решались разговорами и даже плохо с ними совмещались. -А Марья Федоровна где?- спросила она. -В магазин пошла. Я простокваши попросил... В кои-то веки захотелось... Капризный больной попался... Нет ее, наверно... Я ей адрес дал: раньше на дому делали, можно было купить, а теперь не знаю... Что стоите? Садитесь оба... Если я лежу, встать не могу, так это не значит, что вам стоять надо... Не на панихиде...- Алексей сел, Ирина Сергеевна взялась прибираться в комнате.- Брось ты эту канитель... Что нового в больнице? -Ивана Александровича снова главным поставили. -А я в этом не сомневался никогда... Это, с его стороны, ловкий ход был...- и Иван Герасимыч глянул с вечной своей укоризной.- Теперь не бранить, а просить будут. Как Годунова на царство... Ладно, бог ему судья... А еще что? -С ящуром война разворачивается. Коров будут отбирать. За компенсацию. -Это плохо!.. Сжигать, что ль?..- Он помрачнел.- Знаем мы эту компенсацию. Куренка на нее не купишь... Хорошо глаза мои этого не увидят...- и заранее опровергая заверения в обратном, готовые слететь с их языка, упредил их:- Марья Федоровна, кажется... Калитка скрипнула... Посмотри в окно: она это?.. Простокваши, небось, не купила... Ходит как потерянная... Теха-матеха... Всегда была такой, а теперь в особенности... Посмотри, что она там делает. Должна была в дом зайти... Ирина Сергеевна подошла к окну, поглядела. Марья Федоровна стояла в рассеянности возле клумбы, как бы собираясь заняться ею. К ней следовало приложить руки: разросшиеся во все стороны сорняки забивали, заслоняли сочной, жесткой путаницей немногочисленные, потерявшиеся в траве, отцветающие бледно-голубые садовые незабудки и темно-фиолетовые анютины глазки. С того дня как Марья Федоровна узнала о болезни мужа, с нее не сходила эта оторопь и еще - неумная и неуемная, почти детская обида, какая бывает у иных людей на большие беды: она заставляет их обвинять и саму жизнь и близких в случившемся с ними несчастье. -Вся проблема - с ней.- Иван Герасимыч насупился, недовольный: будто с ним кто-то спорил.- Одна останется... Надо было нескольких детей иметь - я ей всегда это говорил, а ей трудно показалось: поленилась, когда можно было, а потом - дудки: пошли матки-придатки...- Он смолк, срезался, побоялся, что сказал лишнее, обратился теперь к одному Алексею, словно с ним ему было проще говорить и будто он имел виды на него, а не на Ирину Сергеевну, которая стояла у окна и прислушивалась, глядя во двор:- Оставайся, Алексей!.. Глядишь, поможешь чем... Что тебе в Москве делать? Там тебе ходу не дадут: слишком насмешливый... Они вообще никому ходу не дают: висят на ногах, как гири пудовые... Как каторжные колодки... Здесь ты всю хирургию освоишь - от силы тебе пять-шесть лет для этого понадобится... Все же будешь делать сам, а не через чье-нибудь плечо смотреть...- и украдкой поглядел на Ирину Сергеевну:- Вон она: года не прошло, а в какого специалиста выросла... -Преувеличиваете, Иван Герасимыч.- Она отошла от окна.- Мне до него еще расти надо. -И кто мешает? -Кто мешает?..- Она виновато посмотрела на него.- Кишка тонка, не выдерживает. -У тебя кишка тонка?!- изумился он, и в глазах его блеснул луч надежды.- Да ты кого хочешь за пояс заткнешь: ты ж трехжильная!.. Необыкновенная, Алеша, женщина!.. Я к ней как-то с глупыми требованиями полез, с общими, а теперь гляжу, свалял, старый, дурака: для праведника закон не писан, а ученого учить - только портить!..- Он ей льстил, конечно, но лесть его оправдывалась тем, что он искал и просил не за себя, а за Марью Федоровну. Та вошла в спальню и стеснительно поздоровалась: будто не к себе в дом входила. Она слышала из сеней разговор гостей и не удивилась поэтому их появлению. -Нет простокваши,- однотонно сказала она.- Даже молока нет свежего, - и, присев на свободный стул, рассеянно огляделась.- Как себя чувствуешь? -Неплохо вроде,- соврал он.- Нет молока, и черт с ним: расхотел уже. Угощай гостей. -Иван Герасимыч!- предостерегла Ирина Сергеевна. -А что? Нет, что ль, дома ничего? И мы вроде не голодные - что будет, то и умнем... У меня пузанчик есть - с Нового года не тронутый. Помнишь Новый год, Ирина Сергевна?.. Вот и я помню. Последний Новый год мой! В глазах стоит!.. Давай, Марья, собирай на стол, я вставать буду...- и свесил с кровати ноги, истощенные, костлявые.- Ну и спички! Когда успел?.. Сроду таких не было... Не каждому покажешь... Марья Федоровна тоже на короткое время пришла в себя - в ней даже мелькнула прежняя живость и начальственность. -Ты куда?!- накинулась она на него.- Ложись сию минуту!- но он проявил твердость духа: -Отпустило вроде. Не болит ничего... Может, поживу еще... А умру - тоже не беда: свет, говорят, не без добрых людей. Не знаю, тот свет или этот, но полон ими. -Накройся, философ,- сказала ему жена.