и подвесить ему под руку подружку в помятой одежде и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа, претерпевшего духовное и материальное разложение. Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы - добрейшая душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со смертью, и урезонить ее было просто не возможно. Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность. Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за невнимание к ней, - безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к одному человеку - к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ, в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни они все трое были близкими родственниками, - отсюда и взаимная симпатия. Музе в той компании, конечно, места не отводилось, - это было еще одним поводом для скрытого женского протеста. Она даже никогда не пыталась покормить Графа, ибо было ясно, что он откажется принять от женщины пищу. Любимым выходом на сцену для Музы было отпевание или светское прощание в специальном "прощальном" зале больничного морга. В такие торжественные минуты успокоить ее мог только классический стакан русской водки. Известно, что "функция формирует орган". Вот и сформировался давно у доброй женщины легонький цирроз печени, "завелись таракаши в головке", стала пошаливать память. Оставалась незыблемой чистейшая душа, таящая только один помысел - привести тело покойного после вскрытия в приличное состояние (обмыть, приодеть, придать лицу значительность), а затем организовать достойное прощание. За это она получала не малые деньги - как говорится, "из лапы в лапу" или "на карман". А потому могла позволить себе изысканность в одежде, косметике, пище и напитках. От нее всегда исходило очарование тонких французских духов. Правда, в сочетании со специфическими запахами морга они не всегда удачно гармонировали. Анатом, страдающий аллергией, порой готов был зарезать ее анатомическим ножом прямо на месте из-за какого-нибудь нового обворожительного эксперимента. Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть, свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила. Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с "тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми - деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в плотные слои атмосферы. Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои - путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности". Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай, брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых - в клиническую тайну. Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга, прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа шла в автоматическом режиме - штопка была основательной и крепкой; узлы завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов, то статус-кво уже восстановить было практически нельзя. На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь, взялась отвечать на чистейшей латыни. - "Omnia mea mecum porto"! Затем перевела на русский, но с пьяной отсебятиной, - Все свое ношу с собой, Ваше Величество! Даже в этот, не столь торжественный момент, женщина пыталась вести себя так, словно она Гертруда Великая. Святой образ восстал в помутненной мозгу. Рассказ о Святом Сердце Иисуса услышан был на одной из мужских посиделок. Отличился тогда все тот же Сергеев. Сейчас, находясь под парами чистейшего спирта, ей почему-то казалась, что здесь Гельфский монастырь, в котором она пребывает уже с пяти лет. Будучи огненно рыжей еврейкой, она, наивная, мнила себя белокурой арийкой. Истоки пламени страстей были у обоих разные: у рожденной в далеком Эйслебене все исходило из религиозной святости и классического немецкого мистицизма; у петербургской пассии - от бурления алкоголя. Муза готовилась произнести самую ответственную в своей жизни проповедь. Войдя в роль основательно, расширив максимально жгуче-черные глаза, мечущие искры, она приближалась к трансу, после которого следует выключение сознания и моментальное падения тела на пол. Для Чистякова такой исход не был откровением. Музе чудилась ясная цель - объяснение "Божественного Благочестия". Ничто иное, как отповедь любимому отступнику, заблудившемуся в сомнениях, готовилась выплеснуть разгневанная кошка. Но спиртные вихри повели помпадуршу в сторону: взбрыкнув и пьяно мотнув головой, она сместила белый колпак с копны рыжих волос на левый глаз. Рожа бывшей красавицы превратилась в сморщенный помидор, порождающий недоумение. Но