боты, где я по восемь часов в день таскал в подвал или из подвала мешки с цементом, железные двери и краску в бочках. Покуда его жена, потеряв терпение, не прикрыла лавочку, я частенько напрашивался к нему ночевать. Мы устраивались на кухне и пили кислое самодельное вино из крыжовника. Он говорил. Я не спорил -- куда там. Мне стоило труда составить связную фразу. Половина моего сознания не покидала подвал. Свалившись с ног задолго до полуночи, я и во сне помнил, куда должен спуститься утром. Чтобы надсадно кашлять, наглотавшись взвешенной пыли, курить до горечи во рту, сплевывать серым; чтобы, мимоходом задремав на стуле, увидеть на мгновение белые склоны, и теплый свет сквозь снег, налипший на окно нашего домика, и астрофиллитовый ручей под ногами (которого не отыскал наяву -- а так хотелось) -- но тут же вскочить от звука чужих шагов, с застрявшим вопросом в голове: разве это я там был? Не я... Была ночь и было утро под знаком черепахи. Андрюха остался жить у меня. Мы ничего не обговаривали. Порой, не предупредив, он пропадал дня на три или на четыре -- однако смену брюк и рубашек держал у меня в шкафу. И далеко не сразу я к этому привык. Не в том беда, что пострадало мое одиночество -- хотя к одиночеству я здорово прикипел душой. Но по утрам, часов около девяти, Андрюхе приходилось выдвигаться на службу. А ничто не угнетает меня сильнее, чем ранние целенаправленные пробуждения, причем не важно, мне ли вставать или кому-то рядом. Обычно волей-неволей просыпался с ним вместе и я. Ворочался и слушал: вот он со стоном, вслепую (поднимите мне веки!), обивая углы, движется из комнаты, вот с грохотом приводит в действие унитаз; затем моется по пояс холодной водой, отфыркиваясь и трубно сморкаясь в ванну; скребет щеки бритвой, напевая что-нибудь эстрадное русскоязычное, разбавленное бляками; наконец, исповедуется на кухне чайнику, отпуская нелестные замечания по адресу своего начальства. Раньше Андрюхина геофизическая партия активизировала деятельность за месяц до начала полевого сезона и сворачивалась через месяц после возвращения. Зимой в контору более-менее регулярно наведывались только научные сотрудники, а честные взрывники и бурильщики забегали пятого и двадцатого за деньгами -- весьма скромными в отсутствие полевых надбавок и широтных коэффициентов. Но в прошлом году, пока Андрюха самоотверженно бурил и взрывал где-то в Северном Казахстане, вдруг поменялось руководство -- а стало быть, и порядки. Теперь за те же зимние копейки обязали являться в контору мало что каждый день -- еще и к определенному часу! Три прогула -- вылетаешь по статье. Андрюха таскался пока, копил злобу и недосып. Загибая пальцы, доказывал мне, что уже достаточно набралось причин оттуда уволиться. Но ведь жаль уходить: привык и многое нравилось там, столько было раньше у этой работы положительных сторон!.. "Мы, видите ли, полгода бездельничаем! -- возмущался Андрюха. -- Ну и что? Мы, между прочим, другие полгода вкалываем сутки напролет -- что в жарищу, что под дождем -- и права не качаем. Не, это никого не колышет. Им дисциплину подавай! Лишь бы все испоганить..." Случались у него и кое-какие денежки, навар: чем-то он приторговывал по мелочи на пару с экспедиционным шофером (а втягиваться в предприятия свойственного ему размаха медлил, еще не расчухав общую ситуацию, -- слишком резко тут повернулись дела за время, которое он провел в поле). Тогда вечерами мы пили чай с сахаром, ели торты, водочку закусывали исландской селедкой и огурцами. Потом возвращались к рису с морковкой, подчищая последние запасы, -- доллары свои я старался беречь. Днем, в тишине и покое, я изучал обнаруженный среди Андрюхиных вещей "Лонгмановский словарь новых слов английского языка". Помимо Джека Лондона только одно сочинение Андрюха точно дочитал до конца -- роман Куваева "Территория", об открытии золотоносного района на Чукотке, и называл его "библия геолога". Однако имел странную манеру возить с собой самые неожиданные книги. Раз он прислал мне посылку из Коми АССР. Я думал -- красная рыба. Оказалось -- три тома Лейбница, на их обложках и обрезах поселилась плесень и остались следы долгого пребывания в сырой палатке. Словарь зачаровал меня с первой же статьи: "„Эйблеизм" -- несправедливая дискриминация в пользу здоровых людей". Приводились газетные выдержки, поясняющие понятие. Если на вакантное место на строительных, скажем, или дорожных работах из претендующих одновременно амбала и доходяги предпочтение отдается амбалу, то Британская рабочая партия, профсоюзы и вся прогрессивная общественность протестуют против подобного положения дел. С каждой страницей становилось все интереснее. Я узнал, что "репдофилия" -- не сексуальное извращение, а коллекционирование прогулочных тростей. Что современные англичане, желая обозвать соотечественника дураком, обычно используют то или