Игорь Гергенредер. Близнецы в мимолетности --------------------------------------------------------------- © Copyright Игорь Гергенредер Email: igor.hergenroether(a)gmx.net Date: 20 Apr 2005 --------------------------------------------------------------- Повесть 1. Летом 197... я перешел на последний курс техникума, и у меня запоздало была первая любовь. Она приехала к нам в городок отдыхать, ее взяла на квартиру наша соседка Надежда Гавриловна, которая раньше была замужем за начальником милиции. Я увидел ее рано утром с веранды: на меня так и блеснуло белое, еще без загара тело в бикини морковного цвета. Она, в руке - свернутое полотенце, - шла через огород Надежды Гавриловны и далее, задворками, купаться в озере. Фигурка, походка - по высшему классу! Спускалась по дощатой лесенке к пляжу, а навстречу двигал Альбертыч - выкупанный, причесывается на ходу. Он остановился и так с ней вежливо поздоровался, что ты! А после обернулся и смотрит, смотрит... Она повыше его, талия тонкая, бедра плавно покачиваются, плечики же почти недвижны: впечатление, будто несет на голове кувшин. Я побежал с веранды, на кухне отец с матерью, дед и две мои сестры садились есть; я не задержался за столом больше пяти минут и, дожевывая бутерброд, пошел к Альбертычу. Городок наш был симпатично зеленый: много частных домиков с участками, где сараи, баньки, летние кухни теснились к огородам; тут и там - смородина, крыжовник. Ранее городской сад почти сливался с лесом. С каждым годом лес отступал и отступал, но оставалось еще достаточно, чтобы места, вообще-то более известные целебными грязями, продолжали славиться и сосновым бором. Летом у нас многие пускали на квартиру отдыхающих или, как чаще говорили, курортных. А у Альбертыча жили просто друзья. Я зашел к нему с улицы, а он как раз входил с задворок. Потертые, но свежестиранные шорты, в кармане - мыльница, расческа. Мужчина в аккурате, знающий себе цену. Двадцать лет на флоте прослужил. Лицо в морщинах - а фигура как у парня. - С кем сейчас здоровались-то? - Приезжая дева, выдающейся красоты телосложение, обворожительная прелесть лица, - начал Альбертыч в своем духе, но тут его жена Зоя, на восемнадцать лет моложе, вышла на крыльцо одеяла вытряхивать и вмешалась: - Ничего особенного! Гавриловна говорит: обуви - две пары. Я спросил - как зовут? Альбертыч поднял брови, с понтом выпучил глаза, а потом улыбнулся в небо: - Нинель! После этого он расправил плечи, потянулся, подкинул и поймал мыльницу, а его дворняжка Джим сразу завилял хвостом, запрыгал. Из времянки появился какой-то лысенький, из очередных друзей Альбертыча. Вид: то ли спросонья, то ли с приветом (или и то, и другое). Морщится, щурится, все на нем расстегнуто, носок только на одной ноге. Потопал к саду по доске через канаву, ногой мимо доски - плюх: по колено в грязь. - Стоп-стоп-стоп! Не заваливаться, Славик, стоять! - Альбертыч припустил рысцой к нему, словил его подмышки и помог взойти на доску. Славик был вдрызг упившись. - Владик... - ворковал он Альбертычу с трогательно интимными нотками, - отпусти меня, пожалуйста... я должен обязательно сам по пути про... проследовать! Отпусти меня, Янек... ну, хороший! Альбертыча звали Валентином. - Химик, - он кивнул мне на Славика. - Бесценная голова! - И даже "био", - сказал тот, - биохимик. Шагнул раз-другой... нога, с которой текла грязь, как краска с кисти, поехала по доске, его развернуло, и он вдарился в канаву плашмя. Зоя стала ругаться, а Альбертыч подмигнул мне и запел: На террасе стоя, Нам орала Зоя Про любовь, про нежность, Счастье и мечту... Она с прямотой отвергла игривость: - Солист хренов! Убирай своего подарка, а то я вам такую мечту заделаю - ни одна химия не расхимичит! Славик, привстав, прижал палец к губам: - Тема - табу, - помолчав, повторил раздельно: - Та-бу. Он сидел на доске и, медленно двигая руками, вынимал из канавы ноги, как приделанные, зачем-то подворачивал штанины, насквозь мокрые, в грязи, и приглаживал. - Та-бу или ни бэ, ни мэ, ни кукареку! - неуступчиво уела Зоя. - Войди в природу другом, а не химичь! Альбертыч пустил хрипловатый перелив: Грянул выстрел из нагана, Над землей поплыл туман. Разойдись, толпа народу, Убить товарища не дам! Он поднимал Славика, а тот тянул его вниз, все хотел усадить с собой на доску. Тут из дома вышел сын Альбертыча - мой друг Эдька. Мы с друзьями сперва звали его Эд, а Альбертыч услыхал и прозвал - Ад. Волосы у Ада летом выгорали до цвета смугловатой седины. Тощее лицо, обтянутое шелушащейся, кофейного оттенка кожей, часто имело зверски-шпанское выражение, будто перед Адом была жертва, которую он сейчас примется избивать и грабить. На самом деле он в это время думал о чем угодно, но только не о драке. Он никогда не психовал и лишь вечно ныл: комар заразит его малярией или в лесу укусит клещ, или