страшной красотой брызжущий на востоке, горящим ключом, волнами орошающий землю, - твои янтарные тени валятся опарой! Пышный, взрывной цвет небес отчаянным усилием пробивает страшную глубину облаков, рвется, как в упряжи, гремит, зеркальными брызгами осыпает их края! Возьми меня! сделай что-нибудь! чтобы не стоять перед невыносимой тьмой, чтобы не глотать пространства сырого мрака! Эта непостижимая жизнь, как непостижимое время! Жизнь на прорыв, страстные рывки мира против себя самого. Его кажущийся путь вперед, где любая его секунда - разрушение! Безысходность попыток и ложность удач, горечь провалов и обвалы усилий! Тоска моего сердца, тягучий грохот воды, взъерошенная ветром чайка на песке: почему тебе не спится в глубокую ночь? замедленный ритм белой пены и безмолвное волнение трав, и сдержанный, мучительный, как долгая музыка, ветер - немой, тихий путь без опознавательных знаков... Тропа вывела меня на косогор, с которого открывался залитый огнями бульвар и карусели, наводнившие раскинувшийся парк. За ним сверкали стекляшками высотки. Я шел мимо зазывал в ярких палатках, одинаково размалеванных, со слишком громкой музыкой. Я разглядывал расхристанную толпу, вспоминая разные изящные описания уличных празднеств, но видел только натужное веселье. Я понял, что мне не смешаться. Не смешаться тебе, не играть на дудке, не потешать публику, роняя штаны. Не понять, не оценить. Проходя публичные сады, не глотать приторную вату, улыбаясь сладко, а также не пить пиво, выставив вперед ногу. Не смеяться и не обжираться тебе в публичном зоосаде, сидя в шумной компании, и разглядывать новые лица, делая вид, что не замечаешь. Здесь и там, в прошлой жизни и в будущей, на глинистых косогорах и под стенами стеклянных учреждений, где сидят чиновники, серьезно смотря перед собой, иногда теряя бумажки, а также в безликих парках и пересушенных зноем равнинах бредить тебе о запахах сочной зелени оставленной страны, о простых цветах и траве по колено, о майских жуках и настоящих певчих птицах, лесных дорожках, не ведущих к повсеместной частной собственности, о счастьи идти, куда вздумается, напрямик, по траве - к озеру и дальше, дальше, сколько хочешь - по свободной и ослепительно красивой земле! Видеть, как наяву, ее родные линии, сердечность и любовь понятного тебе пространства. Просыпаться среди ночи в жаркой спальне чужой страны от запаха грибов и дымка из баньки на берегу. Грезить, держа в каждом глазу по стеклянному озеру поднебесной красы. Умирать от тонкой печали Вивальди и каждой хорошей книги, от невыносимого чувства события в каждое новое утро, смотря в безбрежные глаза маленькой Динки, гениальной, как все малыши. Вычислять тебе неведомые знаки, проступающие перед твоими глазами, проваливаться в каждом шаге, томясь сердцем, хватаясь за стены, покрываться сеткой распада, как проморенный ствол, прорастать ветками и корнями, ронять кору и листья, ронять и терять, терять и ронять до боли, до века... Здесь и там, в прошлой жизни и в будущей, разглядывая прекрасные тени, быть тебе одному, лишь изредка заболевая иллюзией, горечью, не переходимой ни вброд, ни в плавь, отмеряя пространства до зовущих огней. Бежать к ним, падая в их сияющий свет, желать добра всем возлюбленным, нежно и сильно любить, чтобы уже совсем скоро причинять муку и наносить раны. Сходить с ума, надеяться, ждать, не зная конца беде, утешать и плакать вместе, не в силах понять друг друга. Не в силах быть вместе. Я думал о ней, о женщине, которую полюбил и которая стала моей женой. Я думал, что я сделал с ней за эти годы и как она несчастна со мной. Знак разрушения проступил сразу, и я знаю, отчего. Оттого, что я так сильно любил до нее другую. Сколько лет я искупаю это перед ней, но радости не смог ей прибавить. Жалея ее, что ты натворил со своею матерью? И что будет с твоей букашкой?.. Дрожащие сумерки наполнили мои глаза. Тонко светятся деревья. Карусели лязгают голыми цепями, парк опустел, в водотоках струится вода, небеса темны... Я стою, а, может быть, иду, смотрю на кусты, жалею