- Одна кожа да кости. -Халат надену. Неси халат мой. Тот, что с помпончиками -А у тебя один халат всего - что людям голову морочить? -Не дашь уже и похвастаться... Проводи лучше... Идти далеко...- Они сообща, совместными усилиями усадили его за стол.- Ну вот, сел - совсем другое дело!.. Мне б еще год так проковылять - глядишь, и прошла б болезнь моя. Природа все лечит... Что на стол ничего не ставишь? Нет еды в холодильнике? -Нет,- отвечала Марья Федоровна - с той самой неразумной обидой и вызовом в голосе: будто Иван Герасимыч подвел или обманул ее в лучших ожиданиях. -Что ж так?.. Не готовишь ничего?.. Ну я не ем - а тебе питаться надо?.. Я ведь водку сейчас выставлю - тоже вот, от всех болезней лекарство... А почему нет?..- Он был настроен насмешливо.- Алеша заждался, да и я не против... Про последнюю волю приговоренного слышали? Стопку чтоб поставили и сигарету дали. -Вот она тебя, воля эта, и погубила!- выговорила ему Марья Федоровна.- Сколько тебе говорили: не дыми, не порть себе легкие?! Накурился? Что теперь делать будешь? Иван Герасимыч упрямо мотнул головой. -Известно что... Значит, такая уж воля наша, российская. Жизнь себе укорачивать. -Плохая воля! -Какая есть уж. Другой не дано... Неси рюмки. А пузанчик в буфете, внизу, в глубине самой - от тебя спрятан. Так и быть, открою тебе секрет... Марья Федоровна нерешительно оглянулась на Ирину Сергеевну в поисках подсказки - та ничего не сказала, и Марья Федоровна вышла из комнаты... -Совсем растеряха стала,- неодобрительно сказал Иван Герасимыч.- Это и прежде за ней водилось, а теперь совсем никуда стала... Память, что ли, теряет?.. -Что вы так?- упрекнула его Ирина Сергеевна.- Переживает просто. -По-разному можно переживать. Нельзя ж так распускаться... Она и прежде без меня шагу не могла ступить... Это видимость одна, что командовала. -Не могла без вас... Что ж в этом плохого, Иван Герасимыч? Обвиняете женщину в том, что она к вам привыкла? Вы ж тоже без нее жизнь себе не мыслили? -Да знаю я все это... Кому ты рассказываешь?.. О том и говорю... - и Иван Герасимыч улыбнулся свысока и с какой-то бледной, напускной иронией, затем осекся, притих, попридержался. -О чем вы?- Марья Федоровна принесла с собой стаканы, графин и закуску. -Ни о чем.- Иван Герасимыч наново собрался с духом.- Что принесла на закуску? Не разгляжу сослепу. -Колбасы копченой. Тонко нарезанной. Можешь поесть немного. -Да нет уж. И пить не буду. На вас погляжу. -Совсем плох - раз выпить не хочешь. Налью тебе чуть-чуть... Дай бог, не в последний... Они втроем выпили. Иван Герасимыч, как и сказал, пить не стал - проследил только за тем, как это сделали другие. -Ну и хватит,- сказал он.- Посидели и довольно. К себе пойду... А вы сидите!- остановил он их, видя, что они повскакали с мест.- Это я про себя: на покой пора. Сидеть трудно... Помоги, Алеша...- Он встал и с помощью Алексея добрался до кровати. Марья Федоровна не тронулась с места: застыла как каменная. -Покажите сад ваш, Марья Федоровна,- попросила ее Ирина Сергеевна.- Я его с прошлого года не видела. Что в нем нового? -Что может быть нового? Сорняков полно,- машинально отвечала та, о чем-то напряженно раздумывая.- Полоть некому. -Хотите, помогу?- Ирина Сергеевна надумала отвлечь ее и вывести из дома. -А ты умеешь?..- Марья Федоровна придирчиво поглядела на нее, сообразила, что сказала лишнее, пришла в себя:- Пойдем, хоть фартук наденешь. Не в белом же халате сорняки полоть... Они вышли в сад. Алексей остался с Иваном Герасимычем: сидел на стуле возле его кровати. Иван Герасимыч молчал, занятый своими мыслями. -Женщины при деле, мужчины при разговоре?..- Он уделил наконец Алексею внимание.- Что они там делают? -Сорняки рвут. -Хорошее занятие. Главное, бессмысленное... Потому и успокаивает... Что смотришь так? -Тяжело?- Алексей, хоть и был врач, но никогда не сидел с умирающим и не знал, что говорить в таких случаях. -Умирать, что ль?.. Да нет, смерть не страшна, это как раз пустое. Не нужно вообще бояться того, чего не знаешь... Хотя все другого на этот счет мнения... Умирать у природы надо учиться. Не видел, как животные умирают?.. У меня, в зрелом уже возрасте, котенок был - до сих пор его помню. Поглядел на нас: оставьте, мол, меня, дайте спокойно подохнуть... Его соседский пес-дурак задрал - так он уполз куда-то, забился под лестницу, скончался там в одиночестве. Чтоб никому смертью своей не досаждать и чтоб труп на виду не валялся... Они же сами себя хоронят... До сих пор его взгляд перед глазами стоит... Мы-то не доросли до этого. Кишка слаба, как она говорит. Не можем ей в глаза заглянуть. Не за себя, так за других хлопочем... Мало на кого положиться можно - поэтому... Ладно, хватит об этом... У тебя-то какие планы?