в озере к ноге присосется вьюн... Альбертыч велел нам с ним отвести Славика во времянку, и Ад обеспокоенно потребовал: - Чтобы в горло не вцепился, займите ему руки! - Не бойся его рук, - указал на заблуждение Альбертыч. - У него сила не в руках, а в голове. Это человек идеи! - Идея меня съела, - сказал Славик, а мы втроем повели его, усадили на матрац на полу. - Я всю жизнь был слишком умным!.. теперь хочу делать глупости и смеяться, как ребенок. Хочу делать не то, что мне надо, не то, что надо другим, я хочу делать то, что абсолютно никому не надо! Вы поняли смысл? - Смысл таится глубоко под одеянием слов! - И Альбертыч стал раздевать его. - Чем делать то, что никому не надо, лучше вообще ничего не делать - вот смысл. Давай баиньки. - А ты пробовал ничего не делать, ты пробовал? - Славик так жалобно вскрикнул, что я подумал: у него сейчас хлынут слезы. - Чтобы ничего не делать, нужно ничего не хотеть! Я многого не хочу, но в моем нехотении растворено хотение - и наоборот! В хотении одиночества - нехотение, и еще какое!.. Я выпрыгнул из общества умных, я больше не хочу ума, - он постукал себя пальцем по лысине, - не хочу быть нужным за мою голову. Но ведь это - тоже определенное хотение. Чушь? А я изголодался по чуши! Если бы вы только поняли смысл сказанного... Я потянул Ада из времянки: было невмоготу досадно, что я не там, где мне до зарезу нужно быть. - Пойдем на озеро! - Прям щас? Пришлось сказать: надо кое-кого увидеть... а одному - не с руки. Он отнесся как человек практического взгляда на все явления жизни - не кивнул, но словно бы собрался кивнуть: "Надо, так надо". Не упустил при этом заключить о Славике: - Во химия мозги коптит! Нанюхался там у себя и вон чего порет... Ни в жисть бы химиком не стал! И к химудобрениям близко не подойду. - Ладно тебе! - мне не стоялось на месте. - Скорей, ну! будь другом! Мы побежали. Ад уныло ругался: нельзя нормально, что ли, идти?.. Как будто я виноват. У меня такое состояние: сам себя не пойму. 2. Она сидела на лесенке, на нижней ступеньке: наклонившись, разглядывала правую стопу. Мы спускались, я приник губами к уху Ада: заговори! спроси что-нибудь, ну! Тут она обернулась: - Извините, ребята, расселась на дороге. Я видел ее вблизи, ее всю... у нее была изысканно узкая, с высоким подъемом стопа. В непроизвольной попытке скрыть, что во мне творилось, я натянуто, глупо хихикнул. Ад сказал невозмутимо: - А чего расселись? Я глянул на него уничтожающе, но не похоже, чтобы он обратил на это внимание. - Ногу порезала, наступила на что-то. - Сильно порезали? - я спрыгнул на ступеньку, на которой она сидела. - Давайте кровь остановлю! - сорвалось у меня с языка. Порез был под мизинцем. Я присел перед ней, притронулся к стопе и с тихим бешенством высказал, чего заслуживают типы, бросающие в воду битые бутылки. Она посмотрела на меня так, словно решала: нравится ей или нет мое участие. - Схлопотали заражение крови, - констатировал Ад уверенно, с явным удовлетворением. - Сколько уже минут, как порезали? Если в промежуток десять минут не намазать йодом... Я закричал, что сейчас сбегаю за йодом. - Поздно! - сказал Ад со спокойствием закоренелого трагика. Размышляя, добавил в сомнении: - Если только отсосать попробовать... пока микроб по всей крови не пошел. Я схватил ее ногу и уже хотел отсасывать, но она вырвалась: - Что вы! что вы!.. - Сильно покраснела. И я, наверное, тоже. - К счастью, это не змеиный укус, - улыбнулась беспечно: совсем, по-моему, не к месту. - Зря вы так, - сказал я, не скрывая напряжения. Она замялась и указала глазами на плакучую иву неподалеку: - Можно листочек? Какая это была минута!.. Она выбрала один из принесенных мною листьев, лизнула его, прилепила к порезу... обула босоножку. Я сказал - все равно сейчас принесу бинт, пластырь. - Ни в коем случае! - и, боясь моей настырности, сообщила как новость: ей два шага до дома. Наступила на пятку, взялась за перила, встала. Другой на моем месте помог бы ей - в удовольствии под этим предлогом ее полапать. Не знаю до сих пор: я стерпел или попросту струсил? Мой голос, звучавший для меня, словно чужой, прилипчиво просил: - Обопритесь хоть... Терпеливо, виновато произнесла: - Большое спасибо... извините... - Извиняться должен тот, кто бутылку расколол! - излился я с обращенной к неизвестному придурку угрозой. Я непримиримо его поносил, а она, ступая на порезанную ногу, легонько опиралась на мое плечо. Так мы поднялись по ступенькам. Она опустила руку. - Мне неудобно... правда. Извините, ребята, оторвала вас от дел. - Ее тон сказал мне, что пора прощаться. Я глядел на ее лицо, готовое дрогнуть от раздражения, и стоял смирно, думая: скажет "до свидания?" Она улыбнулась одними губами, набросила на плечи полотенце и пошла к дому Надежды Гавриловны. Ад с видом знающего, который не может не отозваться о легкомыслии, объявил мне: - Увидишь - "скорая" заберет. Температура, наверно, уже. Тут с нашего огорода меня углядела мать и с неизменным подъемом взялась вещать: какой я лентяй - ни полить грядки, ни прополоть. 