ое поведение. Лестница у нас тихая, почти никого не знаем, но со всеми здороваемся. Вскоре я стал замечать, что со мной стали здороваться как-то участливо, жалеючи. Бабульки, когда мы возвращались с Максимом из садика, пытались заговаривать с нами и расспрашивать о житье-бытье. Ольгу тоже стали вежливо расспрашивать о жизни, подбадривать словами типа: "В жизни всякое бывает, пройдет. Вот у Клавки из двадцатой квартиры мужик тоже пил, гонял ее по ночам, а потом и повесился. Она за офицером сейчас замужем. Он ее с ребенком взял". Мы с Ольгой сделали вывод, что дворовая общественность растерялась и не знает, как расценить ее систематические выходы в ночной рубашке на улицу. То ли помешательство, то ли муж гоняет. Ольга шьет. С 1-го февраля она берет патент на шитье на 11 месяцев, до конца года. Я бегаю по Смоленскому кладбищу, но не систематически. Коля Третьяков привез на буксире своей "технички" поломавшийся "камаз". Я написал заявку на ремонт - накрылось сцепление. Написал, конечно, не так, как сказал водитель, а культурненько - "Ремонт сцепления". Сели пить с Колей и водителем горячий чай. Сторож где-то бродит. Водитель попил, сполоснул стакан и побежал к машине - разбираться. Мы с Колей кайфуем - сигареты, чаек, бутерброды. Все машины в гараже, ворота заперты. Коле предложили занять должность инженера по безопасности движения. У него за плечами автомобильный техникум (заочное отделение). Но Коля думает. Есть плюсы и есть минусы. Главный минус - зарплата. И неопределенный круг обязанностей - болтаться по гаражу и доставать водителей, как это делал Аркадьич, Коля не может и не хочет. Он вырос в этом гараже и всех знает. Учился вместе с начальником в техникуме, помогал ему делать контрольные работы. Тогда они еще были простыми шоферами на бортовых "зисах", возили отходы с овощебазы на свалку. Главные плюсы: успокоится жена, что Коля стал, наконец, начальником; и - он перестанет копаться с надоевшей старой "техничкой". Сменщик Валерка манкирует ремонтом и взваливает все на Колю - ты, дескать, у нас старший, а я могу только гайки у колес крутить. Я кайфую вдвойне - знаю, что после чая Коля расскажет что-нибудь из своей жизни. И точно... В шесть лет Коля оставался дома за старшего и топил печки в деревянном доме. Они жили тогда в Лисьем носу, мать приходила с работы поздно, брат учился в десятом классе, сестра жила в городе и училась в институте. Отец появлялся редко. Они держали козу. Утром мать доила ее, оставляла банку с молоком у соседей, и Коля шел к ним (старый дед) - они выдавали ему кружку молока и кусок хлеба. Все время хотелось есть - 1953 год. Потом отец зарезал козу, а ее голову с рогами укрепил на рукомойнике. Каждое утро Коля с опаской шел умываться: "Живая она или не живая? А вдруг боднет?" Хотелось есть, надо было топить печки, их в доме было две, квартира была в виде буквы "П". Вечером Коля закрывался тулупом и ждал с работы мать. Однажды он пошел в поисках еды по приятелям. Нигде ничем не угощали. Завернул к Юрке. У них готовился стол для гостей - чей-то день рождения. В комнате стояла миска с вареными яйцами. Коля глотал слюну и не мог отвести от них глаз. Он услал за чем-то приятеля в сарай и стащил два яйца. Затем вышел на улицу и тут же, у крыльца, принялся глотать яйца. Вышла хозяйка. Коля успел отвернуться и доел последнее яйцо. Она попросила сходить в магазин и дала деньги - Юрка куда-то пропал. Коля пошел, а когда вернулся, его привели в комнату, где собрались взрослые, и стали ругать за яйца, а потом выгнали. Особенно старались в ругани отец Юрки с братом и даже порывались отлупить Колю. Коля пришел домой, зарылся в тулупчик и стал ждать мать. Мать пришла поздно и спросила: "Как дела, Николай?" Коля сказал, что печки он протопил, в доме тепло. А потом рассказал матери про яйца и заплакал. Мать сказала, что она уже знает про это. Коля ждал, когда же его будут бить, но мать его не тронула. "Я с тех пор к чужому пальцем ни разу не притронулся", - сказал Коля Третьяков. И я ему верю. Сегодня день рождения Владимира Высоцкого, ему было бы 50 лет. В 1987 году ему посмертно присудили Госпремию. Говорят и пишут о нем много. По телевизору передача про него, показывали его квартиру, экскурсию вела мать. В No1 "Невы" его "Роман о девочках", неоконченный. Прочитал. Марина Влади выпустила во Франции книгу воспоминаний, где ругает Евг. Евтушенко и Андрея Вознесенского за то, что они не помогли ему напечататься. Вознесенский в газете "Труд" оправдывается, говорит, что она многого не знает, дескать, время было такое, и даже его, Вознесенского, стихи печатали плохо, не говоря уже о Высоцком. Короче, суета вокруг этого юбилея и ажиотаж. Все стали его друзьями. "Я не люблю манежи и арены - там миллион меняют по рублю..." Лежит у меня интервью с ним, взятое подпольно после концерта