- и поглядел сначала прямо на него, потом чуть в сторону. Алексей пожал плечами. -В Москву вернусь. В клинику поступать буду. -Надумал уже?.. А с Ириной у тебя какие отношения? -Не знаю... Обычные, наверно. Иван Герасимыч насупился, надул вспухшую губу. -Обычных не бывает. А с ней - тем более. -Значит, сам не знаю. -Это больше на правду похоже...- Он хотел сказать что-то еще, раздумал:- Ладно. Иди... Дай отдохнуть...- и смолк, впал в забытье - или же притворился глубоко спящим... -О чем с тобой Иван Герасимыч говорил?- спросила Алексея Ирина Сергеевна. Они шли по дорожке, ведущей к калитке и обсаженной с двух сторон рядами черно-красных стрельчатых гладиолусов и полноликих губчатых, перистых разноцветных георгинов: Марья Федоровна любила все яркое, крупное и высокое. -Ни о чем,- сказал Алексей, не расположенный к откровенности: разговор с умирающим смутил его и привел в уныние.- Про котенка... Это имеет какое-нибудь значение? -А почему нет? - Ирина Сергеевна выглядела усталой, натруженной. Они вышли на улицу. -По-моему, ему совсем ничего осталось. -Поэтому его слушать не нужно?..- Она глянула сбоку, спросила:- А про волю умирающего слышал?.. Тут-то мы с тобой и расходимся. Он понял ее дословно. -Мне уходить? -Да нет уж, идем со мною... Разве можно женщину в такую минуту отпускать?.. Не видишь, каково мне?..- Алексей мало что из этого понял, но подчинился. Она скользнула по нему взглядом.- Все в халате? Людей пугаешь?.. Ну и не снимай его. Сейчас остановим машину, доедем - тут рядом... Они остановили грузовик. Ирина Сергеевна села в кабину, Алексей перемахнул через борт кузова. -На вызов?- спросил водитель. -Ну да,- сказала Ирина Сергеевна.- На последний. Хватит на сегодня... Прасковья Семеновна была дома. Перед их приходом она перебирала вещи на полках, в ящиках в шкафу и в двух комодах, проверяя их на наличие и на целость. Делала она это более или менее регулярно и не потому, что остерегалась воровства или боялась по иной причине за их сохранность, а просто выполняла некий ритуал: будто вместе с вещами подтверждала свое место в жизни, отмечалась в списке в некой длинной житейской очереди, доказывала свое в ней участие. Ирина Сергеевна никогда прежде - не только что не приводила к ней молодых людей: их у нее, как мы видели, не было - но и речи о них не заводила; о чем она думала, приглашая к себе Алексея, и на что рассчитывала, она сама толком не знала. Может быть, она надеялась, что хозяйки, против правил, не будет дома, но, увидев ее в гостиной, струсила. Все обошлось, однако, без объяснений и без последствий: будто и ее кто-то водил за руку. -Это Алексей Григорьич, доктор московский,- представила она гостя оторопевшей хозяйке: тот, в халате, остался стоять белой вороной среди темно-коричневого благочиния гостиной, обставленной старой деревенской мебелью.- Мы ненадолго. Посидим, в себя придем... У Ивана Герасимыча были - после него идти никуда не хочется... Она хотела добавить: как после похорон, когда все идут на поминки - но не сказала этого. -Плох совсем?- спросила хозяйка: Ирина Сергеевна рассказывала ей больничные новости, и ей не нужны были подробности.- А это москвич ваш? Я его другим себе представляла.- Она и про него знала - хотя не все, конечно. -Каким?- спросил Алексей, поскольку нас всех беспокоит наша слава и репутация. -Боевым, что ли. Задиристым. -Это меня так Ирина Сергевна расписала? Может, и был таким - теперь скисаю. -Что так? Алексей присел. -Испарения какие-то действуют... Или - столб атмосферный. На каждый сантиметр наш давит, оказывается, килограмм веса. Приходится пятьдесят килограмм с собой таскать. -Ну да.- Она глянула сочувственно.- Мужчинам особенно трудно. Мы-то привыкли с сумками ходить. -То-то и оно,- сказал Алексей.- А вы как себя чувствуете? -Ничего вроде. К врачам не обращаюсь. -Совсем? -Ни разу не была в поликлинике: Ирина вон соврать не даст. -Правда?..- Алексей посмотрел на Ирину Сергеевну, и та с неловкостью признала этот факт.- Класс! Рекорд Гиннесса. Не устаешь удивляться... За это выпить надо. Пойду-сбегаю, бутылку принесу...- Он почувствовал повисшую в воздухе натянутость и решил разрядить ее старым как мир способом.- А то "Наполеон" назад придется везти. Никто его здесь пить не хочет. -А что это?- осведомилась любопытная (или осторожная) хозяйка. -Коньяк французский. У нас - редкость, а там на каждом шагу. В разлив продают. -В самом деле? - Прасковья Семеновна глянула озадаченно.- Я здесь не видела. -Из Москвы привез,- объяснил тот.- Больной подарил. За то, что рану зашил с новокаином. -Ну вот...- протянула она.- А вы говорите, почему я в поликлинику не хожу?.. Дорогу к себе знаете?- спросила она, поскольку он, переглянувшись с Ириной Сергеевной, встал, снял халат и повесил его через плечо. - Найду. В первый раз здесь, но в Петровском ориентируюсь,- отчитался он, поняв, к чему она клонит, и вышел. Ирина Сергеевна устыженно качнула головою. Прасковья Семеновна проследила за ними обоими. -Занятный молодой человек... И минуты не побыл - смылся... Что у тебя за знакомые такие: посидеть не могут, трех слов связать? Ей стало неловко. -Сказал же, что вернется?