рано начали этот разговор. Миро: ОК, давайте дождемся, пока еще кто-нибудь из нас полезет в петлю! Какие у нас были планы на сегодня? Роден: Собирались после ужина сыграть в бильярд. Миро: Кокс будем нюхать? Тогда поехали ко мне. Как только совершили первый подход к кокаину, сразу же решили звонить проституткам. Шагал принялся трезвонить моделям легкого поведения, которыхназывал богинями. Девочки пообещали приехать через сорок минут. Я закурил сигарету и вышел на балкон. Миро жил на площади Толстого, и с балкона его квартиры удобно было наблюдать вечернюю кутерьму возле кабачков. Ван Гог тоже вышел на воздух. - Что ты думаешь по поводу Яблонской? - произнес он. - Мне нужно еще несколько дней, чтобы ответить тебе, - сказал я. - У нее может не оказаться этих нескольких дней. - Вы действительно собираетесь убить ее? - Пока Роден против этого, мы этого не сделаем, - сказал Ван Гог. - Но я думаю, мы сумеем его переубедить. Яблонская слишком вызывающе себя ведет. - Ты говорил с вдовой Пикассо? - я меняю тему разговора. - По поводу шахмат и книг? - он смотрит вдаль, словно забыв про меня на долю минуты. - Я не буду разговаривать с ней об этом. - Почему? - удивился я. - Парни, идите нюхать! - прокричал Миро из комнаты. Раздался звонок, вслед за которым появились четыре девицы. Все они были одинаково длинноноги, улыбчивы и худощавы. И, главное, они были одного роста, что особенно меня удивило. Девушек было четверо, нас пятеро. Так получилось, что я оказался один в ванне с холодной водой. Я качался на волнах, заплывая все дальше, и с проходивших мимо яхт мне салютовали яркими флагами. - Здесь занято? - женский голос. Голая девочка лет шестнадцати, с торчащей грудью и плоским животом, забрызганным спермой. - Залазь, - предлагаю я. - Холодная! - ежится она, опускаясь в воду рядом со мной. При этом ее нога касается моей. - Я добавлю горячей. - Ты кто? - спрашивает она. - В смысле? - Их я всех знаю, - она кивает в сторону комнаты, где, судя по звукам, набирала обороты странная оргия. - А тебя вижу в первый раз. - Я - писатель, - говорю я. - Что же ты пишешь? - Детектив. - Я читаю иногда детективы, - призналась она. - А о чем твоя книга? - Сложно сказать, - признаюсь я. - Тогда о ком? - она формулирует вопрос иначе. - Обо всех, кого я знаю. О Ван Гоге, о Родене, о Миро. Обо мне. О тебе, если захочешь. - Не хочу, - она даже отодвинулась от меня, создав несколько миниатюрных волн. - Я не хочу участвовать в детективе. - Я тоже не хочу, - сказал я. - Ты забавный, - никогда раньше мне не говорили, что я забавный. Слушая ее голос, я испытывал неведомые ранее импульсы, идущие из потаенной глубины солнечного сплетения. - Знаешь, такое редко бывает... - я с трудом подбираю слова. - Бывает,встречаешь какого-то человека, случайно, в дурацкой ситуации, и тут же понимаешь, что этот человек близок тебе, находится с тобой на одной волне... Понимаешь, о чем я говорю? - Понимаю, конечно, - она улыбнулась уголками глаз. - Сделай мне, пожалуйста, минет. Ван Гог лежал на диване с сигарой в зубах, Шагал валялся на ковре, время от времени вяло хватая проститутку, сидевшую рядом с Роденом, за ноги, которые та свесила с кресла, в котором курила, всецело отдаваясь этому занятию. Две девушки сидели на корточках возле невысокого столика, убирая со стеклянной столешницы остатки кокаина. - Нужно за коксом послать, - предложил Шагал. - Я позвоню, - ответил Миро, появившись в дверях комнаты. - И закажи еду, плиз, - попросил Ван Гог. Гулкие часы пробили в коридоре одиннадцать. Ван Гог встал с дивана, закутался в халат и босиком вышел на балкон. - Ты идешь, Альбрехт? Я завернулся в простыню и пошел за ним. - Ты слишком медленно продвигаешься, - произнес Винсент, выпустив облако дыма с резким запахом. - Неизвестно, что искать и где искать, - возразил я. - Поэтому мы топчемся на месте. - Где искать? Ищи здесь. Что искать? Ищи убийцу. - Нелегко найти убийцу, когда речь идет о самоубийствах. - Встреться с Яблонской снова. Позвони ей прямо сейчас, - он достал из кармана халата телефон и протянул его мне. - Я не помню номер, - сказал я. - Я помню, - ответил Ван Гог. Дюрер: Алло, Татьяна? Яблонская: Да. Кто говорит? Дюрер: Это Альбрехт. Яблонская: Привет, Альбрехт. Зачем ты звонишь? Дюрер: Я хотел снова увидеть тебя. Яблонская: Увидеть зачем? Дюрер: Я просто хочу встретиться с тобой. Мы не поговорили в прошлый раз. Яблонская: Знаешь, Альбрехт, все, что я могла сказать, я тебе уже сказала. Остальное я скажу брату Дали, если он появится. А с тобой я не собираюсь обсуждать ни Сальвадора Дали, ни мои с ним отношения. Дюрер: Я хотел поговорить не о Сальвадоре. - О чем же? - в ее голосе я услышал удивление. - О шахматах, - наобум произнес я. - Хорошо, - сказала Яблонская после паузы. - Давай