3. Я возился на огороде, и дом Надежды Гавриловны почти беспрерывно был в поле зрения. С малых лет я знал все подходы к нему. У торца дома начиналась веранда с перилами, окрашенными небесно-голубой краской. Веранда заворачивала и тянулась вдоль задней стены. Снаружи к перилам подступал разросшийся крыжовник. Мальчишками мы безустально следили: что будет? - когда у Надежды Гавриловны останавливалась парочка или молодая курортница, у которой, как правило, в первый же день появлялся поклонник, будь употреблено это слово вместо общепринятого, предельно прямолинейного. Лишь только от деревьев и забора протягивались ночные тени, мы пролезали на участок. Если поселилась парочка - следовало с осторожностью, однако, и не мешкая, пробраться к веранде. На нее выходили задняя дверь и окно комнаты, которая сдавалась приезжим. Окно, по летней духоте, было распахнуто настежь, разве что натянута марля от комаров. В боязливом оцепенении мы внимали тому, что делала парочка... Одиноких курортниц Надежда Гавриловна предупреждала: "После семи вечера будьте добры никого не пускать в дом!" Внимательные могли заметить, что "в дом" она произносила с особенным выражением. "Остальное меня не касается, - поясняла хозяйка и выводила квартирантку на веранду, которую принималась оглядывать, будто удостоверяясь: все ли здесь на месте. Взгляд задерживался на раскладушке, что в сложенном виде была прислонена к стене. - Ну вот, - вносила окончательную ясность Надежда Гавриловна, - чтобы после семи - не в доме". Курортница и ее поклонник встречали ночь, сидя снаружи: на веранде у торца дома, где стояли стол, стулья. Овевая пару уютом, под навесом горела лампа в абажуре. Ее несильный свет зажигал искорки в вине, когда оно журчало в стаканы, и подчеркивал темноту вокруг, дотягиваясь до травы за перилами. Двое, беседуя, замолкая, казались с расстояния все более тихими, близкими друг другу в полном значения единодушии. Потом они вставали, чтобы удалиться "за дом", - на темную часть веранды. Зовом к жгуче щекотливой сопричастности долетал звук раскладушки, которую приводят в нужное положение. Нам оставалось прокинуться в кусты у перил... Надежда Гавриловна имела слабость упоминать: у нее в доме порядок строже, чем в теперешних гостиницах. Ее пробовали обескуражить ссылкой на всем известную раскладушку, на что Надежда Гавриловна отвечала оскорбленно: между прочим, у нее во дворе располагается уборная - может, по ночам и там проводить проверки?.. Я прополол все грядки зеленого лука, опрыскал купоросом яблони, ощущая лопатками, несмотря на привычку, выжаривающие лучи солнца. В небе млели облачка, и, казалось, какое-то из них вот-вот, наконец, заслонит пламенеющий диск, но этого, увы, не происходило. Нинель, в сиреневом халатике, вынесла на веранду таз, а затем вместительный нагретый чайник. В то время как она занималась приготовлением к помывке, я опирался на забор. По ту сторону, вполовину его, поднимались стебли подсолнечника. Сразу за ними жарко золотились звездочки огуречных цветков. Испарения струились вверх, или то веяло истомой счастья? А может - лишь истомой лени? Решившись, я позвал: - Ну как порез? Она взглянула с проблеснувшей мягкостью: - Твой листок очень помог, спасибо! Я чуть было не перепрыгнул через забор. "Твой листок..." - произнесенное погрузило меня в радостную растроганность. Я почувствовал, будто снова касаюсь руками ее стопы... Сняв халатик, повесила его на гвоздь, вбитый в стену дома. Тело, не обожженное солнцем, сияло нежно-матовым лоском, узкие полоски бикини были ярки, как свежеочищенная морковь. Она мыла голову, и мне мнилось повелительно-плотское, терпкое благоухание духов. Ну, а то, что рисовалось в воображении, не требует описания. Она обмотала голову полотенцем и, словно в тюрбане, села на перила, вытянув ногу по крашеному брусу, опершись спиной о столб. Удивительно, что никто меня не позвал, ничто не побудило Нинель изменить позу, и, будто какая-то сила желала, чтобы ни малейшая мелочь не отвлекала меня от любования, - пролетавшая бабочка, попав в кадр, мгновенно опустилась на цветок и поникла крыльями. 