иное жаргонное обозначение вивимахера. Что люди, именуемые "сэрвайвалистами", "выживателями" (я припомнил аналогию: "эскейпист", "избегатель" -- профессия Гарри Гудини), не ставят своей целью просуществовать, например, год, ниоткуда не получая ни пенса, или с коробком спичек, пачкой соли и топором продержаться недельку в глухом лесу (во времена моего студенчества была мода на такие походы), но всего лишь обзаводятся экзотическим холодным оружием: самурайскими мечами, стреляющими ножами, "звездочками смерти", -- с которым и репетируют непрестанно, чаще всего прямо на городских улицах. Внимание граждан Объединенного Королевства было приковано к этому движению, когда 19 августа 198 7 года его представитель, некто Майкл Райэн, убил шестнадцать человек, после чего зарезался сам. Я лежал, читал, говорил сам с собой. Если, задумавшись, расслаблял глаза, буквы отрывались от листа и повисали в пространстве. Книги не горят, сказал один раввин, наблюдая аутодафе, горит бумага. А буквы улетают и возвращаются к Богу. Иные слова тронули меня икренне. Особенно "урсофобия" -- боязнь медведя. И не тем только, что живо напомнило о сгинувшем друге. Откровенной избыточностью, происхождением из пресыщенности -- словно отрыжка на пиру. -- Медведя, -- спрашивал я у словаря, -- не испугается только круглый вивимахер; зачем же специально называть? И книга презрительно отвечала из-под черной обложки: вахлак! Если с какой-нибудь стороны реальность поддается делению, сюда обязан направлять свои усилия интеллект. Чем добросовестнее дробят мир ум и язык, чем тоньше пленочки, на которые они расслаивают его, чем полнее каталоги и длиннее перечисления -- тем надежнее скованы демоны, тем легче убедить себя, что мир человеку по мерке, благоволит ему и пригоден для достойной жизни. Даже твой дед, проходивший через ночь, догадывался об этом. А здесь -- Англия! "Лингвистические пуристы, возражающие против сложных слов типа „телевизор", этих смешанных браков, где сочетаются греческие и латинские элементы, несомненно предпочли бы форму „арктофобия", ибо по-гречески медведь -- „арктос"". Значит, Арктика -- это страна медведей? А Чехословакия -- страна слов Чехова? В самом начале февраля пробившееся солнце, голубые небеса соблазнили меня на большую прогулку в город. И город удивил меня, разозлил, даже напугал. Не знаю, кто из нас за последние месяцы изменился сильнее, -- но мы уже не подходили друг другу. На свежий взгляд сделался он катастрофически грязен, и толчея выросла невыносимо. Позакрывались недорогие забегаловки, где можно было, не вступая в заметные расходы, съесть кекс "Столичный" или калорийную булку и согреться стаканом кофе. В кинотеатрах отменили дневные сеансы, устроив в залах -- биржи, а в фойе -- торговые ряды. Гаванская сигара, которой я любил иногда умерить душевный раздрай или же, напротив, подчеркнуть внутреннюю тишину, стала мне окончательно не по карману. Домой я приплелся на закате, усталый, яростный и голодный, раздумывая над тем, что время способно портить не только единичные вещи, но целые их роды и типы сочетаний. Андрюха сидел верхом на стуле перед длинным деревянным ящиком, выкрашенным в тусклую зелень и окованным двумя железными полосами. Ящик походил на кофр от гиперболоида инженера Гарина. Я сказал Андрюхе, что отберу у него скопированный недавно ключ, если он не будет снимать в квартире ботинки. Ясное дело, он пропустил мою угрозу мимо ушей. Он торжественно заявил: -- Все! Лопнуло мое терпение! С пятого числа -- уволен по собственному желанию. Уже оформили, осталось бегунок подписать. Но денег -- представляешь -- не дают. Они говорят, я им должен чуть ли не больше, чем мне получается под расчет... -- Это каким же образом? -- Ну, была когда-то касса взаимопомощи... Хоть бы напоминали... -- Заметь, я напомнил -- насчет ботинок... Андрюха скорчил рожу и отправился в переднюю. Я попробовал ящик ногой -- тяжелый. -- Там что? Андрюха нежно провел рукой по крышке, прежде чем откинуть ее движением иллюзиониста: -- Опа! Внутри лежали: двуствольное ружье-вертикалка, двуствольный обрез с отпиленным прикладом, три капкана, рыболовная сеть и знакомый мне по военной кафедре в институте карабин СКС. Отдельно -- оптический прицел в чехле. Еще завернутые в газеты бруски желтовато-серого вещества -- взрывчатка, судя по всему, аммонал. -- И детонаторы есть, -- похвастался Андрюха, выкладывая передо мною на пол этот арсенал. -- Вместе нельзя держать. И патроны -- порядочно. Я как-то опешил. Я сказал: -- Ну, хорошо. Взрывчатку ты, положим, спер. И тебя не поймали. Но карабин-то -- откуда? Ты вообще отдаешь себе отчет, во что можешь вляпаться -- с армейским оружием? -- Положим, не спер, -- недовольно возразил Андрюха. -- Грамотно сэкономили при плановых закладках. И никто нас не ловил. И карабин тоже не армейский. Уже списанный. На Тунгуске их