рочную в спортшколу ходил..." - "А где это?" - "Около Таврического сада. Неужели, не знаешь?" (Сам я отчетливо помнил и дом и двор этой спортивной школы.) - Нет, не знаю... Кирочная, Кирочная... Что-то знакомое... А не так давно понял, в чем дело. Кирочной раньше называли улицу Салтыкова-Щедрина старые петербуржцы. Вместе с ними ушло и название Кирочная. 17 марта 1991г. Получил сигнальный экземпляр своего романа "Игра по-крупному" и не обрадовался почему-то. Возможно, потому, что не было элемента неожиданности - обложку в издательстве видел, чистые листы читал... Да и роман уже не волнует, как пару лет назад, когда он казался мне хорошим. Сейчас бы так не написал - убрал бы многое. И мысль о том, что некоторые узнают себя в героях романа и обидятся, не находит надежных контраргументов. И сижу около своей повести - не знаю, что с нею делать. Переделать в рассказ? Героя заменить или манеру повествования? Найти другую интонацию? Или просто сжечь? И тягостные мысли о том, что последнее время я не пишу, а - занятый издательскими делами - лишь пописываю, не дают мне покоя. Сорок один год уже. Еду в московском метро, на выезде из тоннеля - надпись на бетонном заборе, огромными буквами: "Нет частной собственности!" Вот, думаю, блин, какие ортодоксы в столице водятся. Еще и на заборах пишут. Вдруг немного дальше, как продолжение лозунга: "Да здравствует нищета!" - тем же шрифтом. В московских магазинах - пусто. Ужинал у Бабенки. Второй день - у Александрова Коли. Говорили. Коля вернулся из командировки с Курильских островов и Сахалина. Рассказывал, что олени, которым не хватает соли, пьют человеческую мочу и лижут желтый снег у палаток. Выходишь ночью пописать, а олени уже ждут - ловят парящую струю. Страшновато - рога почти упираются тебе в живот. Коля сказал, что с Курилами ситуация, как с собакой на сене: и сам не гам, и другим не дам. Много японских построек, японская узкоколейка, японские паровозики и вагончики. Попадаешь, как в другой век. В вагончике пьют, курят, играют в карты, чуть ли не трахаются. Мат-перемат. Дерутся, орут, поют. Анархия сплошная. Не нужны нам острова - по всему видно. Но когда смотришь на карту - вот они, нашего цвета, наши рубежи на Востоке - жалко. 31 марта 1991г. Отложил, а может быть, вовсе забросил повесть о превращении мужчины в женщину. Не ложится она на душу. Думаю о том, чтобы написать цикл рассказов - ироничных, грустных, веселых. И одним из главных персонажей будет Феликс. 1. Как Ф. был судовладельцем. 2. Как мы с Ф. угнали тележку на Московском вокзале. 3. Как мы с Ф. ходили в ресторан. ("Нет-нет, я водку не пью. Только народный самогон") 4. Как мы ездили на рыбалку. 5. Феликс и генерал КГБ (ехал в багажнике, испытание газового пистолета и т.д.) 6. Как Ф. привезли на "козелке" с загадочными номерами: "00-01 МУД". 2 апреля 1991 г. Эх! Цены повысили на все. В два раза примерно. А то и более. Мясо - 7 руб. Было 2. Карточки не отменили. Развал Империи, похоже, близок. Валютные новшества: валюту для поездок за рубеж теперь будут продавать по рыночным ценам и не более 200 долларов в год на одного человека. Рыночная цена за 1 USD сегодня - 26,7 руб. Кошмар!.. Тихий ужас. "Жить стало лучше, жить стало веселей!" - сказал сегодня по телефону Аркаша Спичка. Денег нет - гонорар за роман не платят. 12 апреля 1991 г. Кевин по своей кредитной карточке (магнитной) может снять деньги, хранящиеся в банке на территории США. Мои деньги от издательства "Смарт", которое на левом берегу Невы, будут идти в мою сберкассу, которая на правом берегу, две недели, и возьмут за такую скорость около 400 рублей. Я узнавал. Ольга стригла меня на кухне. На моих голых плечах выросли мохнатые эполеты. Вечером мы ходили в Малый зал филармонии на "Амати-трио", из Бельгии. Утром были с Ольгой в бассейне. Этакая светская жизнь. И только на следующий день, утром, я вспомнил, что 12 апреля - памятный для меня день. Весьма памятный. В тот день семь лет назад в Гатчине уже зеленела трава... Сегодня был в доме Набоковых, на Герцена 47. Там теперь редакция газеты "Невское время". В комнате, где родился Владимир Владимирович Набоков, я вручал свою книгу "Игра по-крупному" Соболеву В.