ждый, кто считал себя вправе, подходил к покойному и прощался с ним лично. Марья Федоровна всплакнула в последний раз над усопшим, крышку гроба закрыли и заколотили, тело опустили в яму. Начали сыпать сверху землю, и в этом уже все приняли участие: обряд затянулся допоздна, и холм над могилой вырос препорядочный, с верхом, выходящим далеко за ее пределы... Народ все подходил и отходил: безгласный, безмолвствующий, исполненный значительности момента. О Тарасовке уже не думали: российский житель отходчив - надо только поманить его чем-нибудь героическим. Один мужик, невысокий, приземистый и щербатый, которого Ирина Сергеевна никогда прежде не видела, остановился возле тех, кто стоял в карауле возле могилы, обвел отрешенным взглядом и понурого Кузьму Андреича, и поблекшего, потерявшегося в похоронной суете Алексея Григорьевича и обратился не то к Марье Федоровне, не то к Ирине Сергеевне: -Мы считаем, у нас два врача было хороших: Иван Герасимыч и она вот, Ирина Сергевна... Его нет... Так что вы уж...- сказал он, обращаясь уже непосредственно к детской докторше,- нас теперь не оставляйте... И эти почти случайно пророненные слова никому не известного мужика и решили судьбу Ирины Сергеевны: она была порой простодушна и доверчива как ребенок... 42 А с Алексеем Григорьевичем вышла загвоздка и, надо сказать, темная история. Еще на похоронах Пирогов подошел к Ирине Сергеевне и сказал со значительным видом, что ему надо серьезно поговорить о москвиче, прибавив, что здесь этому не место. Она, занятая совсем иным, не придала веса его словам - почти не обратила на них внимания, но он сразу после окончания похорон настоял на короткой встрече. -Что, Иван Александрыч? Не вовремя вы. Надо к Ивану Герасимычу идти. Поминки: надо помочь готовить. Не успеваем. Видите, народу сколько?.. Он почему-то воспринял это как личный упрек или даже унижение, но упрямо повел головой и настоял на своем: -Что Алексей Григорьич делает? -Не знаю.- Она замкнулась в себе и заранее рассерчала, подозревая, что он будет расспрашивать ее об их отношениях.- А что такое? -Его убить хотят - вот что...- и глянул выразительно. Она опешила: -Кто?! -Мужики. Узнали откуда-то, что из-за него ящур объявили. -Как из-за него?!- Она ничего не могла понять. -Кто-то проболтался...- и рассказал вкратце, что произошло в кабинете у Гусева. -Ну и что?- спросила она, никак не вникая в суть дела. -Так вот они теперь мстить решили. -Вам-то кто это сказал? Он поколебался. -Этого я доверить тебе не могу. Права не имею... Но ему надо срочно уезжать. Я уже попросил в области, чтоб билет купили. У него как раз сроки вышли. Буду звонить сейчас. На сегодня нет, но на завтра обещали. Пусть, в любом случае, туда едет: я ему место в гостинице обеспечу. Она поглядела подозрительно: -И билет в самолет, и место в гостинице? Что вы стараетесь так, Иван Александрович? Он глянул свысока: -А мне это все не нужно. -Что? -Чтоб его убили... Или заступаться за него: чтоб мужики потом припомнили. Мне с ними еще работать... Она подумала, сказала сухо: -Сегодня он точно не уедет. Поминки.- Она даже не спросила его, будет ли он сам на них.- Завтра. -А сегодня хочешь с ним побыть?- спросил он едва ли не шутя. -А это уж не ваша забота, Иван Александрыч,- сказала она, развернулась и ушла, а он замолк, на этот раз действительно уязвленный ею и униженный. Она встретилась с Алексеем в доме Марьи Федоровны и на кухне, среди тысячи дел, рассказала о разговоре. -Чепуха полная!