весь эпатаж решительно притормозил Михаил Романович: - За такие штучки, милочка, дают по "пингвину" ногой! - По какому пингвину? - переспросила Муза. - По тому, который прячет тело жирное в утесы! Милочка! - попытался Чистяков "ласково" привести в чувство свою помощницу. Муза, конечно, великолепно понимала, что есть на самом деле "пингвин", но продолжала строить из себя неожиданно проснувшуюся принцессу на горошине. Миша был изыскан и берег чистоту русского языка, - избегал сквернословия. Он давно привык к подобным сценам перевоплощения и считал, что Муза похоронила в себе талант большой актрисы. Сейчас он только выдерживал роль. Челюсти сжимались не от злобы, а от желания сдержать смех. Муза всегда считала, что актерство в ее жизни ни при чем. В ней погибла преданная жена и возможная мать детей гениального анатома. Для коллег не было секретом, что Муза, закончив с Золотой медалью школу, в возрасте шестнадцати лет поступила в медицинский институт и, играючи, легко сдавая экзамены на отлично, проскочила до четвертого курса на одном дыхании. Но здесь ее ожидал "ссудный час". Легкое дыхание застыло в приоткрытых губах, а в мозгу зазвенело томительное слово - любовь, когда на одном из практических занятий перед ней выросла фигура "невысокого, но гениального", молодого анатома. Через короткий срок, поздно вечером, при явном попустительстве нескольких трупов, тихо возлежавших по соседству, она отдалась "милому, первому и единственному" - Мише. Трупы через неплотно сомкнутые веки, конечно, кое-что постигали. Но их зрительный анализатор уже был подвергнут безвозвратному разложению, и восприятие шло только через продолжавшие расти волосы, ногти и желтые зубы. Таинство посвящения в женщины произошло прямо на свободном секционном столе. Любовников объединила и породнила профессия. Их первый сумбурный половой акт на всю оставшуюся жизнь ассоциировался со специфическим запахом секционного зала - запахом особым, насыщенным формалином, парами спирта и тлетворным ужасом смерти. По ее мнению, Миша уже в то время был "с петухами в голове". Доказательства тому очевидны - в столь торжественный момент "преступный сердцеед" лишал ее невинности, никак не соглашаясь выключить яркие софиты. "Во тьме совершаются только порочные дела, мы же творим акт благородного таинства" - мурлыкал он у ее розового ушка. А потом скрипел зубами, мучаясь в борьбе с прочностью девственной плевры, доведенной традиционно жестоким у евреев генетическим отбором до плотности ligamentum (связки) - почти что хряща. В последствии, только самым близким друзьям, была приоткрыта завеса тайны над ошибками технологии. Оказывается, Миша с Музой изрядно пригубили казенной aqua vitae. Вполне вероятно, что спиртик несколько сместил анатомические макро-образы в помутненном сознании партнеров. На трезвую голову Миша утверждал, что заблудился не в преддверье влагалища, а, скорее всего, по ошибке пытался пройти не тем путем. Муза божилась, что пьяный Мишутка в азарте настойчиво сокрушал ее лобковую кость. Она еще долго хвасталась подругам синяком в области Symphysis ossium pubis, - женщине, по всей вероятности, очень хочется хоть раз в жизни отдаться громиле. Любовники сошлись на том, что в конце концов победила дружба! Победа была успешно выкована только благодаря отменному освещению, да отсутствию внешних помех - больница в то время спала крепким сном. Уже на следующий день Муза попыталась подвигнуть своего избранника к серьезному шагу - предложила узаконить отношения, безразлично, по иудейскому или христианскому варианту бракосочетания. Но Миша оказался крепким орешком. Он заявил, что является последователем Иоганна Георга Гихтеля - немецкого философа-мистика, категорически отвергавшего земной брак, предпочитая ему только духовный брак со святой Софией. В те годы Муза обладала очень неразвитым религиозным чувством: она настойчиво пыталась вычислить Софку-сволочь, дабы расцарапать ей рожу и овладеть предметом любви единолично и навсегда. Миша, узнав об этом, долго смеялся, объясняя эгоистической подруге, что его София - это только мифическое существо, богиня мудрости. Тогда он еще уверял подругу, что на свете нет женщины, великолепнее, чем Муза! Молодой ассистент кафедры патологической анатомии - Чистяков компостировал мозги своей рыжей бестии рассказом о Гихтеле, жившем в Амстердаме в далекие 1638-1710 годы. Пришлось вспоминать почти полностью теории первоучителя-мистика Якоба Беме (1575-1624), который своими трудами надоумил последователей воспринимать