во Дворце моряков в 1974 году, и его автограф. Никто не захотел тогда напечатать - ни "Смена", ни "Аврора", ни "Советский водник" - шарахались и махали руками: "убери! убери!" Будет настроение - напишу об этом. 6 марта 1988 г. Дома. Не работаю с 5-го февраля - уволился. Шьем береты. Я крою, Ольга строчит на машинке. Сдает их по патенту в магазины, по выходным ездит торговать ими на Некрасовский рынок - там специальные отделы для кооператоров. Береты идут хорошо. Иногда Ольга привозит с рынка по 300-350 рублей. Береты случились так. Мы пошли с Ольгой в Эрмитаж на выставку американской живописи, стояли в уличной очереди, и вдруг Ольга стала внимательно поглядывать на одну девицу, словно пытаясь вспомнить ее. Ничего не говоря мне, обошла девицу вокруг (та стояла с парнем) и вернулась с загадочным лицом. - Что такое? - спрашиваю. - Подожди, подожди, потом скажу. - И вновь пошла к девице. Та забеспокоилась - парень показал ей на Ольгу. Я тоже забеспокоился. Ольга вернулась. - Видишь, - говорит, - на ней берет? Это сейчас самое модное. Хочу попробовать сшить. Девица с парнем поглядывают на нас - мы на них. Ольга прямо-таки пялится. Они нервничают, шепчутся, отвернувшись. Занервничаешь, когда твою голову сверлят взглядом. - Давай, - говорю, - подойдем, попросим показать... Или что там тебе надо? - Мне надо посмотреть, как околыш с тульей совмещается. Да неудобно. - Пялиться, - говорю, - еще неудобней. Пошли... Девица, когда узнала, почему Ольга на нее пялилась, засветилась гордостью. Сняла берет, дала посмотреть. Пришли домой - Ольга кальку раскатала, стала делать выкройку. До ночи сидела - ничего не получается. Справочник по геометрии для 8-го класса достала, усеченную пирамиду стала изучать. Чертила, вырезала, примеряла, сшила из своей старой юбки. Я чуть со смеху не упал. - Что ты, - говорит, - смеешься! Помог бы лучше! Надень на себя, я посмотрю. Пришлось надеть. - Ты мне голову своими булавками не повреди. Мне еще этой головой роман до утра писать. - Не боись... Ну-ка, отойди подальше... Фу, гадость какая. Ладно, снимай, сейчас переделаю. Я на кухне на машинке стучу, она в комнате строчит азартно. В четыре утра - новая примерка. Ничего не получается. И формула не помогает... На следующий день вместе за геометрию взялись. Сложное это дело - выкройки. Теоретически понятно, а практически горшки или сковородки получаются. Не удается раскроить перевернутую усеченную пирамиду с донышком и околышем. Целый день бились. Легли спать. Вдруг Ольга вскакивает, шуршит бумагами, зовет меня: "Придумала! Вставай, поможешь!" Смотрю - она два листа ватмана склеила и пирамиду из них свернула. - Поднимай вверх руку, держи пирамиду над головой и крутись медленно. А я со стула карандашом прямую линию по ней поведу. Гениально! Вроде, как деталь в токарном станке крутится, а по ней резцом-карандашом риску ведут. Я кручусь, она стоит на стуле и, прижав карандаш к носу, ведет линию. Провела по пирамиде две параллельные линии, развернула ватман и руки потирает: "Так, теперь мы это вырежем!" Я понял, что спать не придется, и надел брюки. К утру два лекала из картона мы сделали. И два берета Ольга сшила. И пошло-поехало! Я крою - Ольга строчит на машинке. На ночь я перебираюсь на кухню - пишу роман. Ольга продолжает шить. Утром я сплю до десяти, потом крою по лекалам (сделал их из пластика, купил огромные портновские ножницы), вырезаю донышки, боковины-тульи, околыши... Приходит с работы Ольга, мы с Максимом кормим ее обедом, она чуток отдыхает и садится за машинку. А уволился я потому, что надоело. И книга скоро выйти должна, и береты ощутимый заработок дают - мы на пике моды оказались. Прощай, гараж! Пустился я в открытое плавание... 10 марта 1988г. Андрей Смоляров. сказал мне доверительно, что меня записали в антисемиты - якобы я вел соответствующие разговоры в Союзе писателей среди друзей. Какая чушь... 17 марта 1988 г. Шьем береты. Доходы - 3 000 руб. Купили палас в большую комнату за 400 рублей, Максим по нему ползает и катает машинки. Я лег рядом, раскинул руки и подумал: "Сбылась мечта идиота". Второй день пытаюсь сидеть за машинкой, но ничего не получается - голова забита другим: купить сукно, раскроить его, раскроить кожу, съездить за ней на фабрику им. Бебеля, приготовить обед, постирать... Я веду сейчас хозяйство. Ольга шьет и продает береты на Некрасовском рынке в кооперативном отделе. Отрывки из дневников академика Вернадского во вчерашней "Литературной газете" - интересные мысли. Вчера приезжал Толик Мотальский из Зеленогорска, обедали, говорили. Я налил ему водки к борщу и вскоре пожалел об этом. Ведь знал, что разболтается, но так просилась стопка водки к дымящемуся борщу, соленым груздям с лучком, маринованным помидорам, что рука сама потянулась за бутылкой в холодильник. И голова не смогла ее удержать. В результате Толик выпил всю бутылку (не прятать же ее обратно), расчихался и раскашлялся, уронил очки в добавочную порцию борща, поучил меня жизни, назвал дурой и уехал дальше по университетским друзьям, заняв у меня денег на такси и покупку рубероида. 