общей обжираловки и безделья. Ходили в "Музей янтаря". Там я увидел бусы из янтаря вишневого цвета и разговорился со служительницей музея. Сказал, что у моей матери были точно такие, теперь они у сестры. Мать очень дорожила ими, они достались ей по наследству, что ли. Я почему-то считал, что любимые матерью бусы - стеклянные. Но звук - если щелкать вишенками друг о друга - они издавали маслянисто-приглушенный, никак не стеклянный. И отблеск у них был матовый. Служительница сказала, что красный янтарь - большая редкость, и потому очень ценен. Приеду - обрадую сестру. Надежда с возрастом стала походить на мать, и бусы эти очень идут ей. Смоляные, как у матери, волосы, карие глаза, красно-вишневые бусы - красиво. Хозяйка взяла с нас деньги за шесть дней, мы прожили три. Возвращать деньги, как объяснили Ольге, не принято, и мы уезжаем, оставив ей лишние сорок рублей. Ольга вспомнила, когда мы уже ехали в сумерках в поезде и носили чай. Хозяйка... - Да брось ты, - хмыкнул я. - Хорошо, в принципе, съездили... - Хорошо, - помолчав, кивнула она. - Черника со сливками мне понравилась. В Каунасе... - А мне фуникулер, - сказал Максим. - И речка в Вильнюсе. Папа, а тебе что? - Что мы не ссорились... Мы и правда, не ссорились. 16 сентября 1990 г. Зеленогорск. Вернулся из Москвы. Ездил на общее собрание в "Текст". Прошелся с Ник. Александровым по Москве. Следы надвигающейся разрухи повсюду. В центре столицы - пьяные, проститутки, крысы. Одну видел собственными глазами: бросил недоеденные беляш в урну около ларька, но не попал, и тут же из-за ларька выскочила крыса и подхватила, и стала грызть. Во дворе разрушенного здания рядом с Арбатом писают и какают. Кучи дерьма, грязная бумага, подтирки - и на все это смотрят окна Союза дизайнеров. Табак - по карточкам, в гастрономах на Калининском проспекте - шаром покати. Коля пишет рассказ за рассказом. Я бы сказал, строчит. Материала у него достаточно - как милицейского, так и нынешнего, когда он ездил корреспондентом по горячим точкам. Я пишу понемногу свою повесть про превращения Скудникова - 37 страница. 20 сентября 1990г. Дома. Клен за окном желтеть начинает, и краснеют несколько веток уже. Вчера и сегодня ночью, запоем, до утра, читал в "Круге первом" А. Солженицына. Дочитал к семи утра. Интереснейшая книга. Прочитал за три дня. 18октября 1990г. Позвонил Миша Веллер и предложил пообедать в Доме журналистов. Пообедали. Говорили. Прошлись по Невскому проспекту, зашли в Гостиный двор - Миша присматривал себе вещи для поездки в Милан - едет читать лекции по русской литературе. Купил на Невском блок "Честерфильда". Задумался: "Как ты думаешь, хватит мне на неделю в Италии? - махнул рукой: - Хватит. Денег мало". В Гостином приглядел бритвенные лезвия: "Хватит на неделю? Хватит! Денег мало". И с этой аргументацией - "Денег мало" набил полный портфель покупок. Миша сказал, что у него встреча с психологом, надо ехать на Охту, придется брать такси. Он был в фетровой шляпе, чертовски элегантном макинтоше, а по груди струилось белое шелковое кашне. Встали на Перинной лини, напротив Думы. Поигрывая ключами от машины, подошел первый халтурщик. - Куда ему ехать? - спрашивает почему-то меня. - На Охту. - Пять долларов! - И отошел в сторонку, ждет. Я передал Мише, понимая, что его не устроит. Миша кивнул, но ничего не сказал - смотрел вдаль с таким видом, словно ждал персональный правительственный "Зил". Элегантно курил "Честерфильд". Халтурщик исчез. Появился другой. Опять подходит ко мне. - На Охту? Четыре доллара! Я шепчу Мише. Он внимательно смотрит вдаль. Третий попросил три доллара. - Тсри америкэн доларз? - громко и возмущенно произнес Миша. - Ю ар крейзи? Тсри америкэн долларз? Зэтс райт? Уточняющий вопрос - "Это правильно?" слушать было некому - халтурщиков, как ветром сдуло, растворились в толпе. Я остановил пустой интуристовский автобус, и водитель согласился довезти Мишу за рубли по сходной цене. Стоявшие вокруг решили, что именно этот автобус и ждал богатый господин в шляпе и белым кашне. В одиннадцать вечера позвонил Миша и попросил приютить его на ночь. Приютил. Говорили допоздна. Миша сказал, что писатели, если они хотят дружить, не должны обсуждать произведения друг друга. "Иначе пойдет вот так, - Миша сцепил пальцы рук и похрустел ими, изображая борьбу ладоней. - Лучше говорить о третьих лицах. А еще лучше - о бабах!" Миша угостил меня табаком "Клан", я достал свою вишневую трубку, и мы покурили. Подарил две свои книжицы, которые он выпустил в таллинском представительстве "Текста"; одну из них - "Приключения майора Звягинцева" я тут же спрятал - из-за порнографической обложки. Какое отношения к приключениям майора имеет голая баба, прижавшаяся титьками двенадцатого номера к решетке, разберусь позднее, когда сына дома не будет. "Бабенко думает, что я, писатель, буду издавать в Таллине кого-то, а не себя! - Миша красиво курил трубку. - Зачем мне тогда это представительство? Я писатель, а не издатель". Утром Миша принял душ, долго скребся, мылся и ушел - элегантный и бодрый. Позвонила Вера Николаевна из московского "Текста" - попросила раздобыть образец картона Коммунаровской фабрики. И мысль о том, что я туда поеду, навеяла мне грустно-ностальгическое настроение. Но через час выяснилось, что ехать не придется: мой технолог Галеева достанет образец картона в типографиях. 