- сказал он, но потом вспомнил:- Ко мне, правда, приходили двое. Хозяйка говорила... Накануне, со слов Марьи Егоровны, к нему приходили два незнакомых посетителя: спросили, где Алексей и когда будет - хозяйка как-то странно отнеслась к их визиту, будто он был не как все прочие. Ирина Сергеевна встревожилась: -И кто ж это мог быть? -Не знаю,- беспечно отвечал он.- Может, знакомые какие. Захотели встретиться. -Тут по знакомым не ходят, Алексей... Надо тебя деть куда-то на этот вечер. -А завтра что? -Завтра в Москву полетишь. Я тебе еще об этом не говорила? -Москву мы обсудим, а вот насчет вечера - можно. К себе приглашаешь? -Ко мне нельзя. Хозяйка во второй раз не выдержит... В больницу пойдешь. -В детскую палату? -Нет. Там квартира есть пустующая. Никем не занятая...- Иван Александрович действительно никому не отдавал ее прежние хоромы: берег не то для себя, не то для каких-то иных, неизвестных ей целей. -Что ж ты раньше молчала?! А я не знал! -Ты много чего здесь не знаешь... Ладно, потом об этом. Всему свое время... Иван Александрович посетил все-таки поминки. Он был сама любезность, вежливость и формальность. Ирина Сергеевна улучила момент, отвела его в сторону. -Я нашла место,- сказала она. Он ждал продолжения. Она подразнила его - или ушла в сторону: как заяц, петляющий и запутывающий следы.- Может, у вас на даче? Он не ждал такого подвоха: -В Тарасовке?..- глянул с неодобрением и наотрез отказался:- Нет конечно. Спалят дом, если узнают. -Мужики?.. Тогда давайте в больнице. В моих апартаментах. Там его никто не тронет. Он все понял. -Так бы сразу и говорила. Съедет завтра? -Съедет. На одну ночь всего.- Она вовсе уж обнаглела. Он недоверчиво взглянул на нее, не стал спорить: -Если на одну, то ключ под ковриком. Там коврик есть резиновый,- и глянул бирюком: будто она отнимала у него главное его сокровище и с ним - последние иллюзии... Эта ночь растянулась на три, и это было уже неразумно. С любовью и в самом деле не шутят: она ведет себя как хозяйка, распоряжается нами и не слушает ничьих советов. Первой ее жертвой пал Алексей Григорьевич. Во вторую ночь он влюбился в Ирину Сергеевну. Таков уж наш перевернутый и скорый на руку век, что мы влюбляемся после начала физической близости, а не до нее. Впрочем, если у отцов и дедов было иначе, то у прапрапрадедов было, наверно, нечто подобное: они знакомились иной раз после свадьбы и то не сразу. -Вот билет,- сказала она, входя к нему на второй день: он, в конспиративных целях, не выходил из заточения, а она попадала сюда через внутреннюю дверь из коридора, которая всеми считалась заколоченной, а на деле запиралась изнутри.- На послезавтра. -Счетчик включили? Я еще подумаю, ехать или нет... Хоть не на сегодня. -Не я брала, а Иван Александрыч...- и не удержалась, съязвила:- Скрипя зубами отдавал. Будто сам платил. Может, и платил - не знаю. -Пирогов? Я у него как кость в горле. Почему? -Не знаю. Как ты ночевал тут? -Плохо, конечно. Без тебя... Пол-"Наполеона" за ночь вылакал. Голова с утра как чугунная. О чем они, французы, думают? -У них не те дозы, наверно? -Какие там дозы? Водки полбутылки выпьешь - хоть бы хны, а это?! Давай раздевайся скорей. А то чем не надо заниматься начну! На твое мысленное изображение. -Зачем - мысленное? Когда я тут? -Потому что мысленное еще соблазнительнее. Я в тебя влюбился. Опять домой пойдешь?.. Она не осталась в первую ночь: посчитала неловким в день похорон - но в этот раз уже определенно предупредила хозяйку, что не будет ночевать дома. -Нет. Сказала, что дежурю. Он глянул подозрительно: -У кого ты все отпрашиваешься? -У хозяйки. А что? Он не знал, к чему придраться, надумал: - Может, ты вообще замужем? -За кем?