сыграем в шахматы. Ты помнишь, где я живу? 30. Вечер в янтаре Спускаясь по лестнице от Миро, я встретил двух людей. Первый из них, судя по наглому и одновременно настороженному лицу, был наркокурьером, выполнявшим заказ ребят. Во втором парне, которого я встретил двумя пролетами ниже, я узнал официанта, с которым беседовал в первый день своего пребывания в Киеве. - Я чувствовал, что встречу Вас здесь, - он поставил пакет из ресторана на ступеньку. - Вот. Это от Вашего брата. Я взял конверт, подрагивавший в его руке, дал ему десять долларов и вышел на улицу. Под конусообразным светом фонаря я распечатал конверт. В первую секунду мне показалось, что конверт пуст, и сожаления о безвозвратно ушедшей десятке нахлынули на меня. Я перевернул конверт и встряхнул его - на асфальт выпала визитная карточка. "Казимир Малевич. Организатор Тренинга". Номера телефона на визитке не было, только адрес электронной почты. Положив визитку в карман, я собрался ловить такси, но потом решил прогуляться пешком - идти минут десять. Из мерседеса, стоявшего на обочине, мне просигналили. Это Гоген - совсем забыл про него. - Я иду на Крещатик пешком, - говорю я в приоткрывшееся окно автомобиля. - Хочешь - поезжай за мной. - К Яблонской? - уточнил Гоген. - Я тоже пройдусь. Он вышел из машины и пошел в десяти шагах позади меня. Пьяные люди парами и тройками вываливались из баров и кафе. Ночной ветер нес по тротуару обрывки газет и целлофановых кульков. Немного болела голова - отходил кокаин. Когда я проходил мимо какого-то затрапезного питейного заведения, охранник вытолкнул из него невысокого молодого человека в потертой кожаной куртке. Он чуть не сбил меня с ног, и я подхватил его под мышки, чтобы парень не упал на асфальт. - Дюрер? - удивленно произнес он, приняв нормальное положение. Это был Клод Моне, мой институтский приятель, которого я вижу не чаще раза в год, и всегда радуюсь этим встречам. - Сто лет тебя не видел, Альбрехт! - проорал он. - Как ты поживаешь? Где ты был все это время? - Я ездил отдыхать, - ответил я. - А ты как, Клод? - В полном порядке. Месяц назад развелся, а позавчера разбил машину. У тебя есть деньги? Я пошарил в кармане и дал ему немного денег. - На днях отдам, - пообещал Моне. - Я тебе позвоню. У тебя тот же номер телефона? Какой "тот же", интересно? Я никогда не давал свой номер Моне. - Как Кете? - спросил он. - Вы по-прежнему вместе? - Нет, - ответил я. - Я ее видел на днях. Но мы не разговаривали. - Наверно, ты ошибся, - сказал я. - Кете нет в городе. - Значит, она уже вернулась, - возразил Моне. - Я не мог ошибиться - видел ее из окна машины, когда стоял в пробке. Она кого-то ждала возле метро. - Все в порядке, Альбрехт? - это был Гоген. - Привет, меня зовут Клод, - Моне протянул Гогену руку, и тот неохотно ее пожал. - Опоздаем, - сказал мне Гоген, кивнув в ту сторону, куда мы держали путь. Я попрощался с Моне, и мы пошли дальше. - Это твой знакомый? - поинтересовался Гоген. - Как ты угадал? Я был очень раздражен. Во-первых, самочувствие. Во-вторых, Моне, зачем-то напомнивший мне про Кете. Какого черта ему нужно было заводить разговор о девушке, которую он принял за Кете Кельвиц? Какого черта вообще это все? Что происходит? В последнее время я часто задаю себе этот вопрос, и для меня он лишен иронии. Что со мной происходит? Со мной ли это происходит? Происходит ли что-то вообще, или же то, что я вижу вокруг себя - это обездвиженные волны, которые произвожу своими лапками я, муха, застрявшая в застывающей смоле? В янтаре нет жизни, это мне хорошо известно, но я ничего не могу поделать с тем, что моя жизнь становится этим полудрагоценным камнем. - Пришли, - говорит Гоген. Наконец-то! 31. Певица, писатель, художница По привычке я толкаю дверь квартиры Яблонской. Дверь заперта. Звонок по-прежнему не работает. Остается стучать по бронзовой ручке. Я слышу за дверью женский голос, который не принадлежит Татьяне. Разобрать все слова невозможно, сквозь дверь проникают обрывки сказанного. - Это она?... У нее хватает наглости... сюда... Как ты можешь? ...