20 октября 1990 г. Настроение неважное. 23 октября должен ехать в Москву, а оттуда лететь в Ташкент, где состоится семинар-совещание "Текста". Дней на пять. Никогда не был в Ташкенте. Хочется, но страшновато: поезда с рельс сходят, самолеты захватывают, межнациональная резня идет по окраинам Империи... Спокойней сидеть дома и стучать на машинке, но тянет мир посмотреть - Азия!.. 4 ноября 1990 г. Приехал из Ташкента 30-го. Или 31-го? Жили неделю в Доме творчества писателей в Дурмени, под Ташкентом. Рядом - дача Рашидова, санаторий ЦК. Хороший поселок. Народ, приехавший раньше нас, был в ослабленном состоянии. Они ходили с красным пластмассовым ведром за красным же вином (виноградным) и пили его целыми днями. Боря Штерн из Киева, Андрей Лазарчук и Миша Успенский из Красноярска, Андрей Саломатов (Москва), Люба и Женя Лукины из Волгограда и т.д. Ведро вина стоило у местных жителей 30 рублей. Причастились и мы, приехавшие. С., например, пошел в город в пивную и вернулся в 5 утра в ватном халате. Откуда халат (чепан) - неизвестно. Я жил в номере с Даней Клугером, директором представительства в Симферополе. Даня не пьет уже несколько лет. Я почувствовал себя неловко - как ни крути, а после дружеских возлияний пахнуть от меня будет. Даня сказал, что потерпит. "Ну не завязывать же теперь из-за меня", - застенчиво улыбнулся Клугер. Я сказал, что он рассудил весьма гуманно. Вит. Бабенко, пытаясь держать народ в узде, каждое утро после завтрака проводил совещание в беседке (температура воздуха около +20). Говорили долго, много и неинтересно - трепались. Потом обедали и снова собирались. Вечером собирались по номерам и говорили до 3-4 часов ночи. Тут уже шел разговор, хотя и без трепа не обходилось. Ночное меню разнообразил Андрей Лазарчук - он приносил с соседних садов вязкую айву, груши и яблоки. Однажды принес виноград, сказал, что пробрался на пустующую дачу Рашидова, подружился с охранником, и тот, узнав, что Андрей писатель, разрешил нарвать то, что осталось на деревьях. Рашидов под следствием. Охранник приглашал еще и показал, где лучше лезть через забор. Красное пластмассовое ведро, купленное Мишей и Нелей Успенскими, стало притчей во языцех - мы в конце расписались на нем, и Миша увез его в Красноярск, доверху набив виноградом. В Дурмени я был огорчен - понял, что ребята смотрят на меня больше как на издателя, а не писателя. Еще недавно, в Дубултах, мы все были равны - литературная молодежь... Теперь вот такое расслоение. Писать надо в первую очередь. Писать!.. Прилетели в Москву, целый день проболтался там, помылся в кооперативном душе на Ленинградском вокзале и уехал "Красной стрелой", прихватив бухгалтера "Текста", которая должна по моей просьбе проревизовать Лен. представительство. Поселил ее в гостинице "Гавань" и пошел домой спать. Ольга сказала, что я опух. Я сказал, что это от переакклиматизации. Подписал со "Смартом" договор на издание своего романа. Советско-финское СП. Расходы, включая мой гонорар, они оплачивают, но бумагу на тираж должен достать я. Обложку обещал нарисовать Саша Мясников, мой редактор. Раньше он работал в "Советском писателе", у него есть книга неплохой прозы. Вчера напечатал одну страницу повести. Сегодня ничего не напечатал. Грустно. На что уходит жизнь?.. Сейчас есть 49 страниц текста, которые мне не нравятся. Завтра - опять дела. Откуда они берутся! Скоро должны приехать Коля и Света Александровы из Москвы. Будем гулять по городу. Хочу поселить их в "Гавани". Директор гостиницы, как выяснилось еще весной, мой старый знакомец Паша Чудников. Не видел и не слышал его лет пятнадцать, когда-то мы работали с ним на кафедре в ЛИВТе, ездили со стройотрядом в Венгрию, пили, гуляли, чудили. Слышал, что он двинул по комсомольской линии, потом ходил помощником капитана по работе с пассажирами на круизном "Михаиле Лермонтове", и вот - весной, после показа по телевидению сюжета с моим участием, он позвонил, вычислив мой телефон через общих знакомых. Теперь всех приезжих поселяю у него в гостинице. Удобно - рядом с моим домом. Он же - прообраз главного героя моей повести, который поутру обнаруживает себя в постели женщиной. Сцена его пробуждения занимает у меня страниц десять. Страх, ужас, попытки найти объяснение случившемуся. Неудача с одеванием в одежду жены, отвращение к своему новому телу при посещении туалета... Попытался выписать все с максимальной реалистичностью, представив себя в такой передряге. Сейчас веду героя по городу - ему негде жить, он еще надеется на возвращение в свою истинную плоть, снять деньги с книжки проблема, звонить могущественным знакомым бессмысленно, заигрывают мужики, жене он дал телеграмму, что срочно выехал по важному делу в Москву, пусть сидит тихо и не ищет его, на работу передал, что взял отпуск за свой счет... Надежда еще не покидает его... И работал мой герой до нелепого превращения именно директором гостиницы... 