ведьма, я тебе отомщу! Закрыв глаза, я принялся обдумывать эту идею. Сразу пойти на ипподром было бессмысленно, там пропускают только во фраках и на черных лимузинах, а ночью сторож просто подстрелит меня, как собаку. А с ипподрома в центр одна дорога - мимо Горького, так что здесь ее можно поймать точно. Только когда? Вряд ли она ездит каждую ночь. Но мне придется ждать ее до конца, что еще делать? Мысль увидеть ее и хотя бы помыться засветилась в моей голодной душе яркой звездой. Я представлял, как она сойдет с лошади белым весенним ветром и поцелует меня горячими губами. Все сразу станет хорошо, я найду работу, буду много получать, снова увижу родственников и друзей, и этот кошмар, наконец, прекратится. Я так размечтался, что забыл обо всем на свете, и когда кто-то толкнул меня в плечо и крикнул в ухо: - Сматывайся, менты с облавой! - я не придал этому никакого значения и продолжал мечтать. Вот я беру нож и отрезаю себе ломоть бородинского, затем намазываю его маслом и посыпаю сверху солью, потом еще и еще, пока буханка не кончается, а рядом лежат еще целых три буханки, и еще есть деньги, чтобы пойти и купить сколько угодно этого мягкого и тяжелого черного хлеба с маслом. А потом мы сразу едем в Париж, и там нам дают вначале по стаканчику красного вина, какое-нибудь "Шато де ...", а потом тарелку с нарезанными французскими булками с хрустящей корочкой, или мы просто идем по улице и едим их эти длинные батоны один за другим, один за другим. А после Парижа сразу едем в Венецию, на карнавал, я наряжаюсь в костюм мушкетера, а она - в костюм миледи, и вот мы уже на балу, кругом свечи, вспыхивают петарды, фейерверк озаряет небо, салют сыпется на крыши и в воду, и все загорается и сияет, и все такое вкусное и приятное, как прозрачный разноцветный мармеладик... Мармеладик прервался от резкой боли в колене. Передо мною стояли три милиционера с дубинками, рядом - фургон с решеткой. - Вставай, говно, - спокойно и даже ласково сказал один милиционер, безусый мальчик лет восемнадцати с хорошей улыбкой, и со всего размаху стукнул меня дубинкой по руке. От удара я упал в грязь. Везет мне на этих милиционеров! Второй милиционер, с усиками и по-толще, пнул меня сапогом по почкам. - Вставай, кому говорят, развелось вас тут как крыс. - Они терпеливо наблюдали, как я подымаюсь на ноги. Внутри меня все сжалось и не давало вдохнуть. Милиционеры подтолкнули меня к открытым дверям фургона и пихнули внутрь. Я не успел даже ничего сказать. В фургоне на полу уже лежало несколько тел, в основном без движения и без звука. Я прислонился к стене. Дверь хлопнула, и машина тронулась. Выхлопные газы шли внутрь, как в немецкой душегубке. Я вспомнил, как из такой душегубки спасся только один мальчик, который, когда пошли газы, смог пописать на свой носовой платок, приложить его к лицу, потом очнуться в горе трупов и выползти наружу. Сквозь рев мотора я слышал обрывки разговора в кабине, один из милиционеров ругался, что он опять попал в наряд по уборке территории, оказывается, завтра на вокзал приедет главный, и всех бомжей приказали увезти куда-нибудь по-дальше. Кто был этот главный, я не понял. Зато я вспомнил рассказ одной своей бабушки, как, оказывается, легко навели порядок в Москве в двадцатые годы - а то по улицам стало невозможно ходить - сплошные проститутки, бандиты и бездомные. А порядок навели очень просто - организовали на заводах рабочие дружины, они прошли по всему городу, и всех отправили строить Беломор-канал. Примерно через час машина остановилась. Дверцы отворились, и милиционеры принялись выбрасывать тела на улицу. Место было тихое, какой-то безлюдный парк. Разбросав добычу по снегу, уборщики территории потренировались в искусстве палочных ударов до тех пор, пока слегка не притомились. Мне повезло, я насчитал не себе ударов десять, не больше. Наконец, старший сказал: - Ну что, пора обедать? - Да, погнали пожрем, что-то так жрать захотелось, щас как нажремся! - долго выражал свою мысль молодой боец, добивая последнего бомжа, поправляя разгоряченной рукой свой вспотевший чубчик и убирая дубинку. Хлопнули дверцы, и фургончик растворился в синей дымке. Я поднялся из холодной растявшей весенней жижи, выплюнул выбитый зуб и поплелся к выходу из парка. Кругом пели счастливые птицы, вовсю журчали талые воды, сияло и переливалось веселое солнце. В Москву приходила весна, новая жизнь, и новые красивые честные мальчики шли работать в милицию. Жалко, что мне все-таки выбили первый передний зуб. После семьи и квартиры это была, наверное, самая большая потеря. Но количество плохого и хорошего в жизни всегда одинаково. Все-таки меня не посадили и не убили, и можно уже радоваться, что все кончилось так хорошо. А ведь некоторые до сих пор ждут каждую ночь, что приедет лифт, зазвонит в коридоре звонок, и освободится еще одна комната. Вскоре я добрался