совсем не нужна... Яблонская открывает дверь. Она в халате. Из-за ее спины выглядывает девушка-подросток, в таком же халате - белом с голубыми цветами. Ей лет пятнадцать-шестнадцать, и только легкая тень под глазами выдает, что она лет на пять старше своего биологического возраста. - Привет, Альбрехт, - говорит Татьяна. - Хотя ты не Альбрехт. Как тебя называть? - Я - Альбрехт, - говорю я, входя в комнату. - Ладно, - похоже, в это она поверила. - Познакомьтесь. Это Альбрехт. А это Алиса, моя... - почти неуловимая пауза, - племянница. - Очень приятно, - я чувствую себя пудингом. Алиса смотрит на меня с недружелюбным интересом. Она плотнее запахивает халат, слегка распахнув его перед этим - мелькает полоска бледной кожи и темно-коричневый сосок. Алиса смотрит, попался ли я на ее провокацию - я попался - ехидно скривленные губы, "племянница" отворачивается. Спальня совсем не изменилась с того момента, как я покинул ее вчера. Те же смятые простыни, та же никотиновая дымка, протянувшаяся от пепельницы на полу к высокому окну. Добавился столик на лилипутских ножках, на котором - две чашки и маленький керамический чайник. - Будете чай? - вдруг предлагает Алиса. Я соглашаюсь - из интереса. - Ничего, если из моей чашки? - Нет проблем. Она протягивает мне чай, я делаю глоток. Жасминовый. Терпеть не могу жасминовый. - Я слушал твой диск сегодня, - обращаюсь я к Яблонской. - Тебе такая музыка не нравится, - предположила она. - Да, не нравится. Но мне понравилось, как ты поешь. - Мне она тоже не нравится. Я пишу сейчас другую. - Пишешь музыку? - Да, - кивает в сторону компьютера, который я раньше не заметил. - А Алиса рисует. Звонит телефон - Яблонская уходит в другую комнату с трубкой, зажатой между плечом и ухом. - Ты художница? - спрашиваю я Алису. - Ага. А ты кто? Возвращается Яблонская. - Ты хотел сыграть в шахматы. - Я хотел поговорить о шахматах, - уточняю я формулировку. - Что же ты хотел мне сообщить? Яблонская замечает, что я покосился на ее подружку, и успокаивает меня: - Алису это все не интересует. Ты можешь спокойно говорить при ней. - Откуда ты можешь знать, что меня интересует? - девочка берет мою чашку, собирается сделать глоток, не делает, ставит на стол. - Алиса, моя девочка, ты ведь даже не знаешь, о чем мы говорим! - говорит Татьяна чуть громче, чем этого требует небольшая комната. - Не называй меня так, как ее! - Алиса вскакивает с кровати, в два шага оказывается у двери и, прежде, чем выйти, передразнивает: "Моя де-воч-ка!" "Раз, два, три, четыре..." - считаю я удары сердца, заполняя пустоту паузы пузатыми секундами. - Не обращай внимания, - говорит Яблонская. - Она ревнует. В том числе, и к тебе. Что там насчет шахмат? Я задумываюсь на секунду. Голова соображает не совсем четко. Что я собирался ей сказать? Что хотел от нее услышать? Мне приходится выбрать самую простую технологию - откровенность. На белом пластике столика забытым Алисой угольком я воспроизвожу упоминания о шахматах, которые встретились мне за последние пару дней. - Слишком много шахмат? - переспрашивает Яблонская, когда я заканчиваю свой рассказ - мне потребовалось минут десять. - Что ты думаешь об этом? - Знаешь, сейчас мне кажется, что ты действительно брат Дали. Он тоже любил изображать факты на бумаге. - Не имеет значения, чей я брат. Два наших общих знакомых покончили с собой. Другие наши общие знакомые думают, что причина самоубийств - это ты. Я ищу подлинную причину, поэтому пришел к тебе. - Как я могу быть причиной самоубийства? Самоубийство - это то, что человек совершает сам, без посторонней помощи. - То есть, ты считаешь, что между смертью Дали и Пикассо нет никакой связи? - Я этого не говорила. Но связующее звено - это понятие, а не человек. - Кто же? - спросил я. - Или что? - Тренинг, - ответила Яблонская. На кухне Алиса разбила тарелку. - Пикассо не посещал Тренинг, в отличие от Дали, - я достал из кармана сигареты, при этом выпала визитка Малевича, которую я поймал в воздухе и спрятал обратно. - Откуда тебе это известно, Альбрехт? Ты знаком со списками участников Тренинга? - Нет. - Что ты вообще знаешь о Тренинге кроме того, что это слово из восьми букв? - Из семи. Я знаю, когда проходил Тренинг. Знаю, как изменилось поведение Сальвадора Дали после того, как занятия закончились... - "Занятия"? - ее спина выпрямилась, глаза смотрели с еще большей издевкой. - О каких занятиях ты говоришь? Тренинг - это не занятия, которые начинаются в какой-то момент, а потом в какой-то момент заканчиваются. Ты можешь ничего не знать о Тренинге, и тем не менее участвовать в нем. Как ты думаешь, Альбрехт, что происходит с тобой в последнее время? Как бы ты это назвал? Твой сводный брат назвал бы это "Тренинг". Алиса снова вошла в комнату и неслышно села на кровать возле Яблонской. Расстояние вытянутой руки плюс несколько сантиметров - Алиса еще сердится. - Тренинг уже идет, - голос Яблонской звучал монотонно и достаточно равнодушно, как если бы она рассказывала о том, что ела на обед. - Участников Тренинга в твоем теперешнем окружении гораздо больше, чем ты думаешь. Ван Гог, Миро, Роден, Шагал, Гойя... Теперь еще и ты, Альбрехт. Все стали тренерами и тренируемыми, что, по сути, одно и то же. Тренинг находится всюду, и это равносильно тому, что его нет вовсе. Она диктовала в меня слова, словно в диктофон - я и не пытался анализировать сейчас то, что она говорила. - Кто звонил? - спрашивает Алиса Яблонскую. - Когда? - Десять минут назад. Когда