6 ноября 1990г. Стоял за селедками. Купил. Есть начало 51-й страницы. Обещают ввести карточки на продукты. Славно придумано, сизый нос. 19 ноября 1990 г. Толик Мотальский написал трактат для "Лит. газеты", как нам накормить страну (в виде диалогов, на манер бесед Платона - он последнее время именно так и пишет). Сидя у окна, за которым простирается заросший травой участок и видны сараи-развалюхи, которые он сдает дачникам, а в одном живет летом сам, он собрался прочесть мне свои труды, отпив из личной чашки портвейна - "Ереванского розового". Я попросил его не читать. - Ты же себе лук летом вырастить не можешь, ведра картошки не соберешь, пучка редиски нет, а пишешь, как накормить страну. Это же нонсенс, Толик! Он посмеялся: "Да, старик, это верно... От, ты какой проницательный..." Сегодня, выходя из Дома писателя, встретил Харитона Б., драматурга. Не так давно он бросился в коммерческие волны. Сначала организовал с Борей Крячкиным бюро по распространению пьес для театров. Не получилось. Пару месяцев назад он ходил гордый и обещал уволить какого-то отставника, который "не понимает, что 20% больше 15%". В то время он был коммерческим директором новой газеты "Обо всем". - Как дела? - спросил я и примкнул в попутчики - по пути нам было, на Литейный. Харитон сказал, что в газете больше не работает. - Я им наладил все, как надо, и уволился. Теперь у меня свое дело. Оказалось, что у него малое предприятие по выпуску экологически чистого удобрения на базе навоза. - Хоть и с говном дело имеем, но тут чище, чем с писателями. У писателей говна в тысячу раз больше... Суть дела такова. Особые австралийские черви ("Шестьдесят тысяч долларов стоят!" - "За штуку?" - "Нет, не за штуку. Не помню, за сколько...") будут поедать наш навоз и производить "экологически чистое, повторяю!" удобрение, которое в 25 раз питательнее навоза. И это облагороженное червями дерьмо Харитон будет продавать на Запад за валюту. Таковы его новые планы. - Уже заказов полно, - важно сказал Б. - Польша заказала, Англия, ряд других стран. Страшно дорогое удобрение. Я усомнился, что питательность и эффективность удобрения действительно в 25 раз выше, чем у навоза. - Это значит, если с унавоженной грядки я снимаю 10 кг огурцов, то теперь буду снимать 250? - Насчет килограммов не знаю, - отвернулся к троллейбусному окну Харитон, - но у меня есть венгерская разработка, там написано. И это - экологически чистое, не забывай! И надо не валить мешками, а маленькими дозами, может, всего полграмма под куст... - А почем на внутренний рынок дадите? - Рублей двадцать пять за килограмм. - Кто же купит? Лучше машину навоза за 50 рублей - на весь огород хватит. - Купят. Если галстуки по 400 рублей за штуку покупают, то и удобрение купят. Несколько раз он повторил, что его новое дело значительно чище, чем писательские круги. Чем-то его очень обидели братья-писатели. Я неискренне пожелал ему успеха в навозных делах и вышел из троллейбуса у Невского. Харитон поехал дальше - навстречу своей звезде. Контора его называется "Гея", т.е. Земля, и он там директор. Но в земле, как я понял из разговоров, он ничего не смыслит. Убежден, что через некоторое время он будет клясть патентованных австралийских червей в бочках "по 60 тыс. долларов, за сколько, не знаю" или наш навоз, который окажется ненадлежащего качества. Или компаньоны подведут. Или коровы, которые будут плохо гадить. 21 ноября 1990 г. В метро раздают брошюрки, микро-книжечки и листовки религиозного содержания. Дали и мне. "Четыре Последние Вещи, о коих всегда надлежит помнить: смерть, страшный суд, ад и рай". - Из католического катехизиса. Постараюсь запомнить. Вчера взялся переделывать повесть, начиная с 27 страницы. И по 51-ю. 1 декабря 1990г. У Сереги Барышева умер отец - сердце. За столом умер, мгновенно. Завтра иду на похороны. Веселый, безобидный и свойский был человек. Меж собой, вслед за Серегой, мы называли его Стариком Хэнком, как героя рассказа О'Генри, который подавал своими огнеупорными пальцами сковородки с плиты. Почему Серега так окрестил отца, уже не помню. Владимир Сергеевич прошел всю войну шофером до Берлина, восстановил разбитый трофейный грузовичок, привез его в Ленинград, работал