вывозя кирпич древних соборов на колхозные стройки. Друг этот пробыл здесь три года. Он сжигал свою жизнь, и пока мы ютились вместе в прокуренной и пропахшей потом и алкоголем комнате заводского общежития, он еще держался, он еще пытался писать и рисовать. Потом он уехал на юг. И письма стали тем мостиком, что связывали нас. Их строки наводили на меня тоску, я почти физически ощущал его боль, она передавалась мне через слова, выведенные крупным, дрожащим почерком. У него отказала одна почка, и вот-вот должна была сдать вторая, врачи приговорили его к скорой кончине, и он заметался по России, прощаясь с местами, которые были святы для нас. Я получал тогда письма из Михайловского, из Коктебеля, из Ясной Поляны. Потом они прекратились. Он ослаб настолько, что не мог держать ручку. Это был совершенно чистый человек во всех его помыслах, и мне было страшно потерять его. Но ты, Господь, призвал его. Так устроена жизнь -- она в потерях и обретениях, но чаще -- в потерях. Прервалась переписка и со школьным моим товарищем, с которым мы долгое время были неразлучны. И в школе, и потом в институте мы в то время, когда даже чтение таких безобидных писателей, как Хемингуэй и Экзюпери, рассматривалось, как низкопоклонство перед Западом, доставали и перепечатывали на старенькой, дребезжащей машинке Кафку и Сартра. Мы мотались по всем тогдашним сборищам в Питере, мы появлялись на всех мало-мальских известных литобъединениях. Мы искали правду и верили, что слово спасет нас. Прости нас, Господи, но у нас не было и грана веры в тебя. Мы сами хотели стать пророками, но жизнь заставляла нас работать в иных сферах. Я очутился на западных судоверфях. Друг остался в Питере, потом перебрался в столицу. Разлуки мы не чувствовали, потому что постоянно посылали друг другу длинные письма. И эти письма наметили излом, ту трещину, которая сегодня стала столь глубокой, что никогда уже не сплотить воедино тех, кто находится по разным сторонам разлома. Он, мой бывший друг, стал шовинистом, воинствующим святошей, -- и письма потеряли всякий смысл. Я даже не знаю -- жив ли он сейчас, тот, кто некогда был моим адресатом. Был и еще один адресат -- работал он контрольным мастером на доках. Все свои рабочие дни он проводил в моей каюте, куда я забегал в перерывах между разборкой лесов и стаскиванием винтов. Я совратил его на стезю искусства, Потом, когда он уехал в Таллинн, а позже в Питер, мы долгое время переписывались, и это тоже были не просто письма-отчеты о происходящих жизненных событиях, а письма-размышления, письма-споры. И все это продолжалось до тех пор, пока мой ученик преодолевал барьеры на пути в мир литературоведов, а когда появились в печати его критические статьи, то сначала они стали подменять письма, а затем переписка вообще угасла. Я давно уже не вижу его статей в периодике и думаю, что он покинул нашу многострадальную страну и почивает на лаврах где-нибудь в уютном немецком городке. Сегодня большая часть моих адресатов переместилась за рубеж, там они живут в достатке и спокойствии, у меня уже нет желания раскрываться перед ними. И вот, Господи, мне сегодня некому писать. Давно уже нет на земле моих родителей. Переписка с ними может составить много томов, но до чего же они будут скучны и однообразны эти тома. После окончания школы я жил в разлуке с моими родителями. Сначала институт, потом неведомый и пугающих их, бывший немецкий, город. Они не захотели сюда переезжать, для них эта область была непонятна и враждебна. Но родители любили меня, их интересовала моя жизнь, и они желали, чтобы эта жизнь была лучше той, что выпала на их долю, им хотелось гордиться своим сыном, рассказывать соседям о его успехах, читать его письма. Поэтому и письма шли им такие, какие хотелось им получать. Там не было в строчках ни грана сомнений, там перечислялись только удачи. Упаси, Господи, чтобы в этих письмах я что-либо открыл перед ними, зачем расстраивать тех, кто произвел тебя на свет. Пусть верят, что у них родился почти гениальный сын, не знающий ошибок и поражений. За эти письма прости меня, Господи! И еще прости за то, что не смог я быть рядом с родителями в их смертный час. Так уж было дано тобой, а возможно, и ангелы внесли путаницу, родителям моим на старости лет вздумалось покинуть родной город, и не к сыну направить стопы свои, а совсем в другую сторону умчали их поезда, на восток, на Волгу. И там, на вершине горы, нависшей над железнодорожным вокзалом, обрели они свой покой на заросшем ежевикой старом кладбище. Но почему не дано было им переместиться на небеса с легкостью, почему и отец и мать претерпели такие смертные муки? То ли хотел ты, чтобы добровольно запросили они об уходе, не выдержав боли и унижений, то ли забыл об их душах и продолжал держать эти души в телах, давно уже истративших свои жизненные соки. Такой же тяжелой смертью закончила