4. Пекучее безветрие - только купайся! - царило и на другой день. После обеда эдак через часик я увидел - Нинель направилась к озеру - и кинулся в дом переодеться. Когда прибежал на пляж, вокруг нее уже топталась компания натасканных в обхождении курортных мужиков. На мой тогдашний взгляд, все они были "подстарки": самому молодому не менее тридцатника. Нинель выдала, что не умеет плавать, и теперь они желали ее учить - так и слышалось: "У вас чудесно получится! А водичка - как на заказ. Парное молоко!" Подкатистее всех действовал Старков - отдыхающий, который наведывался к нам не первое лето и слыл в городке за человека не из мелких. Кто-то болтанул, будто он летчик-испытатель, на что Альбертыч скучающе, словно его тянуло зевнуть, отозвался: - Деятель в сфере "купи-продай". Настоятельно желая, чтобы это оказалось правдой, я не мог не признать: рост, мускулы, лицо Старкова располагали видеть в нем образчик мужества. Не спорю: может, он им и являлся, но то, как красноречиво посматривали на него и местные очаровашки и курортницы, подбивало меня отчетливо фыркнуть. Он стоял у воды возле Нинель, чуток не касаясь бицепсом ее предплечья, и заботливо говорил: - Настройтесь на приятное. Настроились? Смелее вперед! Я зло затосковал оттого, что она послушалась и пошла. Переступала с такой трепетной боязнью, будто погружалась в водоем впервые в жизни. Старков, пройдя дальше, обернулся: - Дно ровное, да и я на что? Думаете, дам утонуть? Она рассмеялась с покорной признательностью, за что я ее почти возненавидел. Вода была ей до трусиков, он встал перед ней и ждал. - Нет. Я не сумею! - мотнула головой, отступила. Он протянул к ней руки: - Я вас поддержу! Вам надо опуститься горизонтально и заколотить ногами - вот и все! - Вы со мной замучаетесь, я неповоротлива, как корова. - А вот мы увидим. - Он прикоснулся к ней, и я мысленно вскричал: "Без рук!!!" Она не отстранилась, а только повела плечиком: уклоняясь едва-едва. Все глядели на них с откровенной живостью. Старков, обойдя девушку, приложил ладонь к ее спинке и подтолкнул. Она решительно окунулась, но тут же выскочила на берег. - Ну не годна я... - сказала нагнавшему ее Старкову так подавленно-просяще, что он озадачился. Чуть позади меня, сбоку, остановился кто-то. Я увидел Генку Филеного. С его загорелой кожи стекали капли воды: он только что возвратился с дальнего заплыва, и его заинтересовало, почему скучковались курортники. Фигура Нинель, которая словно колебалась, прилечь на песок или нет, поглотила его внимание. - Ого! - произнес он восхищенно, но, спохватившись - не уронил ли себя? - продолжил уже насмешливо: - О-ооо... "Иди тоже прикадрись!" - подумал я, говоря ему почему-то, как жалуясь: - Кажется, не глупая, а все: извините, извините... корова я... Он остро меня оглядел, с ухмылочкой, будто задавая себе вопрос, заметил: - Никак несчастье? - отнеся это то ли к Нинель, то ли ко мне. Генка старше меня четырьмя годами, и я очень хотел бы уметь драться, играть в карты и держаться с девушками, как он: не отсидев, однако, в колонии... Мои представления об этом отрезке Генкиной жизни не окрашивала романтика - может быть, потому, что правда, проскальзывая в его рассказах, бывала горячевато чистой. Он помнится мне упрямо отчетливо, память неприятно меня волнует; я снова и снова пытаюсь разобраться во всем, пусть и зная, что кончится это ничем. Хотя вру: я всего лишь клоню к тому, чтобы, отвечая не дающей покоя прихоти, привести историю Генки Филеного. Умаление времени Имея фамилию Распаев, кличкой он был обязан детскому саду. Согласно преданию, однажды, когда питомцы заведения самозабвенно расшалились, Генка, который обычно не отличался поведением от других мальчиков, оказался в стороне. Возможно, только на минуту, в какую появилась воспитательница. Как бы там ни было, она его похвалила и поставила в пример остальным. Следующая вспышка веселья не заставила себя долго ждать - так что же? Девочки назвали Генку в числе виновных. У воспитательницы от негодующего изумления поднялись брови: "И Гена хваленый - тоже?" Некоторое время спустя случилось, что мальчика спросили, как его зовут. Он отвечал с достоинством: "Гена Филеный!" Таким образом, бесшабашная пора детсада отметила эту судьбу чем-то вроде печати растерянного упрека. В определенный момент Генкиной жизни известный мастер обобщений Альбертыч произнесет: "Что значит - когда юношу перехвалили в детстве!" Будет дана и характеристика эпохе, в какую рос и развивался герой. Любя обращаться к литературе, Альбертыч употребит слова странницы Феклуши из пьесы Островского "Гроза": о том, что и время-то стало в умаление приходить... Перемены вступали и вступали в наше сегодня, распирая его так, что можно было подумать: не тесна ли для них нынешняя пора - не урывают ли от грядущего? В лесах вольно бежавшие еще вчера тропинки то здесь, то там упирались в заслоны из колючей проволоки, за которыми возникали объекты, обозначаемые народом кратенько: "космос" или "атом". К северо-востоку от нашего городка, в соседней области, близ приветливых рощ выросли курганы из песка с примесью радиоактивных веществ. Отходы ядерного производства заразили реку, и вдоль нее тоже протянулись ряды проволоки. Сфера разумно-планомерной деятельности преображала ландшафт, обращая деревни, пасеки, угодья с пасущимися коровами и