- опешила она. -А черт тебя знает за кем... Может, за Кузьмой Андреичем? Он с тебя глаз не сводил на похоронах. -Нашел место. -Для любви всякое место свято. И на груди и на пузе...- и начал снимать с нее лишнее: ловко и бережно - как игрушки и украшения с отслужившей срок новогодней елки. -Погоди...- неловко высвободилась она.- Дай платье повешу. На работу завтра. Мятой идти нельзя. -Сама - все сама! Всю работу одна сделать хочешь. Влюбиться - и то не дашь самостоятельно. -С чего ты взял, что влюбился? - спросила она и вспомнила:- Ночью света не жги. Сегодня на пятиминутке вопрос задали. Пирогов сказал, что разберется. -Впотьмах этим делом заниматься? Никогда в жизни!.. Почему влюбился? -Да. Про свет потом поговорим. -И говорить не будем. Скажешь, что у предохранителя свечи перегорели - работать перестал. -Что? -Или еще что-нибудь - техническое... А на счет этого - все симптомы налицо. -Какие? -Только о тебе и думаю, раз. Куда себя деть не знаю, на стенку лезу, два. Диван одним местом своротить могу, как Мишка говорит, три. Казанова - и тот на ум нейдет, четыре... Хватит? Учебник писать можно. -Ну и симптомы...- Она покачала головой.- Физические какие-то. -А тебе какие нужны? -Что-нибудь потоньше. Поделикатнее...- и невольно посмотрела на него, лежащего во весь рост при дневном свете: тоже начала заглядываться и забирать его в голову.- Почитай Казанову лучше. -Думаешь, он сентиментальнее?.. Давай. Что читать? -Наугад. -Где позачитаннее? Хитрая какая... Ладно, слушай...- Он раскрыл драгоценный томик.- Встреча с Гедвигой и Еленой... "Беседка была вся сплошь уставлена вазами и украшена прекрасными гравюрами, но самым ценным в ней был широкий поместительный диван, предназначенный для отдыха гостей и для их развлечения. Сидя на нем с обеими красавицами и расточая им комплименты, сопровождаемые ласками и прикосновениями, я сказал им наконец, что хотел бы показать им то, чего они никогда в жизни не видели..." -Что? - наивно спросила она, потому что он для большего впечатления прервал чтение, но тут же поняла свою оплошность, подосадовала:- Мюнхаузен какой-то! Одной ему мало?.. Не ожидала я от него такого. -От Казановы? Или от станка печатного? Она не стала говорить: видно, от того и другого сразу - припомнила только: -Вечно я на эту любовь втроем ловлюсь. Впросак попадаю. -Не понятно, зачем? -Нет. Не надо читать больше. -Не надо так не надо. Мне самому неинтересно... Заперла меня здесь. Нарочно, чтоб в себя влюбить. Заточила в камеру-одиночку. Тут и в пролетную ворону влюбишься - не то что в женщину. -Я - ворона? -Ты?! Какая ж ты ворона? Это так, к слову. Ты у меня нежная голубка, прекраснейшая из пигалиц. -А это еще что? -Думаешь, я знаю? Пришло в голову и сказалось само собою. Она глянула свысока: -Поэтом, гляжу, стал? От тебя чего только не узнаешь...- и прислушалась:- Подошел кто-то к двери... -К внутренней? Она на задвижке. -Все равно... Приятного мало...- В тишине, их окружавшей, было много неприметных больничных шумов, которые она, прожив здесь три с лишним месяца, научилась различать по звуку. Над ними ходили люди: с утра врачи, после обеда чаще - медсестры; ночами слышалось нечто вовсе не подлежащее передаче и оглашению; сбоку стрекотала машинка и в промежутках между ее дробью шепталась с кем-то Анфиса, считавшая, что защищена от подслушивания, хотя смежная деревянная дверь вела себя, скорее, как дека скрипки, чем звукоизолирующая перегородка.- Пирогов наверно. Больше некому... -Командор?..- Она говорила вполголоса, он же не стеснялся повышать голос, чему она на этот раз не воспрепятствовала. -Ну?.. Вечером придет смотреть, выключен свет или оставили горящим...