до остановки троллейбуса. Оказалось, что это был номер двадцатый, и парк - любимый с детства Серебряный бор, родные места. Ноги были совсем мокрые, - ступить в сухое место было невозможно, как это бывает у нас весной, в конце марта. Стоит все-таки в такое время носить галоши. На двадцатом я доеду прямо до Белорусского вокзала, поболтаюсь вокруг него до вечера, лишь бы опять на глаза милиционерам не попастся. Денек выдался хороший, солнечный, можно было даже долго сидеть на лавочке на Цветном бульваре, есть хлеб, купленный на собранную около цирка милостыню и смотреть на детишек. Правда, вскоре меня оттуда прогнали другие бомжи, забившие это ценное место, где за час перед началом спектакля можно заработать на месяц жизни, тем более, что на представление идет много иносранцев - без буквы "т", ведь языка в цирке знать не надо. Ах, эти прекрасные акробатки! Совсем не такие бесплотные как балерины. В таких размышлениях я кое-как дотянул до ночи, прождал ее до утра, когда снова начало подмораживать, но ее так и не было. Прошло несколько дней, или больше, и к утру становилось все теплее и теплее. Ночью я обычно дежурил у Горького, днем питался на милостыню и отсыпался на лавочках в парках и на бульварах. В дождь прятался в подъездах старых пустых домов с заколоченными окнами, в основном внутри Садового кольца. Иногда приходилось драться с другими бомжами, удирать от милиционеров и собак, но, к счастью, весна выдалась теплая, и я только один раз простудился и отлеживался опять на чердаке общежития на Малой Грузинской. Может, она тогда и проехала? И вот однажды в теплый майский вечер, уже после всех праздников, я почувствовал, что сегодня обязательно встречусь с ней, моей подземной принцессой. На улицах уже совсем потеплело, и можно было ночевать на скамейках. Я лежал на своей скамейке на Чистопрудном бульваре и глядел на звезды. Лет пятнадцать назад в такой же теплый вечер мы с одноклассниками решили гулять по Москве до утра. Все тогда было прекрасно, и гулять хотелось всю жизнь. Голода не чувствовалось, только один раз мы поднялись выпить чашку чаю домой к Мишке на Солянке, и снова потом гуляли, пока не открылось метро. На этой же скамейке лет через семь я целовался со своей первой любовью. Ее губы были мягкие и прохладные, и она слабо отвечала мне. И тоже было тепло, сияли звезды, в сумке оставалась еще половина бублика с маком, и эти маковые крупинки были на ее губах и в моем кармане, еще была пустота в голове и ощущение счастья и бесконечности момента. Даже серые дома на закате были розовыми. Но вот момент прошел, первая любовь е изменила, дальье все пошло кувырком. Теперь я лежу на этой скамейке - грязный вонючий бомж, и впереди есть только маленькая ниточка, по которой можно вылезти из этого болота, или ее уже нет. На часах пробило десять. Я приободрился и пошел опять к Горькому. По бульварному кольцу идти приятнее, важно только не повторяться, и всегда идти другой дорогой. Вокруг все цветет, и навстречу попадаются прекрасные девушки с идиотскими кавалерами. Ну как они могут идти рядом с такими уродами? В темноте все кружилось - качались фонари, деревья закрывали дорогу черными пахучими листьями, ветви дотрагивались до моей макушки и касались рук, машин и людей становилось все меньше, зато попадающиеся мне навстречу девушки были все красивее и красивее, они заглядывали мне в глаза и улыбались. Я шел мимо, боясь обернуться и окаменеть. Наконец, я спустился к Трубной площади, поднялся к Петровке, дошел до улицы Чехова и свернул направо. Надоела эта парадная Тверская, пойду лучше переулками. Мимо проплыла моя старая музыкальная школа. А вот девушки навстречу больше не попадались. В окнах уже давно погас свет, и только в жилых домах еще были слышны голоса, люди смотрели телевизор или пили чай перед сном. Теперь уже так не ходят в гости, как раньше. Песен не поют, не разговаривают, а как было раньше душевно, под гитару, спеть какой-нибудь романс или долгую тягучую народную песню, да еще на три голоса. "Глядя на луч пурпурного заката...", или "Утро туманное", или "Дремлют плакучие ивы", или просто "Ваше Благородие". Теперь всем это кажется глупым, смешным и неподходящим, и все смотрят в ящик, да еще все время разные программы. Да, времена меняются, идешь ночью по улице, песен не слышно, и никакой радости, особенно если в одиночку. Я перешел Садовое кольцо и был уже совсем близко от Горького. Скоро полночь, и сегодня она обязательно придет ко мне! На небе мерцали звезды, булькала дурацкая реклама, вокзал освещался специальными прожекторами, прохожих совсем не было видно. Мои любимые милиционеры грузили в фургон последних бомжей и запирали на ночь двери вокзала. Теперь на вокзале могут находиться только особые люди - люди с билетами и московской пропиской. А мой паспорт уничтожен два месяца назад. Давно, кстати, я не мылся и не