- негромко сказала она. -Да жди!- против всякой логики возразила хозяйка.- Сбежал - и нет его... Случилось что?..- "Что ты его сюда пригласила?"- почти послышалось Ирине Сергеевне, но вслух она этого не сказала.- Что у Ивана Герасимыча? - Обе очутились за столом и не заметили, как за него сели. -Рак легкого. С метастазами. -Это ты говорила уже... Вы ж знали об этом?..- и поглядела испытующе на Ирину Сергеевну: никак не могла взять в толк, что произошло, что она привела с собой парня - боялась уже, что ничего особенного. -Марья Федоровна одна остается...- На Прасковью Семеновну и это не произвело впечатления. "Все так: одни" - хотела выговорить она, но не сказала. Ирине Сергеевне пришлось договаривать:- Вот он и не может себе представить, как она без него будет. -Умереть не может спокойно?- Она глянула уже с интересом. -Ну да. Привыкли друг к другу. Друг без друга не могут... А он, к тому же, считает, что у нее с головой не в порядке. Что память теряет. -Совсем хорошо,- сказала хозяйка.- Плохо, то есть...- потом подумала и произнесла вслух:- Хорошо - а ты тут при чем? Ирина Сергеевна ответила не сразу: -Просит, чтоб осталась... А я уезжать собралась... Прасковья Семеновна застыла на миг, покосилась на нее: -Так прямо и просит? -Да нет, конечно... Обиняками - да от этого еще тяжелее... Виноватой себя чувствуешь... -Ты никому ничем не обязана! Каждый за себя решает! У тебя год еще впереди...- но Прасковья Семеновна увидела тут, что она мнется, обнаруживает слабину и что глаза ее намокли. Она заерзала, заворчала:- Им дай только потачку! Палец дай - по локоть откусят!..- и поглядела ястребом.- Отчего я одна живу? Чтоб не жалеть никого! Начни только!..- и прибавила чуть погодя:- Для тебя сделала исключение... "И получила..."- послышалось Ирине Сергеевне, и на сей раз она спросила: -Жалеете? Та поглядела поверх нее и с осуждением: -Господь с тобою! Сама не живу, существую - дай хоть через тебя на жизнь поглядеть. Ты ж мне все рассказываешь. Сама от тебя завишу... Знаешь что?..- вконец спасовала и надумала она.- Пойду-ка я к Акулине.- У нее в ближнем селе жила двоюродная сестра, которую она изредка навещала.- Давно племянников не видела, а обещала подарки принести... Заночую у них наверно...- и глянула со значением. -Зачем? Я не это имела в виду!..- защитилась беспомощная Ирина Сергеевна, но та посмотрела на нее с внезапной иронией и превосходством. -Не это! Выпить просто захотели! Зашли вместо шалмана!.. Ничего... Кошке тоже не надо дорогу переступать, когда ей на улицу хочется...- и поскольку Ирина Сергеевна не знала, как отнестись к этому сравнению, прибавила:- Не обижайся... Тоже иногда нужно... Изредка!..- и сбежала от нее: крупная, нескладная, размашистая - спаслась бегством, как незадолго до нее Алеша... Ирина Сергеевна просидела за столом не двигаясь до его возвращения... -А хозяйка где? Я выпить с ней нацелился... Нам ее не хватать будет... Гляди, какой коньяк...- Он выпростал из пластикового пакета черную бутылку с вензелем на пробке и с живописной этикеткой.- Сам такого не пробовал... Что с тобой?- спросил он: на лице ее до сих пор были написаны замешательство и раскаяние. -Ничего... Тебе о котенке рассказывали? А меня с кошкой сравнили... Ты без халата? -Конечно. Дворами шел, мимо огородов и пугал. В светомаскировочных джинсах. Слился с местностью: враг не засечет, комар носу не подточит...- Он огляделся.- Ее что: нет совсем? -Вышла на время...- Ирине Сергеевне было неловко сказать, что хозяйка ушла на ночь. -Кайф какой! Люкс!.. Надолго?.. Ирина Сергевна?!.- воззвал он к ней, и она поспешно встала, опережая его поступки: -Пойдем ко мне... Здесь неудобно: ее комната... Он пожал плечами: мол, зачем - непонятно, но последовал за ней в спальню. - - - -Так и оставишь свет включенным? -А как еще? Впотьмах толочься? Ну и понятия у тебя! -А если заснем? -И что с того? Ты же за свет платишь?- Он успел уже выяснить ее денежные отношения с хозяйкой. -Ладно,- передумала она.- Скажу, что выключить забыла. -Кто тебя спрашивать будет? -Мало ли?.. Здесь по ночам свет не жгут...- и невольно оглядела его с головы до пят: при свете абажурной лампы, которой помогал скудный подслеповатый вечерний свет, идущий из окна, через сдвинутые белые шторки и поверх них... Комната, с присутствием Алексея, словно поменяла пропорции и очертания: с одной стороны, как бы расширилась, с другой - сосредоточилась на полуторной кровати: прежде она тянулась в сторону окна и к столу возле него. Это была обычная, предназначенная для скромной деревенской пары спальня - отличало ее от сотен таких же отсутствие фотографий на стенах: будто Прасковья Семеновна, поселившись здесь, решила порвать связи с прошлым. -Первый раз мужчину у себя принимаю,- сказала Ирина Сергеевна. -Это как?