- В последнее время она решительно перестала жаловать Ивана Александровича.- В собственную ловушку попал... -Черт с ним! Он меня с первого дня невзлюбил... Со взаимностью вас, Иван Александрыч!.. -Тише ты!..- испугалась она все-таки, но Командор, в гневе и досаде, уже отходил от двери - громче и явственнее, чем к ней приближался... -Пусть катится. Расскажи, что на воле делается. -В Тарасовке коров забрали. Борются с ящуром...- и рассказала, что знала об изъятии скота: и до нее известия об этой операции дошли не сразу, достигли не прямым путем, а окольными, наушническими. -И у Торцовых взяли?- спросил он. -Наверно.- Она же не знала, что тот увел свою в партизанки. -Что теперь дети будут пить?.. Жаль. Хоть они и убить меня хотели. -Слушай их больше!- Она поглядела неприветливо и внушительно.- Они что угодно на мужиков свалят. Старая песня. -А кому я понадобился? -Мало ли...- Она поглядела так, будто знала, но не могла утверждать за недоказанностью.- Может, для кого-то свидетель нежелательный. Москвич... Из области наверно посоветовали. Наши бы не додумались: не их это ума дело...- Она повернулась к Алексею, прикрыла и подперла грудь простынею. Ему казалось, что она делает это из кокетства, а она стеснялась опавших грудей, считая, что у красивых женщин они должны быть выше.- Сорокин, наверно, привез. Я видела, как они с Иваном Александрычем переговаривались. Тоже необычный вид был. Как хозяйка говорит, у твоих гостей... Их ведь так и не опознали? -Нет... Это ж до похорон было? -Ну и что?- спокойно возразила она.- Такие дела в один день не делаются. Сначала уговорились, потом обсудили... Я это почувствовала, когда Иван Александрыч про совещание у первого секретаря рассказал. Связал одно с другим... А насчет твоих гостей, то здесь все друг друга знают. Или видели. Город маленький. Незнакомых и необычных нету. -И зачем они, по-твоему, пришли? -Откуда мне знать?.. Напугать хотели. Мужиками прикинуться... Он поглядел на нее новыми глазами. -Ты, вижу, тоже - следопыт тот еще? -А как иначе. Не лес, но все-таки. Он покачал головой, усомнился: -Сорокин - это тот, что к нам на похоронах подходил и Марье Федоровне кланялся? -Он. -Приличный же мужик? -Именно поэтому. Никому из них верить нельзя. А приличным в особенности: они самые коварные. Алексей задержал на ней любопытный взгляд. -Ты, как Иван Герасимыч, заговорила. Хуже даже. Она вспыхнула: -А как еще говорить?.. Что они в Тарасовке сделали? Не предупредили никого, ничего никому не объяснили, ворвались в дома, во дворы, коров за рога вывели, в загон их загнали - они всю ночь мычали, бедные! Никому даже в голову не пришло подоить их! -А потом? -Потом отвезли куда-то. На бойню, наверно...- и опять глянула неодобрительно.- А ты иначе думаешь? Поэтому ты в Москву едешь, а я здесь остаюсь. -Может, я не поеду никуда? -Поедешь. И давай не будем об этом, ладно?.. А то за здравие начали - за упокой кончим... Что ты делаешь?!. -Хочу тебе один фокус показать... -Совсем с ума сошел!! Никогда больше не делай этого!.. Потом целоваться полезешь?!. Ненормальный!.. На третью ночь у нее у самой начали шалить и сдавать нервы. Алексей же сделался как невменяемый. Правда, причиной тому был и французский император тоже... -Что ел сегодня?- спросила она, придя к нему после работы.- Я тебе принесла кой-чего. Пообедай...- и выставила на стол складные судочки, в которых где-то носят еще скромные порционные обеды. -Откуда взяла?.. Класс какой! Горячие? -Нет,- извинилась она.- Ждала, когда Анфиса уйдет и дверь за собой запрет... Странно на меня поглядывает. -А ты кричи больше... Сойдет...