брился! Узнает ли она меня в таком виде, захочет ли подойти, поцеловать, вряд ли! Что делать, вначале пусть пустит меня в душ, а потом уже будем целоваться. По улице поехали поливальные машины. Мне нравится смотреть, когда они поливают улицы, или когда дворники утречком так уютненько поливают тротуар на своем участке. Вот брошу все и пойду работать дворником, как Платонов. Как вам кажется, я еще не свихнулся? Надо только найти место, где паспорт не нужен. Улица заблестела, и мне захотелось пройтись прямо по середине дороги, где днем могут ездить только машины. Милиционеры уехали. Часы пробили пол первого. Неужели она не придет и сегодня? Загудела, ушла в депо последняя электричка. Площадь затихла. Я плотнее завернулся в куртку, вжался в лавочку и начал считать минуты. Хорошо все-таки, когда нужно кого-нибудь ждать, и спокойно думать о чем придется. Скоро уже лето, может, податься на юг, к Черному морю? Скоро там уже начнут появляться первые фрукты. Или поехать в Среднюю Азию. Там я никогда не был, и немного страшно ехать туда без товарища, без подготовки. А что тут страшного, с другой стороны? Я стал вспоминать все, что знал про те страны. Конечно, дыни, арбузы, плов, лаваш, горы, песок, синее небо, мечеть, "Белое солнце пустыни". Без языка, конечно, тяжело. Вдалеке послышался стук копыт. Я знал, что она должна быть сегодня. Это мой последний шанс. Я поднялся с лавочки и двинулся к мосту через железнодорожные пути. Там она мимо меня не проскочит. Я спрятался за чугунной оградой моста как партизан перед немецким составом. Во рту все пересохло, руки и ноги тряслись от нервного напряжения. 14. Погоня Постепенно в темноте я стал различать, что по Ленинградскому проспекту скачут две лошади. Мне казалось, что прошел уже целый час, а они все приближались и приближались. Вначале за деревьями почти ничего не было видно. А вдруг она меня не заметит? Надо ее обязательно остановить, во что бы то ни стало. И кто это скачет с ней рядом? Надо было мне по-лучше подготовиться, хотя бы побриться. Но внутренний голос убеждал меня, что сегодня это не так важно. Замедленное изображение скачки настолько сильно вливалось в мои мозги, что я непроизвольно стал повторять движения наездников. Если долго смотреть по телевизору за маятником одинокого конькобежца на длинной дистанции, то тоже вскоре начнешь раскачиваться из стороны в сторону с ним в такт. И вот уже я скачу на лошади рядом с прекрасной дамой вдоль Ленинградского проспекта, ветер раздувает волосы и платье, ноги дрожат, мимо проносятся фонари и деревья, и все ближе мост через пути рядом с Белорусским вокзалом. На улице нет ни души, и только какой-то грязный бомж неожиданно отделяется от чугунной ограды моста и бросается нам навстречу. Лишь бы он не испачкал мой фрак. От них всегда так ужасно воняет, и герцогине это будет неприятно. Они выехали из-за деревьев и стремительно приближались к мосту. Шлейф ее длинного платья развевался за нею на несколько метров, ее черные волосы сливались с лошадиной гривой. Она летела вперед, но лошадь двигалась в каком-то замедленном темпе. Рядом ехал какой-то придурок в длинном фраке. Выждав еще мгновение, я бросился им наперерез. Дальше все произошло так быстро, что я не понимал, что делаю. Она заметила меня, но останавливаться не собиралась, поравнявшись со мной, она вдруг выхватила небольшую плетку и ударила меня по лицу. Я вскрикнул от боли, она уже уходила вперед, к Маяковскому, но ее спутник еще был рядом, я успел ухватиться за уздечку его коня, столкнул всадника с лошади и вскочил как Гойко Митич в седло на его место. Горячая кровь заливала мне лицо, левый глаз ничего не видел, но впереди раздавался цокот копыт ее лошади, я пришпорил своего коня и понесся за ней. Она даже не оглянулась и неслась все дальше и дальше. А Вы участвовали когда-нибудь в гонках по ночной Москве? Когда я буду губернатором города, в первую же ночь с субботы на воскресение устрою торжественные скачки по улицам Москвы. Зрители должны будут стоять на тротуарах со свечками и фонариками. Факелами пользоваться нельзя - это напоминает фашизм. Всю рекламу на время скачек отключим, она не будет сочетаться с благородным духом старинных состязаний. Про маршрут надо еще подумать, а вот форма одежды может быть только маскарадная, и ни в коем случае не спортивная. При чем тут спорт? Это будет скорее духовно-историческая процессия, или скачки за девушками. Да, именно скачки за девушками - это прекрасно и возвышенно. Всадник, поймающий беглянку, объявляется ее рыцарем на весь год до следующего заезда. Это приведет к развитию и подъему наших конных заводов, так незаслуженно забытых в это тяжелое время. Подымется также производительность труда, увеличится рождаемость и понизится смертность. Люди объединятся вокруг скачек, рыцари будут выбирать короля, и здоровый дух раннего средневековья