на нем. Последние годы - мастером на заводе "Ленгазаппарат". Любитель выпить и поговорить. Послушать. Покивать. Рассказать свое. К Миху и мне относился, как к своим детям. Знал нас с четвертого класса, когда Серега перевелся в нашу школу. Светлая ему память. Вспоминаю, как поздней осенью ездили со Стариной Хэнком в садоводство "Михайловское", кормить кроликов и забирать картошку. Сошли с электрички и направились в противоположную от садоводства сторону. "В магазин, в магазин зайдем, - пояснил Хэнк. - Надо заправиться, а то замерзнем". Нам было тогда лет по двадцать семь. Купив несколько маленьких, Хэнк наладился выпить тут же за магазином и уже приготовил всегдашнюю закуску - пару таблеток валидола, которые рекомендовал лечащий врач, но обнаружилось отсутствие стакана. "Ой, помру, - стал стонать Хэнк. - Ой, помру. Из горлышка не могу, ищите стакан, ребята..." Я вернулся на станцию и притащил вместительную мензурку, выпрошенную у кассира из медицинской аптечки. "Человеку плохо, надо лекарство принять, - пояснил я. - Через минуту верну". По сути дела, я не обманул ее. Понюхав возвращенную посудину, она прокомментировала: "Ну и лекарство у вашего больного..." Хрустели под ногами лужи, дул стылый ветер, и фетровая шляпа с головы Хэнка несколько раз отправлялась в самостоятельное путешествие - колесом по схваченной морозом земле. Мы с Михом и Серегой ловили ее и поддерживали батю, чтобы он не поскользнулся. Кроликов покормили, затопили печку-буржуйку и сели выпить. - Согреться, согреться надо, - бормотал Хэнк. - А то вы еще простудитесь. Я же за вас отвечаю. Серега, наладь телевизор, повеселее будет. Через полчаса мы уже лежали на кроватях и никуда ехать не хотелось. Гудела печная труба, посапывал Старина Хэнк, и начинало темнеть за окнами. По экрану телевизора беззвучно метались полосы. Мне показалось, что если мы не встряхнемся и не встанем, то будем обречены зимовать в дачной избушке - деньги у Серегиного бати были, а матушка лечилась в санатории в Паланге. Я с трудом растолкал компанию, и мы уехали поздней электричкой. Довезли Старину Хэнка до дома, заночевали у них. Поутру Серега вытащил с антресолей валенок, вытянул из него пол-литру и приложил палец к губам: "Хэнку дадим только рюмаху - ему завтра к врачу". Мы хлопнули по рюмахе сами, и Серега разбудил отца - отнес ему на блюдце рюмку с водкой и соленый огурец. Мы услышали радостное покряхтывание Владимира Ивановича, и через минуту он пришлепал на кухню, чтобы оценить обстановку и перспективу. В том смысле, есть ли еще выпить. Серега спрятал бутылку, мы пили чай. - О, Димыч! О, Михашо! Серега, какие у тебя хорошие друзья! - Не подлизывайся, - сказал Серега. - Все равно больше ничего нет. Иди ложись. Тебе когда к врачу? - В понедельник, Сергуня, мне в понедельник! Завтра с утра. А будет плохо - домой вызову. Провести Старину Хэнка Сереге не удалось. Когда он в полной тишине разливал следующий заход, Владимир Иванович бесшумно влился в кухню, как бы попить чайку, и застукал сына за контрабандой. Серега налил и ему, взяв с него слово, что это - последняя. Остаток нашей утренней трапезы протекал под постанывания Хэнка из комнаты. - Серега, умираю, налей соточку... - Не помрешь. Ты только что выпил. - Димыч, Михашо, Серега - фашист, налейте соточку... Я же вас с детства знаю... - Батя, ну прекрати, - кричал с кухни Серега, - не дави на психику. Как ты завтра к врачу пойдешь? - Димыч, ты же мне как сын родной, Серега - фашист, налей полтишок... Я разводил руками и смотрел на Серегу - может, нальем, там еще осталось... Серега отрешенно крутил ус и жевал губами. Морщил широкий лоб. - Михашо! - доставал нас из комнаты стон Хэнка. - Серега с Димычем фашисты, налей соточку, Михашо... Мих шел к Старику Хэнку и разводил перед ним руками. Владимир Иванович пытался взять его воспоминаниями детства. Дождавшись одиннадцати часов, мы купили еще водки, и стоны Хэнка стали повеселее и напористее. Вскоре он перебрался на кухню, и Серега сдался, поставив отцу условие - не напиваться и не стонать потом всю ночь, что ему плохо. Выпив, мы притупили бдительность, и Старик Хэнк несколько раз уводил у Сереги из-под носа полную рюмку, пожелав нам здоровья и сто лет мужской дружбы. А постанывания: "Димыч, Михашо! Серега фашист, налейте соточку..." - стало в нашей компании присказкой. Помню еще, как Серега рассказывал, что батя, придя с работы и наворачивая суп, спешился поделиться с ним политическими ориентирами: - Теперь надо жить так-то и так-то, - уверенно объяснял он. - С чего это ты взял? - вопрошал Серега. - Нам на партсобрании сказали... Или: - Алиев - плохой человек. - Это почему же? - Нам на партсобрании сказали... - А кто же хороший? - Все остальные. Про них пока ничего не говорили... И вот - завтра похороны. Хоронят на Волковом. Поначалу мы с Серегой