- и стал есть: аппетита он, в отличие от нее, не лишился.- Ты какая-то осунувшаяся... Ходишь каждый день, как в тюрьму на свидание... Ей это сказали уже сотрудницы, сразу подметившие в ней нечто несвежее и помятое: не в одежде, как она боялась, а в самой осанке и в физиономии. Но никто, кроме, может быть, Анфисы, ни о чем не догадывался: она и судочки умудрилась вынести незамеченной - растворилась с ними в коридорах больничного здания. -Приступим?- спросил он, кончив с обедом и мельком оглядев ее.- А завтра в Москву полечу?.. Не поймешь: не то любовь, не то похороны. -Я тут при чем? - не поняла она.- Пить надо меньше. - Глаза у него и в самом деле были хмельные, с влажной мутизною. -"Наполеон" этот... Хотя я зря на него грешил. У него свой кайф. Только тяжелый...- Он улегся на диване, глянул в потолок.- Не пойму, что происходит...- Она ждала разъяснений.- Почему я здесь торчу? Почему завтра лететь должен? -Потому что практика кончилась,- привычно солгала она, потом не удержалась, съязвила:- Там тебя ждут. -Ага. С распростертыми объятиями... Сними ты халат этот!..- Он приподнялся на локте в нетерпеливом ожидании. -Так посижу,- воспротивилась она, раздосадованная его неуместным философствованием, он же накинулся на нее и грубо и жестко, несмотря на ее непродолжительное сопротивление, овладел ею: будто мстил ей за что-то... -Грубеешь ты...- выговорила она ему. -Со мной ясно все,- упрекнул он.- Хотя и не очень. Ты непонятной остаешься. Не поймешь какая. -Холодная? -Почему?.. Нормальная... Не то. Лежишь со мной, а я тебе - так, сбоку припеку, для приличия. Она потеряла терпение: -Какого приличия?! Что ты мелешь вообще?.. Ушла бы, да хозяйки неудобно: сказала, что не приду сегодня. -Второй день подряд дежуришь? Она почувствовала себя неуютно. -Не угадал... Сказала в этот раз, что тебя провожаю. -И неудобно возвращаться? -Да. Расспрашивать начнет... Что ты болтаешь? Сам не знаешь, что говоришь. -Любимое мое состояние... Ладно, я, понятно, почему здесь - ты зачем? -Весь день над этим размышлял?.. Развлечься захотела... Нельзя? Ты ж развлекаешься? -Уеду - с другими будешь? С Пироговым? -Почему с ним? Этот поезд ушел... Другие есть. -Кто? -Валентин Парфеныч, к примеру. -А это еще кто?.. Она рассказала ему о враче-охотнике. Он заныл: -Класс какой! Почему до сих пор меня с ним не познакомила?! Не поеду никуда! Буду с Валентином Парфенычем охотиться! На кой черт мне Москва, когда тут такие сказки?! Буду с тобой к нему приезжать! Чтоб не отпускать ни на минуту. Ты здесь в чем зимою ходишь? В тулупе? -В шубе. Почему в тулупе?.. Ты шуми громче. Не знали до сих пор - узнают... -В шубе!- не слушая ее, взбунтовался он пуще прежнего.- Ее снимать с тебя - одно удовольствие будет! Как кожуру с апельсина! -Мало, что я голая рядом лежу - надо еще одевать и раздевать меня, как куклу? -А ты думала? Мысленная - ты еще дороже. Я же говорил тебе. Ты у меня в мозгу расщепляешься. Поэтому понять тебя не могу...- Он приподнялся на локте, поглядел ей в глаза, лег снова.- У меня крыша поехала. Мне иной раз кажется, что мы с тобой по разные стороны от одного зеркала стоим: видим, чувствуем друг друга - даже любовью занимаемся, а все равно сойтись не можем: потому как в зеркалах стоим по разную сторону... Знаешь, бывают такие отражения в отражении? -Не мудри. Это у тебя от того, что ты взаперти сидишь. -Не совсем... Что я в Москве потерял? Хочешь, расскажу тебе, что там будет? -Расскажи. -Поступлю в клинику: предположим, что поступлю - буду ходить туда, чтоб ремеслу научиться, никому там нужен не буду, как Иван Герасимыч говорил - буду на подхвате у профессора, который сына своего будет учить или хорошего знакомого, а мне, в лучшем случае, даст поассистировать. Молодые врачихи будут меня обхаживать: чтоб на себе женить - им это больше, чем мне, нужно: им дитем нужно обзавестись, а они с этим запаздывают... -А тебе не нужно? -До ребенка еще дозреть надо. Надо, чтоб женщина тебя удерживала. К себе приковывала. Чтоб шестеренки в душе вертела. Как ты вот... Вино буду пить. Девушки меняются - вино остается... А тут жизнь все-таки. Хотя и нескладная... -И дальше что?