промысловикам выдают. У меня друг был на Тунгуске, хороший мужик, на Дерсу Узала похож. Даже по своим заимкам водил меня. Я ему фотоаппарат подарил -- "Зоркий". И приемник -- японский. -- Зачем ему фотоаппарат? -- спросил я. -- Ты думаешь, они там совсем дикие? -- Ну, где он будет проявлять, печатать? -- Найдет. Попросит кого-нибудь... Он же не круглый год на промысле. А в поселке -- клуб, школа, магазин "Культтовары" -- вполне культурная жизнь... Так он меня, короче, отблагодарил. Это его напарника ружье. Напарник в тайге пропал, а ружье осталось. Прицел я потом купил -- спортивный. Не пробовал еще, но вроде годится. Правда, вот этих патронов у меня маловато... -- Слушай, -- сказал я, -- а ты не мог бы куда-нибудь еще?.. -- Да мне только перекантоваться. Пока не определюсь. На пару недель, не больше. Я огляделся. Тень участкового прочно поселилась в углу. Я предложил хотя бы на антресоли убрать ящик. -- Рухнут твои антресоли, -- весомо сказал Андрюха. Не получилось и под кровать затолкать -- не проходил по высоте. Придвинули его в конечном счете к стене и накрыли старым одеялом. Терпимо. Я спросил: -- Как ты его дотащил? -- Водитель наш подбросил, -- объяснил Андрюха. -- Тоже отличный мужик. Бывший вертолетчик. Мы с ним в Казахстане у пьяных летунов "Ми-восьмой" угнали... Тем вечером нарисовалась по телефону моя запропастившаяся подруга. Рассказала, что свекровь у нее разбил инсульт, лишив подвижности все, кроме головы. По ночам в больнице дежурил муж, днем -- она. Палата на шестерых. Помноженные на шесть боль, страх и унизительная беспомощность. Домой она возвращалась совсем раздавленная. Отключала телефон, укладывала ребенка и садилась к телевизору, не различая, что ей показывают. Чуть не каждое утро она порывалась мне позвонить -- и все времени не хватало. А из больницы или после... Когда восемь часов подряд обрабатываешь пролежни, носишь судно (и соседкам тоже -- а как отказать?), кормишь с ложки мычащую, чужую, в сущности, женщину, проливая бульон ей на подбородок, -- тошно подумать о разговорах с кем бы то ни было; себя-то сознаешь через силу. -- Ты не беспокоился? -- спросила она. И я соврал: -- Конечно беспокоился... И вдруг понял: неделю за неделей не было от нее ни слуха ни духа, а я не то что не тревожился -- я почти не вспоминал о ней. Какое "почти" -- не вспоминал совершенно, с тех пор как Андрюха здесь поселился... -- Ладно, извини... Не в том дело, не только в том, что -- свекровь; хотя и жаль ее. Мы с ней вообще-то терпеть не могли друг друга. Но там... Какой-нибудь сосудик, в один миг -- и все отбирается у человека: речь, память, власть над собственным телом -- все. Я насмотрелась там, как это бывает. ...Разве что имя иногда возникало -- и так же исчезало легко, без образа, ничего не задевая... Я испытал разом удивление и укол тоски -- как будто обнаружил в кармане вместо заначенного на праздник червонца пожравшую его мышь. Ведь мы, казалось, нуждались в том, что давали друг другу. И в наши встречи, несмотря на частые сцены, все, что полагается, происходило исправно. Просто я считал -- мне не следует слишком привязываться. Оттого и держался несколько цинично. Но выпадали минуты, я верил: стоит моему существованию как-то сдвинуться с мертвой точки -- и связь наша еще получит новую глубину. Но вот не перемены пока, даже не тень их, только надежда, слабое предчувствие -- а этой любви больше не нашлось места. Словно и плотская тяга, и латентная нежность были всего лишь производными от моего затворничества -- и угасли, едва Андрюхино появление проделало в нем брешь. Я не хотел с ней расставаться. Как и Андрюха со своей работой: не хотел, но увидел уже, что расстаться так или иначе придется. Завтра она могла бы наконец навестить меня (свекрови теперь лучше и постоянный уход не требуется). Приедет к полудню, отвезет ребенка к бабушке -- и приедет. Останется на ночь. Я смешался: -- У меня человек живет... Не знаю... -- Какой? Тот, что тебя разыскивал? -- Он мой лучший друг, -- сказал я. -- Поздравляю. По его словам, мы однажды встречались. Не помню. Как хоть выглядит? -- Ну, такой... солидный. С виду. Борода аккуратная, очки... -- Таких миллионы. В моем вкусе? Стрижен коротко? -- Да бог тебя разберет, -- засмеялся я. -- Стрижен коротко. -- Не то, что ты. -- Не то, что я. -- Но все равно: в моем вкусе только ты один. Тебе известно? Тут надобно было отвечать с юмором -- задача не по мне. -- Хорошо вам там вдвоем? -- За дурацкие твои вопросы я тебя, бывает, убить готов. -- Я ведь тебе говорила, что на самом деле ты любишь мужчин. Или не говорила? К случаю, наверное, не пришлось. -- По-моему, -- сказал я, -- это тебя занесло. Я себя люблю. -- Одно другому не мешает. Потом, я вовсе не имею в виду, что ты водишь с ними конкретные шашни. А может, и стоило бы завести. Может, тебе было бы легче. Эротизм у тебя больно высокого