стал с подоконника пузатый графин с лимонно-желтой жидкостью.- Толстобрюшка моя. Сколько с ней переговорено всего, а уж сколько выпито!..- и от актерской полноты чувств едва не расшаркался перед хрустальной посудиной. -Дороже нет никого,- подтвердила и Марья Федоровна.- Спать с ней ложится. -Спать не спать, а в тот ящик меня с ней положите...- Иван Герасимыч начал разливать драгоценную влагу по стопкам. Ирина Сергеевна отстранила рюмку: -Мне нельзя, Иван Герасимыч. -А это почему? -Я от вина меняюсь. Драчуньей становлюсь или плакать начинаю. -Родственная душа, значит?.. Так для того и пьют. Как еще иначе подерешься или в жилетку кому поплачешь? Не поймет никто, а пьяному сам бог велел. Верно, Марья Федоровна? -Молчи уж, Иван Герасимыч. -А у тебя одно на уме - меня стеречь да не пущать...- Он присмотрелся к Ирине Сергеевне.- А что это у тебя глаза на мокром месте? Влажные... Пила уже сегодня? Не могла до нас вытерпеть? -Хозяйка иначе не пускала.- Так оно и было, но она сама не знала, отчего разнюнилась. -И чем поили они тебя? -Самогоном, думаю. -Знаешь теперь вкус его? Вот он главный зачинщик драк и есть, с него тут все в бутылку и лезут. Ну что, проводим Старый год? Поехали...- Он выпил одним глотком, Ирина Сергеевна - помешкав, Марья Федоровна - без суеты, размеренно. -Хороший,- одобрила она.- Откуда взял? -Зинка по старой памяти подбрасывает.- Зина была старшей сестрой в хирургическом отделении, где он прежде работал.- В поликлинике я спирт не беру,- сообщил он Ирине Сергеевне.- Во-первых, дают мало, на инъекции не хватает, во-вторых, главному передают, а он непременно припомнит. Не сразу, а при случае. Ничего особенного не скажет, а не захочешь брать вдругорядь...- Иван Герасимыч примолк, пережидая минутную досаду.- Ладно, господь с ним. Его еще в этот вечер вспоминать... Сколько уже? Одиннадцать двадцать? Телевизор включать не будем? Все равно в Москве еще день, никто нас поздравлять не станет. Там когда справлять начнут, мы уже под столом валяться будем... Ирина Сергевна, скажи что-нибудь... Что это она все помалкивает? Влюбилась, что ли? -Сама не пойму, Иван Герасимыч. -Если не понимаешь, значит, влюблена без памяти. Опасное дело. Лучше, когда все ясно: тогда проходит быстрее. -Специалист!- съязвила Марья Федоровна. -А в этом деле без вина не разберешься. И каждый раз на ровном месте спотыкаешься. Как наваждение какое! Сейчас все рассказать можно: Марья Федоровна не взыщет... -Кто сказал? -Да, конечно, не будешь: тебе уже не до этого. -А тебе до того? -Так не о нас же разговор, о ней: у нее все впереди. -И ты ее учить вздумал? -Учить не учить, а опытом поделиться можно. -Так у женщин, наверно, другой опыт, чем у мужчин? Сейчас мы двенадцать часов, с этой чепухой, и пропустим. -Не пропустим: я слежу... Почему разный опыт? Грешим же вместе? На пару, так сказать? -Ну и что, Иван Герасимыч?- подстрекнула его Ирина Сергеевна: ее занимали сейчас как раз эти проблемы:- Каким опытом хотели поделиться? -Да что делиться? Пустяки все, как Марья Федоровна говорит... Кажется, совсем пошлая интрижка: с больной связался, с истеричкой... -Это еще с кем?!- взъерошилась его супруга. -Ты ее не знаешь. -Как я могу кого-то в Петровском не знать? -С этой стороны не знаешь, во всяком случае...- и продолжил свою исповедь:- Сам понимаешь, что пустое, а как к развязке дело идет, тут тебе и слезы, и признания, и сам размяк: не знаешь, на вечер к ней пришел или на всю жизнь остаться... -Ничего себе!- поразилась Марья Федоровна.- Кто ж это мог быть у него? Когда это было? -Когда, когда - в прошлые года. Ирина Сергеевна вернула его к разговору: -Вы ж сказали - истеричка? -Так это разве сразу узнаешь? Это потом ясно становится, а я тебе что, психиатр - такие диагнозы с первого взгляда ставить?.. Домой придешь - там жена: ее тоже вроде любишь... -Слава богу, не забыл!..- ввернула Марья Федоровна, а Иван Герасимыч продолжал не смущаясь: -Ей тоже вроде на всю жизнь обязался. Разрывает на части - хоть стреляйся... А потом время пройдет, в себя придешь - ну и олух ты был, думаешь... Марья Федоровна посмотрела на него презрительно. -Все-таки есть в вас во всех что-то отвратительное... Давай, Ирина, выпьем. И правда, не люби женатых: они все такие - раздвоенные!..- но переметнулась затем в стан врага своего:- Кого это она себе нашла? -Да вот сам думаю - кого? Нашелся кто-то - мужики еще не перевелись. -Почему мужик? Может, молодой человек с приятной наружностью? -Может, и парень,- согласился, уже безразличнее, Иван Герасимыч, поглядел на часы и спохватился:- Двенадцать почти?! А мы тут разговорами занялись?! Давай! Чтоб был этот год лучше прежнего!.. Потом сели смотреть фотографии. Иван Герасимыч принес из спальни большой семейный альбом в потертой бархатной обложке. -Сейчас всю нашу подноготную увидишь. Врачи глазам верят, а не ушам... Вот это мы с Марьей Федоровной. В твоем возрасте. -Вы одногодки? -Да вроде того... Она только всю жизнь была у меня за старшего. -Не болтай чепухи!