- вынуждена была спросить она: не потому что хотела знать это, а по неизбежности разговора. Он не знал ответа или уклонился от него: -Сам не знаю... Так уж получается... Ладно, не будем, давай, об этом. Самому тошно стало. Ты-то тут зачем - в последний раз спрашиваю? -Я?.. С молодостью, Алеша, прощаюсь,- и обняла его, чтобы загладить объятием неловкость сказанного. Он охотно пошел на сближение: -Вот и я, наверно, тоже. Прощаюсь с последними надеждами. -Сошлись два горшка и оба треснули... Погоди, у тебя ж это бывает разнообразнее... На следующий день они выскользнули спозаранок из больницы, закрыли дверь, положили ключ под резиновый коврик и первым автобусом выехали в аэропорт. Самолет был ранний, утренний. У них было около получасу времени. Они пошли коротать его в кафе, смотревшее окнами на взлетную полосу. Она подумала тут, что провожает своего второго возлюбленного там, где встретилась с первым. Они сели, заказали едва ли не те же биточки. -Фотографию хоть бы дала.- Алексей притих и был взволнован.- Так и не снялись ни разу вместе. Она была готова к этому и достала из бумажника снимок. -На... Старая, правда...- и солгала:- Другой не было...- С фотографии на Алексея глядела шестнадцатилетняя девушка с большой косой и простодушными ясными очами. -Ты и вправду с молодостью прощаешься... Самолет поднялся в воздух, унося с собой Алексея Григорьевича. Ирина Сергеевна, притихшая и озабоченная, села в автобус и вернулась в Петровское. Эпилог Кузьма Андреич Время самая странная и страшная из природных субстанций: не имея своего лица и собственного вида на жительство, оно действует подобно паразиту, который пользуется чужими судьбами, телами и жизнями - чтобы изнутри истребить их, подорвать, растлить и разрушить. Само Петровское мало переменилось с тех пор: все так же тянется вдоль реки, косясь на воду задними окнами, а передними равняясь на узкую, но бойкую шоссейку, соединяющую ее с областью. Дома в городке сутулятся, оседают, кренятся набок: некоторые (их меньше) омолаживаются, украшаются, делаются похожи на особняк Софрона Зубова, другие (их больше) ветшают и не чинятся. Да еще недостроенный больничный корпус Ивана Александровича, давно оставленный за нехваткой средств: болезнью, поразившей страну в последние годы, - стоит на ветру, без крыши и опалубки, зияет пустыми окнами и незарешеченными стропилами: как памятник его нерасчетливости и неосмотрительности. Сам он все еще главный врач в здешней больнице: живет то в Петровском, то на даче, много говорит о сельском хозяйстве, но рук о землю не пачкает. Он тоже стареет, раздается вширь, делается медлительнее, но глядит все так же зорко и недоверчиво - "пень с глазами", как зовет его жена, с которой он живет по-прежнему и даже меньше ругается (по старости, наверно). Райкома нет. Воробьев вернулся в милицию. Зайцев, живя в Москве, оказался замешан в партийную торговлю оружием и, когда ему на смену пришли другие, более дерзкие и узнавшие вкус крови хищники, вынужден был эмигрировать в Швецию, где живет на валютную пенсию, не знает, о чем и как разговаривать с местными, и