18 марта 1988г. Наш ленинградский писатель Леонов убил в белорусском доме творчества кагэбэшника. Рассказывают, что накануне они выпивали в компании, и кагэбэшник говорил, что он давил и давить будет всю эту интеллигентскую мразь, хвастался, что дескать кого-то даже расстреливал, а на следующее утро Леонов подошел к нему и спросил: "Тебя сейчас убить или потом?" Тот отмахнулся: "Иди ты!.." Леонов ударил его скальпелем в шею. Так рассказывают в Союзе писателей. Лично я не верю - слишком все трагически-романтично. Вполне допускаю, что и убитый - не кагэбэшник. На то и писатели, чтобы все преподнести в соответствующем тоне. Леонов - приятель Суворова и Демиденки, знают его и ребята из мастерской прозы. Коля Марков пил с ним и говорит, что хороший мужик. Я его не знал и книг не читал. Писателя Леонова жалко. Готовят общественных защитников на процесс, обещают устроить его библиотекарем в лагере. Жалко и убитого. Кабы не пьянка, сидели бы поутру в кафе и вели мирные беседы. Теперь один за решеткой, другой в гробу. 22 марта 1988г. Вчера ходили по магазинам и избавлялись от денег. Избавились, но не до конца. Мы оба транжиры - деньги жгут нам карманы. Купили Ольге шубу, костюм, платье и проч. В комиссионном магазине "Фарфор, хрусталь" на Невском, куда мы зашли, чтобы купить столовый набор, выступал "дурачок от рождения", как назвала его кассирша. Он объявлял цирковые номера и, поклонившись, отходил в сторону, пропуская воображаемых исполнителей. Лауреаты, дипломанты и проч. Называл фамилии. Походка легкая и плавная. Сказали, что он выступает там каждый день. Продавцы привыкли к нему и не гонят. Он "работает" при выходе из коридора в торговый зал. Вполне может быть, что он оперативник, работает под дурачка. (Сюжет для рассказа!) В пивном баре на канале Грибоедова ("Очки" - там рядом магазин оптики), несколько лет болтался некий Володя, мужичок лет пятидесяти с нестриженой бородой и в потертом пиджачке. Его знал Джексон, завсегдатай этого места, который и привел меня туда в 1976 году, когда мы - оба с похмелья - сидели на лекции профессора Феодоритова в финансово-экономическом институте и нашли друг друга по характерным страдальческим глазам. На похмельной почве и познакомились. Я никогда не видел Володю пьяным! Похоже, что не выпивка держала его в баре. Он подсаживался к компаниям, хохотал, бегал за вином, крутился у входа рядом со швейцаром, вскрикивал приветственно: "Ровно, брат!", звонко хлопал по протянутой ему ладошке и частил хохмами: "Брат, дай семь копеек до семи вечера!", "А три на семь не западло?", "Ровно, брат! Пять килограмм двадцать шесть копеек. И ничего не будет...", "Вот ты пьешь пиво. А приближает ли твой поступок мировую революцию?" Если случались драки (а они случались), Володя неизменно исчезал из эпицентра конфликта, и появлялся, когда все уже сидели за вновь расставленными столами и вспоминали подробности махача. За портьерами он прятался, что ли? Понаблюдав за Володей, я высказал Джексону предположение, что Володя не так прост, как хочет казаться - возможно, он стукач. Джексон задумался и покивал: "Вполне может быть. Очень удобная роль". Но версия так и осталась версией - проверить мы ее не могли. Сосед по Зеленогорску - Володя Решетов, когда я стал пересказывать ему содержание дневников Вернадского, опубликованных в "ЛГ", понизил голос: "Тише, тише, у меня наверху лыжники приехали..." Даже ему, который все давно ругает, они показались "чересчур". Ольга прочитала в "Юности", что герой-пионер Павлик Морозов в сущности - предатель своего отца, которого он разоблачил, как "врага народа и кулака". - Ну надо же! - весь день огорчалась Ольга. - Герой-пионер называется... В школе его проходили, портреты висели... И через час-другой: - Надо же! Павлик Морозов-то... Я просто поражена! И когда спать укладывались, опять вспомнила юного пионера, убитого за предательство. Я, как мог, объяснил, что такое было время: везде искали врагов, отказывались от отцов, боготворили Сталина, которому везде мерещились шпионы и диверсанты. Она сама - внучка "врага народа", и ее отцу, чтобы поступить в институт, пришлось отказываться от своего отца, ее деда. Такие были времена, о которых сейчас много пишут. Пишут так много, что становится противно. 2 апреля 1988г. За городом хорошо. Тает снег. Солнце. Тихо. Доломал теплицу - ее смяло снегом, т.