Бога, как чистую любовь, а не как гнев. За все те выкрутасы и отказ от бракосочетания Муза закатала Мишелю ногой по яйцам, не в переносном, а в самом прямом и конкретном смысле. Она с горя бросила институт и даже выпила пузырек перекиси водорода. Токсикологию студентка еще не проходила, яд был выбран не правильно - отравление не состоялось. Муза сумела поступить на работу лаборантом и санитаркой в тот морг, где нарождающийся гений трудился, прорываясь к кандидатской степени. Она, видимо, не желала расставаться с местом своего девичьего позора и стала последовательно "выпасать" своего избранника, исподволь готовя его шею к супружескому хомуту. Если бы молодая подруга не заявила о своей решимости нарожать кучу наследников, Миша, может быть, постепенно и привык к неотвратимым переменам в своей жизни. Но азарт отпетой духоборки, доходящий до отчаянья, поразил его столь сильно, что молодой ученый моментально сполз в вульгарный гностицизм. Мишины попытки отыскать у решительной женщины "духовное", "душевное" и только потом "телесное", как правило, в нежных и надежных руках Музы меняли последовательность. Все очень быстро закончилось банальной беременностью, за которой, конечно, должен у порядочных людей следовать брак. К несчастью, одна из комсомольских ударных вылазок на картошку закончилась выкидышем прямо на меже. Муза сперва попыталась повторить ритуал самоубийства, но теперь ее уже стерегли товарищи, родители и Миша. Так началась большая любовь, очень похожая на королевскую охоту. Призом для Музы в ней была желанная беременность, а для Миши - уход от нее. Несложная интрига, но если векторы поступков в ней имеют разные направления, то будет ли толк. Возможно, причина и следствие были завязаны на другой узелок: Всевышний отвернулся от вероотступницы, ибо браки должны совершаться на небесах и, скорее всего, только между людьми одной веры. Бог или дьявол отобрал у бушующей валькирии талант материнства? Никто не ответит на прямой вопрос. Скорее всего, в свои права вступила всемогущая кара, обозначенная исключительно анатомо-нозологическим шифром. Именно Всесоюзный коммунистический союз молодежи призывом к ударному труду на сельскохозяйственной ниве разрушил "здоровую советскую семью". Муза нашла в себе силы для жертвенности: она взвалила на спину мучительную участь полу-отвергнутой пассии. Муза служила своему вампиру так, как может служить только женщина или собака, но он не всегда платил ей по достоинству. Иногда Музу прорывало - она выплескивала из себя море негодования и брани. С годами ослепительная, ярко-рыжая масть поблекла, география жировых отложений и формы груди приблизилась к национальным стандартам. Миша ехидничал: дома, в сундуке, у Музы появились три традиционных для еврейки парика. Любовь перешла в привычку, затем в нерасторжимую привязанность. Сейчас, в холодном и неуютном сельском морге, дискуссия была неуместной. Однако Муза продолжала разбивать горшки. Возмутила ее, конечно посылка о правомерности применения ноги для утверждения дисциплинарного кодекса. Возбуждала гнев, видимо, и обида за нежный женский половой орган - источник божественных наслаждений, не заслуженно униженный просторечием. Женщины чаще помнят о сладком, но редко вспоминают об исторических бурях, жизненных трагедиях, виной которых было, есть и всегда будет все то же забавное (если его оценить анатомически) и коварное устройство, носящее гордое латинское имя - Organa genitalia muliebria. Ясно, что интеллигентный человек, да еще врач, анатом, обязан подбирать выражения. В том была уверена Муза на сто процентов и переубедить ее никому не удасться. - Много чести! - криво ухмыляясь и попятившись на стеклянный шкаф с инструментами, молвила отвергнутая пассия. Затем продолжила: - Вообще-то, для интимного общения настоящие мужчины используется другой орган. - Размечталась, пьяная дурочка. В тебе заговорили студенческие атавизмы. - скрипнул голосовыми связками возмутитель спокойствия. - Ваше половое бессилие давно отмечено неподкупной и принципиальной общественностью. - в свою очередь, отделавшись от икоты, с достоинством выдавила Муза. - Придержи язык, пьяная стерва. Помни, женщину украшает посредственность. - с легким намеком на злобу заявил доктор. - Вы, видимо, имеете ввиду свою особу, мой господин. - съехидничала обиженная светская львица. Препирательство было бесполезным. Очевидность автора победы в высоком споре не вызывала сомнения. Привыкший ко всему анатом сменил гнев на милость. Хоронить останки покойного