дожидается своего часа. Гусев... Что сталось с Гусевым, не знаю и не хочу знать, по правде говоря... Валентин Парфеныч погиб в лесу при невыясненных обстоятельствах. Алексей живет в Москве. С ним произошло примерно то, что он предсказывал Ирине Сергеевне. Он поступил в ординатуру при кафедре уха, горла и носа, но не очень ею доволен, и причины тому нам известны, хотя, может быть, не они самые главные. Он пробовал писать Ирине Сергеевне - она раз ответила, потом перестала: сочла ненужным. Алексей сначала много рассказывал о ней и о своей жизни в Петровском приятелям, но не находил в них отклика: они никак не могли уразуметь, что же в их отношениях было такого особенного. Он перестал тогда говорить о них и едва ли не забыл со временем, но не забыл, конечно, а просто воспоминание это легло на дно его душевного сундука - чтоб остаться там навечно. Он часто пьет: не то чтобы спился, но попивает; женился и развелся, хотя был ребенок, потом снова повторил этот круг, уже без ребенка - мать, к которой он всякий раз возвращается и которая вначале с сомнением отнеслась к его петровским подвигам, говорит теперь иной раз, со зла, что лучше бы ему было там остаться. Сама Ирина Сергеевна работает детским доктором и все так же раздваивается в сознании у начальства (которое осталось в прежнем составе и объеме, несмотря на все происшедшие со страной перемены): с одной стороны, безупречный доктор, с другой - особа не вполне благонадежная; эта сомнительная слава так и осталась за ней - тоже несмотря на пронесшиеся с тех пор свободные ветры и веяния. Авторитет ее среди населения безупречен и непререкаем, но она не умеет и не хочет им пользоваться... Она вышла замуж за Кузьму Андреича, и на этом можно остановиться подробнее... Примерно через месяц после смерти Ивана Герасимыча и отъезда Алексея он пришел к ней домой, вызвал ее во двор и начал издалека: -Ирина Сергевна, вы слышали, конечно, мои рассуждения про два отряда сельской интеллигенции? -Слышала, Кузьма Андреич. Врачи да учителя и никак не сойдутся - что дальше? -Так вот я и подумал, если они не сходятся, может, нам с вами сделать это, не дожидаясь?.. Я так и сяк вертел - думаю, это будет самое правильное... Она опешила. -Мне в такой форме никогда еще предложений не делали...- и поглядела на него внимательней: он был настроен шутливо, но заметно волновался.- Но вы вроде устроены, Кузьма Андреич? Живете со всеми удобствами? -Какие там удобства? Я в школу переселился. -Как это? -Да так...- Он глянул внушительно, напомнив ей прежнего учителя, затем переменился, стал больше похож на ученика.- Ничего, жить можно. Вечером никого нет. Это же не больница... Она поглядела на него с невольным сочувствием и пониманием, какое встречают побывавшие в темнице у других таких же. -Вообще, мысль интересная,- призналась она.- Только очень уж неожиданная... Приходите через неделю, Кузьма Андреич. А я пока подумаю. -Сорок дней по Ивану Герасимычу?- наивно предположил он, и она, довольная, что он нашел ей оправдание, охотно с ним согласилась... На самом деле с ней за несколько дней до этого случился казус. У нее среди полного здоровья, но после задержки в известной функции, случился выкидыш - как у коровы, больной ящуром, и она пребывала в замешательстве. Кузьма Андреич по дороге в школу передумал, не стал ждать недели, провел из приличия одну бесконечную ночь в голых стенах, затем снова пришел к Ирине Сергеевне, представился Прасковье Семеновне, сделал какой-то немыслимый реверанс в ее сторону - та чопорно поджала губы, но не стала им мешать, ушла на свою половину. -Можно мне остаться?