дернулись на Большеохтинское - там похоронены родственники, но не получилось. Ни за деньги не получилось, ни по знакомству - я звонил Б-шу. Могильщик ходил к могиле родственников и втыкал рядом с ней в землю длинный щуп. "Слышите? - Щуп утыкался в деревянное и пустое. - Тут лежат. И по схеме есть захоронение. Не могу. Саэпидемнадзор докопается". Я отводил его в сторону и предлагал деньги. "Нет, нет, нет. Не тот случай..." Серегина матушка, Зинаида Васильевна, устроила все сама - без блата и денег. На Волковом тоже были родственники, и пригодились льготы участника войны. Читаю Артура Шопенгауэра - "Афоризмы житейской мудрости", купил в Лавке писателей, репринт. То, чего мне не хватает - житейской мудрости. И просто мудрости. Цитата (с. 60): "Самая дешевая гордость - национальная. Она обнаруживается в зараженном ею субъекте недостаток индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться; ведь иначе он не стал бы обращаться к тому, что разделяется кроме него еще многими миллионами людей. Кто обладает крупными личными достоинствами, тот постоянно наблюдая свою нацию, прежде всего отметит ее недостатки. Но убогий человек, не имеющий ничего, чем бы он мог гордиться, хватается за единственно возможное и гордится своей нацией, к которой он принадлежит; он готов с чувством умиления защищать все ее недостатки и гадости". Если говорить об индивидууме, для которого собственное "Я" превыше всего, то Ш. прав. Вот Я - великий человек, венец творения, яркая личность, гражданин Вселенной, и мне плевать, какой я национальности, мне плевать на грязных глупых обывателей моей нации, мне также чхать на ее великих мужей и дев - Я сам по себе. При таком подходе Шопенгауэр, наверное, прав. Но взглянем на проблему с другой стороны - Гражданина своей страны. И Шопенгауэр окажется жалким пижоном, выскочкой без роду и племени. Посмотреть Л. Толстого - "Соблазн товарищества" и "Соблазн национального" - там есть сходство с позицией Ш., но критика этих типичных заблуждений производится с позиций веры, служения Господу. Допечатал 43 страницу. 18 декабря 1990г. Вчера получил из типографии сигнальные экземпляры "Второго нашествия марсиан" братьев Стругацких. Показал после семинара Борису Натановичу - ему понравилось. Мне тоже. В семинаре на книгу Стругацких некоторые семинаристы старались не обращать внимания или листали подчеркнуто небрежно. Причина понятна: почему Стругацкие, а не я? Смоляров поучительно сказал мне утром по телефону: "Ты не на ту карту ставишь. Подумай, на досуге. Если ты хочешь рассориться с ведущими авторами семинара, то продолжай в том же духе..." Я спросил напрямую: "Ты считаешь, я должен в первую очередь издавать тебя, Рыбакова, Измайлова, Витмана-Логинова, Суркиса-Дымова?.. А Стругацких во вторую?" - Дима, ты можешь считать, что я тебе ничего не говорил. Всего доброго. - Минуточку. Это твоя личная позиция или позиция членов семинара? - Это согласованная позиция. Ты не замечаешь коллег, от которых во многом зависишь. - Он начинал злиться. - Есть некий авторитетный круг, от которого зависят многие решения. Кто тебя рекомендовал на семинар в Дубулты? В сборник "Мистификация"? - Кто? - Вот ты подумай на досуге... Ответа я так и не получил. А.С. хороший парень, но его заносит - административный зуд появляется. В туалете Александровского садика надпись на дверях кабинки: "Ще не вмерла Украйна!" А под ней: "Бандеровцы е...!" И там же, за столиком у входа, где берут деньги за посещение, стоит милиционер с шипящей рацией и играет в домино с тремя туалетными работниками. Тяжеловатый запах, но они усердно рубятся. Электрические печки на полу. Там всегда играют в домино. Прошелся по садику. Голые деревья. Легкая поземка. Пустые скамейки. И белая скульптура женщины (как говорят, Екатерины Великой) вдали. А Пржевальский и правда очень похож на Сталина. Читал версию, что он его внебрачный сын. Сегодня писал до 4 утра. Встал поздно и мрачен был. Бегаю среди заиндевелых надгробий Смоленского кладбища. Снега почти нет, скользко. А вечером, когда по улице Беринга катят редкие машины, черная полировка мрамора оживает и мерцает желтым отражением фар. И есть в этом нечто таинственное. Начал 60-ю страницу повести. Еще нет названия повести. Но, возможно, будет эпиграф. 