- не понял он. -Да так... До сих пор все на птичьих правах было...- Непонятно было, говорит ли она всерьез или шутит.- В гостях или на чужой территории... -Во временно оборудованном помещении? -Да. А сегодня - пусть на ночь, но у себя дома. -Взяла в аренду? За это выпить надо...- и полез за бутылкой. -Не надо,- попросила она.- И так хорошо. Он резкий. -Лучше бы хозяйской наливкой запить? Я видел в буфете вишневку. -Да ты что?! И думать не смей! -Давай поменяю? Эту поставлю, ту возьму? Выгодный же обмен? -Это когда она тебе разрешит. Вот твоя комната - дальше ни ногой! -Территория - это у вас великое дело. Жаль, хозяйки нет. Я ж говорил, нам недоставать ее будет. Она подумала вслух: -Сейчас, наверно, сестре говорит: моя-то, знаешь, что отчебучила?..- и ужаснулась собственной фантазии.- Судачат о нас, наверно. Тебя обсуждают. -А почему не тебя? -Со мной ясно все. Крест поставили. -Выдумываешь все? Да так, что все верят... Что ты сказала ей? Почему я пришел? -Не помню,- соврала она.- Сказала что-то... -Это ты умеешь...- и оглядел ее лежащую у стены и особенно рельефную и выпуклую при боковом освещении.- Красивая женщина. Я ж говорю, богиня римская. Только теперь еще и без одеяния. -Что ж во мне такого красивого? Ноги как тумбы. -Почему - тумбы?.. Так если только - тумбочки. Очень, кстати, точеные и изящные. -Тумбочки! Еще того лучше! -Да не те тумбочки! Что ты к словам придираешься? Она помедлила: будто и вправду задалась этим вопросом: -Слушать приятно - поэтому. -Все равно, главного не скажут. Знаешь, что у вас первое? -Нет. -Кожа. А она у тебя классная. Она поглядела недоверчиво: -Кто тебя учил? -Знакомый один. Он дело знает. Я потом смотреть стал - так оно и есть. Она укоризненно покачала головой, но не стала упрекать его. -И какая она у меня? -Белая, гибкая, податливая и упругая. -Вот как?.. Откуда у тебя слова берутся? Эластичная, что ли? -Можно и так сказать. А можно еще - как сливочная! Масло взбить хочется!.. -Погоди...- отстранилась она от него.- Масло взбить хочешь? Или вывих мне вправить?.. Понежней нельзя разве?.. А это зачем?.. У них возник спор о положениях тел при слияниях. Алексей настаивал на их разнообразии, она же придерживалась на этот счет более привычной для нее, консервативной точки зрения. -А что такого? Чем плохо сзади? -Я думала, это извращение. -Какое извращение?!. Я не это имел в виду. Для этого тренироваться надо... Ты что, совсем новичок в этом деле? -Почему? Видела Кама-сутру. -С картинками? -Были контуры. Понять можно. -Ну и что тогда? -Одно дело в книгах, другое... Подожди... Я сама люблю мужчинами руководить... -В тебя как в омут проваливаешься. С какого боку не подступись... Мы с тобой еще в Москву поедем,- решил он, откидываясь на спину.- Я это говорил уже, а я от своих слов не отрекаюсь. На ветер их не бросаю. -И что мы там с тобой делать будем? -То же, что здесь. Только с московскими накрутками. В рестораны будем ходить. -Вот счастье-то. -Ну тогда в театры и на выставки. Хотя я их недолюбливаю. Она поглядела с завистью. -Это уже получше. Пошла б с удовольствием... Но только не выйдет у нас ничего,- решила она затем. -А это почему? -Потому что ты здесь не можешь жить, а я там. Тебя вверх, а меня на дно тянет. Давай лучше свет потушим. -Зачем? -Чтоб не запоминалось. С любовью, говорят, не шутят... 41 Ящер - древний зверь и чудовище, прятавшееся сначала под чужими именами в старинной ветеринаровой книжке и перебравшееся потом в мелкий текст на последние страницы Алексеева учебника, вылезло оттуда на тарасовский шлях, подняло безобразную шишковатую голову, раскрыло пасть, дохнуло смрадом, завыло и оскалило неровные острые зубы. Против него были предприняты драконовские меры. Собрался штаб по борьбе с новой заразой - во главе с вызванным из отпуска Михал Михалычем. Подняли инструкции - подивились их враждебной, человеконенавистнической сущности, но сам святой ужас этот лишь подстегнул и подвигнул горячие умы к действию: у нас любят крайности и вообще все вызывающее головокружение. Составили план работы, наметили ответственных лиц и вызвали на помощь из Новосибирска санитарный отряд особого назначения: сфера действия его распространялась от Урала до Камчатки, и дело свое там знали - парни были с крепкими нервами, испытанные и загорелые. (Ящур - инфекция, хотя и не смертельная, но для скота особенно опасная: он быстро распространяется и может поразить целые регионы.) Отряд прибыл самолетом, быстро перегрузился на поданный автобус и направился в Петровское. Здесь начались обычные проволочки. Областное начальство, как водится, позаседало, но от непосредственного участия в делах устранилось: то ли не захотело