в себе что-то и почувствовать себя в этом уважении обиженным. Вопрос и простой и тонкий. У Юрия приподнялись брови, губы слегка скривились. - И что же такое они в себе уважали? - Жертву. - Жертву? - вырвалось у Вакера раздраженно-недоумевающее. Хорунжий сплел пальцы рук, что, казалось, стоило ему усилия. - Они своим отцам возразили, всему возразили старшинству! В лицо отцам и дедам бросили "нет!" Это ль не жертва? Принесли ее коммунистам, а те на нее нас...ли! Обида и поднялась. И еще то стало обидно молодым казакам, - произнес Пахомыч с мрачной значимостью, - что старики правильно предупреждали их, а они оказались в дураках. Только и оставалось им себя отстаивать - перед палачами не смущаться. "Не смущаться!" - потрясенно подумал Вакер. - Сказано, однако... И как сумел обиженность подать высоко-трагедийно..." - он ощутил восхищение и зависть и при этом не поверил объяснению, сохранив приверженность собственной трактовке. Спорить не имело смысла: бесценный случай следовало использовать - вызнавая и вызнавая подробности, уточняя те и другие моменты... Близился рассвет, когда гость, наконец, нашел уместным вопрос, который уже несколько часов держал под спудом: - Еще одну правду хотелось бы узнать... Почему вы мне сделали это признание? Пахомыч одобрительно кивнул: - Дельно! Дельно, что напоследок приберегали - когда и по амбарам поскребли, и по сусекам помели... А теперь подавай вам непременный колобок! Оно и то: как же без такого колобка? Вакер ждал. И когда старик заговорил - увиделся прошлый визит. Тогда с той же сумрачной обстоятельностью хозяин отвечал на вопрос, пошел бы он без страха за комиссаром Житором? "Вслед за ним и мне? Ну, так и пошел бы". Юрий спрашивал о готовности к смертному бою за новую жизнь и ответ понял соответственно. А старик-то говорил о другой готовности: пойти туда, куда он отправил комиссара. Вакера поразила тогда обезоруживающая естественность, с какой Пахомыч высказал свои слова. Он и сейчас отвечал с той же естественностью. Отвечал... "идя за комиссаром Житором", - произнеслось в сознании. Вакер слегка передвинул плечами, словно бы зябко пожимаясь. - Много вы рассказали, но работать с этим нельзя, - он вздохнул, закрыл глаза и тряхнул головой, будто сбрасывая сонливость. Потом молниеносно глянул на Пахомыча: - Ничем не подкреплено. Если бы я самое главное записал, а вы бы подписались... - Подписано уже, - хозяин устало, тяжело поднялся, обеими руками снял с посудного шкафа деревянный ящичек и поставил на стол. Сдвинув скользящую крышку, стал извлекать тетрадки одну за другой. - Все тут найдете. Писано моей рукой. И заявление есть, что в доподлинности я - Байбарин Прокл Петрович, в старорежимное время - отставной хорунжий. - Так я беру... - поспешно сказал Вакер, уже завладев стопкой тетрадей. В верхней, на которую указал хозяин, он нашел заявление. Прочитав, достал карандаш, попросил старика поставить сегодняшнюю дату и - по правилу: "Кашу маслом не испортишь!" - расписаться еще раз. Хорунжий сделал это молча и аккуратно и холодно сказал: - А сейчас извините - силы вышли. Мне бы соснуть... "...перед тем как придут!" - продолжилась фраза в уме Вакера, отчего ему стало неприятно. Впервые он конфузился перед человеком, который не представлял никакой власти и силы. Гость застегнул пуговицы реглана. Хозяин стоял рядом, было видно: ноги едва его держат. Уйти, ничего не сказав, не годилось - а врать почему-то претило. - Что я могу обещать... - он умолк в недовольстве собой: "Зачем я это?" - Будет донесено, и ладно, - сказал хорунжий. Юрий почувствовал, что брошен на лопатки. Все существо его так и взвилось, он вывернулся: - Донесено до читателей! Донесено до потомков! Задача достойная. - Он был готов взглянуть в глаза старику, но тот, отвернувшись, смотрел на окно, за которым светало. - Приятного сна... - пробормотал Вакер и вышел. 73 На улице он ощутил себя уравновешенно острым и точным в мыслях и невольно возникавших представлениях. Вообразился старец, вытянувшийся на топчане, уверенный, что журналист спешит к горчичному зданию НКВД. А тот идет к себе в гостиницу, удовлетворенный тем, что он хищник с бархатисто-ласковой повадкой, который совершит изящный прыжок на спину раздувающего ноздри буйвола. Момент будет подготовлен, все - безукоризненно рассчитано... Но сейчас положить клад к копытам необузданного животного?! Какой надо быть угодливо-придурковатой тварью, чтобы испытать радость, отличившись доносом (и отдав в чужие руки невероятное сокровище!) Разумеется, Марат не вернул бы записи старика. А смирился ли бы с тем, что другу теперь известно, как герой-отец, легендарный несгибаемый комиссар Житор ползал на карачках перед хорунжим и его подручными? Зная Марата, стоило подумать, увидел ли бы