М., техническому редактору книги и корректору Сафоновой О.Н. Они теперь работают там В комнате стоят компьютеры, факсы и из окон видны окна квартиры Ольгиных родителей - напротив. Я видел занавески на последнем четвертом этаже и корзинку с яйцами между окнами. Соболев провел меня по дому. Показал стенной сейф, к которому швейцар Набоковых - Устин повел матросиков и рабочих - экспроприировать барские драгоценности. 1-й этаж - владения Набокова-старшего: деревянные панели и плафоны на потолке бывшей библиотеки, "боксовый" зал со скрипучим паркетом... Там комитет по печати и полиграфии Ленгорисполкома. Кабинет Соболева - в спальне гувернантки. Витражи на лестнице целы, с клеймом изготовителя: "... Рига". Славные витражи. И дом славный. Таинственность и возвышенность живут в его огромных комнатах. И маленькая винтовая лестница в углу дома - со стороны Исаакиевской площади. А во дворе каретник, где стоял один из первых в России автомобиль, принадлежащий семье. Что там теперь - и говорить не хочется... 25 апреля 1991г. Несколько дней назад случился затяжной снегопад. Деревья под моим окном стояли залепленные снегом, а снег все падал и падал. Сидишь за машинкой - а за окном медленно, по-зимнему падает снег. Несколько дней шел снег и навалило по колено. И сейчас, через неделю, еще лежит во дворах и темных углах. 26 апреля 1991. Сегодня приснилось, что я разговариваю со Сталиным. Показываю ему какую-то книгу, листаю ее. Что-то обещаю для него сделать. И страх с примесью почтения. Знал ли я во сне, что Сталин умер? Вероятно, знал. Но велик гипноз титанической личности, великого тирана - и я не позволил себе вольностей. Потом снились поезда, неисправные телефоны-автоматы, спешка, бег, 2-я Советская, известие о чьей-то смерти, гости... А вчера в поликлинике одна пожилая женщина говорила: "Ленин - святой. Вы потом поймете это. Да, Ленин - святой..." И сидела она в очереди не к психиатру, а к хирургу. 27 апреля 1991г. Купили, наконец, на автомобильном рынке машину - "ваз -2105", за 24 тыс. 300 руб. Довесок в триста рублей - это комиссионные. Голубая машина в обмен на мою зеленого цвета книгу. Гонорар пришел на сберкнижку в пятницу, а в субботу поехали и купили. Никаких особенных чувств не испытал, кроме ощущения новых хлопот. 28 апреля 91. Сегодня выдалось время, и я бродил по своему старому району. Тихий воскресный день, солнце за светлыми облаками, нет машин, почти нет прохожих, и я прошелся мимо своей 165 школы (бывш. 1-й Гимназии), прошелся по Кирилловской улице и дальше - тем маршрутом, которым два года (9-й и 10-й кл.) спешил на занятия. Школа наша стоит с заколоченными окнами - ремонт. И многие дома рядом ждут оживления - старые дома. С трудом узнавал былые места. Двадцать лет там не ходил, с выпускного вечера. И вечер вспомнил, и Надю Шипилову, и ребят, и девчонок. А вот ощущение от первого поцелуя вспомнить не мог. Помню, как стояли в ее парадной и неумело пытались целоваться - и все. Я показывал тестю машину, которую временно поставил на его стоянку. Ему понравилась. Вчера долго искал в "Других берегах" Набокова описание его дома на Б. Морской - закрались сомнения в расположении комнаты, где он родился. Я считал, что это 3-й этаж, три крайних к площади окна. А Самуил Лурье сказал, что 2-й этаж. Искал, но не нашел. А сегодня лень. Учил англ. слова по карточкам. 30 апреля. Ходили с Ольгой на Святослава Рихтера в Малый зал филармонии. Бах, английские сюиты. Нас посадили на дополнительные стулья на сцене. Рихтер сидел к нам спиной. Желтые старческие пальцы, лысый затылок с белым пушком, лакированные туфли на желтых педалях рояля - они то газовали, то нажимали на тормоз. И дивная музыка, которой правил этот старик-водитель. 1-4 мая. Зеленогорск. Майские провели на даче. Два мужика, которых привел племянник Вовка, вскопали за три водочных талона и 30 руб. огород под картошку и место под лужайку, которую мы хотим разбить с нашей стороны участка. Первый раз воспользовался наемной рабочей силой на своем огороде. Старею или мудрею? 