к. я не снял с крыши полиэтилен. В прошлом году я сказал Ольге: "Отдадим долги, и я сломаю теплицы, заровняю грядки и сделаю огромный газон. Оставим только грядку под зелень, чтоб на рынок не ходить". Долги отдали. Одну теплицу я доломал. Но на вторую рука пока не поднялась. Да и каркас у нее железный - из трубок, которые держат тент в кузове "Камаза". Ее разбирать надо с гаечным ключом... 4 апреля 1988 г. Пишу роман. Или повесть? Не важно. Пишется, тьфу, тьфу, тьфу... Приехал на гастроли с ансамблем "Командоры" брат Юра из Владивостока. Пробудет в Ленинграде две недели. Ольга поскучнела. Я обещал не пить с ним, только общаться по-родственному. "Знаю я ваше "по-родственному". До сих пор не могу забыть Зеленогорск..." Вчера встречались у Молодцовых - я не пил, сказал врачи запретили: желудок. Юрка не настаивал, а Саня подмигнул хитро - мол, понимаю. Юрка - руководитель ансамбля. Или администратор?.. Сегодня утром побежал к заливу, вдоль новой гранитной набережной реки Смоленки. Солнце светило сквозь легкую дымку, и гранит розовел. По оставшемуся на реке льду ходили утки (Не фраза, а дрянь!). Они подходили к зелено-голубой кромке, истонченной течением, и бухались в воду. (Тьфу!) 7 мая 1988г. Видел сегодня на эскалаторе в метро мальчика лет пяти-шести без ноги. Он сидел в коляске, которую держал дедушка - старенький и невзрачно одетый. Лицо у мальчика грустное. Я спускался по ступеням, заметил их и остановился немного ниже. Я не хотел верить, что он без ноги, надеялся, что обознался, но, обернувшись у самого спуска, убедился, что не ошибся. И так жалко его стало, так муторно сделалось на душе, что я не пошел, а поплелся по платформе метро. Остановился, сделал вид, что смотрю на часы в зале - обернулся и еще раз посмотрел на мальчика - издалека. И увидел маленький костыль, который не заметил раньше. Господи, как мы все привыкли к благополучной жизни, как нас приучили к этому телевидение и печать! У меня мелькнула мысль - подойти к ним и дать 25 рублей дедушке или мальчику - и уйти. У меня в бумажнике лежали эти деньги. А вдруг обидятся, не так поймут? Не принято у нас такое. И я не пошел и не дал. И ехал в вагоне подавленный, читал про репрессированного Тухачевского, но читалось плохо - все стоял перед глазами этот мальчик с грустным лицом. И думал о Максиме и Маришке, и, придя домой, обнял сына, и долго не отпускал от себя. "Ты чего такой?" - спросила Ольга. Я рассказал ей и Максимке. - Наверное, под машину где-нибудь попал, - насуплено сказал Максим, глядя в телевизор. Редко пишу в дневник. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что пишется роман, и времени на другое писание не остается. Плохо потому, что многое забывается. 9 мая 1988г. Зеленогорск. На дачу приехала Вера со своим новым мужем - Александром Абрамовичем Сойту (гатчинский финн). Летом 1945 года в Ленинграде на Дворцовой площади вешали нацистских преступников. И ребята с нашего двора ходили смотреть на повешенных - плевали в них, тыкали палками и ругались. У многих погибли родители, и они плевались и ругались сквозь слезы. (Рассказывала Вера.) Когда пришли немцы, они разогнали колхозы и раздали землю в индивидуальное пользование. Кто тогда был в деревнях? Женщины, старики, дети. Вот они и стали ее обрабатывать. Когда в 1944 году наши войска освободили деревни, то обнаружили амбары с хлебом, скот в хлевах и достаток. Через несколько лет деревня опять обнищала - развалились сараи, опустели амбары, пропала скотина. (Рассказывал Александр Абрамович. Когда началась война, ему было 9 лет.) 11 июня 1988 года. Зеленогорск. Сбежал солдат, и его ищут. Около вокзала стоит армейская машина с антеннами, тарахтит выносной дизелек, патрули на дорогах. Пишу Роман про Игоря Фирсова - 45-я страница зажата в машинке, сейчас буду ее переделывать. 25 июня 1988 года выехали из Ленинграда: я, Ольга, Маришка, Максим. И 27 июня в том же составе прибыли в поселок Лазаревское Сочинского района. Дом стоит на откосе шоссе, и прямо в кухне бьет родник из трубы; вода по желобку сбегает в сад, где устроен пруд. Хозяин сказал, что раньше там водились карпы. Теперь лягушки по ночам устраивают там концерты. Особые какие-то лягушки - могут ползать по деревьям и вопить оттуда. Южная природа для меня - приятная загадка. Удивительно, что все время тепло, и можно завтракать под огромным навесом, за длинным дощатым столом, где собираются по утрам отдыхающие, и слушать журчание родника, и при желании попить из него или сполоснуть руки. В комнате тоже слышен родник, и кажется, что идет дождь. Маришка с Максимом быстро снюхались еще в поезде (я брал в дорогу 18 бутылок лимонада и еще 6 бутылок "Дюшеса" купил в вагоне-ресторане) и теперь на пару "достают" нас с Ольгой. Сегодня наорал на них за вечное хотение лимонада. Идем с пляжа. Проходим мимо ларька. - Хотите лимонада? - Да. Покупаю лимонад. Давятся - пузыри идут из носа, - но не отказываются. И я наорал. Такие, дескать, сякие, бушевал я. Мне не жалко лимонада и денег, но мне противно смотреть