больных и сирых, забываю сесть-посидеть, хочу позвонить маме в Россию, но не имею денег. Своей дрожащей рукой проведи линию между тем и этим, между безумием и правдой, прошлым осуждением и нынешним оправданием, страстью и еще страстью, желанием понимания и реальностью неприятия. Найди концы и начала, задумай светлый путь, не увлекай родных той дорогой, которую они согласятся пройти, любя тебя, но которую они не выбрали бы - будь ты другим. Дай им быть безгрешными рядом с тобой. Тебе не закрыться рукой, не произнести слова. Ты испуган рваными тенями над головой? Куда ты бежишь от своей настороженной совести? Как темен мрак, выбелен, наг и страшен взгляд Луны... В этом кромешном городе, неся, задыхаясь, свои провалы и свой берег Реки, ты, наконец, примешь: голотень и мор, всплески воды, чувств и событий, раскрытые объятия любимой, а также Иуды, все степени поведения и меры наказания, вспоротую глубину сердца в глубине ночи, где голубиные очи с пустотой внутри и повсюду. Ты примешь одиночество как существо жизни, а также приговор. Ты знаешь, о чем я говорю. Однажды - как каждый из нас! - ты будешь взят на сумрачные берега, и перед тобой пройдет твоя жизнь и твой собственный Ход: да узрит свет жаждущий забвения и обретет силы додумать, доделать, допонять, дожить... Шквал сырого ветра рвал в куски, гремел в безумии ночи металлической крышей. С мокрым лицом я стоял у порога моего дома не в силах его переступить. Глава 14 Он открыл дверь и сделал шаг. Нежность дома, сонная разогретость глубокого уюта охватили его роскошным и привычным теплом. Вадим присел на маленький стульчик в прихожей, закрыл глаза. Дом шуршал, едва ощутимо двигался. Тонкие звуки ночной жизни обступили его едва уловимым поскрипыванием, пощелкиванием. Кто-то пискнул, потом загадочным шелестом ожила крыша. В ответ вздохнули рамы, створки, мягко задвигалось что-то справа. Затрепетали листья за окном, и тоненькие коготки легко сбежали по дереву вниз. Слушая знакомую тихую жизнь, Вадим успокоился. Осторожно, стараясь не наступить на что-нибудь в темноте, он снял башмаки и куртку. Сложил их в углу и в носках, крадучись, повернул к комнате Динки. Когда он шел мимо спальни, то уловил сильный запах табака. Это было странно, потому что Лена запрещала курить дома. Вадим постоял, рассеянно соображая, и, ничего не придумав, тяжело передвигая ноги, пошел дальше. У Динкиной двери он оглянулся и бесшумно открыл дверь. Сквозь легкие шторы в волнении ложились на пол мерцающие узоры. Ткань двигалась, временами оживленно приподнимаясь, и тогда по лицу малышки пробегали тихие волны. Динка крепко спала, тоненько подсвистывая. Одеяло было почти на полу, и она его неустанно спихивала, слегка дергая ногой. Вадим запер дверь и осторожно привалился спиной к Динкиной кровати. Луна, проводившая его от Реки до этой комнаты, вновь посмотрела в его лицо, и он понял, как вымотан. Глядя в ее бездушные и сияющие очи, он как будто начал проседать, сочиться сквозь ладони, глаза, сочленения ног и рук. Долго сидел он, поникнув головой, не видя ничего вокруг. Наконец, пересилив себя, встал, задернул штору и вернулся на место. Дитя нежно посапывало. Он смотрел на разогретые щечки малышки, слушая и дыша ею, приникая сердцем к этому спасению, и ощутил, как мало-помалу усталость оставляет его в глубокой благодати детского сна. И тогда властные токи покоя и забвения прошли сквозь его сердце и тихо полились из глаз. Постаревший и разбитый, он плакал от бесплодности попыток, бессилия поправить что-нибудь в этой горечи и скоротечности лет, проливающихся неудержимым, горячим потоком мимо, мимо, в никуда, не оставляя ни следа, ни знака. Пробегая, пронося, пожирая годы, - страшно и бесцельно. Только тонкие листики памяти, хрупкие и тревожные слепки, не видимые никому на свете, напоминают, что жизнь была... Прошло немало времени, Вадим перестал чувствовать его: наступила лучшая минута. Он лег на спину, разглядывая тонкий рисунок начинающегося утра. Бубенцом прозвенела первая птица. Нежно затрепетали последним светом