Юрий Белокаменную?.. Бандитское нападение, несчастный случай (скажем, самый непритязательный: отравление колбасой). Положение Житорова не очень стесняет его в выборе... Запершись в номере, Вакер с нервной стремительностью разделся догола и открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом на внутренней стороне. Игриво переступая с ноги на ногу, покачиваясь и извиваясь, он сгибал в локте руку и, демонстрируя зеркалу непристойные жесты, мысленно бросал Марату: "Вот тебе! вот тебе! А не мое открытие!!!" Затем он лег в постель. Московский скорый отправлялся в тринадцать двадцать: можно было пару часов поспать. Возбуждение, однако, не желало отступать, и сознание в дремотной рассеянности склонялось к размышлениям высшего порядка. Юрию казалось, он понял то, о чем думал не раз. Русские - это железный народ-младенец, которому свойственно наивно-молитвенное благоговение перед словом - олицетворением правды. Старец чутьем самородка узнал в госте носителя художественного слова - и потому была ему открыта тайна, которая не далась ничем не стесняемому государственному насилию с его пытками и казнями. Мысль эта топила в сумасшедшей усладе гордости... Воображение занимал таинственный старик-хорунжий. Так сверхъестественно-великолепно играть выбранную роль! Вот кто поистине легендарное, почти мифическое существо... Безусловно, он видел в Юрии врага. И принес себя в жертву ради того, чтобы он, Вакер, из его записок создал неумирающее творение. Осознавал, что у писателя-коммуниста все прозвучит не так, как хотелось бы? Осознавал, несомненно! Но пересилила вера в магию слова, в то, что талант неминуемо выразит в нем непреложную, самодовлеющую, доступную посвященным правду... Приятное убаюкивало Вакера, но перед тем как сон поглотил мысли, прогорела последняя: "И тщеславный же старик! Все одно вот-вот умирать - ну и пусть, мол, помогут. Зато в книге останусь!" ...В это время Пахомыч давно уже спал - и сном таким глубоким, какого не бывало много лет. На топчан укладывался спокойным. Он знал, что такое Марат Житоров, и понимал: московский журналист его тоже знает. И потому не донесет. По крайней мере, теперь. x x x Вакер прощался с Маратом: сидел на мягком стуле напротив служебного стола, который был нами столь детально описан. Сам начальник, стоя у дальней стены, отпирал вделанный в нее сейф, откуда затем достал бутылку коньяка. - На работе не держу! Исключение - для тебя, - положив на середину стола лист бумаги, поставил на него бутылку. Юрий распустился в улыбке, словно несказанно облагодетельствованный. Друг пренебрежительно, "размашисто", будто минеральную воду, налил ему в стакан коньяку; себе плеснул чуть на донышко. - Хоть десять капель добавь... - сказал Юрий шутливо-моляще. Марат долил в свой стакан. - Был у дедухи? Чего он хотел-то? Вакер представил, что сталось бы с другом - услышь тот правду. Внезапно, принужденно расхохотался б! Осатанело застыл. Бешенство обнажило бы белки над зрачками... - Беспокоился старик, - уронил Юрий бегло-равнодушно, как о пустяке. - О чем? - с вниманием спросил Житоров. - Давай, что ли, выпьем... - Вакер поднял стакан. Закусывали шоколадом, и Юрий рассказывал: - Говорит, хотел в отряде с твоим отцом пойти, но тот не взял его из-за возраста. Сокрушался дед передо мной. Эх, мол, выпало бы мне руководить! И попались бы те, кто комиссара Житора убил. Как я велел бы их казни-ить!.. сперва б заставил на карачках ползать и вымаливать пощаду... Житоров улыбнулся. - Дедуха свой с потрохами! - сказал с симпатией. - Представь, это было отнюдь не смешно - как он сумел произнести: "Я велел казнить!" Старичишка - сторож кладбищенский... - А что, - благодушно сказал Марат, - если бы не старость, он под влиянием... под влиянием революционеров мог бы подняться из истопников... "Ну да - восприняв талантливое партийное слово из талантливых уст!" - повторил про себя друг однажды слышанное. Он мстительно наслаждался игрой. - Так о чем он беспокоился? - напомнил Житоров. - А догадайся! - как бы невинно шаля, воскликнул Юрий. - Что там такое? - притворно укорчиво спросил Марат. - Хотел, чтобы ты о нем в книге написал? Вакер почувствовал задрожавший в глазах издевательский смех и изобразил восторг: - Как шпильку из дамской прически вынул! - Окидывая друга взглядом умиленным и завидующим, проговорил: - Так моментально определить... - То же мне загадка, - проявил скромность приятель. - Но ты, в самом деле, удели ему место. - Еще как уделю! - с чувством заверил Юрий, сладко-глумливо презирая начальника. Тот благосклонно подтвердил обещанное: сообщать другу новые сведения, какие могут помочь в работе над книгой. Затем оба встали и обнялись. Начальник нажал кнопку. - Машина ждет. Шаликин подвезет тебя к гостинице - возьмешь вещи, и он доставит тебя на вокзал. Юрий поблагодарил с трогающей сердечностью. - Коньяк забери - в поезде допьешь, - Марат был сама доброта. 