на ваши физиономии и жаль времени, когда вы, как две обезьяны, стоите у ларька и давитесь этим лимонадом. Ольга, сдерживая улыбку, взяла меня под руку и повела по улице. Эти разбойники, прижав уши и втянув головы в плечи, шли впереди. И тут мне самому стало смешно - вспомнил, как выпивал до шести бутылок лимонада "Лимон" на речном трамвайчике, когда отец возил меня кататься по Финскому заливу. Прошли метров двести. Вывеска в окне магазина: "Соки-воды". Они как бы случайно замедляют шаг, но не оборачиваются. - Хотите пить? Максим закатывает глаза в сторону дальних гор и пожимает плечами: дескать, если надо, я могу выпить. Маришка молча кивает; но угрюмо как-то. Заходим в прохладу магазина. Стеклянные конуса с соками. - Какой будете? - Мне вишневый и яблочный, - тычет пальцем Марина. - И еще виноградный... - А ты, Максим? - Мне вот этот. И вот этот... Я покупаю и выхожу на улицу. Понимаю, что бессмысленно сердиться, но сержусь. Специально спросил, хотят ли пить, надеялся, что пропесочивание пошло на пользу, но оказалось, что ввел с соблазн. Давятся, но пьют. Через минуту будем искать туалет. И думаю о том, что ни будь я таким нервным придурком, - только бы радовался за детей и за семью: деньги есть, лимонада - вволю, пусть упьются и уписаются. Им будет, что вспомнить по прошествии десяти лет - как ездили с батькой на юг и гуляли, как хотели... Сегодня все утро слушал на пляже по приемнику доклад Горбачева на открытии ХIХ-й Партконференции. На слух доклад показался бледноватым. Ждал большего. 2 июля 1987. Лазаревское. Купаемся, загораем, ходим по городку. Ольга читает детям "Тома Сойера". Солнце, редко - дождь. По утрам бегаю - по шоссейной дороге - 1 км в гору до заброшенного фруктового сада и обратно. Сегодня забежал в самшитовое ущелье. Вспомнился роман "Самшитовый лес" - хорошо написан. Ездил на прокатной лодке на рыбалку - ничего не поймал, но зато познакомился с рыжим шахтером из Красноярского края, он греб. Здоровущий добродушный шкаф, мы с ним чуть не перевернулись. Бригадир забойщиков - Юра. 3 июля 1988 г. Лазаревское. Дети ведут себя спокойно, сошлись с компанией таких же дачничат и по вечерам играют в карты либо рассказывают страшные истории. Звонил соседям в Ленинград - извещения на бандероль из Москвы не приходило. Жду сигнального экземпляра книги из "Молодой гвардии". Обещали еще в июне. Ходил сегодня в читальный зал при доме отдыха, брал газеты за два дня - речи на Партконференции. Тяжелое впечатление они оставляют. Либо одобряют речь генсека, либо грызутся между собой и продают Ельцина, либо рапортуют об успехах, как пионеры на слете, и рассуждают, как хороша эта барышня Перестройка. 8 июля 1988 г. Лазаревское. Рядом с нами стадион. Сегодня с утра там тренировалась местная футбольная команда. Я напросился встать в ворота. Мячик, как железный. Отбил все руки с непривычки. Потом купался. Сейчас пишу трясущимися руками - еще болят кисти. После того, как отстоял на воротах, увидел, что за игрой наблюдал забойщик Юра, с которым я ездил на рыбалку. "Ты, наверное, в "Зените" играешь? - он протянул огромную и негнущуюся, как сушеный лещ, руку. - Решил хлопцев потренировать? Правильно. Пусть платят. Хотя бы горилкой..." Немного поболтали. Жена и сын просят его свезти на озеро Рица. Договорились, что поедем вместе. 14 июля 1988 г. Лазаревское. Вчера ездили на озеро Рица. Поездка была тяжелой - жарко, толкотня, впечатлений мало. Рица - обыкновенная лужа, только с чистой водой. Шашлыки, мороженое, кофе, ларьки с грузинской одеждой - как нас предупредил гид, халтура, брать нельзя. Мы и без него знали. Всюду норовят обмануть - ценников нет. И обманывают. Отдыхающие хватают и убегают - автобус нетерпеливо ждет. Одно впечатление - горные дороги. Смотришь вниз - и замирает сердце. И конфликт с водителем запомнился. Мы его с забойщиком Юрой и организовали. Водитель предупредил по радио, чтобы не закручивали и не заворачивали занавески на окнах. Два мужичка рабочего вида пришли позднее, сели и тут же стали пристраивать занавески, чтобы улучшить себе обзор. Водитель увидел в зеркальце. - Ну ты чукча или русский человек? - с ненавистью проговорил он в микрофон. - Я же русским языком сказал - занавески не трогать! А ты трогаешь! Ты русский или чукча? - В зеркальце была хорошо видна его спесиво-презрительная физиономия с оттопыренной губой. Мужик начинал свой рабочий день явно не в том настроении. Народ в автобусе притих. Мужики испугано вернули занавески на место. Гид стояла на улице и торопила взмахами руки экскурсантов. Водитель нагловато-торжествующе оглядел салон через зеркальце и не спеша закурил. Я посмотрел на Ольгу - она на меня. Хотелось встать и никуда не ехать. А то и дать в морду - он не мужиков оскорбил, он нас всех оскорбил. Я вышел на улицу к гиду и сказал, что водитель