жизнь моя бабушка, сколько помню ее -- она задыхалась от мучительных болей и кричала по ночам так страшно, что я уже в школьном возрасте почувствовал мрачное дыхание смерти и свое бессилие перед ней. И потом много раз я был свидетелем того, как умирали близкие мне люди и друзья, и очень редко им удавалось покинуть этот мир в одночасье, не испытывая смертных мук. Невыносимы были страдания двух моих товарищей по работе, тела которых съедал неумолимый и безжалостный рак. За несколько месяцев, ранее подвижные, полные жизненного задора, эти мои товарищи превратились в живые трупы. На долю им остались одни страдания, одна сжигающая немыслимая боль. Они никого уже не хотели видеть. Один из них, почти великан, недавно женившийся на самой красивой женщине из управления, так высох, что она легко могла переносить его на руках, глаза его поблекли, зрачки и роговица слились, взгляд был полностью отсутствующий. Он никого не хотел узнавать, никого не хотел видеть. Он не хотел даже видеть свою жену, но был не в силах оттолкнуть ее, и она распоряжалась его телом, пытаясь пропихнуть в него пищу, которую давно уже отвергал сожженный болезнью желудок. Господи, за что такие мучения? Я не знаю, в чем таится твой замысел? Возможно, все это чистилище или даже ад на земле... Но почему не самые худшие обречены на муки, почему испытуешь ты людей праведных, людей близких тебе по своим устремлениям... Господи, почему нельзя было внутри каждого из сынов человеческих завести генные часы, пусть не будем мы знать свое время, но клеткам нашим будет дана эта тайна, и когда закончится завод и придет наш час, все это будет совершено мгновенно. Я прошу тебя, Господи, за всех, прошу величайшей милости -- мгновенной смерти и избавления от унижений тягостных для себя и для близких. Прости, я нарушил зарок, ведь, когда я начал это письмо, мысленно я дал себе слово не просить тебя ни о чем. Ты все видишь и все знаешь сам. Когда я молюсь, когда обращаюсь к тебе утром или в середине суетного дня, или по ночам, когда лежу с закрытыми глазами и стараюсь осмыслить мир, во все эти часы я никогда еще ни о чем не просил тебя, Господи, я просто славлю твой разум и уповаю на него. Мы, населившие землю, сами во многом виноваты. Сколько раз призывал ты -- возлюбите ближнего своего, как самого себя, сколько раз твердил устами пророков: никогда не делай ближнему своему того, что не хотел бы, чтоб сделали тебе. Сколько раз призывали пророки к покаянию. Но не вижу я вокруг кающихся. Каждый считает, что виновен кто-то другой, а не сам он, конечно, непогрешимый, добрый и обманутый. Вожди виноваты, начальствующие виноваты, система виновата. А сам исполнитель, что он мог сделать? Виноватых среди исполнителей нет. Миллионы убиенных ждут отмщения, а судить некого. Уничтожены, превращены в лагерную пыль те, кто могли и должны были судить, лучшие взяты на небеса. Чтобы уничтожить сотни миллионов, надо было найти тысячи и сотни тысяч убийц. Не мне судить, но полагаю, Господи, если бы мне дали в руки смертоносное оружие и приказали -- пли! в неизвестного мне, невинного, я отказался бы. Пусть бы изничтожили меня, но не замарался бы я кровью праведника. И не лучше ли убийц были те, кто одобрял эти убийства, кто думал -- лишь бы не меня, покорно голосовал за годы тьмы и расстрелов. И ты взирал на это, Господи, и ждал. Может быть ты хотел, чтобы расстреливающие сами образумились, может быть, ты забыл, как дразнящ запах крови, как ненависть вызывает ненависть, как рождается вседозволенность. И убивая себе подобных и разрушая твои алтари, они убивали себя. И я мог стать или палачом или жертвой, просто годы мои попали в иной период, и я благодарен тебе, Господи, что допустил ты меня в тварный мир в период, когда устали от войн и временно прекратили вселенскую бойню. Кровь, правда, продолжает литься, но уже не стало всеобщего одобрения этой крови. Но прежние палачи доживают на обильных пенсиях, изображая из себя добрых дедушек. И ты на это все взираешь, Господи... Ты терпелив, нам бы набраться твоего терпения. Перед тобой вечность. Что значит -- сто лет? Мгновение. Ты знаешь срок прихода Мессии и тобой назначен срок Страшного Суда. Всему свое время. Но не закрывай уши свои, Господи... Скольких приходится тебе выслушивать, сколько жалких молений и оправданий, сколько завистливых кликов, сколько жалких потуг, изображающих благость и покаяние. Отличить наносное от истинного дано только тебе, Господи. Я же столько раз ошибался в людях, столько раз принимал за праведников лжепророков, что и не перечислить. И вот годы умудрили, казалось бы, меня, а я продолжаю ошибаться и наталкиваться на тех, кто с моей же помощью пролез наверх и за то, что обязан мне положением своим еще больше возненавидел меня. Аппетиты людские безмерны, власть завораживает, возможность распоряжаться людскими судьбами -- вот