74 У Вакера сложился план, которым он мечтательно любовался на досуге в купе спального вагона... Однажды, когда Житоров окажется в столице, Юрий пригласит его в любимое литераторами кафе и закажет царский ужин. К тому времени завершенная рукопись уже станет известной корифеям Союза писателей. Облеченные доверием вождя, они будут испещрять страницы замечаниями. Оставят или удалят комиссара, который обнажил свою мелкобуржуазную сущность троцкиста, пытаясь предательством купить жизнь? Гадать покамест рановато. Важно, что за ужином Юрий расскажет Марату правду... И прелестная же будет картинка!.. Тот позеленеет. Взбеленится. Смахнет со скатерти рюмку? Двинет по столу кулаком?.. Фантазия играла неудержимо, и Вакер "отрезвлял" себя: он представляет Житорова совсем уже спятившим... Так или иначе - но тот непременно что-нибудь отколет! И это заметят ужинающие в кафе писатели. Позднее с ними можно будет разговориться и пролить свет на причину сцены... Рассказ произведет эффект. Он, Вакер, выделится. Ну, а что сможет Марат? Обратиться наверх? Чем же виноват перед центральной властью, перед вождем журналист, нашедший обличительный документ о карьеристе и подлом трусе, которого вознесла волна первых месяцев революции? Эпизод далекой весны восемнадцатого года... Болезненно нервировать он может только родственников. Да, дед Марата сидит весьма высоко. Но и внук и он служат вождю, а не вождь им. Хорошему же хозяину всегда пригодится любая, а тем более такая правда о родне его служащих. В угоду им с их понятной озабоченностью - наказывать за находку журналиста? Желательные выводы давались Юрию без заминки, поскольку рассуждения не покидали область воображаемого. Через несколько недель упоительных упражнений ума он до того свыкся со "сценой в кафе", что порой забывал о ее принадлежности к будущему. Наиболее реалистичным "выглядело", как Марат в исступлении сбрасывает со стола снедь... И вдруг излюбленный эпизод зловеще канул во тьму. Будто в кафе выключили электричество. Мысленному взору явилась не отварная, под белым соусом индейка, а баланда с перловкой. Был август 1936, когда жирной чернотой газетных заголовков грянуло: "Иуды!", "Диверсанты!", "Бешеные собаки!" Москву жестко напряг начавшийся процесс по делу об "Антисоветском объединенном троцкистско-зиновьевском центре". Среди подсудимых фигурировал дед Марата - и был приговорен к расстрелу. Вакер почувствовал себя, будто заразившимся серьезной болезнью. Внуку теперь не миновать перемены места, и не пахнет ли новое сыростью и гнилью? Неотступно-методично рисовалось: Марат, арестованный, налитыми кровью глазами уставился в миску с баландой. Не так давно Юрий баловался мыслишкой просигналить наверх о "перегибах", которые позволяет себе Житоров, впадая в палаческий раж. Предвкушение кары, могущей нависнуть над другом, помогало сохранять, после нанесенных им обид, душевное равновесие. Но далее вдохновенных прикидок о "сигнале" Вакер бы не пошел. Вредить карьере друга не следовало - это могло вредно сказаться на задуманной книге. И сейчас именно ее судьба, судьба начатой и столь многообещающей рукописи, мучительно тревожила Юрия. Он уехал в командировку на Дальний Восток. Там, в местном райисполкоме просматривая центральные газеты, замер над статьей в "Правде" о перерожденцах. Засоренность ими аппарата власти, говорилось в статье, особенно велика в местах, где к руководству органами НКВД подобрались враги народа. Как пример была названа Оренбургская область. Вернувшись в Москву, Вакер пришел на редакционную летучку осунувшийся, с настроением предельно сжатой и готовой лопнуть пружины. Зам главного редактора, который был и секретарем партийной организации, взглянул на него раз-второй: с "деланно-отстраненным любопытством", - определил Юрий. По окончании летучки зам пригласил его в свой кабинет. Когда они оказались наедине, Вакер спросил принужденно-независимо и, вопреки намерению, развязно: - У вас новость для меня? - Оренбург... - произнес парторг тихо и мрачно, посматривая на Юрия каким-то боковым, шарящим взглядом. - Житоров - перерожденец и самодур! - начал Вакер неожиданным для него странно гортанным голосом. - Помпадур! - прибавил со страстью как нечто необыкновенно бранное и гневно перевел дух. - Вы были с ним дружны... - Как я мог с ним дружить, - зашептал Юрий, оправдываясь и негодуя, - если мы работаем в совершенно разных структурах?! И уровни - абсолютно разные?! Парторг сделал вывод о маневренности коммуниста и не счел нужным цепляться. - Нас в горкоме собирали, секретарей, ориентировали на бдительность... поставили в известность о