голубые водоемы в призраки, что до сего дня смущают мне душу. На озеро, к которому жмется мой родной городок, походило другое, расположенное неподалеку. Лещева Прорва - его название - отнюдь не было лишь лукавой приманкой, хотя солидные рыболовы "лещатники" распространяться об этом не любили. Призрак озера обитает в моей памяти полноправным хозяином - непримиримо к пейзажу с корпусами фабрики искусственного меха, которую я мстительно заставляю гореть. Когда она строилась, в газетах писали: стоки пойдут через очистные сооружения, каковые обеспечат эффективную защиту окружающей среды. Защищенная среда не подошла обитателям Лещевой Прорвы. Рыба, которую изводили и не могли извести многочисленные браконьеры, скоренько вымерла, заповедав беречь воспоминание о широко разливающейся зорьке, кошеле с вязкой кашей, сдобренной жмыхом, о влажных от росы удилищах... Последний серебристый подлещик, выскакивая из зеркальной глади, награждает рассудок представлением о трепещущем мираже и перекинутой к нему радуге. Небо становится все выше, и искаженный расстоянием в годы свет ходит над сонной водой и отлогостями равнины, словно неприкаянная тревога. Меж полей движется фигурка, и тропа хрустит под ногами идущего с тем упорством, с каким рвется ожить пережитое. Мой дед навестил родню в деревне и возвращается, деловито-торопливый. Войдя в дом, окликает меня: - Валерка, рожь в трубочку сворачивается! Чему оно соответствует? - Чему, чему... в это время самый клев у леща, - повторяю я то, что узнал от деда, и хотя этот ответ он слышит уже которое лето, его удовольствие от раза к разу не убывает. - Идешь завтра со мной? Я подавляю порыв готовности, уронив равнодушно: - Угу. - Не верится, какой оно обернется отчаянной досадой, когда ночью дед будет меня будить. Мы выходим; я, страдающий, что нельзя опять укрыться одеялом и сладко уснуть, умываюсь дождевой водой из бочки, мне легчает. Рассвет еще только предугадывается по тому, что в синеве вокруг звезд уже нет густоты и серп месяца как бы утратил плотность. За городом воздух сырее, по сторонам проселка растут пахучие травы. Идем скорым шагом, все яснее видны редкие деревья впереди; кусты, что попадаются вдоль обочин, тянут притронуться. Я стряхиваю с них росу. Восход застает нас на берегу Лещевой Прорвы. Поодаль от нее, на пологой возвышенности - где скоро выроют котлован под фундамент фабрики, - пасутся лошади, пониже пастбища раскинулись заросли орешника. Над дремотной в слабом туманце водой нависли суковатые вязы. - Ага, упало! - сказал дед, остановившись. В излучине, где берег отвесно обрывается, с него уходит в озеро ствол повалившегося дерева. Основание, выворотившись с корнями, напоминает исполинское облепленное землей копыто в корявых отростках. - Пошли туда! - скомандовал дед, убежденный, что рыба любит "табуниться" под корягами. По берегу разрослась жимолость; когда мы оказались около рухнувшего вяза, я увидел то, что раньше заслонял куст. Кто-то устроил выступающий над водой небольшой настил, укрепив его на вбитых в дно кольях. - Место занято, - сказал я. Дед насупился: - Не куплено! Больно просто - положил горбыли и занял! Да я здеся, - он показал руками в стороны, - отовсюду закидывал. И с этого места закидывал прежде кого другого. Велев мне прикормить рыбу, он стал вгонять в землю заостренные гибкие прутья и подвязывать к вершинкам колокольчики, которые мастерил сам, не признавая тех, что продавались в магазине. Я достал из сумки заготовленную дедом насадку: тесто, хлебный мякиш с толченой картошкой, червей. Дед собрался забрасывать снасть, когда зашуршали кусты. Позади нас стоял Генка Филеный. Тогда еще подросток, он был в ситцевых шароварах, готовых от долгой носки расползтись, и в явно тесном свитере, чьи рукава не достигали запястий. Держа на плече удилище, Генка левой рукой опустил к ногам корзину. Глядел он неприятно. Я мало его знал. Его родители были знакомы деду. Генка не поздоровался. - Если ты время спросить - у нас часов нет, - сказал мой дед. Филеный не ответил. Он поднял корзину и, задев ею колокольчик закидушки, прошел на настил. Дед медленно поворачивал голову, отчего высохшую, загорелую до цвета старого кирпича шею пересекла складка. - Ты соорудил? - произнес не без удивления. - Моя привада. - Ишь как! - отозвался дед уязвленно. Генка повернулся к нам и притопнул по настилу, который под ним заколебался: - Я четыре ночи тут рыбу приваживал! - Этого мы не знаем. Тебе кто-то продал это место, что ты тут хозяином встал? Филеный весь напружинился, угрюмо блеснул глазами. - Для вас я делал старался?! - Не выкрикнул, а прошипел презлющим шепотом: - Сколько я корму потаскал!.. Хапайте теперь мою рыбу! - Яростный, проскочил мимо нас и пошел прочь. - Эй! - позвал дед сердито. - Ты что как молоко перекипевшее? - он сделал несколько шагов к Генке, который