пришлось в два этапа: сперва тайно был захоронен сбоку от фундамента морга комплекс внутренних органов; затем торжественно и прелюдно зарыли на местном кладбище остатную от человека оболочку. Откровеннее всех, можно сказать, страстно, с подвывом, рыдала Муза, ее не могли привести в чувство даже два стакана огненной воды, наполненные, естественно, не до краев, а только на "две бульки". Терминология алкоголиков давно вошла в практику Музы и она не стеснялась расширения специфического кругозора. Чистяков в течение долгого общения с покойниками, вкупе с незаменимой Музой, не подвергся духовному разложению больше, чем этого требовала профессия. Но дьявол не мог успокоиться: Миша понимал, что рано или поздно его ждет возмездие за грехи и грешки. Спинным мозгом он чувствовал нарастание тревожности: кто-то выстраивал ему новые страшные испытания. Чистяков помнил рассуждения Александра Ивановича Клизовского о жизни и смерти и они были близки анатому. Действительно: "Цель жизни есть жизнь. Синоним жизни есть движение. Движение вечно - значит жизнь вечна". Трудно спорить с тем, что "начало жизни человека уходит в Беспредельность прошлого, а о конце не может быть речи, ибо Беспредельность ни начала, ни конца не имеет". Чистякова успокаивало заключительное утверждение Клизовского: "Будущее человека есть беспредельное совершенствование, которое осуществляется чередующимися жизнями, то в видимом физическом мире, то в невидимом небесном". Такая философия приободряла грешника, оставляя ему надежду на лучший исход, конечно, если удастся разобраться в грехах, покаяться и получить их отпущение у Всевышнего. Миша давно поставил крест на атрибутах внешнего лоска. Человек-загадка всегда присутствует в коллективе, особенно, если речь идет о медицинской касте. Михаил Романович Чистяков - так величали доктора полностью, - сумел вместе с матерью выжить в блокадном Ленинграде. Сразу после Великой Отечественной войны он попал в одно из многочисленных Суворовских училищ, где тянул лямку воинской службы. Кстати, и Сергеев тоже хлебнул воинской дисциплины практически из того же котелка - он закончил Нахимовское военно-морское училище, чем страшно гордился, часто вспоминал поучительные истории из жизни закрытого военного учебного заведения и корабельной практики. Что-то особо опосредованное чудилось в притяжении бывших военных воспитанников друг к другу - родство душ, так это, скорее всего, называется. Но единение такое уж слишком откровенно отдавало общей скорбью - видимо, в тайниках души у них пряталась тоска по потерянному детству. Невольно в памяти всплывали и хлестали по отцветающим нейронам многочисленные незаслуженные обиды, непонятная и неотреагированная жестокость, свалившиеся на детскую голову неожиданно и неотвратимо, от которых в том возрасте и в тех условиях защититься было практически не возможно. Таких училищ тогда расплодилось достаточно - они спасали от беспризорщины многочисленные детские души, но и бывшим гвардейским генералам и офицерам давали сносный и достойный их заслугам прокорм. Сложилась особая система милитаристского воспитания, а, точнее сказать, возрождались ее традиции, еще не забытые с царских времен. "Система" - термин, усвоенный воспитанниками, как что-то родное и, вместе с тем, холодное, жестокое, полностью лишающее детства. Там, изнывая под тяжестью воинской дисциплины, так плохо сочетавшейся с мальчишескими запросами, Мишель (кадетская кличка) умудрился отписать откровенное письмо самому Сталину. Детище войны добросовестно объясняло вождю причину нежелания посвятить себя военной профессии. На его счастье перлюстрация писем воспитанников была поручена не агентам КГБ, а офицерам-воспитателям училища. Нашелся мудрый человек, который остановил депешу, а режущегося правду-матку мальчика благополучно отчислили и отправили домой в послевоенный Ленинград. Жил он в самом центре Северной столицы, среди красот великого города. Его мать, вечно занятая на дежурствах в больнице, была заурядным врачом-терапевтом. Как могла, она успевала заботиться о духовном развитие единственного сына. Мать-одиночка с раннего детства обладала неукротимой энергией, легкостью и подвижностью, миловидными внешними данными. Наверное, тем и завлекла она будучи студенткой четвертого курса мединститута одного из профессоров Военно-медицинской академии, где проходила практику по кафедре акушерства и гинекологии. Пути Господние неисповедимы! Но насладившись внебрачной любовью, лекарша откатилась от профессора и впряглась в жесткую