5 августа 1991 г. Бешеное лето. Брат Юра приехал из Владивостока с сыном. Принудительная родственная пьянка. Дела: выпустил книгу Валерия Попова "Праздник ахинеи", сборник прозы. Ольга шила тряпки, строчила "вареные джинсы" и сама продавала их на зеленогорском рынке. Мы с ней эти самые "варенки" и варили в нашей бане, когда я возвращался из города с работы. Технологию придумали сами, по справочникам и слухам. Рэкетиры какие-то накатились на Ольгу - я дал им с пьяных глаз 250 рублей, послал за водкой и привел к себе домой, чтобы поговорить за жизнь и расспросить о трудностях их непонятного ремесла. Ольга разогнала нашу компашку, обругала меня, и на следующий день, протрезвев, я поднял на ноги половину Зеленогорска, чтобы погасить их, потому что они снова заявились к Ольге уже в расширенном составе. Молодые заезжие ребята из Кирилловского. Одному сломали челюсть - тому, который грозил Ольге, что она всю жизнь будет работать на лекарства, и он пришел через три недели просить денег за вставленные фарфоровые зубы. Сказал, что заплатил 3 тысячи - занял у друга. Меня дома не было. С ними объяснялась Ольга в присутствии Юры - сказала: никаких денег, катитесь подальше. Юра в тот момент чистил селедку на улице большим колбасным ножом и молча слушал рассуждения рэкетиров, подтачивая нож о наждачный круг. Сказал, что у них, кажется, был пистолет. Или газовый баллон. Один из них держал руку за пазухой. Юра не проронил ни слова. Рэкетиры повыпендривались и ушли. Хоть повесть пиши про это сумасшедшее лето... Персонажи: Лева Никитин - бывший артист оперетты, шофер автобуса с нашей улицы. Эдакий шекспировский Фальстаф, будивший меня утром предложением съездить куда-нибудь на его старом носатом автобусе. И мы ездили. Занял у меня денег и запил. Сашка Гузов - сын персонажа моей повести "Мы строим дом", возил меня на моей машине в качестве шофера нашего представительства. Слава Иоффе - местный авторитет, приятель моих старших братьев, бывшая послевоенная шпана, ныне коммерсант в авторитете. Принимал участие в разборке с заезжими рэкетирами. Светка - буфетчица. Живет на нашей улице. Простая справедливая тетка. Саша Конышев - ее гражданский муж, бывший ресторанный музыкант, зам. директора Дома писателя. Танька Мартышова - рыночная торговка, несчастная женщина. Юра Иванов, - мой товарищ по Коммунару, уважаемый местный житель, перегоняющий из Финляндии машины. Сеня - директор зеленогорского рынка. Молчаливый человек. Женя Татаринцев - шофер из зеленогорского гаража. Паша - его приятель, который спросил "рэкетира": "Ты будешь вставать на колени и извиняться перед женщиной, гнида, или не будешь?" И после этого сразу дал по зубам. Рэкетиры - Женя, Сережа, Олег (длинноволосый) и др. жители пос. Кирилловское. Юра - мой брат. Юрик - его сын. Все лето болтался по бабам. Вовка - племянник. Помогал шибко умными советами и ходил за выпивкой. Рыночные люди. 28 сентября 1991г. Весь август и сентябрь не писал в дневник. Путч случился, когда мы с Ольгой подъезжали к венгерской границе. Были в Венгрии десять дней - у Имре и Анико. Потом я во Францию летал на пять дней. Венгерские впечатления не записывал, а Париж у меня в отдельном блокноте. ПАРИЖ 8 сентября 1991 г. Лечу в Париж. Толкотня и неразбериха в международном зале Пулково. Таможенные декларации только на французском и польском языках. Заглядываем друг другу через плечо. Темно, холодно, пар изо рта. Грубые служащие "Аэрофлота", так и читается на их лицах: "А ты что, хотел, чтобы тебя за рубли на руках носили, да?" Ольга провожала меня на тот случай, если что-то выкинут из багажа. Обошлось... Полетели... Я сел рядом с правым крылом - салон для курящих. Поставил большую сумку в ногах слева. Подошла девица с сердитым лицом, за ее спиной - парень. - У вас свободно? - выдавила. - Свободно, но вот сумка... Мешать, наверное, будет... - Это ваши проблемы! Чую - скандалистка; наша, из очереди. Тронул сумку для вида - тяжелая, длинная, на полку нельзя. - Сзади много свободных мест, - говорю. - Вы