29 декабря. Вернулся из Москвы - ездил на общее собрание членов кооператива. Нас, оказывается, тридцать человек. Собрание прошло весело. Есть чему радоваться - выпускается две-три книги в месяц. И неплохие. Отвез сорок штук "Второго нашествия марсиан". Хвалили иллюстрации. Аркадий Стругацкий, близоруко поднеся книгу к лицу, листал ее все собрание. Потом пожал руку. Потом спросил про гонорар. Я сказал, что выплатим вскоре. Выплатим. На собрании постановили: каждый должен написать список книг, достойных, по его разумению, для ближайшего издания. Редколлегия должна обобщить. Получилось так, что я спровоцировал это постановление - привез такой список из Ленинграда. У меня тридцать позиций. Мнения разделились: некоторые считают, что мы должны не переиздавать (например, "Приключения Томаса Сойера и Геккельбери Финна"), а издавать то, что соответствует политическому моменту - надо успеть каждой книгой выстрелить в коммунистическую систему, нас в любой момент могут закрыть и жди следующей "перестройки" за колючей проволокой. Резон в этом, безусловно, есть. 31 декабря 1990 г. Приехала Маришка на зимние каникулы, хабиясничают с Максимом на пару. До Нового года - два часа. Стол накрыт, собираемся садиться. Нет шампанского - второй год подряд!.. Сегодня сходили в церковь на Смоленском кладбище. Максим отдал нищим три рубля по рублю. Я дал двадцать копеек, по привычке. Мариша - единственный рубль. Детям такое - в новинку. Поставили свечки. Зашли к Ксении Петербургской. На обратном пути я рассказал им о Ксении, что знал. "Носила кирпичи? - переспросила Мариша. - Это же очень тяжело..." - А ты думаешь, просто так можно святой стать? - сказал Максим. - Она еще и ночью это делала, чтобы рабочие не догадались... Маришка взяла меня под руку. - Ночью, на кладбище... Ой, мамочки... Страшно. Уходящий год, его конец - в политическом смысле очень тревожный. Ушел министр внутренних дел Бакатин (торжественно сдав ЦРУ карту-схему закладок прослушивающих устройств в здании их посольства в Москве. На кой хрен, непонятно.). Ушел А. Яковлев. Подал в отставку министр иностранных дел Э. Шеварнадзе. И под занавес - нелепый 4-й съезд Советов, где Горбачев с Лукьяновым задавили всех хитростью и ловкостью. При повторном голосовании Горбачев протащил вице-президента Янаева. У Рыжкова - инфаркт. Шеварнадзе, уходя, предрек диктатуру. Новый председатель Гостелерадио Кравченко запретил выпуск "Взгляда" с Шеварнадзе, сказал в программном интервью, что народ устал от политики, ему надо кино. Вспоминаются наши главные обывательские ценности - кино, вино и домино. 1991 год 1-е января, 1 час, 6 минут. Дети играют в подкидного дурака с Ольгой. Я уже проиграл и пошел читать Мандельштама, подаренного мне на Новый год. По телевизору - муть. Орут, пляшут, сидят за накрытыми столами - веселят население. Пир во время чумы. Президент выступил - бесцветная речь. Сказал вскользь об ошибках нынешнего руководства - это, мол, наши с вами недоработки. Чьи - "наши"? Я не пил. Ольга выпила чуток портвейна, купленного по карточкам. Есть сухое, привезенное из Москвы - родной "Текст" помог, обменяли где-то на книги. Думаю все время о повести - правильно ли двигаюсь? Все эпизоды вижу, как наяву, но что-то не то. Я уже и финал моего героя-героини вижу, произойдет это зимой в сарае около Шуваловских (Суздальских) озер. И закадровая развязка предполагается - пусть читатель сам догадывается - жива она осталась или нет. Но что-то меня постоянно останавливает. Догадываюсь, что. Не христианская это повесть, вот что. Не сказка, и не притча, а жесткий реализм при фантастической тезе, как сказал бы Смоляров, умеющий все раскладывать по полочкам. И что я скажу своим детям, когда они прочтут? Ольга - ладно, взрослый человек, хотя и с ней проблемы будут, она уже грозилась развестись из-за нескольких эротических сцен в романе. (Борис Стругацкий, кстати, сказал, что они весьма целомудренны. Я в шутку попросил его написать справку-заключение для жены, но он только азартно улыбнулся и поднял палец: "Вот, Димочка, что значит быть писателем! Вам еще придется и не такое выслушивать! Готовьтесь!") В любом случае повесть надо дописывать. Перечитал "Золотого осла" - есть отдаленные аналогии, но там все легко, притча, анекдот. В повести же, как не играй словами - трагизм. Фантомас какой-то! Только что позвонил Чудников, поздравил с Новым годом. Спросил, какие творческие планы. Если бы он знал, какую судьбу я готовлю ему в своей повести. Я пролепетал что-то невразумительное. Пока он идет у меня под своей фамилией - Чудников; так я лучше его вижу. Потом заменю на Скудникова или какую-нибудь другую - надо примерить в конкретном тексте, чтобы не потерялась динамика предложений и не спотыкаться на согласных звуках. Пашка сказал, что занимается сейчас разменом квартиры, из директоров гостиницы собирается уходить - у них зреют перемены. Спрашивал, нет ли у меня знакомого маклера. 