ты уходила в другую комнату. - Шишкин. По работе, - Яблонская меняет позу, в результате чего приближается к Алисе на десять сантиметров белой ткани. - Я хочу узнать о Тренинге больше, - их флирт не давал мне сосредоточиться. - Узнаешь, - пообещала Татьяна. - Если останешься здесь. Я так и не понял, что она называла словом "здесь" - эту комнату, этот город или вообще "здесь". - Послушай, Альбрехт, кто ты такой? - спросила вдруг Яблонская, и Алиса вздрогнула. - На детектива ты не похож, на брата Дали - еще меньше. Зачем тебе вся эта ситуация? Что ты здесь делаешь? Она не давала мне ответить. - Хочешь совет? - это звучало достаточно искренне. - Уезжай отсюда, Альбрехт. Ты сейчас на первой ступени Тренинга, но, судя по всему, скоро перейдешь на вторую. И тогда тебе придется доигрывать до конца. Ты понимаешь, о чем я? - Что ты имеешь в виду, говоря "судя по всему"? - спросил я. - Шахматы. Тебя окружили шахматы. Алиса едва удержалась, чтобы не рассмеяться. Ее перепачканные углем пальцы уже встретились на поверхности кровати с рукой Татьяны. - В этой истории действительно много шахмат, - сказал я. - Но ведь это касается не только меня. - Это - только тебя, - ответила Яблонская. - То, что ты называешь "этой историей" - просто твоя жизнь, здесь и сейчас. Понятие, которое систематически вторгается в твою жизнь - это то, что участники Тренинга называют сигналом. Первая ступень Тренинга учит распознавать сигнал, вторая - его интерпретировать. Именно поэтому я рекомендую тебе прервать Тренинг сейчас, до второй ступени. - Схожу в душ, - сказала Алиса. - Опять? - удивилась Яблонская, но Алиса уже вышла. - Чем угрожает вторая ступень Тренинга? - вернемся к нашим баранам. - Твоя интерпретация сигнала не зависит от тебя. Она зависит от самого сигнала, - Яблонская запнулась. - Дело в том, что сигнал - это и есть ты... Вернее, ты - это и есть сигнал. Ты не поймешь. Пока не поймешь. Головная боль, витавшая до этого момента где-то поблизости, теперь уверенно проникла в мой череп. То, за что я не люблю кокаин. - Знаешь, есть вещь, которая волнует меня сейчас больше, чем все эти сигналы, - произнес я. - Меня по-настоящему волнует, почему покончил с собой Сальвадор Дали. Купание Алисы, судя по звукам, прекратилось - стих шум душа, резиновые шлепанцы крякнули на мокром кафеле. Яблонская словно заспешила куда-то. - Я - не твой тренер, - сказала она. - Не знаю, кто твой тренер, но это не я. Я и так с тобой слишком долго болтаю. Уже поздно. Шах. - Я тебе тоже могу рассказать о том, чего ты не знаешь, - предложил я. - О чем именно? - Предсмертная записка Пикассо в обмен на информацию о Дали. - Дай мне ее. - Сначала расскажи о самоубийстве Дали. - Довольно! Я говорю сегодня слишком много. Твой ход, Альбрехт. Покажи записку. Я даю ей кусок туалетной бумаги, на который переписал слова Пикассо: "Огюст Роден". - Я переписал текст, - объясняю я. - Оригинальный документ пришлось уничтожить. Это была надпись фломастером на крышке коробки для бумаги. Я ее стер. - Стер надпись? - Яблонскую что-то сильно удивило в моем поступке. - Значит, этот текст больше никто не видел? - Только ты. - Альбрехт, - голос Яблонской становится предельно серьезным. - Ты должен обязательно показать этот текст всем остальным. Не спрашивай, почему. Просто сделай это, иначе... Раскрасневшаяся Алиса снова плюхается на кровать, прямо возле Татьяны. - Может, музыку включим? - предлагает девочка. - Уже уходишь, Альбрехт? - интересуется Яблонская. - Ты не ответила на мой вопрос по поводу смерти Дали, - я прячу записку в карман. - Ты покажешь записку всем остальным? - Покажу, договорились. Что с Дали? Яблонская задумалась, поглаживая близлежащую спину. - Не могу точно сказать, что с ним произошло. Мне кажется, Дали понял, что может быть именно таким, каким ему хотелось быть в тот или иной момент. И в один из моментов он понял, что хочет быть мертвым. И стал таким. Это то, что я называю "интерпретация сигнала". 32. Заговор Возле дома Яблонской меня ждал Роден. Он о чем-то разговаривал с Гогеном, но разговор прервался, когда я вышел, и Роден шагнул мне навстречу. - Как самочувствие, Альбрехт, дружище? - поинтересовался он. - Бодр и весел, - сказал я. Наверно, при этом у меня было такое выражение лица, словно я увидел покойника. - Суть дела такая... - произнес Роден через десять минут, когда мы сидели за стойкой какого-то пустынного кабака в мексиканском стиле. Алиса и Татьяна в этот самый момент занимались любовью - я был уверен. Cуть дела сводилась к тому, что Роден был испуган. Его пугали самоубийства, которые, по его мнению, прямо его касались, а также вещи, не имевшие прямого отношения к Родену. В частности то, как Ван Гог и Миро настроены по отношению к Яблонской. - Они обвиняют Татьяну во