- приказала она, ни в чем не давая ему спуску.- Я тебя на полгода младше!.. На первой странице желтый, потрескавшийся снимок изображал их обоих вскоре после свадьбы: судя по торжественности их вида и по желанию позировать парой. Оба были, конечно, иными, чем теперь: Марья Федоровна робела и серьезничала и была как бы ведома своим мужем, но в этой подчиненности уже угадывалось последующее главенство; Иван Герасимыч же глядел ясным соколом, присевшим лишь для того, чтоб взлететь повыше: нетерпеливый, слегка снисходительный, с дерзким вызовом во всей долговязой артистической фигуре - и тоже в черном костюме, только с бабочкой. -Никогда бабочки не носил, а тут нашел у приятеля,- сказала Марья Федоровна. -У Володьки Осипова,- уточнил Иван Герасимыч.- Сейчас завкафедрой в Симферополе. -И костюм все тот же?- пошутила Ирина Сергеевна, но Иван Герасимыч не принял такого юмора: -Ну да, тот же! Тот истлел давно... Не такой уж я нищий. -А что?- вмешалась Марья Федоровна, восстанавливая справедливость.- Не первый, конечно, но третий. Хочешь, посчитаю? -Она все считает. Отчего женщины так счет любят - не знаешь, Ирина Сергевна?.. Это сразу после института. Я в Новосибирске кончал. -И Марью Федоровну там нашли? -Там и нашел. Прилип к ней, как ракушка к крейсеру. -Опять не так?- заподозрила та. -Все так. Никаких претензий... А это наш единственный - во всех своих обличиях и регалиях... Сын их был запечатлен на ряде последовательных снимков: вначале грудной младенец, потом трехлетний мальчик, школьник, наконец - морской офицер в щегольском мундире, очень похожий на отца в его возрасте. -Что с ним случилось?- осторожно спросила Ирина Сергеевна, боясь задеть рану в сердцах родителей, но Иван Герасимыч отвечал внешне бесстрастно и без запинки: -Да ерунда вышла... Поломка в реакторе. Он на атомной подлодке служил. Надо было буксир вызывать и в порт идти, а начальство решило своими силами неполадку устранить. -Боялись, что взорвется,- сказала Марья Федоровна. -Да не этого они боялись!- уже с горячностью опроверг хирург.- Если и боялись чего, так что с должности сымут - за аварию в чужих водах! Они ж кем угодно в таких случаях пожертвуют! Когда под ударом их звездочки! Для них же все остальные - быдло!..- Он помолчал.- Не имели права пускать его туда. А он вызвался - добровольцем. Какую-то трубку там запаял, а туда и носа совать было нельзя. Дурак! -Нельзя так о покойном, Иван,- сказала жена. -А как его еще назвать? Дурак - он и есть дурак... Вообще не надо было ему в этот флот идти. Я всегда был против. -Направили же? -Мало ли что?!- Иван Герасимыч ощерился в неприятной, оскорбленной гримасе.- Сказался б больным, изобразил психа опасного - его б враз оттуда выставили, комиссовали - ходил бы сейчас на торговом судне, а здесь бы его жена с детьми дожидалась... Они ж не предупреждали никого об опасности!.. Сволочи!..- Он переждал вспышку застарелого гнева.- Ладно, смотри дальше... Это я в отделении. Заведовал когда-то. Сам заведующий, сам доктор, и у меня три сестры, как у Чехова, и четыре санитарки... На снимке была видна небольшая операционная. Иван Герасимыч склонился над обнаженным больным, глубоко уйдя головой в его широко раскрытый живот, рядом стояла медсестра: та самая Зина, которая, по старой памяти, наливала ему теперь спирту. -А это когда было?- спросила Ирина Сергеевна. -Лет двадцать тому?..- Иван Герасимыч обратился за помощью к супруге, которая не помогла ему на этот раз, занятая мыслями о сыне.- Я тогда лихой был. Из операционной не вылезал, на мне весь район держался. -Видишь, Иван, себе же противоречишь,- Марья Федоровна додумала наконец грустную думу.- Тоже на рожон лез. Как и сын твой. -Это ты не путай!- оборвал он ее.- Это разные вещи. Народ мы такой - за здорово живешь работаем, свое где-нибудь в другом месте сорвем, но жизнь-то нам остается!.. Такого в России еще не было, чтоб право на жизнь отнимали... Им же все нипочем: как с цепи какой сорвались! Марья Федоровна встревожилась. -Успокойся ты... Что раскипятился? -Да я спокойный совсем - откуда ты взяла?- и снова перевернул страницу.-А это мы террасу сколачиваем. Сосед мой: он работой руководил - и здешний один, Петька Власов. Я ему грыжу сделал, так он мне помогать взялся. Я ему говорю: нехорошо после операции, а он: ничего, только полезно. -Еще бы!- к Марье Федоровне вернулся ее критический дух.- Когда не столько строили, сколько пили. -Терраса же стоит?.. Не без того, конечно... Во всем результат важен, все остальное - частности... Они стали смотреть снимки дальше, как вдруг в ближнее окошко забарабанили. Иван Герасимыч вздрогнул от неожиданности. -Кто это?!.