позволил себе оскорбительные замечания в адрес экскурсантов. Если он сейчас не извинится, я с семьей сдам путевки и напишу жалобу. Думаю, ко мне присоединятся и другие. Я говорил чуть громче, чтобы слышал и водитель. Тот щурился от табачного дыма и снисходительно поглядывал в нашу сторону. Экскурсовод залепетала, что водитель - работник автобазы и ей не подчиняется, надо быстрее ехать, мы выбились из графика... Заурчал мотор, и тут фигуру водителя заслонила огромная спина Юры - он наклонился в кабину и навис над водителем. Мотор заурчал сильнее, но тут же стих. Я поднялся по ступенькам и протиснулся мимо Юры в салон. Экскурсовод нервно посмотрела на часы. Я крикнул Ольге, чтобы они готовились выходить, она понимающе кивнула, и я сунул нос в кабину. Точнее, ухо. Юра загораживал собою водительский проход и держал в руке снятый поручень. - Разве чукчи рыжие бывают, - услышал я мятый голос водителя. - Да, брат, не уважаешь ты меня, - басил Юра. - А мне потом эти занавески гладить... - Не уважаешь... - Я ж не знал... Ну, извини... - Оскорбляешь при всех, а извиняешься на ушко. Ты в матюгальник скажи. - Что ж я скажу?.. В автобусе зрело недовольство. Уже кто-то крикнул, что нельзя нервировать водителя, ему везти нас по горным дорогам, и экскурсовод торопливо шла по проходу, считая по головам сидящих. Я ждал ее возвращения, чтобы подсобить затянувшимся переговорам своим ультиматумом. - ...тогда и поедем... - Юра протянул водителю микрофон. - Скажи, что извиняешься перед пассажирами. И уважаешь чукчей... Динамики в салоне засвистели, и все услышали низкий голос водителя: - Тут неувязочка вышла с некоторыми пассажирами... Они занавески трогали... А я их, так сказать, одернул... Я приношу извинения, чукчи тут не при чем... Это я к слову... - Водитель покосился на Юру, и тот кивнул - правильно, дескать, излагаешь. Давай дальше. - Так что, прошу прощения... Я против чукчей ничего не имею. Можно даже сказать, уважаю... В автобусе заржали. - Хорош трепаться! Поехали! - Заводи мотор! - А оленя - лучше!.. Гид взяла микрофон и защебетала. На обратном пути она подошла ко мне и попросила написать благодарственный отзыв. Экскурсию она вела хорошо. Об этом я и написал. 16 июля 1988. Лазаревское. Сегодня за ужином я, подмигнув Ольге, сказал, что завтра - Всесоюзный день порки детей. Маришка с Максимом с улыбками стали расспрашивать об этом дне. - Что, только тех, кто не слушается, порют? Я сказал, что нет, порют всех детей от 7 до 14 лет, такова традиция. И спросил Ольгу, как мы с нею распределим детей. Кто кого возьмется пороть? Оба тут же высказали пожелание, чтобы их порола мама. Ольга сказала, что двоих ей не осилить. - Ну ладно, - сказал я, прихлебывая чай. - Тогда я порю Максима, а ты Маришку. Во сколько? С самого утра? Ребята приуныли и лишь изредка посмеивались. Вскоре Максим ушел в комнату, сел на свою кровать и заплакал. Я подсел к нему и признался, что пошутил. Сам был не рад, что наплел такого. Максим не сразу признался, что плачет из-за завтрашней "традиции". Маришка, чтобы подбодрить брата, стала рассуждать, как сильно бьют некоторых детей, и сказала, что во время войны всех детей били. - Как это? - не понял я. - Ну детей... рабочих... - Да, тебе хорошо, - продолжал всхлипывать Максим, - тебя уже пороли. - Он посмотрел на сестру заплаканными глазами и шмыгнул носом. Я ощутил себя последним дураком бессердечным. Еще раз успокоил, сказав, что пошутил. Они повеселели, и я сыграл с ними в карты в "акулину". 22 июля 1988г. Лазаревское. Сегодня долго не мог найти рабочую тетрадь, куда записываю эпизоды романа о Фирсове. Испугался. Все перерыл, всех расспросил. Вечером была - утром нету. Сел, загрустил. Ольга стала менять белье и нашла ее под моим матрасом. Как она туда попала? - ума не приложу. Сам, что ли, сунул и забыл? Или в лунатизм впал? Н-да. Радуясь находке, настрочил три сцены и два абзаца авторских сентенций. Я заметил, что уехав на Юг, подальше от нашего Северо-запада, где происходит действие романа, я стал отчетливее видеть романное действие. А если бы я поехал в Италию? Я бы поехал, да кто меня туда пошлет... 