лезть на рожон, то ли поленилось и передоверило все звену районному. Надо было ехать в Тарасовку. Воробьев направил туда своим ходом десяток милиционеров, но глубже встревать в дело не стал - да секретаря и не особенно в него посвящали: не то оберегали, не то оставляли в неведении в силу строжайшей конспирации, которая с самого начала окружила вспышку ящура; его даже по имени не называли, а в приходящих сверху циркулярах он значился как "Инфекция": чтоб не создавать панику в населении. Медицина, слава богу, осталась в стороне, все шло по линии ветеринарии, которая у нас в загоне и небрежении. Бедного Запашного к этому времени так замотали и затюкали, что хоть из самого чучело делай - он сбежал из Петровского, сославшись на болезнь и взяв больничный лист у сердобольной Анны Романовны. Обратились все-таки в больницу: там хоть шофера были. Лукьянов наотрез отказался везти отряд в деревню, сказав по этому поводу: "Я ума еще не лишился", и за дело взялся беспечный Вениамин. Этот повел сначала машину на скорости сорок километров в час, потом, когда руль перенял другой, так показал дорогу, что отряд заехал даже не в другой район, а в чужую область - во всяком случае, полдня колесил по степи, срезая так называемые углы и "беря задами и огородами": благо погода стояла сухая. Где Вениамин находил в степи эти зады и огороды, только ему было известно; отрядники ему поначалу верили: как полагаются на туземца в незнакомой местности - потом приняли за Сусанина: напрасно он оправдывался и говорил, что сам только что сюда приехал. (Потом, когда все кончилось, начальник отряда, посчитавший его вредителем и не желавший оставлять дело без последствий, настоял на том, чтобы его вызвали в соответствующие органы. -Ну и что?- обратился он к Вениамину, сам ведя следствие, потому что ему дали такую возможность.- Будешь и дальше говорить, что не мог нас в Тарасовку свезти, потому что указателей в степи не было? Веник, побитый перед этим в народе за пособничество врагу, со свежими ссадинами и синяками на лице и в других местах тоже, поглядел на него с понятной в таком случае обидой и претензией: -А как еще? Так и было. -Кто это тебя разрисовал так? -Мужики - кто ж еще? -Есть и еще желающие... Значит, ты только по-писаному машину водишь? -А вы разве не по инструкции работаете? Зачем тогда грамоте учились?..- и начотряда уставился на него, не зная, что сказать и чему дивиться: неслыханной ли его дерзости или столь же непроходимой тупости. Местные коллеги взяли допрос в свои руки, поспрошали Вениамина еще самую малость и отпустили, не желая связываться с ним и разгадывать его ребусы.) Председатель Тарасовского сельсовета, рослый и тучный мужик, из числа бывших старшин или прапорщиков, живший в селе как бы налегке, на всем готовом и сам корову не державший: человек по необходимости двусмысленный, вынужденный, как всякая другая российская промежуточная инстанция, служить "и нашим и вашим" и быть слугой двух господ (себя при этом не забывая) - собрал, как ему было приказано, односельчан на сходку. Здесь заезжие специалисты должны были рассказать про ящур, про его опасность, про необходимость изъятия коров и про обещанную государством компенсацию; он же, по окончании внушения, должен был представить дело как независящее от него, неотвратимое и неминуемое, почесать в затылке, развести руками и пойти выпить с мужиками - с расстройства и с устатку. Просветителей, однако, все не было, сам он взваливать на себя ответственность не стал: тоже самоубийцей не был - подержал мужиков и баб на пустыре перед сельсоветом и, когда они вдоволь натолклись и насмотрелись здесь друг на друга, распустил по домам. Если быть точным, то они сами разошлись, а он только оформил их действия актом своей воли: они и пришли сюда не по его зову, а из-за беспокойства за скотину - иначе бы черта с два он их дождался: на селе не любили организованности. Так или иначе, но народ рассеялся, уверенный в том, что имеет дело с очередной начальственной блажью, с ветром, пронесшимся не в умах даже, а по шуршащим на столах бумагам. Первая тревога прозвучала далеко после обеда, когда запыленный до неузнаваемости автобус подъехал к деревне со стороны противоположной ожидаемой, остановился и съехал на обочину. Здесь из него вылезли бойцы спецотряда, вытащили из багажника необходимый материал и инструмент и начали сооружать нечто из ряда вон выходящее: большой, метра три на четыре, ящик и вкапывать его в землю, лишая дерна и взрыхляя середину огороженного ими пространства. Другая часть прибывших, снабженная противогазами, осведомилась, где находится сельсовет, и туда и направилась; редкие зрители и свидетели происходящего, занятые трудом первых, не обратили на вторых надлежащего внимания - отметили лишь у них наличие противогазов, но те, вися сбоку, а не на носу у бойцов, не произвели на мужиков впечатления. -И что ты копаешь?