выявленных врагах... Житоров расстрелян. Юрий с тяжелой тщательностью готовился к тому, что услышит это. Настраивал себя на нужную реакцию - настраивал с тех минут, когда прочитал статью в "Правде". И все равно теперь коробяще стянуло сухостью лоб, холодок внезапно побежал под ворот рубашки. Отчаянно и скандально-легковесно вырвалось то, что он хотел произнести сурово: - По делам и наказание! Придя в свою квартирку на Неглинном проезде, он присел на табуретку у двери, будто проситель в учреждении. "Я деморализован. Так нельзя!" - повторил в себе несколько раз, прежде чем, наконец, встал. Пора было ужинать, но мысль о пище претила. Пропустить стопку?.. Он чувствовал, что в нынешнем состоянии "вибрирующе-критического натяжения" уже не окоротит себя... идти утром на работу в мертво-тошнотном похмелье? Надо подтянуться, взять себя в руки. Эта внутренняя команда обернулась желанием прибрать в комнате. Он стал вытирать пыль: с книг - сухой тряпкой, с мебели - влажной. Затем вымыл пол. За делом казалось, что скребущие на сердце кошки притупили когти. Сев за письменный стол, достал рукопись. До глубокой ночи он прибавлял бы фразу за фразой - несмотря на усталость от дневной беготни корреспондента... Понимание, что все пошло насмарку, что его могут и арестовать, - нахлынуло вдруг, будто в первый раз, с неукротимостью, от которой мурашки забегали по телу. "Бац - и вдребезги!" - повторялось в уме как бы с удовлетворением полного краха. Он зачем-то выключил настольную лампу - и включил снова. На рукопись больно было смотреть... Весна восемнадцатого в Оренбуржье, история с истреблением отряда неминуемо выведут на фигуру Зиновия Житора. Неважно, каким он там показан: достаточно того, что вспомнят - его сын и автор были дружны... Юрий, по всей вероятности, и так уже "проходит в связях Житорова". Рукопись окажется жерновом на шее. На миг в сознании затлело: а что если отнести записки хорунжего в органы? Каким, мол, дерьмом был отец Житорова! А яблочко от яблони, известно, недалеко падает!.. Нет - на этом-то как раз шею и сломишь. Марат расстрелян, и что даст органам факт об отце? А вот лицо, которое принесло занятный документ, враз получит прописку в казенной папке: а они так любят пухнуть! Уничтожить рукопись и тетрадки хорунжего - дабы, припоздав, локти не кусать. Изорвать листы в мелкие клочочки и порциями спровадить в канализацию... Он мысленно проделывал и проделывал это - и с этим болезненным, почти "осязательным" представлением лег на кровать. Сон пожалел его не ранее, как за час до звонка будильника. Подобное повторилось на следующий день. И на следующий... На работе Вакер терзался тем, что его могут арестовать, - и как тогда повредят ему найденные чекистами и рукопись, и написанные непримиримым антисоветчиком воспоминания! Но когда, вернувшись домой, он вынимал то и другое - начатую книгу и записки Байбарина видел уже не боящийся ареста жизнелюбивый мужчина Юрий. Их видело иное, некоторым образом, "я" - оно жило лишь тем, что создавалось им "для бессмертия". Живучесть этого второго "я" выдерживала страхи, что так томили дорожащего жизнью Юрия, и он - вопреки им - возвращал бумаги в ящик стола. Следовало хотя бы унести их из дома и спрятать у кого-то. Но не имелось ни одного знакомого, мысль о котором воодушевила бы на такой шаг. Поместить их во что-то водонепроницаемое и закопать? Ум говорил на это: какое безлюдное, укромное местечко ни ищи, как ни таись, а кто-нибудь да увидит. Еще решительнее противилась душа - поеживаясь, как от чего-то пошло-истерического, бездарного, навеянного шпионскими историями. Мало-помалу страхи притерлись в некое скользко-тревожное постоянство, и Юрий стал похож на того, кто, идя по льду, избегает резких движений и поддерживает себя тем соображением, что не упал же он до сих пор. Пробирал сквознячок слухов, сделавшийся всегдашним: арестован командарм, врагом народа оказался нарком... И Юрий, зная, как держал себя Житоров - не забывавший, чей он сын и чей он внук, - освоился с представлением: "Происходит выборка зазнавшихся". Может ли быть отнесен к ним Вакер - благоразумный газетчик, человек, не обладающий властью? Ни кто иной как он сам испытал на себе - что такое зазнайка во главе карательных органов. Если отвлечься от того, что ход роману закрыт, что жестоко пострадал он, Вакер, - можно ли, положа руку на сердце, сказать, будто с Маратом поступили не как должно? Ответом было ощущение жгучего уязвления. Тогда, в поле, Марат ударил его по лицу. Ударил не только друга юности - надругался над коммунистом, приехавшим по служебному заданию. Сделал это безобразно-легко, ибо сознавал свою безнаказанность. Он забылся, он недооценил вождя, воображая, будто может бесконтрольно пользоваться властью, расходовать