- В Петровском в окно так запросто не стучали: так могли поступить лишь очень близкие люди или чужие - в случае пожара или иного несчастья. Он подошел к стеклу, всмотрелся в темноту и скорей угадал стоящего там человека, чем его увидел. -Пирогов!..- Он обернулся к женщинам, изобразил на лице крайнюю степень иронии и недоумения и пошел открывать неурочному гостю: если он и ждал к себе кого, то Ивана Александровича в последнюю очередь. Ирина Сергеевна, ожидавшая его еще меньше, обомлела и приросла к стулу, не зная, радоваться ли ей или заранее бить тревогу... Иван Александрович разделся в прихожей, вошел в гостиную, потирая замерзшие руки, и ловко разыграл удивление, увидев за столом Ирину Сергеевну: -Ирина Сергевна здесь? Вот не ожидал...- и отвечая на немой вопрос Ивана Герасимыча, объяснился:- Шел мимо - дай зайду, думаю. Жена приболела, отпустила меня встретить Новый год у Тимофея Фроловича с Раисой Петровной, а там тоже не слава богу: хозяину нездоровится - эпидемия гриппа, видимо, начинается. Посидели и разошлись - домой возвращаться рано, жена спит, а я недогулял малость...- и выставил на стол из бокового кармана рыжую бутылку английского виски. Иван Александрович выглядел оживленным. Черты лица его пришли в обычно не свойственное ему движение. Общее выражение его было любезно, предупредительно и деликатно. Он шутливо улыбался и обращался предпочтительно к Марье Федоровне: обегая взглядом взъерошенного Ивана Герасимыча и скользя им поверх притихшей Ирины Сергеевны. Иван Герасимыч недоверчиво уставился на принесенный заморский напиток. Марья Федоровна, блюдя святые для нее законы гостеприимства, пригласила Пирогова к столу: -Садитесь, конечно - гостем будете... Вы у нас не были никогда?.. Иван Герасимыч оторвал взгляд от четырехгранной емкости и посмотрел на Ивана Александровича, который усаживался возле Ирины Сергеевны, уже предчувствующей худшее. -Вроде не был.- Иван Александрович церемонно и благожелательно огляделся по сторонам.- А вы, смотрю, тверезые? -Да если и были выпивши, то теперь вытрезвели,- признался Иван Герасимыч, который никак не мог взять в толк, чего ради тот к нему явился. В то, что в новогодней компании двое заболели, он поверил: как многие другие проницательные, но одновременно и простые умом люди, он верил, когда врали по пустякам (хотя всякое большое надувательство строится именно на мелочах), но никак не мог принять главного - того, что Иван Александрович зашел к нему, потому что его так повело и осенило: это уж никак не умещалось в его сознании. Пирогов уклонился от иных объяснений своего незаурядного поступка. -Давайте виски попробуем. Вискаря, как мы в институте говорили. У вас тут что?- и кивнул на пузатый графин. -Водка с лимоном,- соврал теперь и хирург: почувствовал вдруг в его подношении нечто вроде подкупа.- Я, пожалуй, ее пить и буду. Тебе что, Марья Федоровна? -Виски. Не пила никогда. -Разве? Забыла просто. А ты, Ирина? -Водку. Не буду мешать. -И правильно сделаешь,- и стал разливать белый спирт, оставив рыжий без внимания. -Разделились,- подытожил Пирогов и, сам не зная отчего, встрепенулся.- На белых и на красных.- Он налил себе и Марье Федоровне, оборотился к Ирине Сергеевне:- Как Ирина Сергевна себя чувствует? Какая она в обществе? Я ведь ее на работе только и вижу... Тут до Ивана Герасимыча начало доходить, что Пирогов пришел сюда не для него, а из-за Ирины Сергеевны, и он решил, что тот захотел воспользоваться случаем, чтоб познакомиться с ней поближе, приволокнуться в праздничной и интимной обстановке. -С Ириной Сергевной все в порядке,- произнес он вслух.- Притихла только, когда пришли вы. А до того у нас весело очень было. -Начальство - поэтому. Не знаешь иной раз, куда от начальствования своего деться. -А вы его на вешалке оставляйте,- посоветовал ему Иван Герасимыч.- Как вам дом наш? -Хороший дом. - Иван Александрович огляделся из приличия.- Я себе сейчас такой же строю. -Помимо квартиры?- невинно спросил Иван Герасимыч, и Иван Александрович, который, в отличие от него, был нацелен именно на мелочи и на всякого рода подробности, сразу же распознал подвох и опасность, таившиеся в этих словах. -Ну да...- Он покосился на хозяина.- Квартиру детям оставим, сами туда съедем... Это был ответный выпад, им до конца не осознанный, сказанный почти непроизвольно и внешне вполне благопристойно, но потому особенно ядовитый и неуместный: о детях нельзя говорить в бездетной семье, а в потерявшей их - втрое и вчетверо... -Так они сюда не приедут.