пошиба. Тебе вперед всего личность подавай, натуру, судьбу... В таком ключе -- ясно, мужчины тебе всегда будут ближе. -- Обалдеть... Где ты всего этого набралась? -- Нигде. У себя в душбе. Думала, между прочим, о тебе... Я поскреб в затылке: -- Ну ладно... Давай я с ним переговорю... Скажу: отваливай, Андрюха, на пару деньков. -- Зачем на пару-то? -- поправила она. -- Утром я убегу... Договорились созвониться позже: муж ее ушел выпивать (почему-то в Союз композиторов) и она не ждет его скоро назад. Но, к полному моему изумлению, Андрюха, когда я предложил ему на время ретироваться и даже изложил причину, не выразил благосклонного понимания и бодрой готовности, но уселся на диван и принялся задумчиво щелкать экстрагированным из карабина затвором. То есть реагировал ненормативно. Я поинтересовался: в чем проблемы? -- Мне, -- сказал Андрюха, -- идти-то особенно некуда. А так, гулять ночь напролет -- зима все-таки, снег вон лежит... -- Что значит -- некуда? Напросись к кому-нибудь! -- Нет никого. Завтра все заняты. Несчастливое стечение обстоятельств. Я и сам искал, хотел отметить... Я же не предполагал, что денег не будет. -- Поезжай к родителям, -- закипел я. -- Подаришь им нечаянную радость. Они тебя вообще видели в новом году? -- Давно не видели, -- согласился Андрюха. -- Я даже скучаю. Только мне в Люберцах секир-башка сделают, если засекут. -- Кто? Родители? -- Не... При чем здесь родители... Гопники тамошние... -- Это шпана, что ли? Подростки? -- Они уже выросли, -- сказал Андрюха. -- Я с ними вместе в школе учился. Не, правда некуда. Могу, конечно, на вокзале пересидеть... -- Ох-хо-хо! -- Я качнулся на стуле слишком сильно и чуть не полетел навзничь. -- Пощади... Сейчас заплачу... Лучше расскажи, что стряслось. Андрюха поморщился: -- Так, ерунда... Тянется одно дельце -- еще с весны. Они не знают, что я вернулся. И слава богу. Не стоит мне там показываться лишний раз. -- И большие долги? -- спросил я. Он назвал цифру. Не особенно впечатляющую -- мой поредевший валютный фонд составлял почти его половину. Я сказал, что по моим, дилетантским, представлениям, за столько все-таки не убивают (могут, конечно, и за рубль -- но то другая статья). Ну, в челюсть надавать, вытрясти сколько получится, на остальное назначить новый срок... Даже у люберецких хулиганов -- тем более у зрелых люберецких хулиганов -- какое-никакое должно быть понятие. Он как будто собирался что-то добавить, но передумал и махнул рукой: -- А-а... И когда б не этот его жест, я, наверное, плюнул бы, не стал докапываться. Не впервой ему -- выкрутится. Но тут меня насторожила прорвавшаяся, разительно Андрюхе несвойственная отчаянная нотка. Я подступил настойчивее. Из его обыкновенных в подобных ситуациях мычаний, умолчаний и отговорок я старался добыть жемчужное зерно истины. Насколько сумел восстановить, события развивались по следующей схеме. Минувшей весной Андрюха вел размеренное существование под родительским крылом -- с ним и это случается. Как-то, на пути с автобуса к дому, он столкнулся с бывшим однокашником. Не то что хороший школьный друг -- так, в младших классах отбирал мелочь, в старших -- делили иногда бутылку "Золотой осени" перед началом танцев в соседнем ПТУ (магнитофон "Комета" через усилитель "Родина": "Ван вэй тикет ту зэ блю-ю..."; или моднючий пэтэушный ансамбль: "Все очень просто, сказки -- обман..." В зале довольно орали и делали над головой "викторию" -- обман, ясный перец. Если пел ансамбль, то военрук и секретарь комсомольской организации караулили у рубильника на сцене, чтобы отключить ток при малейших признаках крамолы; если магнитофон -- возле выключателя у дверей, чтобы, напротив, зажечь свет, когда реалисты, их гости и подруги раздухарятся и станут выплясывать чересчур раскованно). Поддатый, угрюмого и агрессивного вида однокашник вдруг поплыл от сентиментальных воспоминаний. Выспрашивал, чем Андрюха живет и кого встречал. Потребовал телефон, дал свой и зазывал в субботу к себе на новоселье -- получил квартиру, потому что дом, где жил раньше, поставили на капремонт. Мол, повидаешь старых знакомых... У родителей Андрюхе было сытно, но скучновато -- он пошел. И обнаружил там пышный цветник памятной с детства местной шантрапы, теперь отрастившей пивные животы, но не сменившей повадку. В ускоренном темпе накидались до белых глаз; жен -- у кого были с собой -- побили и выгнали; потом что-то не поделили, но общей драки умудрились избежать. Ходили на улицу искать девок -- и только всех распугали, зато растеряли по дороге добрую треть компании. Стойкие, добравшиеся назад, слегка очухались и повели мужское толковище. Андрюха услышал много поучительного о том, чем заканчивается, если кому взбредет сдуру на ум обманывать этих серьезных ребят. Заодно каялись кто в чем горазд. Андрюхе хотелось быть на равных. Он тоже распахнул душу: вот, не