звезды. Тонкая влага наполнила дом. В самом деле, стало прохладно, мир переменился. Вадим подтянул колени от предутреннего озноба, решил, что будет спать рядом с Динкой и, стащив с дивана подушку, подсунул себе под голову. На минуту закрыл глаза и внезапно осознал, что не уснет без чашки чего-нибудь горячего. Он сел и нерешительно посмотрел на дверь. Прислушался. Было очень тихо и покойно. Он сделал движение подняться, но почему-то медлил, безотчетно оглядел комнату, как будто чувствуя что-то предостерегающее. Снова приподнялся, собираясь пойти, и опять рассеянно скользнув взглядом по двери, опустился на ковер. Посмотрел в окно, оглядел Динку. Прислушался к своим чувствам. Кроме какой-то тревоги, очень хотелось пить. Преодолевая явную неохоту, он встал и нетвердыми шагами вышел в кухню. Она, как всегда, сверкала аккуратностью. Это было, скорее, приятно, но в полном отсутствии лишних предметов, каждый раз после употребления скрупулезно расставляемых на места, в идеальной чистоте поверхностей было что-то мелочное, навязчивое, выхолощенное. Единственным живым присутствием был невыдохшийся запах табака. Видимо, Лена курила повсюду вечером и, может быть, даже ночью. Отметив это краем сознания, Вадим внутренне напрягся: как всегда, когда ощущал присутствие Лены. Непроизвольно стараясь передвигаться тише, он поставил чайник и сделал бутерброд. За окном светало. Вадим погасил свет, постоял у окна. Затем заварил чай, понюхал его и, не утерпев, глотнул обжигающую влагу. Обрадовался, попил еще и внезапно оглянулся через плечо. На пороге стояла Лена. Она тяжело и отрешенно смотрела, как он пьет. Вадим осторожно поставил чашку на стол. - Привет! - сказал он. Она молчала. - Я... - начал он, но Лена оборвала его: - Я не интересуюсь, где ты бываешь. Это твоя жизнь, и она меня не касается. - Ты... - И почему ты проводишь дни вне дома - где и с кем! Лена произносила слова благодушно и слегка небрежно, если не сказать игриво, но это входило в такое противоречие с ее горевшими глазами, в которых не было ни тени сна, что Вадим содрогнулся, зная, что жена может сорваться, не чуя под собою ног. - Я хочу с тобой поговорить, - мягко сказал он. - Со мной случилось... Услышав его голос, Лена потемнела и заговорила лживо и неестественно, стараясь казаться равнодушной, но быстро ожесточаясь: - Ты - слабак, но я слишком добра и не научилась игнорировать тебя, как надо. Учить так крепко, как надо! Ты всегда пользовался моей добротой, и поэтому не уважаешь меня. Я неплохо научилась разбираться в твоей психологии! - торжествующе заключила она. - Давай отложим. Скоро утро, мы устали. Как будто в пустоте прозвучали его слова. - Вполне подходящее время. Несмотря на твои ночные похождения! - Мне нечего сказать, - ответил Вадим. - А я ничего не жду! - Лена неожиданно хрипло рассмеялась, как будто с пересохшим горлом. - Что ты можешь, кроме идиотской вселенской печали? А эта фальшивая, вечно лезущая вперед совестливость, что за чушь, прости Господи! Под кого косишь, культура? Нет - "кулютра", ха-ха-ха! Что ты корчишь из себя, дурак набитый?! - Она с ненавистью разглядывала его измученное лицо с тяжелыми тенями под глазами и, казалось, смаковала слова: - Выискался богоискатель - вас давили и всегда будут истреблять, выпендрюжников! Твое место не здесь, среди богатых и умных, а в заднице! Сюда ловкие, хваткие прорываются счастье выгрызать - самый сок. А ты, "ку-лют-ра", на что годен? Хочу в Европу, в музей... Да ты ни черта не можешь, что каждый нормальный мужик хочет! - взвизгнула она, дав себе волю. - Деньги, деньги надо в дом приносить! Купить машину, да не развалюху, а новую, не хуже, чем у людей! Копить... - ...со сладостью? - вырвалось у Вадима. - Да! - разъярилась она. - Набрать денег, чтобы купить дом! Дом, раздолбай, дом! - толчками выкрикивала она с неутоленной страстью. - Чтобы мне не краснеть: у всех есть, а у меня нет! Не хочу, не желаю быть хуже других! - она побледнела, лицо ее сильно осунулось и неожиданно стал срываться голос. - Мне плевать на то, что ты э