- Иван Герасимыч тоже нашел чем его уязвить, и Иван Александрович разуверил его теперь уже почти что сознательно: -Кто-нибудь да явится. Тому и квартира достанется... У меня ж их двое... -Это я знаю,- согласился Иван Герасимыч, окончательно восстановленный против него: он как бы высох на глазах, осунулся и еще больше выпрямился. Иван Александрович совершил еще один непростительный просчет - не нашел ничего лучшего, как спросить: -Это вы из-за квартиры на меня сердитесь?.. Мы ведь планировали дать вам ее. Сорокин за вас хлопотал. -Правда?- поинтересовался Иван Герасимыч, но как-то слишком уж несерьезно и бесшабашно.- И куда ж она делась? -Зайцев в последний момент взял. Первому секретарю не откажешь... Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше. -Но теперь-то мы туда не поедем?- в том же легкомысленном тоне не то спросил, не то сообщил ему Иван Герасимыч и налил себе одному водки. Иван Александрович не придал значения этому. -Теперь, может, Ирине Сергевне ее дадим. Надо удерживать у себя ценные кадры,- и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их разговор, сколько ждала в тревоге его завершения.- Нарядная сегодня. Красивая женщина - верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете... Иван Герасимыч ничего в ответ не сказал, а в лице его мелькнула скрытая, но сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила вмешаться - во избежание открытой ссоры: -Конечно красивая. И умная. Давайте выпьем. Что это ты, Иван, один рюмками машешь? Никогда за тобой этого не водилось: всегда пил за компанию... Что вам делить? В одном пекле варитесь, всем вам одним и воздастся. -Кому что воздастся, это после нас ясно станет,- сказал муж, обращаясь к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол: за то, что навела на его дом гостя.- Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет. -А ко мне?- поневоле заинтересовался Иван Александрович. -А к вам с десяток начальников!.. Марья Федоровна покачала головой, а Иван Александрович раздумался и, вопреки ожиданиям, согласился: -Так, наверно, и будет...- Запоминая обиду, он наново присмотрелся к хозяину и не удержался:- И вы из-за этого стараетесь? Все равно ведь не узнаете? -Иван Александрович!- властно прикрикнула на него Ирина Сергеевна, и Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в их отношениях... -Вы зато увидите,- с нарочитым хладнокровием поворотился он к Пирогову.- И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь потом известиями... Если захочется там разговаривать... Спать пойду. Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите, наверно, инфекцию...- и ушел в спальню. Марья Федоровна только развела руками в знак своего бессилия, но жест этот был неубедителен: она тоже была сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество... Ирина Сергеевна и Иван Александрович вышли на пустую, неосвещенную, окропляемую летящим снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося, он же в открытую бранил Ивана Герасимыча: -Хорош гусь! Хлебосол! Никогда я его не любил - и, видно, не напрасно!.. Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы. -А ты себя виноватым не чувствуешь?! -В чем я виноват? Что в гости к нему пришел? Она уставилась на него, но не обнаружила на его лице и следов раскаяния. -Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя это не мой дом, а его, и туда без спросу и приглашения нельзя идти было... Идешь на Новый год к человеку, которого терпеть не можешь, и ведешь себя, как тебе вздумается! Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!.. Он не хотел выслушивать ее упреки, но не желал и ссориться с ней - поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение. -Да будет тебе. Хотел просто тебя увидеть - убивать меня из-за этого?..- и начал брататься с ней на улице: целовать, обнимать и хватать в охапку, но ей было не до того: -Да перестань ты!.. Что ты себя ведешь, как мальчишка?.. Люди же кругом! -Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят - и слава богу! -Это тебе так кажется! Из окон смотрят... Я уже в двух зевак увидела: ты ж кричишь на всю улицу!.. Он только тогда от нее отстранился. -Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?- спросил он чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту. -Какую?- не поняла она. -Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал. Она помолчала. -Это важно очень? -Квартира? -Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь - до того все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть. Пирогов отступил по всей линии фронта: -Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу. -А мне каково?.. Ты и впрямь о себе только думаешь... Оставь,- сказала она, когда он, за неимением других доводов, вновь прибегнул к пылким объятиям.- И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?.. Это была первая серьезная их размолвка... 