всем, что происходит, - сказал он. - Я знаю ее. Поэтому знаю, что она не могла стать организатором убийств. Самоубийств, - поправил он себя. - Но суть не в этом. Знаешь, в какой-то момент мне показалось, что Яблонская для них - всего лишь отвлекающий маневр. Они хотят отвлечь внимание от себя. - Что ты имеешь в виду? - Я имею в виду, что если кому и выгодна смерть твоего брата, - он внимательно посмотрел на меня, - то Ван Гогу. Не говоря уже про смерть Пикассо. Ван Гог плюс Миро - думаешь, они просто единомышленники? Это заговор, Альбрехт, обычный заговор. - Хочешь, расскажу тебе, как все произошло? - Роден подсел ближе. - Сначала Миро и Ван Гог провоцируют Дали на самоубийство. Им важно, чтобы все остальные поверили - за этим самоубийством последуют другие. Поэтому умирает Пикассо. Смерть Пикассо - явный промах, указующий на причастность Ван Гога к самоубийствам. - Какая связь? - спросил я. - Как это какая? - удивился Огюст. - Жена Пикассо - любовница Ван Гога. Об этом все знали, даже Пикассо. - И как он к этому относился? - Кто? - Пикассо. - Бог его знает, - ответил Роден. - Видно, не обращал внимания - в последнее время его больше интересовала Яблонская. Теперь их задача - заставить нас поверить в то, что во всем виновата Татьяна. Они сделают это любой ценой - ценой третьего самоубийства, четвертого... Пока не останется никого, кто мог бы верить им или не верить. Тогда они убьют Яблонскую, а потом, наверно, и друг друга... - Слишком много противоречий, - перебил я его. - Ты утверждаешь, что Ван Гог и Миро виновны в двух смертях. Каким образом они убивали? Ведь все экспертизы доказывают, что речь идет о самоубийствах. - Не хотел бы я узнать на своей шкуре, как они убивали, - Роден поежился. - Не знаю, как. Знаю только, что они это сделали. За самоубийствами действительно стоит Тренинг. Но за Тренингом - не Яблонская, а Миро с Ван Гогом. - Мы не можем быть в этом уверены, - сказал я. - Мы будем в этом уверены, когда одного из нас не станет, - Роден затянулся сигарой. - Если мы будем бездействовать, следующее самоубийство произойдет завтра... Может быть, сегодня. - Что ты предлагаешь? - Предлагаю действовать. Прямо сейчас, - он поправил кобуру под пиджаком. - У тебя есть пистолет? - Нет, - признался я. Роден подозвал своего охранника и что-то сказал ему. Через несколько минут у меня оказалось оружие. - Ты предлагаешь убить Миро и Ван Гога? - я взвесил пистолет на ладони. - Одного из них. Это остановит обоих. - Миро? - предположил я. Роден отрицательно покачал головой. - Позвони Ван Гогу, договорись о встрече, - он протянул мне телефон. 33. Улан-Батор - город невест Знакомых становилось все меньше. Я попал в общество людей с очень короткой продолжительностью жизни. Ван Гог согласился приехать домой к Родену через час. Он говорил спокойно, и только его последняя фраза прозвучала слегка нервно: - Это засада, Альбрехт? - Да, Винсент. Договорились. Без тебя не начинаем. - Твой? - Роден кивнул на Гогена, который последовал за нами, когда мы направились к выходу. - С нами поедет? - Нет. Я подошел к Гогену. - Я еду к Родену, а ты перезвони Винни. Гоген кивнул и сел в мерседес. Я залез в машину Родена, за рулем которой сидел угрюмый телохранитель, приносивший мне пистолет. Я понял, что не боюсь смерти - смерти в том ее виде, в каком она вырисовывалась сейчас передо мной. - Умеешь стрелять? - Роден продолжил мою мысль, угадав ее. - Нет. - Вот и научишься, - он оскалился. - Шучу. Без тебя все сделаем. Приехали. Роден открыл дверь, и охранник первым проскользнул в квартиру. - Это мы, - прокричал он в темноту гостиной. - Не стрелять! Темнота ответила неясным шорохом, Роден щелкнул выключателем. В кресле посреди комнаты сидел Марк Шагал с длинноствольным пистолетом в одной руке и бутылкой текилы в другой. Текилу он пил прямо из горла, причем не морщился, а только беззвучно покрякивал. - Привет, Альбрехт, - кивнул он мне, не вставая. - А где Ван Гог? - Будет через час, - ответил Роден, и Шагал спрятал пистолет под подушку, лежавшую рядом с ним на кресле. - Вы знакомы? - спросил Роден у меня. - Виделись у Миро пару часов назад, - сказал я. - Может, лучше Миро? - спросил Шагал у Родена. - Что Миро? - переспросил Роден. - Убить Миро, а не Ван Гога, - предложил Марк. - Винни - приятный мужик, интеллигентный. - Из-за этого интеллигента наши друзья умирают, - отрезал Роден. - Учись у него, Марик. Ты так не умеешь. - Да, самоубийство - это круто, - согласился Шагал. - Интересно, как они это делают? - Может, Ван Гог нам расскажет, - предположил Роден, жестом предложив мне занять место на диване. - Кстати, о самоубийствах, - он подошел к музыкальному центру и вставил кассету. - Этот разговор происходил в прямом эфире, у нас на радио. Мужской голос - это