воцарится над пошлой купеческой Москвой. У Маяковского она свернула направо и поскакала по Садовому кольцу. Нас разделяло всего несколько десятков метров, но останавливаться сейчас нельзя - она легко могла бы укрыться в переулках около Патриарших прудов. Пока я не думал, что буду делать с ней дальше, лишь жажда погони иссушала мое горло и голову. Вряд ли она готовит мне новую ловушку, с меня уже взять нечего, скорее, мой новый богатый соперник, которого я скинул у Горького, должен был стать очередной жертвой подземных козней. Зачем только она меня ударила плеткой? Наверное, решила, что я - какой-нибудь пьяный бродяга с вокзала. Неужели она меня все-таки не узнала? Придется теперь прикинуться маньяком, насильником или вором. Вид у меня теперь подходящий, и, пользуясь этим преимуществом, я мог бы многое узнать у нее. Возьму вот и придушу ее для начала, или укушу ее за грудь. Она неслась впереди, шлейф вытянулся почти горизонтально и повторял в воздухе ее плавную траекторию. Вдруг ее прозрачная косынка отделяется от нее и повисает на мгновение в воздухе. Я успеваю поймать ее на лету. Левый глаз ничего не видел, и я приложил косынку к ране, чтобы остановить кровь. На Смоленской площади она чуть замедлила ход, оглянулась, и снова погнала лошадь вперед, к Парку Культуры. Вокруг никого не было, и даже на освещенном Арбате было тихо, как никогда. Куда она направляется на этот раз? Хорошо, что не на кладбище, а то там ее покойные покровители опять дадут мне яду или засунут в деревянный ящик. В школе я занимался лыжным спортом. Нас гоняли по десятикилометровому кругу в любую погоду. Зимой рано темнело, и гонки происходили в серебристом свете уличных фонарей, стоявших вдоль дорожек парка. В нашей секции было несколько девочек моего возраста, и больше всего мне нравилось, когда одна из них, Марта, оказывалась впереди меня на лыжне. Эти преследования сквозь сверкающий иней, шипящий снег и черные круги в голове от усталости и отравления кислородом на всю жизнь отпечаталось в моей бедной памяти, но главным, конечно, были ее синие рейтузы, обтягивающие прекрасные ножки, вызывающие у меня прилив сил и второе дыхание. Я шел за ней полчаса, и, наконец, измученный видом ее фигуры, обгонял ее на ходу, ударяя по ее напряженной попе. Она пыталась в ответ ударить меня палкой, но было уже поздно, впереди стоял тренер и следил, как мы скользим и отталкиваемся. Я разгонялся, делал рывок, мимо проносился тренер, позади оставалась Марта, еще несколько минут, и все силы кончались. Это были самые лучшие гонки в моей жизни, такие легкие и романтичные, как все в школе. Цель была так близка, кругла и упруга, радость от ее достижения так проста и естественна, и, главное, тренировки проходили три раза в неделю, иногда бывали соревнования, иногда даже в секцию приходили другие девушки с прекрасными фигурами, синими глазами и хвостиками, торчащими из-под лыжных шапочек. Через год я бросил секцию, так и не поговорив, к счастью, с Мартой ни разу. Может, она скачет к Донскому монастырю, там тоже есть кладбище, значит, пока не поздно, надо догнать ее раньше, около Крымского моста. И когда между нами оставалось всего несколько метров, когда стук копыт уже отражался от чугунной ограды и справа показалось колесо обозрения, она вдруг резко свернула вправо, ее лошадь легко пермахнула через барьер и через несколько секунд послышался плеск черной воды. Вот вам и нечистая сила! Тут уже я не стал изображать из себя Гойко Митича, а добрался до лестницы, соскочил с коня и скорее спустился вниз пешочком. Ей-то все равно, кровь-то, наверное, у нее холодная, да и разбиться можно. В темноте у берега белый шлейф ее платья развернулся по свинцовым волнам Москвы-реки. Она молча плыла к берегу. Я протянул ей руку со ступенек, спускающихся прямо к воде. Все-таки жалко девушку, хоть она и ведьма. Я даже не подумал о том, что она может утащить меня на дно как русалка. Выбравшись на ступеньки, она отцепила тяжелый шлейф и осталась в одном платье, с которого стекали ручьи черной воды. Ее лошади не было видно и слышно, ну прямо как испарилась куда-то. А может, ее и не было? - Ну как водичка? - спросил я ее, моргая глазом. - Дурак, разве ты не видел, как меня лошадь понесла? - Можно было остановиться и раньше, у Американского посольства. Она вдруг заплакала. Я вспомнил, как она ударила меня плеткой, и подумал, что есть все-таки справедливость на свете. - А зачем ты меня хлестнула плеткой по морде? - Ты же ехал всю дорогу сзади меня, как я могла тебя ударить? Вот это номер! И такое наглое вранье, без всякого стеснения! И сейчас я еще буду доказывать ей, что я не верблюд, и что синяк под глазом мне не могли поставить вчера в драке у винного магазина, поскольку я вовремя смылся оттуда. - Ты, я вижу, уже совсем лыко не вяжешь, а ведь прошло всего два месяца, как мы расстались. Слава Богу, я