долю материнства, совмещая ее с радостями помощи ближнему. "Светя другим, сгораю!" - заявил еще великий Гиппократ. Но в блокадном Ленинграде, а затем и послевоенном вдрызг разрушенном городе процесс "сгорания" проходил уж слишком быстро, решительно отбирая у жизни время и силы. Перед работой мама отводила задумчивого мальчишку с куском хлеба в кармане в ближайший музей или театр, где ребенок арестовывался на целый день. Так берегла она наследника своего короткого счастья от "тлетворного влияния улицы". Надзирали за ним множественные мамины подруги. Летело тяжелое, голодное детство, обычное для многотысячной городской детворы. Помогал рыбий жир, фтизиатрическая служба, замученные голодом, но добрые врачи-педиатры, бесплатные школьные завтраки и обеды, комнаты продленного дня, организованное детство в три долгие и мучительные смены школьных занятий. Но средняя советская школа была преодолена Чистяковым сравнительно легко благодаря незаурядной памяти и способности схватывать все на лету. Программа медицинского вуза тоже покорилась сравнительно просто. Но вечное недоедание, холодные, промозглые будни стерли из памяти возможные веселые события студенческой жизни. Начав работать врачом и несколько оперившись, он пытался быть щеголем (конечно, на азиатский манер): носил серенький пиджачок и черные брючки, но мечтал о костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке-бабочке. Явная нищета легко пряталась у тогдашних врачей под белым безразмерным халатом, с глухим воротом спереди и тесемчатыми завязками на спине. Такие халаты носили все - от санитаров до академиков от медицины. Помнится такой курьезный случай: великий хирург, академик в звании генерал-лейтенанта готовился к серьезной операции, - совершал важнейший ритуал омовения рук. Предварительно переодев чистую больничную рубашку, он, естественно, сбросил подтяжки, поддерживавшие штаны с широкими генеральскими лампасами. Помывка рук - увлекательное для хирурга занятие. Здесь начинает накапливаться сосредоточенность, решимость и особая хирургическая тайна умозрительного проникновения в человеческую плоть. Затем был натянут балахон стерильного хирургического халата с завязками на спине и началась сложнейшая операция. Когда были пройдены все ответственные манипуляции и дело подходило к концу, - накладывались поверхностные швы, - генерал почувствовал легкое и приятное шевеление в районе своих детородных органов, или где-то поблизости. Тогда даже маститые отечественные профессора еще мало знали о прелестях орально-генитального секса. Но возможность изощренной интимного таинства бродила в подсознании. Генерала обескуражил выбор места и времени надвигающейся неизвестности. Исполнитель не вызывал сомнения у пожилого человека. Он отшатнулся от операционного стола, обратил взгляд к долу, но разглядеть подробно творившееся внизу не смог из-за особенностей очковой коррекции, резко гасившей старческую дальнозоркость. Профессорскую суету прекратил знакомый голос преданной санитарки: - Товарищ генерал, не беспокойтесь, - ласково затараторила мнимая блудница. - штанишки с вас упали на пол. Я тут пробую их поднять под халатом, не нарушая стерильности. Операционная бригада и многочисленные зрители пригляделись внимательно: генерал стоял как бы в центре клумбы из добротных зеленых брюк - среди зеленого, словно розы, алели яркие генеральские лампасы. Уже зрелая, но по-прежнему красивая и статная, операционная санитарка Шура на четвереньках, элегантно изогнувшись, выделывала сложные манипуляции у голых, несколько кривоватых, неприятно волосатых, с варикозными изъянами, ног своего кумира. Она самозабвенно пыталась, соблюдая аккуратность и стерильность, протолкнуть брючную ткань под хирургический халат. Но слаженность действий путал клеенчатый фартук, свисавший спереди, по животу маститого хирурга практически до пола. В прошлом бравые любовники, теперь они оба не могли справиться с пустяковой задачей. Присутствующим демонстрировался номер, безусловно, смертельный. Вся надежда была на волшебство искренней любви и служебную преданность, которые, как известно, порой творят чудеса. Однако в данном случае знаменитому академику явно не везло: пришлось передать штопку операционного разреза ассистенту и, подхватив вместе с Шурой злосчастные штаны, устремиться в предоперационную. Шура отгораживала своим телом генеральский позор от зрителей, крутясь вокруг академика, как взволнованная наседка. Там, в предоперационной, наедине, может быть, и довершили пожилые люди акцию