- попросил он.- Я могу и на террасе заночевать. Очень уж уныло в школе этой. Никогда не думал, что она такая неприветливая. -А как вы думали, Кузьма Андреич? Это как женщина: пока к ней в гости ходишь, она к вам лучшей стороной поворачивается, а жить с ней - все иначе... Ладно. Только не говорите мне, что нас слишком мало. Это на меня тоску нагоняет. -Я так больше не думаю... Наоборот, много слишком... Она прищурилась: -Что вы сказали? -Да говорю, в самый раз все. В самую тютельку. -Вот видите?- невольно улыбнулась она.- Вы тоже умеете быть галантным... Кузьма Андреич, и правда, перестал вспоминать про Писарева с Успенским, взывать к гражданскому чувству и вообще - говорить витиевато и сердито: почему он до сих пор вел себя иначе, не знаю, врать не буду. Может быть, так действовала на него Валентина Егоровна, может, каждый из нас на свой лад прощается с юностью и иные вообще не могут с ней расстаться; а может, поскольку жизнь у нас одна, каждый имеет право на перемены и порой - немалые; в любом случае, я за него не ответчик. В семейной жизни он с ленцой, но какой мужчина без этого? Зато он любит детей и охотно проводит с ними время. Их двое. Живут они вчетвером в квартире, принадлежавшей некогда Зайцеву. Тот, находясь в Швеции, не смог удержать за собой жилье, и его отдали новой чете: два отряда - это все-таки не один и не полтора, и к тому же Ирина Сергеевна заменяет главного врача во время его отсутствия, а Кузьма Андреич - Валентину Егоровну, ставшую с тех пор директрисой: ее теперь зовут "директриса - это такая крыса" и так далее. Она, конечно, сильно шпыняла и притесняла Кузьму Андреича: после того как он от нее съехал, но когда родился первый ребенок, изменила отношение к нему и признала брак состоявшимся; дети, в глазах большинства женщин, облагораживают даже самую неудачную пару из всех мыслимых и возможных; впрочем, иногда она взглядывает на него по-прежнему обиженными большими воловьими глазищами. Живут молодожены (если можно назвать так семью, имеющую двух детей) довольно уединенно, но в праздники называют к себе коллег, да Ирина Сергеевна ходит в гости к Прасковье Семеновне и опекает Марью Федоровну. Та все больше теряет память и впадает в детство. Ирина Сергеевна пыталась вначале наладить ей жизнь дома, потом положила в больницу на детскую койку: здесь все-таки больше внимания к больным и уход получше. Дача стариков стоит пустая, выморочная. Мать Ирины Сергеевны дважды приезжала к ней - посидеть с внуком, потом с двумя и теперь разрывается между дочерьми: один самолет что стоит - да что поделаешь? Мишка отслужил армию, вернулся, женился на Тоньке, у них тоже ребенок, и живут они то у его, то у ее родителей: какие меньше надоели... Ящур в районе держится: отступил немного под натиском драконовских мер, но до конца не сдался - если какая-то болезнь поселяется в организме, то ее не скоро оттуда выкуришь. Отношение к нему теперь спокойнее первоначального. Компенсацию за коров выдали, но когда она пришла, на нее и в самом деле можно было купить только цыпленка. Зарплату обоим нашим героям, и врачу и учителю, месяцами не платят, но население их (Ирину Сергеевну в особенности) голодными не оставляет. Остается ли что сверх этого, я не ведаю. Правящий класс наш стал с тех пор еще отвратительнее, разнузданнее и ненасытнее, но и мы хороши: потворствуем и попустительствуем ему в этом. Что еще?.. Каменная баба, ровесница времени и свидетельница истории, врытая по колена в землю, стоит в одиночестве среди степи, терпит жар, холод и прочие лишения и смотрит на нас сочувственными, пустыми, выплаканными глазницами. Конец.