11 января 1991г. Маришка улетела в Мурманск. Во второй половине дня уже звонила - все в порядке В каникулы я учил детей Закону Божьему по книге издательства "ИМКА-пресс", выпущенной у нас. Страна наша близка к агонии. Тоска. Детей жалко. И самих себя - ведь не старые еще. И перед стариками стыдно. Они вообще ходят с потерянными лицами... Встретил сегодня на Суворовском проспекте одноклассника - Аркашку Виноградова. Дружили в 7-8 классах. Едва узнал его - лицо распухшее, синяк под глазом. Постарел. Полгода не работает, живет в комнатке матери - очевидно, развелся. Он был с кошелкой - искал картошку. Зашли вместе в овощной - картошки не было. - А чего не работаешь? - осторожно поинтересовался я. Он натужно захихикал: - Смотрю я на все это и смеюсь... Последние лет пятнадцать он работал директором магазина - то книжного, то спортивного. Ездил на своей машине. Квартира с женой в Купчино. Всегда галстук, рубашечка. Куртку, помню, спортивную у него в магазине покупал - с пуговицами-брусочками и капюшоном. Я дал ему свою визитную карточку. "Литератор, - усмехнулся он уважительно; точнее, с демонстрацией уважения. - Ишь ты - "Санкт-Петербург"! По старинке решил заделать..." Мы жили с Аркашкой Виноградовым на одной - 2-й Советской улице, дома наискосок. После восьмого класса Аркашка приехал к нам на дачу, и мы работали с ним по ночам на хлебном складе, который размещался в южном приделе зеленогорской церкви. С первой получки я купил себе гитару за шесть рублей пятьдесят копеек и самоучитель игры на гитаре, Аркашка - сеточку для волос, одеколон и перстень. Он уже поступил в техникум и с гордостью называл себя студентом. Аркашка привез на дачу мешочки с сушеными инжиром, грушей, банки сгущенного молока, сгущенного кофе, масло в пачках и массу других вкусных продуктов, которыми снабдила его мать - повар детского сада. Аркашка показал мне и моей сестре, как надо варить сгущенное молоко, чтобы оно стало коричневым и дьявольски вкусным. Холодильника на даче не было, и пачки масла плавали в кастрюльке с водой, опущенной в колодец. Аркашка пару раз ездил в город и подвозил продукты, хотя сестра и протестовала ненастойчиво. Сытное было для меня лето. Приятно вспомнить. Особенно сгущенку и инжир. И еще мы с Аркашкой ухаживали за дачницей с нашей улицы - Галкой Беляковой, и ездили с ней в лес на велосипедах - жечь костер и собирать для нее чернику. У костра я рассказывал разные истории, Аркашка курил, а Галка задавала нам вопросы: какой, по нашему мнению, должна быть жена? каким должен быть муж? И мы, хмурясь и напуская серьезности, отвечали всякий раз так, что в идеале жены Галка узнавала себя, а идеальными мужами представали мы сами. Мы повспоминали с Аркашкой то лето, выкурили по сигарете и расстались. Он пошел искать картошку на Старо-Невский. Обещали звонить. Во время разговоров Аркашка пытался держаться ко мне в профиль, чтобы не было видно синяка. Ходили мы 8-го января на Рождественский благотворительный бал в Малый зал филармонии, на Невском. Билеты по 30 р. Артисты в бальных платьях танцевали мазурку, польку и еще что-то. Мы с Ольгой сидели в первом ряду, и артистки дважды пригласили меня на танец. Я пошел и был, по мнению родственников, в ударе. Я смотрел, как танцуют артистки, и делал также. А потом, как все, поднял невесомую девушку в белом платье на руки и поцеловал ей ручку. Буду рассказывать внукам, как блистал на балах Петербурга. В антракте я увидел девушек, приглашавших меня: они были уже в обычной одежде, пили бесплатный сок и суетливо о чем-то говорили, копались в сумочках. В бальных нарядах они казались приятнее. 13 января 1991г. Вот тебе и старый Новый год - в Литву введены десантники и войска. Позор! 13 убитых, 140 раненых... А два дня назад Горбачев заверил, что применения силы не будет. И послал туда представителей Совета Федерации "для мирного урегулирования вопросов". Сегодня мы с Максимом после концерта в Капелле были на митинге на Дворцовой площади. Плакаты: "М.С. Хусейн - Нобелевский лауреат", "Горбачеву - не верим!", "Горбачеву - персональный танк. Даешь Литву!", "Спасибо КПСС за нашу нищету!" Парень в огромной обезьяньей маске стоял на постаменте Александровской колоны - на груди плакат: "Гориллы! Отстоим коммунистические завоевания! Все, кому дороги идеи КПСС, приходите к нам. Вас ждут Нина Андреева, Полозков, Швед и др." Пытался звонить в Каунас Гинтарису Пашацкасу, поэту, с которым познакомился летом в уличном кафе, и не дозвонился - нет, очевидно, связи. Об этом говорило и "Би-Би-Си", что десантники контролируют международную АТС. Хотел сказать Гинтарису слова поддержки и соболезнования. Буду пытаться звонить еще. Такие вот дела, блин. 15 января 1991г. Центральное ТВ врет безбожно о событиях в Литве. Марают Ельцина. Верховный Совет под руководством Лукьянова гнет линию, угодную Горбачеву. И только Ленсовет (без Собчака, он во Франции) собрался на внеочередную сессию и принял ряд честных документов. В том числе, требуют отставки министра обороны, командующего Прибалтийским военным округом, создания международной комиссии, чтобы она выявила виновных и предала открытому суду. Сегодня я дозвонился до Гинтариса Пашацкаса и выразил ему и Литве сочувствие и соболезнование по поводу всех событий. Он сказал, что сегодня же передаст мои добрые теплые слова кому-то. Мне показалось, он был очень тронут. Завтра в Петербурге траур, и в 15-00 - минута молчания. 