секретных воспоминаний каким-то, только им известным, способом. Кто ведает, какая техника оказалась в том скоротечном рауте предпочтительнее. Опытные хирурги говорят, что даже очень длительная и утомительная операция, - может быть, видом крови или густотой переживаний, азартом акции спасения, - пробуждает непреодолимую сексуальную страсть. Теснота общения операционной бригады творит чудеса и делает доступным удовлетворение любых фантазий, причем, в самых невероятных условиях. Опыт показывает, что-то подобное происходит с бригадами персонала скорой помощи, с патологоанатомами, рентгенологами, таящимися в темноте своих загадочных кабинетов. Как теперь известно, не остался равнодушным к профессионально-житейским соблазнам и Михаил Романович. Каждый стремится хоть на минуточку, но почувствовать себя атлантом. Сильно переживая малый рост и надвигающееся облысение, Чистяков, еще будучи молодым врачом, дошел до того, что уговорил своего приятеля хирурга раскромсать ему апоневроз под кожей волосистой части черепа. Хирургическая экзекуция несколько растянула процесс облысения, превратив его в затянувшуюся природную кару. Полная же остановка процесса оказалась иллюзией, обогатившей науку еще одним опытом с отрицательным результатом. С годами облысение приобрело забавную географию, - пучки седых волос кустились между разноформными ареалами плешивости. Дабы усилить сопротивление природе, Миша стригся на голо. Так и прошли лучшие годы: облысение не остановилось, но стриженным под солдата-первогодка пришлось отходить большую часть жизни. У неподготовленных и слабонервных создавалось впечатление встречи с упырем или вурдалаком. Однако этот экзотический фрукт был кандидатом наук по самой мудрой в медицине специальности - патологической анатомии. В свободное от работы время (а ему удавалось все рабочее время превращать в свободное) он писал картины. В них ощущалось хорошее восприятие и передача красок, но хромала техника рисунка. Видимо, многодневные посещения музеев оставили свой след, но то был только след, а не четкий отпечаток таланта живописца. Натура эксцентрическая выпирала из Чистякова при каждом повороте головы, тем более при остром слове и решительном действии. Ну, а если он ударялся в пространное повествование, - подключал оба полушария к поиску вещего слова, - то можно было смело вызывать психиатров. Чего здесь было больше: нарочитой эксцентрики или акцентуации характера - трудно сказать. Скорее - всего понемножку. Однако он любил усиливать меткими словами эффект диагностических пассажей во время вскрытия. Постукивая длинным хирургическим ножом по мрамору секционного стола, он, копируя технику удава, давил свою жертву пристальным взглядом, раскрывая перед провинившимся врачом ошибочные диагностические и лечебные установки. Немногие из заблудившихся в тайнах медицины эскулапы решались тогда возражать его клиническим приговорам. Особенно не любил наш патолог легкомысленных нахалов, врунов, неучей и шкурников. Он всегда находил для них язвительное словцо и откапывал совершенно жуткую историю из архивов науки. Третий диссидент-посидельщик имел косвенное отношение к медицине. Олег Германович Верещагин - по образованию физик, кандидат физико-математических наук, залетел в больничку из профильного НИИ, где успешно руководил лабораторией лазерной техники. В больнице ему предложили возглавить службу сопровождения диагностического и лечебного процесса. Он умудрился заменить металлолом на современную технику и ежегодно внедрял все новые и новые уникальные методики. Открыл этого уникального специалиста, стоящего за границей колоссальные деньги, Александр Георгиевич. А встретил он его на тренировке по каратэ, где Верещагин выполнял роль тренера. Сергеева при первом знакомстве поразили внешние данные нового тренера. Почему-то сразу вспомнились два кинофильма - "Римские каникулы" и "Великолепная семерка". В Верещагине совмещались изумительные мужские данные, - высокий рост, стройность, гибкость, спортивная резкость, - с интеллигентностью, отражающейся в тонких, породистых чертах лица, несомненном уме, эрудиции, воспитании. В нем было многое, напоминающее стать и характер сильного и благородного оленя. Сергеев вовсе не удивился, когда при знакомстве тот назвал свое имя - Олег. Они отыскали друг друга моментально и через несколько дней были друзьями. Их мужская дружба прошла двадцатилетнее испытание. Не была она сусальной, зависимой, рабской, а была, скорее, дистанционной, но верной. Каждый был готов прийти на помощь