- спросил один из них, наблюдая за действиями особенно старательного, не покладавшего рук труженика. -Отстойник,- отвечал тот, не делая секрета из своих занятий. -Какой такой отстойник? -Будешь в него вступать, когда из села выходишь. -Что это я в него вступать буду?- возразил строптивый зритель.- Мимо обойду!..- но боец решил, что он не спорит, а интересуется сутью дела. -Почему, говоришь?.. Потому что тут креозот: он дезинфицирует... И машина, какая выедет, тоже через него проедет... На дороге шлагбаум поставим...- (Паузы в его речи были обязаны физическим усилиям, а не колебаниям и сомнению в правоте своего дела.) -Ну шины в креозоте будут? Если останется он через час - дальше что? -Профилактика... По инструкции... Мужик остался неудовлетворен его объяснениями: -А трактор если? -Трактор?..- Тут и боец-особист разогнулся: он не знал ответа и спросил у старшего:- Слышь, правда: что, если трактор? Эта штука не выдержит. Бока слабые. Старший на то и был старший, чтоб знать ответ на всякий вопрос или находить по ходу дела его решение. -Для тракторов дорогу польем... Может, их вообще оттуда выпускать не будут... Пошли загон ставить. Двое здесь останутся доканчивать, а мы туда. -Рядом? -Конечно. Один человек оба поста сторожить будет. - Они пошли к автобусу, вынули из него яркие желтые пластиковые доски и заранее заостренные столбики, начали монтировать перегородки. Это понравилось зрителям куда меньше прежнего, но тут из деревни послышался рев коров: то же, что для других плач ребенка - и все бросились туда: с этим уж точно никто не шутит. Мычание коров и людской мат стояли над Тарасовкой. Остальная, большая, часть отряда направилась, как было сказано, к сельсовету, где соединилась с милиционерами, до того прятавшимися в помещении, и обзавелась списком коров, пораженных ящуром и подлежащих изъятию: его составили два ветеринара, областной и районный, посетившие перед этим деревенское стадо. Пастух на следующий день после их инспекции сбежал, и животные остались дома: впрочем, хозяева, почувствовав неладное, в стадо их все равно бы не отдали. Бойцы надели противогазы и вышли на поимку больных животных; им по опыту было известно, что лучше делать это наскоком: чем больше мусолишь такое мероприятие, тем дольше оно тянется. Председатель сельсовета служил проводником, но делал это так, что со стороны могло показаться, будто это они ведут его, а не он их и что он у них заложником: он умудрялся наводить их на цель не только что вполголоса, неслышно, но даже не меняя положения губ, ни самой физиономии. Те в противогазах, сея вокруг себя страх и панику, врывались во дворы, арканили коров удавками и волокли их за рога наружу. Дело дошло бы до драк и столкновений, но тут уже милиционеры начали оттопыривать ляжки и выставлять напоказ кобуру, а когда послышались угрозы и в их адрес тоже, один из них, по уговору со многими, выстрелил в воздух, и на этом все угомонилось... -Ребята! Вы же такие же люди, как и мы?! Что вы делаете?!- кричал Шашурин, забыв обыкновенную свою степенность. Он только что купил новую телку, и его имя в списке значилось по недосмотру или по старой памяти.- Я же вчера купил ее у шурина! -У тебя своя работа, у меня своя,- примирительно отвечал ему, дыша мимо дыхательной трубки, двухметровый противогаз, тащивший в сопровождении милиционера упирающееся животное.- Упрямый он у тебя, как я погляжу! -Она это! Химик сучий!.. Да что же это такое?!.- не унимался безутешный Шашурин и заорал вдруг на Семена Петровича, который из ложного сочувствия сунулся к нему с предложением подтвердить его невиновность перед бойцами и милицией:- Уйди, медицина! Зашибу! Ноги переломаю!..- Фельдшер перепугался и пустился наутек.- Ну ты видел?! Как можно?!.- злобствовал и кипел Шашурин, обращаясь к Торцову, стоявшему рядом и смотревшему на происходящее как бы со стороны, не принимая в нем участия. -Брось!- снисходительно посоветовал тот: прежде, принимая Шашурина в целом, он относился к нему с оговоркой - не то завидовал ему, не то не одобрял некоторые его поступки.- Не видишь разве, с кем разговариваешь? -Врываться в дом, во двор, ломать засов! Без санкции прокурора, без ничего! -Откуда знаешь: может, она и есть,- возразил Торцов с тихой ненавистью в голосе.- Санкция! -Видать, так!- сдался уже окончательно Шашурин.- А твоя где? Торцов помедлил, прежде чем ответить, оглянулся: -Свою я вчера в лес увел. В партизаны. - Вот! А я, дурак, на запоры понадеялся! Вчера новый замок повесил! Фомкой отодрали!.. Зачем они хоть хоботы эти натянули? Морды резиновые?! -Чтоб не узнали,- объяснил Торцов.- В масках... Пошли пить лучше, Шашурин...