государственные средства, время подчиненных на семейное, личное дело - загадку гибели отца. Как будто у НКВД нет насущных, неизмеримо более важных задач! Скользнул ли сигнал наверх или вождь, раскусив деда, предположил, что за штучка - внук? "Скорее - последнее", - размышлял Юрий. Он думал, что Зиновий Житор, не пожелавший героически умереть за революцию, вряд ли был исключительной редкостью среди плеяды пламенных революционеров. Ему не повезло - и пришлось раскрыться, ползая на карачках перед казаками, хватая их за полы. Но на других подобных ему типов не нашлось хорунжего - и эти люди, став новоявленными ханами и беками, принялись баловать себя вкусным пловом привилегий и самовластия. Сведения кое о ком поступали к вождю, он интуитивно воссоздал обобщенный образ Зиновия Житора, представил картину масштабно - и занялся прополкой. 75 Теперь все время кого-то сдергивали с колеи, отправляли в лагеря, постреливали. Но другие из-за этого колеи своей не бросали - делали карьеру, интриговали, любили. После работы ходили в кино. Справляли праздники. Убывали в отпуск. С началом лета Вакер стал на выходные выезжать в подмосковную деревушку близ села Бирюлево. Деревню облюбовали столичные интеллигенты средней обеспеченности, в их числе - писатели, еще не выслужившие собственных дач, журналисты. Это было улыбкой судьбы для жителей, которые понастроили времянок и перебирались в них на весь сезон, освобождая дома постояльцам. Им продавали парное молоко, топленые сливки, творог, с огорода - редиску, молодую картошку. Из лесу отдыхающим приносили ягоду. Они и сами ходили за нею и по грибы. Вакер останавливался у вдовы агронома, средних лет женщины, в чьих рыжих волосах, однако, седины не замечалось. С первого взгляда было видно: в свою пору она вызывала у мужчин интерес требовательный и неотступный. Вдова работала в колхозе бухгалтером, народ звал ее Галина Платоновна. Ее дети, уже взрослые, жили отдельно, и она одна "владела хоромами", как со смесью зависти и почтения выражались деревенские. Бревенчатый дом Галины Платоновны делился на три комнаты, что встречалось весьма нечасто: крестьян удовлетворяли одно жилое помещение и кухня. Юрию отводилась комнатка с низко расположенным, но широким окном, и он, назвав ее светелкой, незабываемо польстил хозяйке. Иногда она смотрела на него так, что он читал в ее глазах затаенно-горькое волнение. Наверное, никогда еще она с такими жадностью и страданием не воображала себя лет на десять моложе... В то время у него была юненькая подруга, находил он игривое радушие и у других молодых женщин. Но любовь Галины Платоновны могла иметь некоторое немаловажное преимущество. Как-то, когда она брала воду из колодца, Юрий вышел из дома и поднял ведра. Она, с испуганно-заботливым выражением, схватилась за дужку: - Зачем вам?! Я - привычная! Он с обаятельно-смешливой непринужденностью отстоял ведра, отнес их на кухню, и Галина Платоновна улыбнулась ему томительно-грустной, с влагой на глазах улыбкой. Юрий, приезжая каждую неделю, ухаживал в манере основательной, доброй постепенности... Шел на убыль июль, и шли в рост, густели ночи, когда поздним вечером он обнял женщину, и она остро прервала вздох, закусила губу, как бы подавляя смущение. x x x Ей было известно, что он журналист, это означало для нее: он принадлежит к избранному кругу городских начальников. Юрий сказал - когда другие после работы отдыхают, он пишет книгу. И достал из портфеля папку. То была не прежняя, а иная рукопись. Рассказывалось опять же о военных событиях в Оренбуржье - но происходили они весною не восемнадцатого, а девятнадцатого года. Уже без комиссара Житора. Оренбургских большевиков возглавляли другие, вошедшие в историю края фигуры. Галина Платоновна смотрела на портфель с взволнованной гордостью за любимого человека: в те годы портфель указывал на особое положение владельца, которое народ связывал не только с образованием, но и с властью. А то, что Юрий еще и пишет книгу, погрузило женщину в благоговейную робость. Он, стоя, стал читать, а она, сидевшая на кушетке, почувствовала себя так, будто ей протянули предназначенный другому подарок и ошибка сейчас обнаружится. "Колчаковцы двигались к Волге, - читал Вакер, - Оренбург был почти окружен: осталась одна отдушина в сторону Самары..." Фразы предваряли эпизод с истопником. Им был высокий, с седыми усами старик, который всю жизнь проездил машинистом на паровозе. В каморку к истопнику зашел давний товарищ - моложе годами, тоже из машинистов. Ныне он командовал бронепоездом, отправлявшимся в бой. Командир был озабочен положением, находя его тяжеловатым. Старик же расправил на столе газету "Коммунар" и неторопливо, с трудом и тщательностью, зачитал: "Рабоче-крестьянская Россия