22 Все, однако, и на сей раз оказалось не столь трагично, как поначалу рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день работы в новом году повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как ни в чем не бывало: -Хорошо посидели. Каждый год бы так... Анна Романовна чуть не похвасталась, в свою очередь, в какой компании побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по отношению к Ирине Сергеевне не тот, что прежде: замкнулся в себе, прятал от нее глаза и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало что изменилось. Он только стал курить при ней не спрашиваясь да читал всякую минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении, называл бредом, но брался затем за следующую, будто решительно предпочитал их теперь живому разговору и общению с коллегами. С Иваном Александровичем тоже все обошлось малой кровью: она ждала продолжения ссоры и мысленно к ней готовилась, но все вышло проще и будничней. На первой в году пятиминутке она наново присмотрелась к нему, пытаясь разобраться в противоречиях его характера. За праздники накопилось много дел - он раскидал их с ловкостью акробата и прирожденного администратора: все молча приняли его слова к исполнению. На работе он вообще производил иное впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было взвешено, выверено опытом и соотнесено с реальностью - поэтому ему и подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую правоту и практическую сметку. Почему он, при такой ловкости и осмотрительности, мог так беспардонно вести себя с теми же подчиненными в иных обстоятельствах, было для нее загадкой. С ней самой тоже было много неясного. Она не могла простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это мало что меняло в их собственных отношениях. Она догадывалась, что вред, наносимый стороннему лицу, редко бывает причиной любовного разрыва, а во внебрачных связях, которые с самого начала строятся на ущербе, наносимом отсутствующему третьему,- в особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и эгоистична и пренебрегает благом ближнего, хоть это и не красит род человеческий,- ей пришлось признать, что она грешит общими для большинства людей пороками и недостатками. Это не принесло ей радости, и если бы Иван Александрович ушел сейчас от нее, она бы примирилась с этим: слишком много было здесь двусмысленного, чего она не любила и как могла избегала,- но он сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения. На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась, отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже напускной монотонности голоса, сказал: -Ты прости меня за давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то... -Ты мне расскажи все-таки про свой птичник,- попросила она.- Хоть и говорят, что гусей дразнить не надо... Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния: -Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам... Он лежал на боку, подпирая кулаком круглое лицо, которое в полумраке флигеля (свет падал на них через узкую дверную щель из соседней комнаты) смотрелось иначе, чем днем: было пасмурно и озабоченно. Перед этим они столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и наскоро перебрались на диван в соседней комнате, но на этот раз она помнила все промежуточные шажки и отступления: у нее не осталось ощущения полета и неожиданности приземления. -К каким еще выводам?- усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался дух противоречия. -К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться. -Какой костыль?..- Чувствительная сама по себе, она не любила, когда другие изливали ей душу. Заветные мысли в словесном переложении звучат неловко и фальшиво, и она трезвела, слушая их: была из тех, кто легче прощает немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться: она сама просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в нем больше смысла, чем она от него ожидала: -Я про начальствование, которое он посоветовал мне оставить на вешалке... Она тут же его поняла, ей не нужно было разжевывать мельче, но решила все-таки его дослушать: наверно, из врачебного любопытства. -Беда тех, кого он называет начальниками, в том, что мы не можем иметь дела с людьми просто так, на общих началах: когда они не подчинены нам или мы им. В общей бане нам делать нечего - если только не пришли туда мыться со своими ровнями: с обычными голыми людьми нам разговаривать не о чем... Мало радости было слушать все это, но она ему прежде всего не поверила - не тому, что он говорил, а его кающемуся голосу: в нем было почти невольное в его устах лицемерие. -Говоришь ты гладко слишком, Иван... И на себя наговариваешь. Ты прекрасный главный врач, у тебя все в руках горит, тебя все слушаются... Получалось, однако, не опровержение, а подтверждение его горьких