другому при первой необходимости. Безусловно, они оба не были идеальными людьми, но умели прощать недостатки друг другу. Пожалуй, их обоих объединял идеализм и романтизм, идущий от детства и юношества. Олег очень любил сказки и читал их запоем. Таким людям кажется, что они хорошо диагностируют человеческие пороки, но в том состоит их глубокое заблуждение. Первый тест, который не удавалось Олегу пройти без поражения был наивно прост, - при многократных попытках сложить семью он вляпывался в идиотскую ошибку. Через два-три года приходилось разводиться. Сопровождалась такая акция исключительными мытарствами, которые с изощренной подлостью организовывали бывшие благоверные. Они почему-то охотно рожали от него детей, но все дальнейшее содержание и воспитание переваливали на отца, а сами пускались в тяжкие. Видимо, в людях, подобных Верещагину, слишком много чести и праведности - тем и пользуются при случае окружающие. Ну, а женская природа изначально склонна к паразитированью, - иначе и быть не может, если существо, по образу и подобию Божества, создают из примитивного ребра, совершенно земного мужчины, да еще погруженного в глубокий сон, скорее всего, изрядно пьяного. Абсолютно ясно, что самым смышленым испытателем житейской мудрости являются досужие женщины. Дочери Евы для глубокого испытания затягивали Верещагина в официальный брак четырежды. Каждый раз, откупившись квартирой или машиной, от очередной "единственной и неповторимой" он оказывался по уши в чем-то зеленом, липком и зловонным. Ибо кто еще может так подло мстить за несостоявшуюся любовь до гроба, - только женщина, подброшенная дьяволом. А для того дьявол обязательно выберет смазливую, именно с теми пропорциями, которые влекут, возбуждают и греют. И когда доверчивая стоеросовая дубина, регулярно стоя на коленях, по собственному почину убедит малообразованную провинциалку в том, что она Богиня, начинается второе (всегда финальное) действие рокового спектакля. Теперь уже инициативу захватывает чрезвычайно слабый пол, но почему-то способный незаметно перевернуть горы и запрятать отвергнутого мужа в тюрьму или сумасшедший дом. Но наивысшее удовлетворение Матильда получит, если окажется в центре событий. События те, естественно, развернутся на кладбище, перед свежей могилой бывшего мужа, под звуки трогательных речей, в сопровождении оркестра и гвардейского салюта. Видимо, благородство не сеют, - его потребляют вампирши. Во всех посидельных вещаниях Олежек принимал участие, но было в его речах что-то от взглядов Григория Синоита (13-14 века) - византийского проповедника и аскета, основателя монастыря в пустыне Парории. Его тянуло к проповедям идеала созерцательной и аскетической жизни, конечно, несколько осовремененной. Он был сильный, решительный и бескомпромиссный боец на татами - побеждал отечественных увальней и японских профи. Америкашек на выездных соревнованиях Олег колотил просто пачками. Но судьба не была к нему благосклонна - интриги настигали его красивую голову без предупреждения и длительной подготовки. Сейчас, выслушав рассказ сотоварища, он сильно задумался и не стал влезать в обсуждение, - раут созерцания и осмысления был необходим Олежеку. Четвертый в этой компании, конечно, был лишним. Его облик не очень вязался с эстетикой "малой группы". Но он уже затесался в нее, а изгонять человека из служебного помещения, - пусть даже малоблагоустроенного подвала, где располагался морг, - было не в правилах основательных эстетов. Золотое кредо цивилизованного общества: "живи так, чтобы не мешать жить другим". В подвальной компании такая сентенция толковалось расширительно: "живи так, чтобы извлекать пользу от жизни, не мешая при этом другим". Вадик, или для внутреннего потребления - "малыш", звучало здесь ласкательно; он же величал их выспренно - "звери". Ему отводилась роль обучаемого молчуна, разрешалось наматывать на ус и пускать сопли восхищения от высокой беседы. Возраст его не превышал тридцати восьми или около того. Тело он имел чрезмерно упитанное, рыхловатое для молодого мужчины, рост средний, богатую шевелюру и некую испуганную глуповатость во взгляде. А глупеньких и убогих вечно чтили на Руси. Сентиментальность у русских - черта национальная. Внимание к чему-либо у малыша сочеталось с широко открытым ртом из-за бесконтрольно отвалившейся нижней челюсти. Цвет глаз трудно идентифицировать, да и нет в том серьезной необходимости. Своеобразная запасная мишень для острого словца, безобидной шутки - вот психологическая реальность