остановился и слушал. - Я маленько постарше, чтобы на меня собакой хрипеть, - выговорил старый с таким выражением, что можно было понять: "Сожалею и обещаю исправиться". - Иди и рыбачь! - закончил тоном дружелюбного дозволения. Мы собрали наше имущество и удалились метров на сто к заводи, где вдоль берега участками поднимался камыш. Мне было объявлено: - Место еще и получше! Дно глубокое, и тины нет. - В очередной раз я выслушал, что лещ не любит тинистого дна. Дед между тем не освободился от впечатлений стычки: - Глянул - как ножом в бок! - вспоминая, покачал головой. Он наблюдал, как я укладываю леску на землю кольцами, а затем забрасываю закидушку. Когда отлитое из свинца грузило, похожее на половинку лимонки, всплеснуло и устремилось на дно, повторил: - Как ножом... А если характер? - произнес вдруг, словно бы недовольно спрашивая меня. - А?.. - и продолжил, рассуждая: - Наперед тебя ложкой в щи лезут, а ты и так мясо видишь через два выходных на третий. - Точно соглашаясь с собой, кивнул: - Только волком и смотреть. Я узнал, что дома у Генки "навряд ли разносолы на столе". Его мать работала прачкой в барачного вида вросшем в землю здании, которое было известно как комбинат добрых услуг "Прогресс". Отец потерял на войне ногу. Будучи портным пошивочной мастерской, выполнял заказы и на дому - "с целью личного обогащения", как было тогда принято писать. Его судили. Он возвратился домой через три года "конченым человеком" - боялся как огня левых заработков, а на зарплату, какую получал в мастерской, пирогами не заешься. По мнению моего деда: один и остался праздник - через Генкино рыбацкое счастье. - Могли бы вяленого леща продавать у пивного ларька. Я не видел, но, может, парень и делает... На этом размышления прервались: пошла поклевка. Дед, стравливая леску, вываживал рыбину, я подхватывал ее подсачком: вместительный садок заселялся лещами. Самый крупный был не менее, чем в кило двести: славный экземпляр с желтоватой на приплюснутых боках чешуей, с широким иссера-черным хвостом. Деда волновало: не выудил ли Генка побольше? Ближе к полдню клевать стало реже. Повторив мне наставления: не торопиться "тащить", когда рыба после подсечки заметается, стравливать леску помалу, не давая ей провиснуть, - дед пошел удовлетворять любопытство. Отсутствовал он недолго. Не успев подойти ко мне, на ходу начал: - С лешим веселей, чем с ним! Ты к нему по-доброму - молчит. Только глазом поведет на тебя: что злости, что гордости! Норов! Генка, рассказал дед, рыбачил "с авоськой": опустил с настила на леске мешочек из мелкой сетки, набитый кашей. Способ был мне известен. Приваженная загодя рыба "обступает" кормушку и принимается долбать ее и щипать. Тут к авоське по леске, крепясь к ней нехитрым устройством, соскальзывает другая леска - с поводками и крючками. Насадка начинает полоскаться вблизи мешочка с кормом, в "похлебке" из крупинок каши. Рыба приступает к роковому завтраку... Такая ловля считалась браконьерством. Дед, не осуждая Генку, предостерег его - "а он ухом не повел". Со мной поделились раздумьями по этому поводу: - Понять можно. Если бы для всех запрет - а то другие сетями браконьерят и не стесняются. Сберегай, чтоб им больше досталось? Не нравится... А если оно все стоит так, а не иначе? Куда грудью на паровозный буфер?.. Дед, горбясь, занес руку назад и положил на поясницу; морщинистое лицо покрывала трехдневная седая щетина. Весь его облик выражал сурово-безнадежное сожаление. Он устало сел на траву. - При мне заловил подарочков: одного и второго, и еще... - сказал о Генке с завистью. Усмешка потянула лицо вкось. - А всей добычи мне не показал, как я его ни задорил... - мигнув, проговорил одобрительно: - Сглазу избегает. ...Филеный оставался удить еще, когда мы с дедом, отягощенные уловом, направили стопы к дому. День убывал с ленцой, наливаясь зноем. От нагретого проселка пахло пылью. Солнечный жар стягивал кожу на щеках. Справа открывалась даль: прозрачный парок тек и переливался над землей. Ближе к нам густо зеленело мелколесье, скрывая овражек. Вдруг оттуда взмыла большая птица, понеслась к равнине и стала, слегка взмахивая крыльями, скользить понизу вправо и влево, плавно покачиваясь на разворотах. Дед вытянул в ее сторону руку, целясь указательным пальцем: - Тоже добытчик - мышатник полевой! Подавай ему раздолье... Сказанное предполагало вероятность как приговора, так и жалобы, оно запомнилось, будто нечто заветное: чтобы можно было примерять к нему произошедшее позднее. Полет во времени, приходящем в умаление, тяготеет к резкому повороту назад. Неосуществимость действия находит раскаленные мгновения, определяя траектории, по которым предстоит им нестись. Сколько должно быть подгоняющей тоски, чтобы точки пересечения взорвались необъятностью света... И он вдохнул бы жизнь в давно