- и Шашурин, вообще не пивший, надрался в этот вечер до бесчувствия... Два дня спустя хоронили Ивана Герасимыча. Он умер накануне, с понедельника на вторник, ночью, во сне, без мучений и без ненужных мыслей. Вскрытия не было: диагноз и так был ясен - к среде труп был готов для захоронения. Новость о его смерти пришла одновременно с известием о тарасовских событиях. Народ забродил и заволновался вдвое: больше из-за коров, но и смерть старика, всю жизнь здесь проработавшего, прибавила страстей, дала повод для личного участия и выступления: движимые древним общественным инстинктом, несмотря ни на что постоянно в нас дремлющим, люди, стар и млад, потянулись из ближних и дальних сел в районную столицу. Все началось с рынка. Он, как всегда, собрался около шести часов утра, но затем, к семи уже, необычным образом закрылся. Остались только караульные: стеречь узлы и припасы, которые нельзя было возить взад-вперед - прочие потолкались под навесами, посовещались и разъехались, разошлись по деревням и весям. К полудню: похороны были назначены на послеобеденное время - в Петровское стали прибывать отовсюду большие и малые группы людей, вызванные рыночными гонцами. Приезжали на самом разном попутном и случайном транспорте: на мотоциклах, грузовиках, тракторах и самоходных косилках - все это ржало, ревело и окуривало Петровское ядовитой гарью и копотью. Когда гроб с телом усопшего вынесли из дома и поместили в убранный черным и красным автобус, на улице возле дома хирурга и по ходу предполагаемого движения к больнице, где должна была состояться гражданская панихида - всюду стояли люди, готовые присоединиться к траурному шествию. Автобус вел Лукьянов. Соразмеряя машинную скорость с людской, он медленно вез покойного по главной улице, обрастая по дороге длинным хвостом из десятков людей, обещавших вырасти в сотни. Получалась немая демонстрация и манифестация. Воробьев, не желавший осложнений и помнивший о выстреле в Тарасовке, подъехал к Ивану и остановил его. -Езжай быстрее,- приказал он.- Нечего резину тянуть. -Так нельзя же?- попытался вразумить его Иван.- Люди. Похороны. -Да ... с ними, с похоронами!- негромко припечатал тот, и Иван вышел из себя: погнал машину, объезжая кругами зазевавшихся и бешено сигналя - будто не покойника вез, а умирающего в реанимацию... -Ты что, Иван?- спросила оторопевшая Ирина Сергеевна, вылезая из траурного кузова и помогая выйти из него Марье Федоровне.- Что случилось? -Да вот...- и Иван неопределенно показал на Воробьева, уже приближающегося к нему с шофером; они, как ни старались, не могли нагнать его в пути: приказать, чтоб ехал не быстро не тихо, со средней скоростью.- Не растряс я вас? -Да ничего страшного. Гроб только немного съехал...- и невольно перевела взгляд на Егора Ивановича: тот кипел бешенством. Ему было нанесено публичное оскорбление: все же видели, как он подъехал к Ивану и как тот понесся потом сломя голову. -Ты что делаешь?!- вполголоса зашипел он.- Гонки решил устроить?! Иван уже вполне овладел собой. -Да вы разберитесь сначала, как вам ехать. Быстро, медленно... Не угадаешь... Воробьев сдержался, сжал зубы: кругом были готовые к похоронам люди, жена покойника. -Потом поговорим,- пообещал он и резко повернулся, но Иван успел сказать: -А о чем нам говорить?.. Я считаю, не о чем...- На этом их дружба кончилась и обернулась взаимной ненавистью. Но Ивану нечего было терять: прошения о пересмотре дела у него не приняли, Пирогова восстановили в должности, да и самому ему надоело, что жена его допоздна засиживается на работе: вместо того чтобы варить ему кашу. К тому же он терпеть не мог самодурства: хотя сам грешил тем же (а может быть, и именно поэтому)... Начались речи. Пирогов, снова ставший у кормила власти, произнес нечто безликое и бесцветное. Потом говорили сотрудники: то, что обычно говорится в таких случаях - остальные ждали последнего прощания и погребения. Из начальства был один Сорокин. Он не брал слова, счел это после Пирогова ненужным, но взял свое обращением: был искренне грустен и сочувственен: вообще умел когда надо делаться человеком - подошел к гробу, негромко, как со старой знакомой, поздоровался со стоявшей здесь Ириной Сергеевной, Марье Федоровне сказал то, что следовало сказать, и сопроводил все это выразительным взглядом и изящным, почти артистическим поклоном, который был всего красноречивее, - после этого, явно расстроенный, отошел в сторону. Началось общее прощание. Иван Герасимыч лежал в гробу все с теми же заостренными чертами серого лица, но со смертью оно, странным образом, стало больше похоже на прижизненное и будто спало с закрытыми глазами, унося с собой тайну расколотого мироздания. Кругом было много венков и букетов: все больше траурные гладиолусы и георгины - цветы сочные, красочные, но без запаха. Ирина Сергеевна, глядя на них, нашла, кажется, цветы с садовой дорожки, но как различишь их в таких скопищах: их так много и они все одинаковые. Ка