самонаблюдений, и она решила взяться за дело с другого конца, обратилась к себе самой и нашла у себя те же слабости сильного. -Я тоже иной раз командую, такой порядок наведу, что потом самой противно - как фельдмаршал какой. Или фельдфебель... Он не удивился - думал уже об этом и занимался теми же сравнениями. -С тобой вообще не ясно, Ирина Сергевна. Темная история. У тебя все задатки руководителя, но ты сюда и носа совать не хочешь... Может, ты и такая, но тогда только, когда делом занята, а потом-то себя обычным человеком чувствуешь, так ведь? А я не могу без погон. Вечный фельдмаршал. Или фельдфебель, как ты говоришь... Слова какие находишь... -Я про себя, а не про тебя. -А я к себе примеряю... С тобой у нас вообще особый счет. -Что за счет?.. Объясни - я сегодня тупая. Он утратил интерес к своей персоне, свернул в ее сторону: -Тебе наши отношения не нужны - вот какой. -Откуда ты взял? -По жизни так выходит. Чем это все кончиться может?.. Мне от жены уходить? -Я этого не хочу. -А чего ты хочешь? -Не знаю... Но замужество тут ни при чем - это точно. -Оно всегда при чем...- Он прислушался.- Опять дверь не закрыли. У тебя ж ключ есть? -Не успела вытащить из сумки. -Надо закрыть пойти. -Тревожиться начал? - и встала: потому что он не сделал этого. -За тебя если только. -Меня в покое оставь. У меня свои тайны, которыми я с тобой делиться не намерена...- и пошла закрывать дверь: надо было еще найти ключ в том беспорядке, который они снова учинили в приемной санэпидотдела. -Так я и не поняла ничего,- сказала она вернувшись.- Зачем было Ивана Герасимыча злить? Зачем ворошить его улей? Встретились бы на следующий день - я б о тебе только сильней соскучилась. -Да он сам виноват,- сказал он вдруг.- Он же несправедлив ко мне - не видишь разве? -Ну вот! С тобой, Иван, не соскучишься. Хотя это уже понятнее... -И я хорош, конечно,- признал он: не из чувства справедливости, а снова - из неутолимой потребности в двуличии и ложной объективности.- Не могу уступить, промолчать, когда нужно...- и распространил далее опыт свой на все отечество:- Деремся, как петухи. Такая уж страна наша бойцовская. Никогда здесь порядку не будет... Разговор этот, пустой и бессодержательный, успокоил, однако, ее душу: слова часто вносят мир в нашу жизнь не смыслом своим и даже не звучанием, а одним лишь фактом произнесения: извинились, и ладно. Она снова стала работать с усердием: а то начала уже теряться и спотыкаться на ровном месте... Все бы ничего - не вздумай она однажды посетить петровскую школу-десятилетку... Она давно уже хотела побывать там, рассчитывая осмотреть детей, не являющихся к ней на прием: намерение благое и похвальное, но именно такими выстлана, как известно, дорога в одно грозное заведение. Школьные медпункты ей не подчинялись, а были вверены Таисии - она обратилась к ней с предложением устроить совместную инспекцию: чтоб выявить ускользающих от нее бегунов и уклонистов. Таисия встретила это в штыки. -Зачем вам?- грубовато спросила она и поглядела на Ирину Сергеевну с явным осуждением: будто та замахнулась на нечто из ряда вон выходящее. Ирина Сергеевна изложила свои доводы. Таисия выслушала их недоверчиво, но спорить не стала: не в ее привычках было встревать в чужие дела, и история с ключом стала для нее лишним уроком. -Идите смотрите - я вам зачем? -Боюсь, не примут. -Примут - куда они денутся?.. У них там порядок хороший...- и ушла, явно не поверив ее объяснениям и не одобрив ее затеи, а Ирина Сергеевна, не придав всему этому значения, в тот же день направилась в школу, которой не видела с той поры, как гуляла возле нее с Кузьмой Андреичем... Учителя она встречала на улицах Петровского, но нечасто: их рабочие часы, видимо, не совпадали, и так как оба, за неимением общественной жизни, шли после работы сразу домой: она читать медицинские книги, а он писать про разночинцев - то и виделись они редко и мало что успели сообщить друг другу. Он, помнится, звал ее в школу, давая этим понять, что настоящая его жизнь протекает именно там, а не на улицах города, ходить по которым у него не было больше ни времени, ни желания... Школа оглушила ее давно забытым ором и гомоном: только что началась переменка. Ученики высыпали в большой прогулочный зал - за ними потянулись учителя: одурманенные занятиями, рассеянные от постоянного напряжения, но продолжающие машинально следить за своими подопечными. Кузьму Андреича было видно издалека: мужчины в школе всегда заметнее женщин. Он поймал некоего сорванца из четвертого или пятого класса, больно крутил ему ухо и выговаривал за шалость: -Учителей обходить надо. А не тыкаться в них с разбегу головою... Мальчишка вопил что-то в знак протеста - старшеклассники, стоявшие рядом, дружно гоготали: как все подростки мира, они не обнаруживали жалости к малолетнему товарищу, но радовались нечаянному развлечению. -Так головой ткнулся... Шишка, наверно, будет!..