спустила тебя с лестницы вовремя, надо было еще раньше это сделать, говорили мне все подруги, да прогони ты его к матери, разведись и начни нормальную жизнь, нет, ты опять ко мне пристал, вонючий козел, хоть бы побрился! - Да ты что, совсем сдурела, какая лестница, какие подруги, какие пьяные дружки! Успокойся вначале, подсохни, а потом будешь вспоминать, кого ты хотела отправить к чертовой матери. Я тут живу почти как святой, питаюсь водой с хлебом, а ты мне такое говоришь! - Совсем заврался, видали этого святого. Ладно, надоел ты мне до смерти, иди отсюда скорее, чтоб духу твоего здесь не было больше. Она выжала подол платья и направилась к Дому Художника. Я прямо остолбенел от ее слов, зачем она так меня обижает ни за что ни про что. Вот все-таки гадина какая, вот стерва! Я не выдержал, подбежал к ней и со всего размаху врезал ей по мокрой попе. Пусть отвечает за свои слова! Она посмотрела на меня и вдруг сменила гнев на милость. - Ладно, раз уж ты меня догнал, придется таскаться с тобой сегодня. Сейчас зайдем внутрь, я переоденусь, там сейчас как раз выставка костюма, и потом мне надо просушить как следует волосы, я вся до нитки промокла. Может, врезать ей еще раз, тогда она все вспомнит и станет совсем шелковой? Эти перемены меня всегда в ней потрясали. О чем это я? А как же сигнализация в музее? И потом мне тоже надо бы переодеться. - Нет, к сожалению, с тобой уже все ясно. А благотворительностью я не занимаюсь. - Но, может быть... - Нет, ну что ты милый, пойми, у тебя уже все кончено, и с тобой все в порядке. - Как в порядке? - Слушай, и ты еще чем-то недоволен, после того как я тебя столько раз прощала, столько раз уступала тебе, столько раз вытаскивала тебя с того света! - Вот интересно, а я думал, что это ты мне устроила такую веселую жизнь. - Ну, хватит, я совсем замерзла. Мы подошли к Дому со стороны лежачих памятников. Дзержинский был уже весь зеленый, а вот колени Калинина - какая игра слов! - сверкали, отполированные попами туристов, фотографирующихся на память. Сталин, облитый красной краской, лежал лицом в землю. Она поискала что-то вокруг, потом нагнулась к какому-то канализационному люку с номером 666, попробовала сдвинуть чугунную крышку носком туфли, но лишь поцарапала лаковую поверхность. Кто ж так обращается с хорошей обувью! - Давай-ка, пролетарий, напряги свои силы и подыми крышку. Измазав все пальцы в грязи, я с трудом подцепил тяжелый люк и открыл его. В лицо пахнуло теплой сыростью. Я привязал свою лошадь к маленькому заборчику, и мы принялись спускаться вниз. Я пропустил ее вперед, чтобы она не завалила меня сверху тяжелым люком. Один раз они меня уже надули. Внизу, как ни странно, было сухо. Своды освещались красными и синими лампочками, как в метро. Минут через десять подземный ход вывел нас к железной двери, герцогиня сняла ключик, болтавшийся на ее шее на золотой цепочке, и открыла замок. Все-таки если человек идиот, то это надолго. У нее же везде свои люди, и она хочет от меня отделаться, я это знаю, и тем не менее иду за ней неизвестно куда. А здорово, что у нее есть ключик от всех дверей. Надо бы запомнить этот люк, номер его я хорошо запомнил, да и все знают это число, неужели все их ходы и люки помечены так страшно - числом Дьявола, и нужен только ключ, чтобы пройти куда угодно, зная только, где все эти люки лежат? Теперь обязательно буду смотреть на номера всех канализационных люков. А еще однажды я видел "Запорожец" с номером 666, и как можно ездить на такой дьявольской машине! Она захлопнула дверь в подземный ход и включила лампочку. Мы были в каком-то подсобном помещении для сиделок и служителей. Кругом висели на гвоздях старые халаты с буквами ГТГ - "Государственная Третьяковская Галерея", под стульями аккуратно выстроились теплые тапочки, на стенах висели старые календари с обведенными днями рождений и опасных дней под портретами Ленина и Брежнева, у розетки стоял электрический чайник и обогреватель. Герцогиня привычно воткнула в розетку вилку обогревателя, налила в чайник воды и поставила его на стол. Можно подумать, она тут работает. Я разглядывал награды Брежнева. Она повернулась ко мне спиной и сказала: - Расстегни-ка мне пуговицы, дубина. Мокрое прозрачное платье облегало ее стройную фигуру. Еще простудится, бедняжка. Мне вдруг показалось, что я работаю сторожем музея уже лет десять, а она спустилась сюда просто переодеться. На столе, рядом с чайником, я заметил знакомую коричневую тетрадь. Это была Книга Учета. 