16 января 1991 г. Сегодня в Питере была политическая стачка на более чем трехстах предприятиях (2 часа, кое-где меньше). Программа "Время" ни слова не сказала о Сессии Ленсовета, лишь сказали, что на крупных предприятиях - ЛМЗ и еще где-то, люди спокойно работали. Как это важно для нашей страны - спокойно работать. "Работайте спокойно, товарищи, все в порядке...". И "Известий" второй день нет в почтовом ящике - там должна быть стенограмма Сессии ВС. Скотство! Бардак! 21 января 1991г. Зима теплая. Прошло Крещение Господнее, а морозов нет. Сегодня в ночь навалило снегу, температура нулевая, и сейчас в 2 часа дня падают хлопья. Утром бегал по Смоленскому. Хочу в ближайшие день-два дописать повесть. Сейчас - 81 страница. В Прибалтике тревожно. 25 января 1991г. Вчера закончил повесть. Получилось 84 страницы. Сегодня перечитал и огорчился. Что я сказал? Ничего. Какие чувства вызывает? Кроме собственного огорчения - никаких. Событий мало. Декорации не видны. Пытался фантастическую тезу вогнать в реализм жесточайший, так, чтобы читатель почти поверил, что мужчина по необъяснимым причинам превратился в женщину и поначалу надеется вернуться в свое прежнее бытие, но жизнь мнет его (ее) и тянет на дно. Он в прямом смысле оказывается в женской шкуре... И не получилось. Знаю, в чем меня упрекнут: с таким сюжетным посылом можно было ого-го чего насочинять и накрутить. Может быть. Но условность-то мне и претит, как претила она в "Шуте". А вечером прочитал повесть Ник. Александрова "Лже..." - с близким сюжетом и расстроился еще сильнее: и мне, наверное, следовало упрощать психологию, выдумывать перипетии, порхать по фабуле, закручивать сюжет. Какая-то приземленность чувствуется в моей повести без названия. У Александрова герой случайно обретает способность менять свою внешность и выписывает забавные кренделя - становится то милиционером, то гопником, то Аллой Пугачевой, то Горбачевым... По сути, Коля украл у меня сюжетный посыл - весной я читал ему отрывки повести и делился замыслом. Но украл с пользой - сделал свое. Может быть, сделать рассказ, как и задумывалось вначале? Завтра позвоню Коле в Москву - поздравлю. Он написал в близкой мне манере. А я - в несвойственной себе, и потому - скверно. Деньги меняют. Президентский указ. 50-ти и 100-рублевые выводят из обращения. Замораживаются вклады на сберкнижках на неопределенное время. Разговоры везде только о деньгах. Про Прибалтику как-то позабыли - все считают деньги и бегают с обменом. Такой вот ход сделал наш президент. 29 января 1991 года. Нашел бумагу для обложки своего романа "Игра по-крупному". Теперь надо, чтобы издательство оплатило. Депутаты путают нонсенс и консенсус. - Но это же консенсус! Такого не может быть! - Призываю достичь нонсенса! Анахренизмы - это когда на все предложения вопрошают: "А на хрена?". "Сам Леонид Ильич Брежнев был членом Союза советских писателей. Разве меня возьмут?" 3 февраля 1991 года. Мое поколение сожгло свои чувства вином. И в дневниках нашей юности - точки, тире, точки: пьянки - короткие просветления - пьянки. Мы не написали десятки рассказов, романов, повестей. И слава Богу! Не пришлось врать. С нового года хожу на 3-х месячные курсы английского языка. Преподаватель - аспирант из США Кевин Херик. Четыре раза в неделю. Только сейчас, через месяц, я начал что-то понимать и говорить. Он сознательно ведет занятия только на английском. На русский переходит в крайнем случае. Каждый день пишу новые карточки со словами. И почти каждый день учу на ночь или днем. Сугробы мыльной пены на щеках, горящие глаза. Это я бреюсь после утренней пробежки. 15 февраля 1991 г. Ник. Александров приезжал из Москвы. Привез бутылку польской зеленоватой водки и проблемы для Ольги: чем кормить гостя? Но зато я дал почитать ему повесть, и мы говорили о ней. Коля затуманился и долго молчал, прежде чем сказать свое мнение. Потом сказал, что я влез в глубочайшие дебри... И не выбрался из них. Но читать интересно... - Сократи, на хрен, всю психологию! - посоветовал он, устроившись в шаляпинском кресле с рюмкой зеленой водки и трубкой; настоящий столичный писатель - Накрути сюжет, убери внутренние монологи твоего Чудникова. Легче, старик, легче... Ну, будь здоров, за твою повесть! Я думаю, ты ее скрутишь! 1 марта 1991г. "Куда пропала Кирочная улица?", - думал я одно время. В четвертом классе я ходил заниматься гимнастикой в детскую спортивную школу на Кирочной. А потом бросил гимнастику, пошел в секцию бокса в СКА напротив цирка, потом уехал из Смольнинского района, и название улицы пропало со слуха. Никто не называет ее в разговорах - как будто и нет Кирочной. Как сквозь землю провалилась. Рассказываю кому-нибудь: "Я на Ки