- продолжал Кузьма Андреич, потешая старшеклассников и потрафляя их настроению: мужчины-учителя нередко бывают заодно со старшими против шумной и беспокойной мелкоты, вечно путающейся под ногами... Тут он увидел Ирину Сергеевну и расслабил свою хватку: не отдал еще уха обидчику, но перестал его выкручивать, а как бы держал на поводке. Ему сделалось неловко при ее появлении: женщины тяготеют душой к более раннему, нежному детскому возрасту и не дают его в обиду. -За что вы его так?- спросила она.- Так и оторвать можно. Пришивать потом придется. -Носятся как угорелые,- проворчал Кузьма Андреич, но провинившегося отпустил, и тот отошел, ворча про уже оторванное ухо и держась рукой за раскрасневшуюся ушную раковину.- А вы какими судьбами в наши университеты? -Пришла детей смотреть. Они ко мне в поликлинику не ходят. -Сами к ним пришли? От вас, гляжу, не скроешься... Посмотрите их на предмет здоровья. Особенно психического. Так садануть!- снова пожаловался он, нащупывая сзади место ушиба.- Приду домой, посмотрю, что там. Не шишка, но пятно будет... Ненормальный какой-то. -Все дети такие,- сказала Ирина Сергеевна.- Вы этого разве не проходили? -Почему? Бывают и спокойные...- Он обернулся в поисках подходящей иллюстрации.- Семка Квасов, например... Где он?- спросил он у великовозрастных шалопаев. -В классе остался,- не без ехидства отвечали те.- К следующему уроку готовится. -Вот таких смотреть и нужно,- вполголоса заметила Ирина Сергеевна, и старшеклассники, несмотря на принятые ею меры предосторожности, услышали и загоготали. -Вы больше при них распространяйтесь,- выговорил ей Кузьма Андреич.- Ну-ка, ребята, валите отседова...- Те подчинились - не сразу, неохотно и только из мужской солидарности: решили, что учителю нужно посекретничать с пришедшей докторшей: - Вам к медсестре идти надо,- сказал он ей, вместо всех секретов.- К Галине Михайловне. Кабинет у нее на втором этаже. -А как живете вообще, Кузьма Андреич?.. Ее разобрало кокетство: неприступные на вид мужчины часто вызывают такое желание, а Кузьма Андреич был сама строгость и воздержание. -Да так...- неопределенно протянул он:- Перебиваемся с хлеба на квас. С кулька в рогожку. Вечером идти некуда... Скоро в областной театр поедем, в оперный, но и там - не столько оперу будешь слушать, сколько по головам их считать и призывать к порядку. -К каменной бабе не ходили больше? -С лета? Не был ни разу. Сейчас ее, наверно, снегом занесло... Я ее сюда хотел привезти, в школьном дворе поставить... -И что же?..- но Ирина Сергеевна не дождалась ответа, потому что Кузьма Андреич увидел приближающуюся к ним женщину лет сорока пяти (самое малое) и смолк: чтоб продолжить разговор уже в ее присутствии. -О чем разговариваете?- спросила она и с недоброжелательной приветливостью оглядела с головы до ног гостью, не предусмотренную школьным расписанием.- Мамаша чья-нибудь? -Наша докторша детская. Пришла обход сделать...- и учителя обменялись взглядами: он - ободряющим, успокаивающим, она - недоверчивым и недоуменным: "Мол, ты-то какое имеешь к этому отношение?"- Это завуч наш, Валентина Егоровна,- представил он Ирине Сергеевне собеседницу, с приходом которой лишился строгости и неприступности и заметно стушевался.- Математику у нас преподает... А я литературу российскую,- прибавил он в конспиративных целях: мы-де не знаем друг друга и прежде никогда не встречались. -Не только математику,- неуживчиво уточнила та.- Еще и обществоведение... Лицо этой женщины состояло из углов, тупых и острых, а тело - из плоскостей, прямых и отвесных, которые не стояли на месте, а были в постоянном движении (так что математик, если б взялся за такую работу, должен был бы описывать ее не только геометрическими фигурами, но еще и прямыми и обратными пропорциями). -О каменной бабе говорили,- сказал Кузьма Андреич.- О том, что я хотел ее на школьном дворе поставить. -Был такой разговор,- признала она.- Слава богу, что не сделали. Пусть стоит, где стояла... На Ирину Сергеевну нашел тут дух спорщика - или же она успела проникнуться сочувствием к своему каменному двойнику, заблудившемуся среди степей и мерзнущему сейчас, по пояс или по грудь в снегу, в белом, никем не меренном пространстве: -Почему? Можно было б и поставить. -А откуда вы, собственно, о ней знаете?- спросила, что называется, в лоб Валентина Егоровна, и Кузьма Андреич начал из-за ее спины подавать Ирине Сергеевне красноречивые сигналы о помощи. -Ходила смотреть с пациентами,- сказала докторша.- А им Кузьма Андреич показывал,- и он остался доволен ее ответом и мысленно поставил ей пятерку по поведению... -Он всем ее показывает,- проворчала Валентина Егоровна: ревнуя его, кажется, к степному истукану.