данного персонажа. Известно, что "молчание - золото". Редкий металл, наличествующий в приятной компании, позволял любому адепту разговорного жанра быстро передвигаться от одного художественного образа к другому, сочными красками живописать экстремальные ситуации. Такие ситуации чаще всего создавал своими действиями и высказываниями сам Вадик, но порой разговор затрагивал и опасные темы - касался начальствующих фигур. В интересах диссидентов было держать информацию в узде конфиденциальности. Должность у малыша была редкая среди нормальных людей - он был врачом-диетологом. В подвальном синклите сами собой вырисовывались его приватные функции. Не трудно догадаться - молодости вменялось в обязанности расстараться закусоном, когда из-под стола анатом доставал большую бутыль с казенным спиртом. "Эликсир жизни" всегда готовился быстро и мастерски: все решала пропорция ректификата, воды и вкусовых оттяжек. Важно было не только нейтрализовать остатние сивушные масла, их запахи и привкусы, но и внести гармонию внутреннего осязания. От нее зависел эффект опьянения, качество рождаемой мысли, полет воображения, пафос и историческая значимость очередной повести. Наши мастера импровизации, вообще, считали, что первичным во всем том действе была мысль и слово, а не банальная пьянка. Не надо думать, что возлияния была ежедневными и тотальными - под завязку, до изумления. Для такой светской жизни никакого больничного спирта, конечно, не хватит. Государство как раз формирует бюджет свой, во многом ориентируясь на индивидуальное потребление горячительных напитков. Во всяком случае, в царской России так и заведено было со времен графа Сергея Юльевича Витте: сколько выручили от продажи питьевого зелья, столько и направили на поддержание воинской доблести. Современные государевы умы тоже не забыли о проверенной методе, - бюджет оборонного ведомства соответствовал выручке от продажи спиртных напитков населению. Сегодняшний разговор собратьев по оружию велся на трезвую голову. А потому был он конкретен, поучителен и точен. Анатом, любивший неспешное общение с информацией, ушел в некоторую задумчивость, видимо, разворачивая внутри себя представления, только что почерпнутые из рассказа Сергеева. Очевидно, что он смаковал художественные стороны только что нарисованного пейзажа и повести в целом. Диетолог затих, обескураженный полетом мысли инфекционно-заразной души. Вадик еще не привык к встряскам интеллекта и на некоторое время потерял дар речи, забыл некоторые весьма распространенные слова. Когда ему неожиданно предоставляли слово, он долга путался в сорняках из междометий, пытаясь выбраться из лабиринта аллегорий, гипербол, постоянно сталкиваясь с потоком шальных мыслей. Его подавляла "чуждая" эрудиция рассказчика, сильно отличавшаяся от прежних передовиц партийных газет. Все время приходится ждать от этого полиглота какой-то трансцендентной отсебятины. Не ведаешь, где здесь мистика, где реальность, а где розыгрыш, хохма, цель которой проверить досужего слушателя на вшивость. Честно говоря, Вадик так и не понял к чему плелись сии вирши, в чем корень зла? Какую генеральную идею Сергеев намерено вплетал в прозу жизни? Молчание было нарушено через довольно длительное время. Необычно, но прорвал заслон очарования диетолог: - Складывается впечатление, - заявил он, почесывая переносицу, - что существуют на земле особые места, куда нет нам дороги. А как интересно было бы отправиться в Грецию в гости к Дельфийскому оракулу, пошептаться с ним о "тайном", узнать свои жизненные перспективы, хотя бы прогноз погоды на завтра. - Ну почему же нельзя отправиться в путешествие? - возразил патолог (в хорошем настроение Чистяков чаще величал себя "патологом", в плохом - "анатомом"). Покупай туристическую путевку и двигай в Грецию, - скатертью дорога. Оставь только нам ключи от продуктовых кладовых, - мы помянем твой светлый образ не единожды. - Ключи оставить не могу. Нечего и губу раскатывать. Но добраться до Дельфийского оракула - мысль заманчивая; однако, трудно выполнимая по теперешним временам - советский гражданин страдает от хронического безденежья. Инфекционист наслаждался эффектом, произведенным только что сооруженной повести. Ухмыляясь, Сергеев наблюдал исподтишка за реакцией сотоварищей. Он молчал до поры до времени, понимая, что в данной ситуации ему пристало до конца играть роль носителя вещего слова - почти что ставленника оракула. Всегда нужно дать дозреть впечатлению, чтобы покорить публику окончательно - сделать ее "раб