15. КНИГА УЧЕТА. КНИГА РАЗВРАТА. Инженер Андреев. - Зайчик, о чем ты думаешь? - Так, ни о чем. Они заканчивали ужин, состоящий из селедки с луком, картошки и черного хлеба с маслом. Было жарко, сразу захотелось пить, и они ждали, когда же начнут разносить чай. Море к вечеру немного успокоилось, после бурного ветреного дня не все пассажиры смогли подняться к ужину с коек, и ресторан "Адмирала Нахимова" был почти пуст. На пятые сутки плавания все возможные блюда уже прошли свой путь, и снова наступила очередь жаренной картошки, которую Андреев любил больше всего на свете и мог есть каждый день. - Я больше не могу, доешь за меня. Жена пододвинула к нему свою тарелку. К концу южного отпуска цвет ее кожи почти сравнялся с цветом ее длинных волос, которые выгорели на солнце до золотисто-рыжего цвета. Ее большие глаза после еды и качки слегка туманились. Андреев с трудом доедал остывшую картошку. Она глядела на него, подперев щеку рукой. - Когда уже ты кончишь есть? - За тобой же доедаю. Все, все, дорогая, бегу за чаем. Он схватил два стакана в подстаканниках и пошел к столику с чаем. Чай, слава Богу, сегодня без сахара. Подстаканник сразу нагрелся от кипятка, Андрееву пришлось по дороге сделать остановку на чужом столике, за которым сидела одинокая блондинка, которую он давно приметил. Блондинка молча посмотрела на него. Жена заметит, - вот весь ты в этом, хочешь ее, да? - но Андреев порадовался, что она будет его ревновать, ведь на самом деле он любил только ее одну. После селедки и лука уже ничего больше не хотелось. Они выпили по два стакана с чаем и с облегчением поднялись из-за стола. Блондинка куда-то делась. В ресторане было уже почти совсем пусто, и им не хотелось оставаться самыми последними. - Что будем делать? - спросил он жену. - Я сейчас лопну. - Пойдем постоим чуть-чуть на корме. Андреев хотел, чтобы симпатичная блондинка встретилась им еще раз, чтобы это возбудило их сильнее. Правда, иногда такие картины вызывали у его жены противоположную реакцию. Она всегда очень быстро наедалась, и это было особенно обидно в гостях, когда было столько вкусного. Ее маленький тугой животик наполнялся в одно мгновение, и было видно, что в нем уже совсем нет места. - Попрыгай чуть-чуть, может, полегчает? - Ты что, смеешься? Они встали у поручней на корме парохода. После шторма вода была бурой, к берегу, наверное, прибило кучи водорослей и мусора, и купаться не было никакого желания. - Мне холодно, - она съежилась и прижалась к нему. Он чувствовал ее смешно оттопыренный животик. - Ну, ты даешь, мерзнешь всю зиму, весну, осень, а здесь двадцать пять градусов, и тебе все холодно! - Ветер же сильный! Как вспомню нашу бесконечную зиму, так сразу становится холодно. - Я где-то прочел, что в декабре солнце в Москве выходит всего на полчаса в день, - сказал он что-то умное. - Да? - Ну да, конечно, ведь день и так короткий, да еще все время пасмурно. - Давай уедем куда-нибудь. где тепло и много солнца! - Зайчик, ты уже забыла, как ты умирала от жары в Одессе? И зачем все-таки мы купили эти дурацкие черные очки? - От них не должно быть морщин вокруг глаз. Она встала прямо перед ним, подняла к нему лицо и спросила, прижимая пальчик к щеке: - У меня есть тут лучики? - Какие лучики? - Ну лучики вокруг глаз, от загара... - Ты мой маленький лучик! - Ну правда, скажи, вот я вижу, что у тебя уже есть лучики. - Вот и хорошо, я у тебя ничего нет. - Ну ладно, пойдем вниз, а то мне холодно, - радостно заключила она. - А как же стихия, смотри, сколько пены вокруг! - Меня сейчас вырвет от этого лука, и зачем я съела столько селедки? - Ну, пойдем, глотнем чего-нибудь в баре. - Опять ты хочешь к своей блондинке! - Да, да, пойдем скорее. Они взяли по стакану холодного "Байкала". От газа у обоих выступили слезы. - На, я больше не могу. - Ты же хотела пить! - У меня уже в ушах булькает. В баре играла музыка, пел Джо Дассен, старый одессит. - Такая же пластинка, как у нас дома. - Ну как твой животик? - Вроде полегче. - И правда, он у тебя уменьшился прямо на глазах. В баре никого не было. - Теперь я захотела спать, пойдем в нашу каюту? - Пошли, - Андреев взял ее за руку. Эта путевка - Одесса-Батуми-Одесса на пароходе "Адмирал Нахимов" - досталась им совершенно случайно. В последний день у Жукова заболела теща, и он вынужден был отдать путевку Андрееву. Детей отправили на дачу к бабушке, быстро собрались, сели в поезд, и вот уже вокруг только волны и небо, белый пароход и незнакомая блондинка. В двухместной каюте жена Андреева сразу заботливо навела свой порядок. Все вещи и наряды были аккуратно разложены по полочкам, платья развешаны в шкафу на вешалки, полотенца и купальники - в душевую (в каюте даже был свой душ и туалет). Туда же выложили зубные щетки, пасту, мыло, и разные другие мелочи. На столике валялась старая потертая книжка, взятая из Москвы - "Эликсир сатаны" Гофмана. Андреев уже год умолял свою жену прочесть эту потрясающую книгу, но она долго сопротивлялась, показывала свою независимость и самостоятельность суждений, читала дурацкие детективы, и вот, наконец, взяла ее с собой на пароход. В результате Андреев был опять недоволен - теперь она читала запоем, не обращая внимания на любые его вопросы и предложения, и