DJ, который вел эфир. Женский - радиослушательница, позвонившая в студию. Он нажал на "PLAY". DJ: Алло, алло. Мы Вас слушаем. Женский голос: Это радио? DJ: Да, Вы дозвонились. Как Вас зовут? Женский голос: Я не знаю, зачем я Вам звоню. Я должна, наверно, не вам звонить. Не знаю даже, должна ли я с кем-то разговаривать сейчас... Наверно, нужно все сделать самой, не нужно жалости. DJ: О чем Вы? Женский голос: Я собираюсь покончить с собой. Минут через десять. DJ: Шутите? Женский голос: Нет, не шучу. Извините, что позвонила вам. Это так глупо. DJ: Не вешайте трубку, пожалуйста! Оставайтесь на связи. Вы действительно хотите сделать... то, что Вы сказали? Почему? Женский голос: А какой в этом смысл? DJ: В чем "в этом"? Женский голос: Ну, вообще в этом всем? Какой смысл продолжать это? DJ: Не нужно задавать себе этот вопрос. Нужно просто жить, и все. Сейчас черная полоса твоей жизни. Подожди несколько дней, и черная полоса сменится белой. Женский голос: Ну и что? Мне плевать на полосы, мне просто скучно. DJ: Скучно? Женский голос: Скучно существовать. DJ: Думаешь, станет веселее, если ты умрешь? Женский голос: Может. Глупый разговор. Я не знаю, как объяснить, почему я это делаю. Я и не собиралась ничего объяснять. Извините, что позвонила. DJ: Подождите! Короткие гудки. DJ: Да. Такой вот звонок. Надеюсь, она шутила. После рекламы - Мадонна. Все вы знаете эту песню. - Она шутила? - спросил Шагал, покачивая бутылкой в такт музыке из рекламного ролика. - Не знаю, - ответил Роден. - Я смотрел милицейскую сводку за ту ночь. В городе произошло восемнадцать самоубийств - нереальная цифра для Киева. Больше половины самоубийц - молодые девушки. Возможно, одна из них и звонила на радио. - Она не смогла объяснить, почему она это делает, - сказал я. - У самоубийства нет никакого иного объяснения, кроме как воля самоубийцы, - произнес Роден, выплевывая слова, словно дробинки, попавшие в рот вместе с дичью. - Если у самоубийства есть внешняя мотивация, то это уже не самоубийство в полном смысле этого слова. Как и в нашем случае. Клак! Это Шагал поставил на журнальный столик небольшой пузырек из темного стекла. - Капли для носа? - спросил Роден. - Для глаз, - ответил Марик. - Новый наркотик. Пару капель в каждый глаз, и все вокруг меняет цвета и очертания. Лучше - вместе с коксом. - Не хочу больше нюхать, - сказал я. - Ну и не нюхай, - сказал Шагал. - Просто закапай глаза. Увидишь, тебе станет лучше. - Работе не помешает? - высказал опасения Роден. - Я отлично стреляю в любом состоянии, - похвастался Шагал. - Не знаю, как вы. Я опустил на уголки век по капле маслянистой жидкости из пипетки, приложенной к пузырьку. Окружающий мир на несколько секунд затуманился, а потом проступил сквозь неизвестно откуда взявшиеся слезы и, подрагивая, словно бензиновое пятно на воде, повис передо мной яркой картинкой. - У тебя есть здесь интернет? - спрашиваю я Родена. Он кивает в сторону компьютера. Я усаживаюсь за клавиатуру, достаю из кармана полученную сегодня визитку и отправляю сообщение некому Казимиру Малевичу, организатору Тренинга. - Три кофе! - прокричал Роден в сторону кухни. - Домработница? - спросил я. - Телохранитель, - ответил Роден. - Кофе делает - супер! На несколько минут все замолчали, только сопение неслось от столика со стеклянной столешницей, на котором Шагал рассыпал кокаин. Немного подумав, я к ним присоединился. Что это за звук? Он всегда существует или возник только сейчас? - Возьми трубку, - сказал мне Роден. - Не слышишь, что ли? Я отыскал свой телефон - он находился в кармане. - Это звонил Ван Гог, - сказал я Шагалу и Родену через несколько минут. - Он не придет - срочно уезжает из города. Очень извинялся. - Вот видишь! - обрадовался Роден. - И убивать никого не пришлось! Сами решили смотать удочки. Он сильно нервничал? - Говорил совершенно спокойно, - ответил я. - Винни, по-моему, вообще никогда не нервничает, - сказал Шагал. - Я бы тоже хотел куда-нибудь уехать, - сказал Роден. - Прямо сейчас. Как Ван Гог. - Куда бы ты хотел уехать? - поинтересовался я. Я видел перед собой не Родена, а его цветной негатив - там, где раньше был красный свитер, проступило колышущееся зеленое пятно, темная шевелюра стала альбиносовой. - В Монголию, например, - сказал Роден. - В Улан-Батор. Был вечер. Лифт принес меня вниз, и я вышел в Улан-Батор, которого еще не видел (всю дорогу из аэропорта в отель я специально не смотрел в окно машины, а разглядывал стриженый монголоидный затылок водителя такси, чтобы оставить впечатления от города на вечер) с тем же чувством, которое испытывает, наверно, астронавт, в первый раз ступая в открытый космос. Улан-Батор обрушился на меня во всей своей красе и мощи. Это был Нью-Йорк, помноженный на Лондон, Амстердам и Токио, и в