могу вернуть деньги хорошим людям. Тут все очень оживились: может, побеседовать с кем, объяснить?.. Андрюха их успокаивал: "Я же говорю -- хорошим людям. Хо-ро-шим". Его хлопали по плечу, добились, сколько нужно прямо сейчас, назвали "браткой" и напихали в карманы вдвое. Выпили за это. Всякие подозрения относительно чистоты их намерений изгладились из огромного Андрюхиного сердца. Дальше он запомнил не четко. А утром, едва продрался сквозь похмельный туман, иссушающий как иприт, сразу подумал, что деньги наверняка пропали и на нем, таким образом, висит фиктивный долг. Подобрал с пола пиджак -- все в наличии. Тогда он решил, что спрашивать с него станут много больше , чем всучили действительно. Купил пива и поплелся в давешнюю квартиру, где еще досиживали, лечились. Осторожно прощупал, намеками, -- как будто порядок, цифры совпадали. Андрюха почувствовал даже некоторые угрызения совести, что возводил напраслину на тех, кто, очевидно, заслуживает лучшего. Деньги он честно пустил в раздачу; остаток, разумеется, мгновенно улетучился. А несколько дней спустя Андрюхе сделали визит и попросили похранить до времени компактный, с книгу, сверточек. Андрюха похолодел: наркотики! вляпался! Замотал головой: не, парни, увольте... Не знаю, что у вас там... Гости удивились: обидеть хочешь? Его считали за человека, ссудили -- и без какой-либо, кстати, для себя выгоды... Пришлось взять. Само собой, Андрюха в сверток заглянул. Внутри была конфетная коробка, а в ней -- он вздохнул с облегчением, но быстро сообразил, что хрен редьки не слаще, -- пара дюжин колец, цепочек и женских украшений, переложенных вельветовыми лоскутками. Попадались и с камнями. Андрюха высыпал их на стол, потом забрал в пригоршню. В стоимости золота он не разбирался, но здесь и на вес было прилично. Сомнений в происхождении этих предметов не возникало. Андрюха кусал себе локти: надо было сматываться немедленно после гулянки. И объявляться уже с деньгами, когда откуда-нибудь обломятся, -- и разошлись бы мирно, без проблем, благо никаких условий заранее не обговаривали. А теперь его крепко поставили на якорь. Теперь нечего и помышлять удариться в бега, как ни подмывает. Вряд ли его приятели воруют сами. Скорее сбывают краденое. А значит, имеют перед кем-то обязательства. И если по его вине они не смогут эти обязательства выполнить -- разговор предстоит покруче, чем о простой динаме с должком. Принесли еще один сверток. Андрюха не выдал, что ему известно содержимое. Он переменил тактику: не отказывался в лоб, а упирал на то, что в Люберцах подолгу не бывает, часто и вовсе уезжает из Москвы -- и потому в хранители не годится. Ему мягко, с прибаутками, посоветовали не забывать, что с него причитается. Вроде бы и не давили, вроде бы все по-дружески. Пусть, разрешили, живет где хочет. Им без разницы. Только чтоб сообщал, как его найти. Вызовут, когда понадобится. Им важно, чтобы кое-какое добро -- ну, ты понимаешь... -- отлежалось некоторое время в надежном месте. А уж какое именно время -- это смотря по обстоятельствам. Соберется совсем из города -- должен загодя предупредить. А они покумекают, что к чему. Андрюха рассудил: грех не воспользоваться той свободой, которую они ему предоставили. Чем дальше, хотя бы в географическом плане, он будет от них держаться, тем меньше вероятность, что к нему обратятся за новыми услугами. Да и его домашних характерные манеры визитеров и ненароком подслушанные телефонные разговоры могли подтолкнуть к нежелательным -- верным -- выводам. Андрюха зарыл нечистое золото в самом дальнем углу забитого отслужившими вещами стенного шкафа. И спешно переселился по адресу весьма кстати вспыхнувшей любви. Расчет, в общем, оправдался. Пока что ничем его больше не грузили и связались с ним всего однажды -- явно проверяли, там ли он, где указал, и не задумал ли намылить лыжи. Однако жил Андрюха по-прежнему как на иголках, и мысль о спрятанных дома ворованных драгоценностях не покидала его. Избавляться от них было тем более необходимо, что близилась пора выезда в поля. Предлог вполне весомый, чтобы поторопить хозяев, -- только все равно первым делом поднимался бы денежный вопрос. Но денег так и не привалило, и нигде не удавалось перезанять. Он ждал до последнего. Пока не стал снова слышен комариный зуд безысходности. А финт против нее был у Андрюхи отработан до автоматизма. В конторе настаивали, чтобы он отправился с передовой партией -- на рекогносцировку. Понемногу просыпалась привычная надежда, что до осени все как-нибудь само собой рассосется -- как у беременной гимназистки (Андрюхино выраженьице). Люберецкие знакомцы и возможные от них неприятности теперь, с удаления, виделись уже не столь опасными... И когда наконец позвонили опять, злой женский голос ответил, что чертов геолог неделя как выкатился в свою чертову экспедицию. Спросили, не оставил ли чего