что притягивает. Соперничать с Создателем, встать вровень с тобой, вот что надо нечестивцам. А те, кто молча содействуют жестоковыйным стяжателям, разве не торят они своей глупостью и раболепием пути к мракобесию? Пала империя, разрушен охраняемый лагерь -- ты дал нам право выбора, но опять первыми очнулись от поражения охранники, опять они сговорились с ворами в законе и растащили все лагерное добро, даже проволоку колючую продали, а те, кто смиренно молился и ждал, вновь как овцы в загоне. Власть не для праведников, она для паханов и бандитов. Разворовав все на земле и опоганив, они будут рваться в космос. Им, как всегда, мало власти, они хотят стать превыше тебя, Господи. И тогда строятся Вавилонские башни. Что остается делать тебе? Ждать их обманчивого ликования и разрушать. И наделять всех различными языками. Теперь они уже не сговорятся, не полезут. Впрочем, мог и не наделять разницей в слове, все равно перессорились бы -- а кто первый? Первый в космос, первый на Луну, первый на Марс, первый на свидание к тебе, Господи... Каждому придет свой час. Придет время Страшного суда. Спросится за все содеянное. Как хочу я в это верить, Господи. Мы ждем Мессию. Заканчивается очередной век. Возможно, последний. Оживут ли все обитавшие на земле, не знаю. Богатеи и правители и здесь хотят урвать свое. Они спешно покупают места для захоронения у стен Святого города -- здесь будут первые, кого призовет Мессия. Нам же, из Прибалтики, вряд ли добраться к шапочному разбору. Но души наши -- душам ведь нет границ -- души наши могут быть востребованы мгновенно. И зачем вершить тебе суд в одночасье? Суд каждого внутри него, в его собственной душе -- и ты присутствуешь на этом суде, это твое право. Ты наказуешь нас и детей наших, и их детей. И через детей наказуешь родителей. Дети стремятся туда, где ты заключил завет с народом, где была твоя обитель -- в центре земли, к жертвенному камню, скрытому куполом мечети. Туда, где кровавый газават повис над синевой небес. Может быть они хотят принести себя в жертву. А пока жертвами становятся те, кто породил их. Мы остаемся одни, растерявшие друзей, родителей, остаемся в завоеванном городе, отданном за миллионы исчезнувших в муках. Выжившим платят потомки палачей. Три тысячи марок за то, что остался живым. Тридцать серебрянников. Сыну этих денег не положено. Он родился, когда перестали убивать в лагерях смерти. Смерть стала не массовой, а единичной. Его товарища -- красавца-силача омоновцы забили до смерти. Профиль сына, его поступки, всегда раздражали блюстителей порядка. Может быть, он бежит от них. Я ему не судья. Все в твоих руках, Господи. Может быть, через него ты хочешь выразить свою волю. Не знаю. Ты посылаешь какие-то сигналы в мои сны, я не научился их разгадывать. В одном из снов мне упорно подсовывали нож, я был в совершенно безвыходном положении. Я ютился с женой в грязном подвале, постель на полу, запахи нечистот, и сын -- во главе шпаны, мне предстояло защитить от него его же мать, мою жену, и она кричала на меня и упрекала в трусости. Она была права, я никогда не смогу поднять руку на сына. Даже если ты, Господи, прикажешь мне, как приказал Аврааму -- прародителю нашему, и тот покорно повел своего единственного к горе Мориа, повел, заранее наточив нож. Зачем ты так жестоко испытывал его? Он ведь был предан тебе, предан всей душой, не так, как мы, ищущие оправданий. Он был один среди пустыни, он не мог понять, откуда происходит гром, отчего сверкает молния, кто посылает дождь, почему так сладко ему, когда входит он в женщину, данную ему в жены. На все вопросы он ждал твоих ответов. Между ним и мной годы крови и годы любви, годы урожаев и годы страшного голода. Я вооружен опытом всех предшествующих поколений. И все равно я знаю то, что я ничего не знаю. Я уповаю на тебя, Господи! Я счастлив, что мы неразделимы, что во мне ты всегда, также как в любом другом, также как в каждой травинке, в каждом вздохе и шорохе... И разум твой объединяет то, что не дано мне понять, я лишь один из мелких суетных зарядов в бесконечной системе мироздания. Благословен же ты в высях и на земле, и под землей, и везде, где растекается твоя благодать. Через тебя я ощущаю связь со всем сущим, со всеми, кто жил и еще будет жить на земле. Услышь меня, Господи, взывали к тебе не раз. На то твоя воля -- услышать или прочесть, как хочешь. Я мог бы отправить это письмо на Святую землю, чтобы положили его в расщелины среди камней в Стене плача, я мог бы отправить это письмо до востребования, мог бы сжечь, превратив слова в пепел, но зачем? Ведь ты уже прочел его прежде, чем я поставил точку. СОДЕРЖАНИЕ Пути паромов 3 Велосипед сорок первого года 25 Игры прошлых лет 34 Вавилон 39 Возвращение 61 Анкетные данные 81 Сирена 98 Выпустивший Джека 104 Последний рейс 109 Туман в Ниде 125 Признание 129 Письмо для Бога 142