состарившееся утро, когда знак Зодиака уже не благоволил к близнецам: Лещева Прорва перестала привлекать рыболовов, и весь интерес сосредоточился на озере у нашего городка. Напротив него за водной гладью стоял лес, оттуда тянуло дымком костров. Местные начальники и приезжавшие областные руководители не были в дружбе с удочкой: обслуга обеспечивала им улов другими средствами. Не сказать, однако, чтобы рыбнадзор бездействовал. Его работники оказывались тут как тут, когда бредешок разворачивали лица невежественные, чуждые понятию о рангах. Лишаемые части имущества, пасынки фортуны оставались еще и должниками. Чуткость к жизненному закону не должна быть росой под солнцем - что еще раз доказало утро, которое, казалось бы, с беспечностью сулило погожий день всем без разбора. Лучи подсушивали песок, готовый потечь струйкой меж пальцев, когда двое шедших по берегу увидели стоящий микроавтобусик: вывернув передние колеса на сторону, он несколько кренился к вербам, обвитым диким хмелем. Судя по номеру машины, она заехала в нашу глубинку из другой области. Два инспектора рыбнадзора переглянулись: незнакомые раздевшиеся люди доставали из микроавтобуса сеть. Как следовало отнестись к чужакам, позволившим себе такое? Им предложили "оставаться на месте". Предполагалось, понятное дело, порыться в вещах и заглянуть в документы. Один из компании выразил недовольство: - Нельзя ли повежливее? Слова, которые ему пришлось услышать в ответ, должно быть, заставили его усомниться: того ли он желал? Прежде чем продолжить беседу, человек в плавках влез в микроавтобус и появился одетым. На нем был мундир полковника. Будучи в наших краях в командировке, полковник, занимавший ответственный пост в штабе военного округа, захотел расслабиться у рыбацкого костра. Служителям закона стало неловко, что по недоразумению они показали себя негостеприимными. Настроение, в котором оба, попрощавшись с полковником, отправились по берегу дальше, искало выхода. Колышек закидушки и парень, хлопотливо склонившийся над водой, вполне естественно вызвали участливое любопытство. Рыболов, которым оказался Генка Филеный, в эти минуты менял насадку на крючках. У него была закидушка "с резинкой". В таких удочках грузило привешивалось не к леске, а к резиновому канатику, а уж он соединял груз с концом лески. Когда попадалась крупная рыбина, канатик, растягиваясь, смягчал рывки, не давая поводку оборваться. Кроме того, снасть достаточно было забросить один раз. Груз мог лежать себе на дне - растягиваемая резинка позволяла выбрать из воды леску, а затем, сокращаясь, возвращала ее, со свежей наживкой на крючках, в прежнее положение. Эти преимущества послужили тому, чтобы признать подобные удочки орудием браконьерства. Двое из рыбнадзора приступили к акту изъятия энергично и эмоционально: - Прямо стой! Сказано - стоять! Где рыба? Что ты сказал?.. От крепких прикосновений рубашка на Филеном утратила пуговицы и лопнула по шву. За неспособностью Генки хранить молчание, его угостили пощечиной и рванули за волосы. Реакция на это, тут же нейтрализованная, нашла в протоколе такое отображение: "замахал руками", "стал оскорблять честь и достоинство сотрудников при исполнении...", "оказал ожесточенное сопротивление с использованием ножа..." Последняя фраза имела основанием то, что в вещах Генки нашли складной нож, известный под названием "лисичка". Такими ножами с рукояткой в виде бегущей лисы обычно обзаводились рыбаки и те, кто ходил в походы. Раскрытая "лисичка" присутствовала на суде как вещественное доказательство - вместе с удочкой, снабженной пресловутой резинкой. Не остался вне внимания и факт, что отец Филеного "привлекался" за уголовное преступление. Так Генка оказался в колонии для несовершеннолетних, которая, по определению Альбертыча, возвратила его нашему городку "во всеоружии опыта и с пониманием, как важно помнить, что детство еще рядом, за углом". Филеный держался так, будто был утомлен обязанностью доказывать всем свое превосходство, однако готов нести это бремя, дабы не обмануть общих ожиданий. Он желал обратить к выгоде случившееся с ним и занял позу как бы спокойного высокомерия: "Таков уж я - во всем захожу дальше других!" Напоминать об этом он должен был педантично - при том месте в жизни, которое ему досталось: его взяли на строительный участок кровельщиком. Филеный добивался, чтобы не работа определяла представления о нем. Улица была его ареной. Он знал: в драке сильнее тот, кто агрессивнее. И в начале намечающегося конфликта опускал глаза, говорил мирно, успокаивающе - чтобы внезапно ударить противника в лицо и бить, бить, бить... С теми же, кто признавал в нем опасного независимого человека, он был непринужденно приветлив. Девчонки, у которых появлялся к нему интерес, вскорости теряли голову. Он возбуждал их тем, что будто бы чувствовал в них тонкий, "умный" вкус к наслаждению и почитал за невероятное блаженство - пойти навстречу. Каждой он внушал, что близость именно с нею для него дороже жизни. Вообще умел подать себя, тронуть душу. В колонии набрался блатной лирики и не упускал момента блеснуть, прочитав какой-нибудь стих с меланхолией или с нагловатым вызовом. 