только во время еды она хоть как-то реагировала на его присутствие. И сейчас, когда они вернулись в каюту, он со страхом ждал, что она опять раскроет эту ужасную книгу и снова забудет обо всем на свете. В детстве Андреев не читал Гофмана и наткнулся на "Эликсир" случайно, со скуки. Иллюстрации с видом средневекового монастыря и родословного дерева заинтересовали его, он начал читать, и вскоре уже всем рассказывал, что ему давно не попадалась такая жуткая и захватывающая вещь. Он даже составил цепь аналогичных сочинений, пользуясь комментариями к "Эликсиру", и решил обязательно найти и прочесть те книги из цепочки, которые ему еще не попадались. Одновременно он раскопал в детской и сборник сказок Гофмана, которые показались теперь ему совсем недетскими и страшными. Всюду, в проявлениях уродства и в каких-то жестоких репликах он обнаруживал следы сатаны, будто эликсир был разлит по всем сочинениям несчастного немца. И откуда только Чайковский взял своего симпатичного Щелкунчика с такой ангельской музыкой? В книге было явно что-то другое. А может, он тоже не читал "Эликсира"? - Мне осталось страниц пятьдесят, можно я сейчас быстренько дочитаю, это ведь немного! - Ну ладно, давай. Андреев с грустью стал готовиться ко сну. По радио вдруг заиграли "Вальс цветов", и он не мог поверить, что и это, и это - тоже было дело рук дьявола. Жена раскачивалась в такт с музыкой, не отрываясь от желтых высохших страниц. Андреев долго и старательно расправлял нижние простыни на ее и своей койках, чтобы грязный матрас не был виден, затем разложил на всю длину верхние простыни, и потом уже мягкие одеяла. Из-под ее подушки он достал длинную теплую ночную рубашку в горошек и положил ее аккуратно на подушку жены. Оставалось еще страниц тридцать. От волнения она сжала правую руку в кулачок и прижала ее к своей щечке. Он пошел чистить зубы. Адреев всегда тщательно выжимал пасту из тюбика, начиная с самого низа, и даже старательно загибал освободившийся кусочек тюбика вверх, чтобы туда снова не попадала паста. А вот его жена, напротив, относилась к тюбику без всякой заботы, и даже иногда забывала его закрыть, что вызывало в бедном инженере благородный гнев и длинные философские речи. Закончив чистить зубы, он вернулся в каюту. - Слушай, оставь лучше часть на завтра, а то прочитаешь все сейчас и что будешь делать потом? - Да, да, - машинально ответила она и быстро перевернула страницу. Но ему нравилось это ее безумие, этот фанатизм во всем, и потом он с удовольствием слушал, как она с жаром рассказывает подругам по телефону, что она вчера всю ночь читала эту книгу, и как там все здорово сделано, на что это еще похоже, и какой в этом духе есть еще фильм. Мало того, книгу приходилось отдать почитать, проходили недели, месяцы, и вот уже длинная вереница знакомых и родственников сидела, завороженная, не в силах оторваться от сказочного текста, и лишь через год или даже два этот потрепанный томик возвращался на свое законное место в старый книжный шкаф из красного дерева со стеклянными дверцами. Иногда они менялись ролями, и уже она мучила его вопросами - А ты читал, нет? или Разве ты не видел этого фильма? Ну что ты! Как это может быть, это же так здорово! Он вдруг вспомнил неприличные стишки про то, как двое долго обсуждают поэзию, а потом все-таки все равно ложатся в постель. - Как страшно, иди сюда скорей, и дай мне руку! - Он сел с ней рядом, и она прижалась к нему всем своим маленьким телом. - Вот дурочка, я же тебе говорю, оставь на завтра, подожди чуть-чуть, нет, ты все хочешь сразу. - Все-то ты знаешь, везде-то ты побывал и все видел, знаешь этот анекдот? - Нет, - ответил он, улыбаясь, хотя слышал его уже раз сто. - Ну, тогда слушай! Она торжественно рассказала ему все, и они долго улыбались друг другу от того, что они вместе. - Ну, теперь я пойду пописаю. Она любила ему рассказывать про все свои маленькие и большие дела, и ему это особенно нравилось, будто он доктор Айболит, а она - маленькая девочка. Она совсем не стеснялась его, и в этом было что-то очень трогательное. - Ну как, пописала хорошо? - спросил он ее после. - Да, достань мне теперь мою рубашечку. - Уже все лежит на твоей подушке. - Ничего там нет, куда ты ее опять засунул, - сказала она, строя капризную девчонку, дрожа всем своим загорелым телом. - Ах, ты уже вся разделась, как быстро, - он с радостью посмотрел на нее. - Ну, давай же скорее, мне же холодно! - Фиг тебе, ложись так. - Нет, вот она! - торжествующе сказала она, трясясь от холода, быстро накинула длинную рубашку, залезла под одеяло на нижнюю полку, и зажмурилась, улыбаясь от радости и тепла, оставив на улице только холодный нос и косичку. - Что ты там делаешь? - спросила она его через пару минут. - Читаю "Установку момента зажигания", хочешь послушать? - Ты - псих, у меня книжечку отнял, а сам читаешь какой-то