25 июля 1988г. Едем по Белоруссии. Не жарко. Дети устроились на верхних полках, сделали себе домики со стенами из свисающих простыней и ходят друг к другу в гости. Пьют лимонад и играют в карты. Не разлей вода, тьфу, тьфу, тьфу. Сегодня ночью поезд остановился на какой-то станции, я проснулся и услышал, как за стенкой, в купе проводников, что-то возят по полу и гремят полками, а на платформе идет бойкая торговля - чем-то отовариваются по крупному. Похоже, мешками. Ольга проснулась и говорит: "Может, сходим, посмотрим?" - Нет уж, - говорю, - лежи. Я один схожу. Знаю тебя - ты накупишь, мне потом не стащить. Лучше я - хладнокровно и расчетливо. Вышел в тамбур, спустился на перрон и вернулся с двумя ведрами алычи - по три рубля каждое. Сам не знаю, как такое получилось. Быстро пересыпал в полиэтиленовые мешки, вернул ведра. Поехали. Ольга вымыла несколько ягод. Попробовали - кислятина. Взяли из другого пакета - еще кислее. - Ты, - спрашивает, - пробовал? - Нет. Все брали, и я взял. - Ладно, - великодушно говорит жена, - я компот попробую сварить. Хладнокровный ты наш... 13 сентября 1988 г. В конце августа мне прислали из Москвы сигнальный экземпляр моей книжицы "Мы строим дом". Стал я праздновать эту долгожданную, но не во всем удовлетворившую меня присылку и праздновал с перерывами на отдых 15 дней. И баню топили, и на заливе пропускали по стаканчику-другому, и в ресторан "Олень" забредали с коллегами из мастерской молодой прозы, и в сарае у Толика Мотальского сиживали за касталийскими беседами, и в гараже отставился водкой с закускою. И шашлыки жарил на нашем участке - вкусные были шашлыки, на березовых углях. И погода стояла славная!.. 15 сентября 1988 г. Уже час ночи. Дома. Дочитал "Палисандрию", съел бутерброд с баклажанной икрой. На душе хреново, маятность и скука. Думал о людях, с кем бы мне хотелось пообщаться, перебрал всех знакомых - не нашел. Писать надо! Писать. А повесть (или роман?) застыла на 96 странице, и ее герой Игорь Фирсов сидит на табуретке в только что выстроенной им теплице, смотрит, как теряет прозрачность пленка от внезапно повалившего в апреле снега и ждет меня. Я сегодня утром был у него, вместе с ним натягивал пленку на ветру и пообещал вечером вернуться - у нас еще бездна дел впереди, но не вернулся, закрутился в пустяковинах, и сейчас сил нет. Прости, Игорь. Съел еще один бутерброд того же качества, но потолще. Закурил, конечно, после бутерброда и все думаю о Саше Соколове, о том, что мне так никогда не написать, но хочется - язык изумительный, дивный язык. И продолжать свою повесть в том унылом стиле уже не смогу. И мысли о том, что не умею ценить время - не хожу на службу уже шесть месяцев, а написал всего 96 страниц. Позор!.. Это по 0,5 страницы в день, если на круг, как выражаются хлеборобы. И дневник ленюсь вести - Виктор Конецкий так тот каждый свой день описывает И языка нет, стиля нет - не пишу повесть, а борюсь с косноязычием, излагая события. Срам. 13 августа принял Христианство в Церкви св. Димитрия, что неподалеку от станции "Удельная". Всех моих братьев и сестер крестили в младенчестве, а меня - нет. И вот я по своей охотке пошел - уверовал. Окрестил меня отец Станислав, доктор богословских наук, его фамилия в миру - Шеломский, из дворян аж с 15 века. Час беседовали с ним у алтаря в пустой церкви за два дня до моего крещения. Суета целыми днями. Суета. Все ждешь, что освободишься от текучки, сядешь в озарении и - пойдет, потечет, поскачет, зазвенит строка гениальности небывалой - но хрен в нос: текучка и есть текучка, нет ей ни начала, ни конца, до могилы она не кончается. И на кого роптать? Только на себя. Только на себя, Дмитрий Николаевич. Ах, язви меня в душу, тупица я и бездарь. Бездарь и тупица. Уже 39 лет скоро, а в столе только первая тощая книжица лежит, сигнальный экземпляр. И когда тираж выйдет - хрен знает. И договор на книгу в "Советском писателе" обещают только в следующем году, хотя еще недавно обещали в нынешнем. Плохо. А еще хуже, что не горю, а копчу, тлею. И душа от этого мучается. Писать! Ах, Саша Соколов, какой ты стервец и фокусник! Какую "Палисандрию" ты отгрохал! Какое богатство языка и стилистики. И какой урок всем, пишущим русскими словами! Да после этой книги и перо в руки брать стыдно: что ты можешь нацарапать своим канцеляритом в 800 имеющихся у тебя за душой слов? Но и злость в себе наблюдаю от этой книги - но боюсь, злость временную, обманную, слабо уязвленного самолюбия. Вне дома писать не могу - проверено. А дома - текучка. Хрен знает, что делать. 1 ноября 1988 г. Три дня не бегал, вчера побежал вновь. Дистанция - 2 км + зарядка. До перерыва бегал 4 км. При открытии сезона в ЦДЛ на сцену вышел голый студент Литинститута с дипломатом в руке, на котором была надпись - "Я - поэт такой-то...", и успел выкрикнуть несколько сексуальных четверостиший. Потом повернулся к обалдевшему залу задницей, на которой губной помадой была сделана надпись: "Член Союза Писателей", и покрутил ею. Серега Янсон рассказывал, что М. Горбачев звонил ректору утром и возмущался - что это, дескать, у вас студенты вытворяют? - Бывший, бывший студент, - уточнил ректор. - Мы его уже исключили. Молва утверждает, что в первом ряду сидела Раиса Максимовна Горбачева. Такие вот дела. Свобода, едрена мать. 18 ноября 1988 г. Дочитал "Дар" В. Набокова. Гениально! Вчера привез из "Советского писателя" договор на свою книгу. Заключили, наконец-то. Завтра выплата гонорара за "Феномен Крикушина", который вышел в сборнике "Молодой Ленинград". И настроение неплохое, предвкушающее. Повесть (или роман?) напечатана до 166 стр. Идет помаленьку. Но многим недоволен. 