встрепенулась. Она мобилизует своих лучших сынов. Честные, стойкие, справедливые люди борются не за личное счастье, а за весь народ. Солнце должно светить всем одинаково". Истопник поставил на стол горшок со свежесваренной картошкой. Он и командир снимали кожуру с горячих картофелин, бережно посыпали их считанными крупинками соли - молчаливо вникая в смысл газетных строк. Затем старик проговорил с горделивой убежденностью: "Буржуи рублями, а мы - людями!" Он проводил товарища на станцию и растроганно осмотрел бронепоезд, надежно защищенный листами высококачественной стали. Две трехдюймовых пушки и шесть пулеметов установлены на бронеплощадках. По-комариному попискивает пар, с брызгами воды вырываясь из тоненькой трубки... Неожиданно командир меняется в лице - ему сообщили, что машинист заболел: тиф. Кто поведет бронепоезд в уже начавшийся бой под Сакмарской? И тогда истопник, превозмогая страшную усталость от прожитых трудовых лет, ступил на подножку. Кочегар подал ему руку. Веселый парень выскочил из толпы провожающих, хлопнул себя по коленям. "Вот они - оренбургские старики! - крикнул он. - Пусть Антанта не смеется, а плачет, глядя на них!" x x x Вакер говорил хозяйке, до чего ему нравятся яблоки ее сада! как сладки малина и крыжовник и как мило ему работается у нее. - Разбаловала ты меня, - сказал он однажды с ласковой ленцой, приятно позевывая, - только у тебя и пишется с настроением... Тебе не помешает, если я мои работы буду тут оставлять? А он уже оставлял здесь кое-что из одежды. Разумеется, не помешали и работы. Галина Платоновна поместила под своей кроватью чемодан: в нем, под стопками чистой бумаги, лежала первая рукопись, которой не суждено было вырасти в роман. На самом дне чемодана хранились тетради хорунжего. Юрий, приезжая, убеждался, что они на месте, потом в светелке собирался с мыслями и посвящал себя сочинению о старике, ведущем бронепоезд... Между тем воздух становился по-осеннему прозрачен, потом повалил пухлый, рыхлый снег. Когда Вакер и Галина Платоновна, попарившись в баньке, пили чай с вареньем, как-то по-особенному уютно пахло вениками, которые бережливая хозяйка забирала в дом. Зимой приезды Юрия стали редкими: ревниво держала газетная работа. А какое выдалось время: будто везут в "черном вороне" по ухабам, и чем далее - тем разухабистее трясет. В марте после процесса по Антисоветскому правотроцкистскому блоку расстреляли Бухарина, Рыкова и ряд других именитых людей. С грозной неизменностью звучали призывы к бдительности. Оказалось, что великого пролетарского писателя Горького, его сына Максима, партийного деятеля Куйбышева, председателя ОГПУ Менжинского отравили подлые враги. В сердце Юрия впивался холодок потрясенности: вождь, пропалывая поле, выказывал себя художником с живым воображением, которое засевало необозримые края уверенностью в непреложной правде... Размышлять о ее сотворении было щекочуще-интересно и страшновато. Юрий заключал, что живет в эпоху тайного черного романтизма - когда так важна зримая светлая романтика. Пришел срок, и его приверженность к ней оценили: столичный журнал напечатал повесть Вакера "Вечная молодость пламени". Запоминалась фигура старого машиниста в паровозной будке бронепоезда. Полированную сталь рычага сжимала рука - не по-стариковски сильная; обкуренные, цвета охры ногти казались твердыми, как металл. 76 Тот, кто столь оригинально помог в создании образа, однажды вновь овладел мыслями Юрия. В Оренбургской области осваивалось недавно открытое месторождение нефти, и газета направила Вакера к нефтяникам написать очерк. Путь лежал через Оренбург, где журналист побывал на приеме у руководящих лиц. После семи вечера он оказался свободен - утром ему предстояло отправиться на север края. Было преддверие зимы, которую отметит в истории "финская война"... В Оренбуржье бураны разгулялись с начала ноября. Вот и теперь, когда Вакер шел по скупо освещенной улице, снег падал полого и так густо, что того и гляди заблудишься. Как только он узнал о предстоящей командировке, сознание принялось рисовать встречу с хорунжим. Юрий себя урезонивал: встреча совершенно ни к чему! Но любопытство подзуживало неукротимо: как будет держаться старец? Неужели ничем не проявит интереса к тому, почему Вакер его не выдал?.. А о расстреле Марата упомянет или нет? Если да, то с каким видом? Позлорадствует? Угостит какой-нибудь мудростью? "Все это, - говорил себе Юрий, - не стоит риска! Вдруг старика разоблачат? Он вспомнит наведавшегося журналиста, которому давно известна его тайна..." - "Да кому дело до этого дряхлого, немощного деда? кто принимает его всерьез?" - сопротивлялась страстишка, которая, возникнув при однажды защекотавшем вопросе, сама собою не затихала. "Его, может, и в живых нет", - убеждал