- Не поставили, потому что она голая. Неодетая, я имею в виду. -Так там не видно уже ничего. Все ветром сдуло,- вступился за свою каменную протеже Кузьма Андреич, но завуч была непреклонна: -Воображение дорисует. Им хоть палку посреди двора воткни - они остальное додумают. -Можно было б и одеть,- предложила Ирина Сергеевна.- В сарафан какой-нибудь... Шутка ее была совершенно беззлобна, но Валентина Егоровна поняла ее превратно: как насмешку над собой, хотя для этого у нее не было ровно никаких оснований. -Тогда это будет пугало!- отрезала она.- А мы тут огорода не держим!.. Все равно сдерут,- прибавила она уже не столь враждебно.- Или будут под платье подглядывать... Ты знаешь, что сегодня учительский совет?- обратилась она к Кузьме Андреичу: таким тоном, будто тот только и думал о том, чтоб сбежать куда-нибудь с Ириной Сергеевной. -Помню, конечно. -Не опаздывай. Важные вопросы поставили...- и ушла, унося с собой свой крест или иную, по неграмотности неизвестную нам геометрическую конструкцию... -Начальство сердится,- заключил Кузьма Андреич.- Сейчас всем пар наставит. Хотя я в этом классе руководителем... Не хотите в театр с нами пойти?- не подумавши, предложил он. -Боюсь, не к месту там буду... Что за спектакль? -"Пиковая дама". По Пушкину... Может быть, и так,- согласился он по непродолжительном размышлении.- В следующий раз как-нибудь. -Когда пиковой дамы не будет?..- но тут прозвенел звонок, и Кузьма Андреич, засобиравшись на урок, не расслышал ее слов и не оценил их лукавой двусмысленности... Школьную медсестру Галину Михайловну она нашла в кабинете. Медсестру никто не предупредил, и она вконец оробела и растерялась, когда она вошла, а когда представилась, у нее даже затряслись руки, и она бесцельно засуетилась возле стеклянного шкафа и процедурного столика. -Да вы не беспокойтесь,- ободрила ее Ирина Сергеевна.- Я вас не стесню. И делать вам ничего не надо. Мне сюда детей пришлют...- Она договорилась с учительницей пения (для которой чем меньше было саботажников на уроке, тем лучше), что она будет направлять к ней учеников, выбивающихся из общего хора, и в коридоре ее ждали уже два сорванца: судя по виду, лишенные певческого таланта, но зато наделенные даром срывать уроки эстетики. -Они к вам в поликлинику не идут?- Галина Михайловна справилась с собой и посмотрела на нее уже не трусливо, но испытующе: как бы оценивая ситуацию наново и не зная, к какому прибиться берегу. Всякое новое дело, даже самое простое, требует разъяснений, и Ирина Сергеевна еще раз терпеливо объяснила ей, почему пришла в школу, хотя для приема существует кабинет поликлиники. Медсестра слушала невнимательно, думала о своем и, пока Ирина Сергеевна смотрела присланных ей удальцов, исподтишка ее разглядывала - сама же сидела без дела и без всякого движения, будто подглядывание это и было ее настоящей целью. Ирина Сергеевна попыталась привлечь ее к делу, стала расспрашивать о школьниках, но она помалкивала, и временами Ирине Сергеевне казалось даже, что она на нее в претензии или в обиде. Тогда она решила сделать перерыв: чтоб познакомиться с ней поближе и попытаться выяснить причину такого к себе отношения. Галине Михайловне было лет сорок семь - сорок восемь. Прежде она была безусловно красива или привлекательна: еще и теперь щеки ее сохраняли пухлое воспоминание о молодости, а лицо кокетливо обрамлялось золотистыми кудряшками, но это были остатки былой роскоши: сама мятая припухлость могла обернуться скрытой отечностью, и Ирина Сергеевна даже предположила, что она пьет: это могло быть скрытой причиной и тайной пружиной всего ее поведения. -Как вам живется здесь?- Ирина Сергеевна отпустила на волю очереднего пациента и, не торопясь вызывать следующего, поглядела на собеседницу: ей показалось вдруг, что они давно знакомы. -Работаю, как все. -Хорошо к вам относятся? Галина Михайловна удивилась вопросу, взглянула с недоумением. -Да вроде. -А то я думала вас к себе в поликлинику позвать. У меня сестры в кабинете нет и никак найти не могут. -Это вряд ли. Нехорошо с мужем в одном учреждении работать. И так хватает... Ирина Сергеевна не успела даже насторожиться - до того была в этот день беспечна: -А кто ваш муж? -Иван Александрович... Не знали разве?..- и поглядела уже в открытую на обомлевшую Ирину Сергеевну... Столбняк, нашедший при этих последних словах на бедную докторшу, был красноречивее любых слов, и Галина Михайловна, считавшая до сих пор Ирину Сергеевну наглой и бесцеремонной нахалкой и воительницей, пришедшей сюда, чтобы увидеть, оценить и вконец уничтожить соперницу (у страха ведь глаза велики - равно как и у ненависти), теперь изменила свое мнение и при виде испытываемых тою мук немного смягчилась - но не в такой степени, ч