передать. Вот еще! Не хватало ей возиться с его вонючим барахлом! Спросили, скоро ли вернется. Не скоро. И не сюда -- это точно... Поверили -- убедила подлинность интонаций. Но настырный Андрюха все-таки проведал ее по возвращении: слова, полагал, словами, но женщину, которую уломал раз, всегда уломаешь и другой: старый конь борозды не испортит. Узнал про давний звонок, выяснил, что нагретая им половина кровати отнюдь не пустует, и напоследок учинил мордобитие. Рассказывал: -- Представляешь, из-за спины у нее вот такой, во, -- обозначил рукой не выше табуретки, -- появился и давай мне доказывать, что я здесь лишний. Причем не просто так -- с угрозами! Ну что -- терпеть?.. Я поинтересовался, куда же он дел это криминальное сокровище. "Рыжье" -- так ведь зовется золото у вас, уркаганов? -- Куда, куда... В землю. Сковырнул плиту в гараже, выкопал бункерок... Чего ты ржешь-то? Мне главное из квартиры было убрать. А там его никакой искатель не покажет. Плита угловая, рядом стальная опора врыта, двутавр... -- Андрюха! -- сказал я. -- Мне еще семи лет не исполнилось, когда умирала моя прабабка. Но она сочла меня достойным и завещала семейную мудрость. Не пей в подворотне. Не носи малиновых жилетов. Не женись на еврейках. И не бери взаймы больше червонца. -- И ты, -- осклабился Андрюха, -- будешь утверждать, что никогда не пил в подворотне? -- Только с тобой. И только в минуты отчаяния. Или счастья. -- Да, это не считается, -- сказал, подумав, Андрюха и снова защелкал затвором. И тут меня посетила нехорошая догадка. -- Так ты зачем, -- почти закричал я, кивая на ящик, -- это сюда приволок, а?! Ты что -- оборону здесь собрался держать? Андрюха сделал большие глаза и покрутил у виска пальцем: -- Я же объяснил, параноик: это ненадолго! Тебе мешает? Я признался, что мне не дает покоя тень участкового. -- А что ему тут делать? -- Ну мало ли... Соседи чего-нибудь накапают. -- Не накапают, ладно, -- сказал Андрюха. -- Тихо-тихо будем себя вести. Какая оборона, спятил? От кого? Как они на меня выйдут? -- Ты же меня нашел... -- Сравнил! У нас сферы общения пересекаются. А тем обо мне вообще ничего не ведомо. Я усмехнулся: "сферы"! Нет, не развеяла Андрюхина логика моей внезапной тревоги. Фактор случайности нельзя недооценивать. Дорого обойдется. -- Но теперь ты должен что-то предпринять, -- сказал я. -- Не век же прятаться. Андрюха пожал плечами: -- Да это не страшно... Я вот за родителей боюсь. Я когда уехал весной, у них справки наводили. Мать сказала, что раньше октября меня не будет. До октября и не возникали. Потом так, захаживали, спрашивали -- изредка. А сейчас -- в неделю дважды, как штык. Собрались, наверное, сдавать погремушки, кончился карантин -- зашевелились! Мать им отвечает, что я застрял в экспедиции, не ясно еще на сколько. Требует правды от меня -- что происходит. Говорит, они все грубее и грубее... Какие у этих друзей тараканы в мозгах, кто поймет?! Трезвонят в дверь в одиннадцать вечера. Телефон еще можно отключить, но звонок-то не отрежешь. А у нас бабушка живет. Дед в санатории -- она у нас. Ее если какой шум разбудит -- все, не спит до утра. План спасения бабушки рождался в муках. То есть мне он сразу казался очевидным и единственно осуществимым. Однако уговорить Андрюху, предпочитавшего проекты пускай фантастические, но щадящие его гордость, удалось только к середине ночи -- похоже, он просто устал спорить. Постановили так: не откладывая, прямо завтра, он забирает мои доллары и везет в Люберцы. Там сочиняет легенду по поводу своего исчезновения: не успел сообщить, потому что потерял телефон однокашника, а отослали буквально в один день, правительственное задание, военная дисциплина (вряд ли кто из люберецкой шпаны сподобился поработать в геологической партии и уловит заключенный здесь абсурдистский юмор), никаких отказов, никаких проволочек... -- короче, в этом не мне его наставлять. Признается, что отдать в состоянии лишь половину долга, но все, доверенное ему, готов вернуть в целости и сохранности. Под горячую руку скорее всего получает в зубы. Но вопрос об окончательной расплате старается перевести из плана физических воздействий в плоскость финансовых отношений. Положеньице у него не ахти, но кое-какие козыри все же имеются. Во-первых, он должен настаивать, что свертков не открывал. Во-вторых -- если они сами упомянут золото, -- что кольца и цепочки -- еще не чистые деньги и штрафные санкции за просрочку сюда не распространяются. Ну и в-третьих: раз ничего не пропало -- значит, он все-таки исполнил, что от него хотели. Не без накладок, да, -- так он и талдычил им с самого начала, что накладки очень даже возможны. Другими словами, успех зависит от того, сумеет ли он талантливо изобразить дурака. Следует сыграть полное, слегка дебильное простодушие и тем подать Андрюхино явление озлобленному на него народу в