то же время город, не похожий ни на один из этих городов. Огни реклам горели в моем мозгу, улицы, заполненные автомобилями неземной конструкции и прохожими с волосами всех возможных цветов, эти улицы то протягивались прямой стрелой, то извивались между небоскребами, и иногда было непонятно, что это там, впереди: горящее неоновыми огнями высотное здание или уходящая вверх пылающая светом улица. И вдруг город озарился еще большим сиянием, которые проникало неизвестно откуда, но наверняка не с черного неба, заполненного искрящимися дирижаблями и серебряными молниями самолетов. Раздался скрип тормозов, и на перпендикулярной моему движению улице, расчищенной полицейскими в конусообразных оранжевых колпаках, возникло нечто такое, чего я не видел никогда раньше и не надеялся увидеть когда-нибудь еще. Это была белоснежная колесница без коней, которая плыла на восьмиметровых колесах. На самой вершине пирамиды из фарфора, украшавшей колесницу, сидел человек в белоснежных одеждах (был ли то человек или сам Бог?) и бросал в толпу розовые лепестки, которые толпа ловила так, как будто это были таблетки бессмертия. Из ажурного белого громкоговорителя, установленного на передней части колесницы, доносилось на всех языках мира: "Король Монголии совершает вечернюю прогулку!" Поравнявшись со мной, колесница остановилась. Король Монголии нагнулся ко мне и сказал, глядя прямо в глаза: - Не думал, что ты когда-нибудь приедешь. Но я рад тебе. И процессия двинулась дальше. Глаза Короля Монголии были белого цвета. Белые, как снег. - Приехали, - сказал водитель Родена. - Вы ведь здесь живете, правильно? Я высунулся в окно, чтобы понять, что собственно он имеет в виду. - Это не Улан-Батор? - спрашиваю я. - Это Печерск. Глаза болят. - Все правильно, - говорю я, и по мере того, как эти слова покидают меня, все действительно становится правильным, не измененным, таким, как раньше. - Я здесь живу. 34. On-line/Off-line - Ты проспал ровно сутки, - сказала Мухина, когда я открыл глаза. - Тебе звонили. Здесь все записано. Она протягивает мне листок с именами. Ренуар, Миро, Малевич. - Малевич оставил номер телефона? - спрашиваю я. - Нет. Он обещал перезвонить, - Вера смотрит на часы. - Сейчас. Я потягиваюсь под одеялом - самочувствие, на удивление, позитивное. - Ренуар говорил о том, что тебе что-то угрожает, - произнесла Мухина. - И Гоген говорил о том же. Вернее, он вообще отказался со мной разговаривать о тебе. Что происходит? - Чистая правда, - сказал я. - То, что говорит Ренуар. Я в большой опасности. Меня скоро убьют. - Ты говоришь это так равнодушно, - она чуть не сбилась на всхлип, но устояла на краю, встряхнув рыжей гривой. - Словно речь не о тебе, а о ком-то другом. Очнись, Альбрехт! Ведь это твоя жизнь. Возможная смерть, о которой ты говоришь - твоя смерть. - Знаешь, Вера, - я сел на кровати. - Мне все равно. Мне действительно все равно, и я даже не смог бы объяснить, почему. Я сам не знаю, почему. - Знаешь. Из-за Кете. Она прошла к окну, замерла, теребя занавеску. Движение ее пальцев породило шелковую волну, растворившуюся под потолком. - Я не верю, что ты ее убил, - сказала она вдруг. - Давай не будем, - я завернулся в простыню и отправился в ванную. На пороге остановился - зазвонил телефон. - Это Малевич. Я согласен с Вами встретиться, Альбрехт. В парке Шевченко, через сорок пять минут. Там, где играют шахматисты. Ах, ты еще и шахматист? - Как я Вас узнаю? - интересуюсь я. - Я сам Вас узнаю, - он вешает трубку. Я отхожу от телефона и ловлю на себе взгляд Мухиной. - Вера, где вещи, в которых я пришел вчера? - Позавчера, - поправляет она. - Их забрала прачка. - Там не было ничего кроме вещей? - интересуюсь я. - Ты имеешь в виду это? - она протягивает мне пистолет. Ручка теплая. Когда я был в ванной, позвонил Ренуар. - Он хочет встретиться, - кричит Мухина сквозь дверь. - Договорись на вечер! - Он хочет сейчас! Пришлось вылезти из-под душа, чтобы поговорить с ним. - Ты в порядке? - поинтересовался Ренуар, слышно было, как широко он улыбается. - Винни хотел поблагодарить тебя за предупреждение. Он с тобой. - Где он? - Далеко, - ответил Огюст. - На отдыхе. Нам нужно встретиться, Альбрехт. С отъездом Винсента твое задание, естественно, не отменяется. Ты вел записи? - Да, - откровенная ложь. - Мне нужно привести все тексты в порядок. Давай увидимся вечером. Я через двадцать минут должен встретиться с Казимиром Малевичем. - Кто это? - спросил Ренуар. - Он - один из организаторов Тренинга, - объяснил я. - Молодец, Альбрехт, - Ренуар на другом конце провода восторженно хрюкнул. - Ты правильно мыслишь. Не отрывайся от Гогена, - добавил он. - И будь осторожен. - ОК, Огюст. До вечера. Я оделся, поцеловал на прощание Мухину и отправился в парк. 35. Среди шахматистов