ужас. - Установите коленчатый вал в такое положение, при котором метка на шкиве совпадает с меткой два на корпусе двигателя, включите зажигание, и, медленно вращая корпус распределителя, найдите такое положение, при котором контрольная лампа загорается. При этом контакт бегунка распределителя должен быть направлен в сторону первого цилиндра. - Ты плохой, и меня совсем не любишь. Любишь какую-то блондинку. Я тут так замерзла, а ты там читаешь эту гадость. Он легко спрыгнул с верхней полки и скользнул к ней под одеяло. - У тебя ноги как ледышки, что ж ты так замерзла, ведь сейчас лето. - Я всегда мерзну, - сказала она, плотнее закутываясь в одеяло. Они обнялись и стали прижиматься друг к другу все крепче и крепче. Наконец, она сказала: - Ну все, мне уже жарко, подожди. - Ты как в рассказе про Елдырина. - Откинь немного одеялко, только не совсем, а чуть-чуть, чтобы в ножки не дуло. Она легла на спину, вся вытянулась и закрыла глаза. Они замолчали. Он осторожно поцеловал ее в губы, она улыбнулась, тогда Андреев задрал ее ночную рубашку вверх и стал целовать ее животик. Она затаила дыхание. Тогда он стянул с нее трусики, схватил ее попу в ладони и провел языком по ее бедрам. У инженера было две женщины - жена и машина, и про машину он думал, наверное, даже больше, чем про жену. Даже сейчас, на пароходе, он вспоминал, что еще не в порядке с его железной подругой, и что надо починить перед зимой. Раздвинув ее ноги, он припал ртом к ее сочному цветку и стал облизывать языком ее самое уязвимое место. Она выставила колени вверх, и выгнула спину, чтобы он мог проникнуть как можно глубже. - Я так тебя хочу, - сказала она. Он не отвечал. Андреев отгонял от себя возбуждение и думал, как он мучился последнее время с потерей мощности двигателя и холостым ходом. Вначале пришлось регулировать зажигание, потом тяги рычагов дроссельных и воздушных заслонок карбюратора, но по-прежнему машина еле тянула в гору и на красный свет он не отпускал педаль топлива, чтобы двигатель не заглох. Даже тормозить приходилось левой ногой, с непривычки машина дергалась и останавливалась резко, как вкопанная. Он перевернулся вверх ногами так, чтобы ее голова оказалась между его коленями, снова взял ее за ягодицы и ввел свой язык ей как можно глубже. Ее роза стала большой и совсем мокрой. Он чувствовал, как она поймала руками его коленчатый вал и вначале стала облизывать его головку, а потом взяла его в рот, обхватив губами. Он стал двигаться вверх и вниз, слыша ее стоны, и сильнее надавливал языком на ее скользкую мякоть. Конечно, профессионал сделал бы все гораздо быстрее. В прошлый раз он целый день возился с маятниковым рычагом рулевого управления, пытаясь выбить один шаровой шарнир и отвернуть с другого приржавевшую гайку. А потом, на сервисе, мастер одним ударом молотка снизу, держась за центральную рулевую тягу, выбил шарнир из рычага - вот что значит навык и знания. Ему нравилось, что это возбуждает ее сильнее, чем его, и, когда она, наконец, закричала, он перевернулся к ней лицом, ввел в нее скользкий ключ и легко сделал ее еще несколько раз. Она широко раскрыла глаза от ужаса и восторга, еле переводя дыхание. - Ну, отдохни теперь, - сказал он, не останавливаясь, пока она не кончила еще раз. - Я хочу, чтоб ты теперь, - она обняла его ноги своими ногами и прижалась к нему еще крепче. Конечно, теперь он уже многое умел делать - и с тормозами, и с карбюратором, и с электрооборудованием, но еще было масса тайн, про которые ни в одной книжке не написано, и которые приходилось каждый раз разгадывать самостоятельно. Это мучило его даже по ночам, как тогда, когда он неделю искал утечку тока, да еще на морозе, пока один знакомый не посоветовал ему померить ток на электродвигателе стектоочистителя фар. Ток оказался больше одного ампера, значит, за двое суток аккумулятор мог разрядиться до конца. Стоило снять предохранитель в цепи этого электродвигателя, как ток утечки прекратился, и аккумулятор благополучно заводил мотор даже через несколько суток стоянки. Он взял ее руками за попочку, чувствуя пальцами движения своего ключа, и сразу выстрелил в нее тормозной жидкостью. Каждый раз он потом думал, что самой приятное, все-таки, это когда она кончает. 16. В музее. Мы сидели за столом, покрытым вытертой клеенкой и наслаждались любимым в нашем народе бесцветным и бесвкусным, зато обжигающим чаем. Моя герцогиня сняла с себя все мокрое, оставшись в одних черных шелковых трусиках, и завернулась в чей-то синий халат с буквами ГТГ - Государственная Третьяковская Галерея. Я сказал ей, чтоб она лучше сняла и трусы тоже, а то застудит себе придатки и получит цистит. Я много про это знаю, с женой мы даже ходили к врачу, он прописал ей какую-то микстуру, но это все ерунда, главное, чтобы попа и ноги были всегда в тепле, а то некоторые девицы любят выставлять свои прелести напо