комическом ключе. Буде они окажутся способны рассмотреть смешное в ситуации -- волей-неволей перейдут на человеческий уровень, где уже есть место диалогу, пускай и с позиций силы. Андрюха, со своей стороны, принимает любые условия, если они не носят откровенно издевательского характера. А дальше уединяется и размышляет, покуда дым из ушей не повалит, как станет добывать необходимые суммы -- причем путем надежным и безопасным. -- Хорошо бы, -- сказал я, -- до тебя дошла одна несложная мысль. Эти деньги -- все, чем я располагаю. И они мне нужны. Лафа с квартирой -- не навсегда. Скоро закончится. Он ответил, что долго думать ему ни к чему. На подходе многообещающие гешефты. Потом, его сослуживец -- бывший прапорщик -- предложил симпатичную идею. У Андрюхиных родителей есть видеомагнитофон. У прапорщика -- машина и масса армейских связей. Можно разъезжать по частям московского гарнизона, окормляя воинов фильмами про ковбоев, а офицеров -- датской порнографией. Так что мне нечего волноваться. Даже если Андрюхе завтра выставят процентов двести, через пару месяцев он всех ублаготворит -- и там, и тут. Протянем ведь пару месяцев? Я прекрасно знал цену Андрюхиным прогнозам и для верности помножил этот срок на два. Выходило критично. Но на полтора -- в самый раз, к прибытию хозяина. И когда я вспомнил, что моя прекрасная дама так и не получила от меня добро на завтрашнее свидание, стояла уже глубокая ночь -- куда там звонить в такой час! Муж, конечно, давным-давно дома, ворочается подле нее на супружеском одре или шаркает в кухню хлебнуть кипяченой водички. А она теперь в гордых обидах и будет хранить молчание, дожидаясь, пока я первым сделаю шаг к примирению... Лежа лицом к стене, я дрых безмятежно и вдохновенно, но стоило повернуться на спину -- и что-то острое уперлось мне в бок. Я нащупал предмет между пуфами, но не смог распознать на ощупь. Открыл глаза. Утро. Шелест бумаги. Та, с мыслями о которой, то ли выискивая обоснования грядущему разрыву, то ли пытаясь их опровергнуть, я засыпал, сидела на стуле, оставленном Андрюхой посреди комнаты, и листала газету. Волосы ее, густые и светлые -- почему-то при всякой нашей ссоре она грозилась непременно их состричь, -- переходили без границы в белый фон незашторенного окна. И обращенная ко мне газетная полоса белела, вызывающе пустовала -- должно быть, заманивала рекламу. И белая вязаная кофта. Все вместе -- словно фотография в высоком ключе. Красивая женщина. С редким даром -- смотреться в профиль не хуже, чем в три четверти. Другой такой мне, пожалуй, не видать. -- Привет, -- удивился я. -- Как ты здесь очутилась? Она объяснила: час назад набрала номер -- ответил твой приятель. Сказал, ты еще не проснулся. А он уходит. Я попросила не запирать дверь. -- Отлично вы распорядились! Квартира, значит, нараспашку, меня тут могли похитить... -- Да уж! -- засмеялась и показала руками, как охотник на привале. -- Ба-а-альшая драгоценность! Я поднялся, влез в халат. По полу тянуло холодом, и хотелось обратно под одеяло. Но пока я ставил чайник, она успела занять кровать, устроилась с газетой, подобрав ноги и укрыв их своей длинной шерстяной юбкой. -- Тут написано, что латиноамериканские террористы кормят мышей взрывчаткой, чтобы она откладывалась у них вместо подкожного жира. Потом надевают им ошейнички с маленькими приемниками и отпускают в канализацию. Одну кнопку нажать -- весь город без связи и воды. -- И тонет в дерьме, -- добавил я. -- По-твоему, чушь? Чайник вскипел. Она вынула из пакета завернутую в полотенце треть яблочного пирога. Всем поровну: мужу, мне и ребенку. Сама мучного не ест. Я попробовал, похвалил. -- Ну что? -- спросила она. -- Что? -- Так и будем чаевничать? Я предвидел такой оборот. Я прокручивал в памяти особенно волнующие моменты прошлых, более пылких, встреч. Никакого эффекта. То есть представлялось легко и красочно -- но без нужного результата. Еще можно было перехватить инициативу. Вот сейчас и произнести слова резкие и окончательные -- если я действительно на что-то решился... Однако все заделы начисто вылетели из головы. -- Слушай, я тебя тысячу раз предупреждал: я по утрам не в себе... Она смотрела с вызовом, и я отвел глаза. Хорошо, хорошо -- победила! Неоспоримо твое ролевое превосходство. Ты претерпеваешь в незаслуженном небрежении, а я -- ничтожество, бамбук, несостоятельный мужчина. Мне самое время взглянуть, что там уязвляло во сне мои телеса. Оказалось, затвор. Андрюха бросил его на кровати, а я не заметил и застелил простыней. Я достал карабин и с трех попыток приладил затвор на место. -- Ух ты! -- оживилась она. -- Какие новшества! Сам докатился или твой друг тебе помог? -- Ты стреляла когда-нибудь? -- Я что, кавалерист-девица? Нет, конечно. -- Докатился... Почему -- докатился? Она взяла двустволку из ящика и, неловко прижав приклад локтем к ребрам и склонив