себя Вакер с тем, чтобы отменить визит. "Так вот и проверишь!" - отзывалась страстишка. Не без блужданий вышел он, наконец, к помнившемуся арочному ходу. Во дворе, темном, глухом, тропку к флигелю занесло снегом. Вакер, взойдя по ступенькам в коридор, холодный, освещаемый лампочкой, свисающей с потолка, остановился перед дверью, что закрылась за ним более трех лет назад. Отгоняя от себя некоторую нерешительность, он без надобности посмотрел на часы и осторожно постучал. За дверью спросили: "Кто там?" - Я - знакомый Терентия Пахомовича! - произнес он раздельно и внушительно. Минула минута-вторая, дверь приоткрылась - на Вакера смотрела старушка-хозяйка, которую он и помнил такой: коренастой, с цепкой живостью взгляда. Вдруг он заметил, что платок на ней темный - и догадался... - Не стало его... еще в прошлом году летом не стало. Юрий, с соболезнующе-печальным выражением, вздохнул. Ему показалось, старушка раздумывает, и он не уходил, выжидательно помалкивая. - А какое у вас к нему было дело? - спросила она. - Я здесь проездом - и хотел проведать. Хозяйка приоткрыла дверь пошире, быстро глянула, нет ли кого позади пришельца, и сняла цепочку. - Заходите, коли о нем помнили... В комнате было, как прежде, чистенько. У выбеленной стены стоял знакомый топчан, застеленный с той праздничностью, которая говорила, что на нем не спят. На подушке, пышной, в кипенно-белой наволочке, лежало маленькое вышитое полотенце. Гость присел к столу, за которым в свой последний приход пил с хозяином чай. Сейчас самовар отсутствовал, стояла лишь хлебница с четвертинкой буханки. Вакера донимала загадка: старушка узнала его? Он чувствовал, что да - однако она ничем этого не показывала. "Та еще штучка! - он ненавязчиво наблюдал за нею. - Интересно - старик ей рассказал, что передо мной открылся?" Она достала из кухонного шкафа графинчик, рюмку, отрезала ломтик хлеба, поставила солонку. - Помяните мужа моего, добрый был человек... - и отвернулась, скрывая слезы. - Простите, что пришел, вас расстроил, - проговорил Вакер, выражая голосом и видом огорчение и сострадание. Она вытерла глаза платком. - И себе налейте, что же так-то... - сказал он со скорбной теплотой и посолил кусочек хлеба. Хозяйка выпила свою рюмку стоя. - Болел Терентий Пахомович? - вежливо поинтересовался гость. - В его года-то какое уж здоровье? Но чтобы очень болеть - нет. На Троицу Бог послал такое жаркое воскресенье - истинное пекло, как в печи! А в понедельник, в Духов-то день, заветрило... Он вот тут за столом сидел, собрались мы гороховую кашу есть. А стекло в окне так и звенит от ветра. Тут ложка об пол звяк. Уронил он ложку-то. "Ох, - говорит, - не дойти мне до топчанчика..." Голова на грудь опустилась - и замычал, замычал... - хозяйка, плача, закрыла лицо платком. - Тут через два дома фельдшер живет, старичок. Я к нему. Пришел он - поглядел его, потрогал... говорит: "Мне бы такую смерть. Он и не почувствовал". Мокеевна перекрестилась, слезы текли по лицу. - Я говорю: он, бедный, стонал-мычал... А фельдшер: да нет, его уже не было. Это не стон, это воздух выходил... Юрий степенно-горестно кивнул головой: - Человек прожил долгую жизнь... и умер - не мучился. Затем он спросил: - Видимо, до последнего ходил на кладбище... э-ээ... дежурить? - Все время ходил! - сказала с тихой гордостью Мокеевна. - В последний раз - на Троицу, на самом накануне, ходил. - Словно отвлекшись, она повела взглядом по полу и проговорила: - А туда к ним, в столовую - вы, чай, знаете, где это, - последние года не ходил. У Вакера вырвалось: - Потому что начальника сменили? Она взглянула на него: - Еще раньше не стал. "После того, как все мне рассказал!" - откликнулся мысленно Юрий. Он окончательно уверился: хозяйка отлично его помнит. И знает о беседе старика с ним. Теперь следовало встать и распрощаться, однако страстишка неугомонной любознательности подбила его заглянуть дальше, чем позволяла осторожность. - Две рюмки и тогда стояли... - сказал он с задумчивой грустью, - когда я к вам... к вашему мужу пришел... - Не велел себе ставить, - с простотой отозвалась старушка. - Так вы не забыли меня? - уже в открытую спросил Вакер. Она произнесла тоном заученного извинения: - Вы уж не обижайтесь, коли с кем путаю... "Под стать деду бабушка! И на пальце петельку не затянешь!" - оценил Юрий. Поблагодарив за "уделенное время", он произнес слова утешения и по дороге в гостиницу перебрал в уме весь разговор... Итак старые наверняка не один раз толковали о московском писателе - знакомом начальника НКВД. Любопытно: муж сказал ей, что решил открыться?.. После того как встреча состоялась - сказал, это вне сомнений. "Она меня в дом впустила, предложила помянуть мужа из признательности, что я его не выдал", - заключил Вакер. Он отметил, что она не могла и не поделиться с ним гордостью за покойного: на кладбище к убиенным ходил до последнего - а в столовую ("вы, чай, знаете, где это") не ходил! Юрий изумлялся: "Незаметнее незаметного люди - а, однако же, с вызовом... И к КОМУ, к ЧЕМУ - с вызовом?!" Вспомнилось, как Пахомыч, подразумевая свое, рассуждал об идущей на нерест рыбе, когда она прыгает в воздух, где ей дышать нельзя. Нарисовал картину и безукоризненно-ладненько связал нерест с непокорством. "Дышать, не дышать, а бьются... Было и будет". 