27 ноября 1988 г. 7 часов утра. Приехали с Ольгой из Риги. Максим у бабушки. На столе красочно разрисованная записка: "Папа! Поздравляю с днем рождения! У меня в дневнике появилось замечание. Переверни". Перевернул записку - там наклеена аппликация: ежик тащит на спине грибы. Мы с Ольгой ездили на семинар писателей-фантастов в Дубулты. Пробыли там неделю. Группы, группировки, группки... Я возил "Записки шута". Покритиковали. Встретился с Мишей Веллером, Бабенко, Колей Александровым и прочими хорошими ребятами. Скучно не было. Сфотографировал манифестацию "Народного фронта Латвии" - колонна с транспарантами и национальными флагами шла вдоль дюн по берегу моря. Еще сфотографировался на фоне афиши фильма "Karalis-kong" - так перевели на латышский название "King-kong". Из чего я сделал вывод, что наша фамилия - точная калька с латышского "короля". Моя голова в шапке заслоняла довесок "kong", и получалось, что огромная обезьяна на задних лапах носит мою фамилию. Вчера мне исполнилось 39 лет. Последний раз был в Дубултах в 1985 году, с первой и единственной повестью. За три года кое-что сделал: "Шута", "Мы строим дом", заключил договор на книгу и напечатал две повести - "Мы строим дом", отдельной книгой, и "Феномен Крикушина" в сб. "Молодой Ленинград". Кое-что. 8 декабря - 1988 г. В Армении - сильнейшее землетрясение, около 9 баллов. Десятки тысяч погибших. Горбачев прервал свой визит в США и вернулся в Москву. 10 декабря 1988 г. В стране день траура. 11 декабря 1988 г. Сегодня Максима окрестили в Церкви Иконы Смоленской Божьей Матери. Максим вышел из крестильной сияющий и стал рассказывать, как его мазали кисточкой по лбу, щекам и проч., а также какой-то железкой по коленкам. Меня из крестильной удалили, а Ольге, как матери, вообще вход туда запрещен. Утром, за завтраком, Максим хмуро отказывался идти в церковь, но потом вдруг повеселел и пошел радостно. 21 декабря 1988 г. Ночью. Мой роман на 189 странице. Читал недавно два отрывка из него на студии. Приняли хорошо. Говорят, интересно. Болеем мы с Ольгой второй день, температуратурим. . Ходили на выставку в Манеж - "Современное изобразительное искусство Ленинграда" и подхватили, должно быть, грипп. Ольга ворчит, что разведется со мной: "У тебя на каждой странице секс. Ты просто сексуальный маньяк!" Я говорю, что не на каждой. Есть и о высоком. Просто период жизни моего героя такой попался. Дальше будет без секса. Сказала, что тогда подумает. Недавно отвозили в Дом красного креста на ул. Ракова посылки пострадавшим в Армении. Взяли такси. Три коробки и мешок. Теплые вещи, пальто, обувь. Максимка сам отбирал игрушки и старался не жмотничать. "Вот такая машинка им должна понравиться, правда? И зайку могу отдать, и мишку. А чебурашку не отдам - я с ним спал, когда маленький был. Или отдать?.." В кабину пожарной машинки он вложил записку: "Армянскому мальчику от Максима из Ленинграда". Трудно вообразить, что твой дом рухнул, его нет, ты на улице. И под обломками дома - твои родственники... Число жертв - около 50 тысяч человек. Саня Молодцов на днях выезжает в Армению с поездом строителей Ленинградской области и строительной техникой. Краны, экскаваторы, бульдозеры, компрессоры, бытовки - сняли со своих строек и грузят в эшелон. Надежда нервничает, боится продолжения толчков. Саня по телефону разговаривал коротко и хмуро. 1989 год. 1 февраля 1989 года. Куда деваются деньги? От гонорара почти ничего не осталось. Смоляров предлагает ехать с ним в Комарово на дачу, которую снимает организация его жены на зиму. Дача пустует. Там несколько комнат, есть дрова и газ. Он тоже пишет роман, дописывает. У меня на сегодняшний день 265 страниц. Смоляров говорит, что поедет, если я поеду. И добавляет, что дома ему работать не дают. Ночью, как я, он не может. У него другая фаза, он жаворонок. Говорит, что рядом с дачей есть телефон-автомат. Я спросил, серьезно ли он собирается работать или допускает выпивку. Смоляров сказал, что пить ему дико. Ни за что! Ни под каким предлогом! Ни грамма! Работать и работать! Только на таких условиях... Я сказал, что подумаю. В принципе, думать нечего: если не трендеть с утра до вечера, а работать, то надо ехать. Смоляров упорный, как Ленин, с ним не потрендишь. Это хорошо. Телефон-автомат это тоже хорошо. Если работает. Еще Смоляров сказал, что у нас будет по отдельной комнате и общая кухня. Я предупредил, что денег у меня мало. - У меня тоже, - сказал Андрей. - Скинемся на пищу итальянских бедняков - макароны с томатным соусом, купим селедки и гречи. Чай. Кофе. Хлеб. "Беломор". Поживем недельки три. С голодухи лучше пишется. 9 марта 1989 года. Закончил роман. Назвал "Игра по-крупному". Зако