В парке шло обычное летнее движение - мамы с колясками, наполненными малышами, голуби, парочки и шахматисты. Шахматистов было необыкновенно много - они заняли не только столики, но и все окрестные лавочки, потеснив остальное население парка. Я нашел пустую скамейку недалеко от входа в парк, а Гоген уселся на трубу неподалеку. Было около четырех, но шахматистов не убывало, появлялись все новые. Невысокий парень со складной шахматной доской сел на мою скамейку. Сквозь очки с толстыми стеклами он посмотрел в мою сторону: - Играете в шахматы? - Нет, - ответил я. - Меня зовут Казимир Малевич, - сказал он, после чего я рассмотрел шахматиста внимательнее. Он выглядел лет на двадцать семь, был сутул и одет слегка неряшливо, но дорого. - Я не шахматист, - сказал он вдруг. - А кто Вы? - поинтересовался я. - Программист. Можем на ты. Этот человек, - кивок в сторону Гогена, - с тобой? - Да. Он мешает? - Нет, - Малевич пожал плечами. - Я тоже не один. Он кивнул в сторону шахматистов, словно имея в виду, что он с ними. - У нас мало времени, - сказал Малевич, отложив шахматы в сторону. - Есть задание для тебя. Если ты его выполнишь, я отвечу на все вопросы, связанные со смертью твоего брата. "Брата" он произнес как бы в кавычках. - Почему я должен тебе верить? - спросил я. - А почему бы не верить? - парировал Малевич. - Какое задание? Надеюсь, не слишком сложное? Все дают мне задания, и за этой кутерьмой я имею счастливую возможность забывать о том, что мои личные задания остались где-то далеко в горах. - Проще простого, - сказал Малевич. - Ты был первым, кто обнаружил труп Пикассо, а потом ты снова пришел на место самоубийства. Ты что-то нашел там? Интересно, он обо всем уже знает от Яблонской или просто знает? - Да, нашел кое-что, - отвечаю я. - Имя одного человека. - Попробую угадать, - он осклабился и демонстративно наморщил лоб, от чего массивные очки поднялись на несколько "этажей" выше. - Роден? - Точно, - сказал я. - И Роден, конечно же, ничего об этом не знает? - предположил Малевич. - Не знает. О чем ты хотел попросить меня? - Скажи ему, - сказал Малевич. - Скажи о записке, оставленной Пикассо, Родену. - Какая гарантия, что ты не исчезнешь, когда я сделаю это? - поинтересовался я. - Нет гарантий, - признался Казимир. - Просто доверяй мне, как я доверяю тебе. А Родену ты все равно сказал бы. Даже если бы я не просил тебя об этом. Он удивлял меня каждым своим словом, особенно интонациями. Малевич разговаривал со мной таким тоном, каким увещевают ребенка, в очередной раз отказывающегося идти утром в школу. Мол, хочешь - не хочешь, все равно сделаешь так, как велят взрослые. Как велит Тренинг. - Тогда зачем ты встретился со мной? - спрашиваю я. - Если я в любом случае расскажу про записку Родену? - Это ты предложил встретиться, - резонно замечает он. - Я понял, что являюсь твоим тренером, и пришел на встречу. Но сейчас для тебя еще не пришло время основных занятий - нам придется встретиться еще минимум два раза. Минимум. Он встал, поправил брюки, хотя штанины продолжали пузыриться как ни в чем не бывало. - До свидания, Альбрехт, - сказал Малевич и ушел по аллейке, а там, где аллейка разветвлялась, я потерял его спину среди спин других прохожих. Шахматы он, естественно, забыл на скамейке. Я встряхнул деревянную коробку, но вместо ожидаемого тарахтения фигур, услышал мягкий стук. В коробке лежал детектив карманного формата под названием "Средство от скуки". Листа с номерами страниц 45-46 в книжке не было. 36. Перечитывая Должен признать, что у меня никогда не было подружки, которая устраивала бы меня так же, как Вера Мухина. Я не любил ее, не ревновал, всегда хотел и забывал о ней, когда не видел. Эти легкие отношения были бы еще легче, если бы не сама Мухина. Она подо все хотела подвести логическое обоснование. Если я, глядя на нее, позволяю своему взгляду стать более задумчивым, чем обычно, для Мухиной это означает, что я влюбляюсь в нее. Если я не разговариваю с ней целый день - значит, я боюсь ее, боюсь своих чувств к ней. "Ты боишься привязаться", - говорит она сквозь рыжий завиток. Если бы ты знала, Вера, насколько я уже не боюсь привязаться! - Где ты был? Видел что-нибудь интересное? - интересуется она сухо, так, словно мы не в одной постели, а по разные стороны стола для переговоров. Сердится. За что - не помню. - Не видел сегодня ничего интереснее, чем одна обиженная девушка, - сообщаю я откровенно. Она смотрит на меня и улыбается - одними кончиками ушей. Ее улыбка виртуальна, она активно присутствует, но назвать точное место ее дислокациисложно. - Знаешь, я наблюдаю за тобой, Аль, - говорит она вдруг. - А если я перекрашу волосы или сменю пол, ты этого даже не заметишь. Что за обвинения? Конечно же, я сразу замечу смену пола. - К