77 К этим мыслям, к этим сопоставлениям Юрию суждено было вернуться - и не где-нибудь, а все в том же Оренбургском крае, - когда запад обозначался словом "Война". Но поначалу Вакер побывал на ней. В конце июня сорок первого газета направила его военным корреспондентом в Псков. По правому берегу реки Великой спешно создавалась полоса обороны. Отступавшие советские части должны были удержаться здесь. Ночью, когда они отходили к линии укреплений, поступил новый приказ: начать наступление и немедленно... Все захлебнулось сумятицей. Одни подразделения продолжали отход, другие затоптались на месте, третьи пытались перегруппироваться, чтобы атаковать противника... Он не упустил подаренного момента - ударил и вышел к реке Великой, где остановить его оказалось некому. Форсировав реку, части 1-й танковой дивизии вермахта вступили в город Остров. Вакер несколько суток назад приехал сюда из Пскова и успел отправить в Москву две корреспонденции. Написал о том, как дружно и самоотверженно население роет противотанковые рвы, валит лес, возводит оборонительные сооружения, "охваченное решимостью, которая читается в глазах этих женщин, этих пожилых мужчин: "Врага не пропустим!" Было оно так или нет - Вакер знал о другом: люди едва пробавлялись взятыми из дома сухарями. Местные советы, начальство торговых и пищевых предприятий уже дернули в эвакуацию: не осталось никого, кто порадел бы о доставке хлеба согнанным на работы. В другой корреспонденции рассказывалось о зенитно-артиллерийском дивизионе, сбившем за день шесть германских самолетов. Нет, Юрий не приврал. Но он не сказал и не мог сказать, что столь успешное действие орудий более невозможно за неимением боеприпасов. Из тыловой службы сообщили: снарядов нужного калибра нет. У каждого свои заботы, и Вакера всецело поглощала собственная: как предельно отличиться яркими материалами с фронта, извлечь максимум полезного из того, что совсем рядом разрываются бомбы и свистят пули. Погожим июльским утром он стоял во дворе здания, где недавно функционировал исполком города Острова, и ждал машину со штабным работником. Тот собирался поехать в расположение гаубичного полка и обещал взять военного корреспондента с собой. Юрий посматривал на улицу, по которой тяжело и мрачно проходили беженцы, гоня исхудавших коров, взглядывал на небо в мохнатых облачных полосах: с запада могли показаться убийственно-нежеланные железные птицы... И они показались. Он поспешил в дом, располагавший глубоким подвалом. Работники политотдела пехотной части, что заняли здание горсовета, уже спускались в укрытие. Самолеты промчались низко над городом, садя длинными пулеметными очередями. Потом сделалось сравнительно тихо. Вакер, проверив, что небо излило свой гнев до следующего раза, вышел на опустевшую улицу. Она протянулась на юг, полого сбегая к реке. В том конце быстро вырастала клубящаяся дымная громада, наваливалась на крыши. В набиравшем силу шуме Юрий различил звук двигателя и успел подумать, что это не автомобиль, - прежде чем увидел на дороге танк. Пушечный ствол казался непривычно коротким, таких Вакер не видел у советских танков. Тот, что, вздымая пыль, приближался сейчас, был германским. Завораживающее любопытство не дало моментально броситься с улицы прочь. Юрий, подавленно съеживаясь, впивался взглядом в четко нарисованный крест на башне, чуть сбоку от пушки. Но вот ужас тела, которое пронзительно ощущало открытость удару, толкнул в бег. Вакер понесся через двор горсовета и оказался среди других бегущих, ухо ловило матерную ругань на фоне хлынувшей позади и где-то в стороне трескотни выстрелов. Кто-то крикнул протяжно, начальственным сорванным голосом: - Вон туда-ааа!!! Вбежали в другой двор, потом в переулок, и вдруг воздух сотрясся от певуче-тугого гудения, раскололся недалеко слева чередой взрывов. Юрий, сигнув вбок, упал ничком под изгородь. Мимо по дороге мчался армейский обоз - с криками людей, со жгуче-громкими щелчками кнутов, с громыханием, лязгом железа. Прильнувший к земле возле Вакера политрук кричал: немцы бьют из минометов... А обозные лошади неслись и неслись, вытягивая шеи, в ужасе прижимая уши, раздувая кровавые ноздри. Пуля сочно шлепнула кол изгороди. Поли