голову на плечо, прицелилась в задумчивую галку на дереве за окном. -- Ну, с такими штуками ничего ведь уже не надо, верно? Мужское начало и так налицо... -- Когда изобретают сложные построения, чтобы не признаваться в простых вещах, -- сказал я, -- это идеология. Лучшие умы двадцатого века борятся с подобным положением дел. -- А простая вещь -- это что я тебя больше не интересую? Почему, я признаю. Я знаю, что не очень молода, не очень умна... Только у меня было одно странное свойство: я тебя любила. И помяни мое слово -- ты еще затоскуешь... Я забрал у нее ружье, отыскал замок и переломил, открыв затылочные срезы стволов. Не заряжено. Вернул, но она никуда больше не стала целиться. Я начал было говорить: мол, не настолько все однозначно, как она представила, -- но скис. Будто оправдываешься. И, оправдываясь, унижаешь другого. -- Дома-то что у тебя теперь? Полегче? -- спросил я, лишь бы не молчать. -- Это подсказка? Пора и честь знать? Я взвыл: -- Ну что ты все заводишь сама себя?! Но через пять минут уже подавал ей пальто. А потом следил, стоя у окна кухни, как она удаляется, в незастегнутой дубленке; как снова и снова промахивается мимо кармана рукой, зажавшей скомканную полиэтиленовую сумку, в которой приехал пирог. Она знала, что я смотрю. И даже спиной старалась обозначить свое королевское презрение. Только плечи выдавали. И я думал: может быть, нам повезет? Может, удастся избежать разрыва затянутого, словно процесс выдворения пьяного из прихожей -- с долгим пунктиром безрадостных, бессмысленных возвращений... Но все равно жаль, что получилось так грубо. Не фонтан получилось. Я, разумеется, хотел бы как-то иначе. Благороднее, что ли... Но я бы, известно, уйму чего хотел. Впору было тихо грустить, а меня посетили подзабытые сестры --строгая, аскетическая собранность и воля к действию. Я затеял большую уборку. Я протер полы, применив в особо грязных местах щетку и мыло; отдраил плиту, ванну, раковины и унитаз, а в довершение вымыл с обеих сторон оконные стекла, напрочь выстудив квартиру. Долларовый сосед, шагая по дорожке к подъезду, застал меня балансирующим на подоконнике, поприветствовал, удивился: что это я -- не в сезон? (Прежде за всю зиму я не встречал его ни разу: если с кем и сталкивался в нашем коридоре на четыре квартиры -- то с бабками или с детьми; дети глядели исподлобья и шугались к стене.) Когда я замачивал в белоснежной ванне серые, как очень пасмурный день, простыни и пододеяльник, позвонил Андрюха с докладом: бабушка счастлива его лицезреть, назад сегодня не отпустит и ночевать ему предстоит здесь, у родителей. Я ответил, что доставить бабушке удовольствие -- несомненная честь для меня. Однако сильнее волнует расклад во тьме внешней, куда не достигает свет семейного очага. Все на мази, успокоил Андрюха. Увидимся -- он изложит детали. Но не удержался и стал рассказывать глухим шепотом, что сложилось еще удачнее, чем мы надеялись, и платить больше ничего не придется, ибо в счет остатка долга, неустоек и компенсации за потрепанные нервы он сдал им на год тот самый отцовский гараж, где прятал в землю сокровища -- под склад для водки, сигарет и консервов, торговлей которыми на площади возле железнодорожной платформы занят целый штат пенсионеров и подростков. Я спросил, что думает об этом отец. -- Да он туда и не заглядывает. Лет пять, наверное, не был. У нас другой есть, теплый -- в гаражном комплексе. А от старого даже ключи заржавели. Я замок весной едва провернул. Тут его отвлекли, и он крикнул в сторону: "Сейчас, мама, сейчас я все сделаю..." -- Ну, давай, до скорого. А то у матери гости -- неудобно распространяться. Добрый семьянин, намекнул я, отличается тем, что всегда готов запустить руку в холодильник и порадовать неприкаянного друга. -- О чем речь! -- сказал Андрюха. Позже, выйдя выкинуть образовавшийся после уборки мусор, я нашел на плиточном полу лестничной площадки письмо из Антарктиды. Вообще-то хозяин оставлял мне ключ и от почтового ящика -- но поскольку газеты на наш адрес не поступали, а никакой корреспонденции я ниоткуда не ждал, ключ где-то благополучно затерялся за ненадобностью. А теперь взломали целую секцию: что-нибудь, вероятно, украли, а неинтересное вывалили наружу. Письмо лежало чуть в стороне от основного газетного вороха, в компании двух журналов -- шахматного и "Новый мир". За "Новым миром" я и нагибался, чтобы полистать ночью и сунуть завтра обратно в искореженный ящик, -- но вдруг прочел на конверте рядом свою фамилию. Судя по дате на московском штампе, доставили письмо четыре дня назад. Мой друг писал коротко и только о самом важном. Что, в сущности, пребывание летом в Антарктиде не так уж отличается от пребывания где-нибудь в зимнем Подмосковье -- если зима по преимуществу ясная и не слишком морозная. Разве что деревьев нет и под снегом здесь -- земля, там -- лед. С одн