5. Некоторые стихи, мне кажется, были его собственные. Во всяком случае, тот, который он прочитал, когда мы с ним смотрели на Нинель, стоя в стороне на горячем песке пляжа: Всем вам недоступная сказка В наряде из солнечных кос Зовет меня к сладкой развязке - Хмельного от маковых грез. Нинель загорала, лежа ничком. Перед этим ее звали играть в волейбол - помотала головой. Я мысленно поздравил ее с тем, что на этот раз она не сказала "извините". Старков лежал на боку, повернувшись к ней, опираясь в песок локтем. Кажется, начал рассказывать анекдот. Я подошел чуть ближе. Да, это был анекдот: про двух девочек, не умевших плавать, и про мальчика, который убеждал их, что тем легче они научатся у него ездить верхом на лошадке... Я приготовился услышать похабщину, Филеный, видимо, тоже - прошел меж навострившихся курортных и опустился на корточки прямо возле Нинель и Старкова, который понизил голос. Конца истории я не разобрал. По вялому смеху публики, по тому, что Нинель улыбнулась с облегчением, а лицо Генки выразило: "И это все?!" - можно было понять: рассказчик не вышел за рамки приличия. Интуиция говорила мне: Филеный сейчас что-то отколет. Он наклонился к Нинель - разумеется, чтобы преподнести ей какую-нибудь двусмысленную побаску для затравки... Мое сердце сжалось непонятно от чего: от возмущения или от зависти. Он сказал: - Отдых - это хорошо... - и смолк. Она подняла на него глаза, он был в несвойственном ему затруднении. Через миг кивнул, словно услышал в ответ что-то удовлетворившее его. - Я за то, чтобы хорошо отдыхалось, - произнес уже уверенно. - Вон видите, - показывал рукой вдоль берега. Пляж расстилался до сизо-зеленой чащи тростника. На песке перед тростником лежала вытащенная из воды плоскодонка. - Моя лодка. Можно покататься. Нинель тут же сказала: - Нет-нет... - Извините... - проговорил Генка с улыбкой посвященного в ее интимную тайну. Курортные рядом говорили о ком-то, кто, крепко выпив, не забывает принять таблетку анальгина, благодаря чему наутро не страдает похмельем. Перешли на случай в Крыму с ткачихой из Иваново: она принесла на пляж транзисторный приемник - "от солнца батарейки в нем так и потекли..." Старков сказал Генке: - Лодочка - дело. Воспользуемся и покатаемся... Филеный как не слышал. Нинель и остальные должны были видеть: он чувствует себя с нею наедине. Он наклонялся к ней - я уловил: сообщает, что в "Восходе", в кинотеатре, идет "Бегущая по волнам". Я успел уже посмотреть картину и жалел, что она жестоко переиначивала одноименный роман Грина. Особенно шибало приземленностью от новаторских перлов, как то: гудящий электровоз, современные автобусы. Нинель ответила Генке, что видела фильм. Ролан Быков в роли капитана Геза показался ей "замечательно обаятельным". Кто-то из курортных в это время сказал: - Не знаю, как анальгин... - и поведал: прошлым летом он отдыхал на водах в Пятигорске. - Напринимаемся нарзана, ну и выпьем вина, хорошо так выпьем - никакого похмелья! Ни у кого. Нарзан! Старков обратился к Нинель: - Будете капитаном на лодке? - У нее фуражки нет, - сказал один из курортных. Все засмеялись, кроме меня и Филеного. Нинель нехотя улыбалась. Старков сладко - так, будто сейчас ее погладит, - произнес: - Берете роль капитана? - Боюсь ответственности, - сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть. Филеный шевельнулся, сидя возле нее лежащей: - А меня Гена зовут! - сообщил без тени опаски показаться дураком. Она ответила расплывчато: - Вот как... Тут кто-то сказал о ком-то: - Эти из воды не вылазят. Старков придвинулся к Нинель: - Сколько мы уже на солнце? Обгорим - и у нас будет ночь страданий... Идемте искупаемся. Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло в ее глазах, мне не понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней тщеславный трепет. Посмотрела туда-сюда, села ко мне спиной, а потом встала. Неожиданно представилось - она сейчас бросится со всех ног прочь от нас. Меня объяло благоговение: я пронзительно почувствовал ее застенчивость; трогательно застенчивы были ее небольшие крутенькие ягодицы. Вскочивший Старков говорил ей: - Давайте махнемся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня? Все слилось в хохоте. Какая ржачка! Ничего остроумнее никто не слышал. Девушка в купальных трусиках и лифчике - предмет волнующего интереса, - что ей остается, как не ответить в тон? Ее руки повисли вдоль тела, Старков смотрит на ее лицо так, словно она подставила его для поцелуя. - Только я вас