что же, хотите один три места занимать? Я пожал плечами: именно этого я и хотел - в одиночку пролететь над Европой. Ушли... Балтийское море внизу. Кораблики белые с белым кильватерным следом за кормой. След - раз в десять длиннее кораблика. Пролетели Гамбург. Облачно. По проходу возят тележки с сувенирами и напитками. Шали шерстяные с кистями. Большие, цветастые. Приценился - 150 франков! Это тридцать долларов. А на наши деньги - кошмар! - больше девятисот рублей. Почти 1000! Ну их в баню! У меня есть для подарков оренбургский пуховой платок и платок с цветами из магазина "Народные промыслы". Обойдемся. В моей вместительной сумке, купленной летом в Венгрии, лежат: две берестяные шкатулки и одна лаковая, глянцевый календарь с видами С-Петербурга, добытый в "Лавке писателей" у Марины Ивановны, книга "Эрмитаж", набор открыток с видами Ленинграда, три дымковские игрушки, обернутые в папиросную бумагу, янтарные бусы, две бутылки "Советского шампанского", две банки икры (таможенник, похоже, видел их на экране монитора, но пожалел меня), две бутылки "старки", три кожаных блокнота, два эстонских портмоне, куча ленинградских значков, два комплекта матрешек, шесть деревянных ложек (куда же без них русскому человеку!), деревянная хреновина для домохозяек - скалка, молоток для отбивания мяса, поварежка, разделочная доска с петухами и десяток юбилейных рублей. А также... Ладно, хватит. Болтун - находка для шпиона. Летим над Германией. Внизу - сквозь перистые облака - желто-зеленая геометрия полей. Изредка блеснет далекое стекло лучом солнца. Полистал английский разговорник. Освежил кое-что. Полистал французский разговорник. Пытаюсь запомнить: "Же экривен" - "Я писатель". Какой я, к черту, писатель - не писал с весны ничего, кроме деловых бумаг и писем. А бумаг написал много. Благодаря этим бумагам теперь и лечу в Париж на 5 дней. "Же редактер" - "Я редактор". Сначала хотел дней на десять. Но после Венгрии передумал - хватит и половины: тяжело быть чужим на празднике жизни. Денег меняют мало - только двести долларов, с языком плохо, да и то, что ты русский, мало кого приводит в восторг. В Венгрии Имре сообщал знакомым, что мы из Ленинграда, но литовцы. "Литван, Ленинград" - это я понимал. В Венгрии я видел плакаты - вид сзади: заплывшая жиром шея нашего полковника, фуражка на некрасивых ушах, слоноподобная спина под кителем, звезды на погонах. "Прощайте, товарищи..." Не хватает только отпечатка ботинка на спине. Одним словом, "Янки, гоу хоум!", как в журнале "Крокодил" начала шестидесятых. Пошли на посадку. Самолет опаздывает, и графиня Наварина, наверняка, будет беспокоиться. А может, и не будет. Беспокоилась графиня. Ох, беспокоилась, бедная. Я каким-то образом просочился сквозь турникет паспортного контроля (таможни вообще не встретил), заполнил лишь анкету, где в графе "профессия" написал сначала "riter" - вот так научил меня английскому языку Кевин из штата Пенсильвания, потом исправился: "Writer" - все-таки мы, русские, быстро соображаем и не упорствуем в своих заблуждениях. Здоровенный негр с пистолетом кивнул мне "О, кей!", и я въехал по движущейся ленте в просторный зал, где можно было курить, но дым в воздухе растворялся мгновенно, его не чувствовалось, и стал прикидывать, как графиня Наварина догадается, что я именно здесь, а не в другом зале, куда скользили такие же движущиеся лестницы. Поплутав по залу и не рискнув обзавестись тележкой, я пришел в "Meeting point" - точку встречи. Ждал-ждал - никого. Написал фломастером на большом конверте "Наварина Е.В.", поднял над головой, побродил. Ходили веселые люди с надписанными картонками, но никто не искал встречи со мной. Подошел к стойке регистрации, попросил объявить по радио, что мадам Наварину ждет Дмитрий Каралис, прибывший из Ленинграда. Объявили. Ни шиша. Минут сорок ждал в толчее. Пошел звонить. И вдруг две благообразные старушки подбежали ко мне, затараторили по-русски: "Вас там ждут, идемте с нами! Вы Караманлис, грек, там вас ждут! Мы видели фамилию! Спешим!" Ничего не понял, но пошел. Они бежали впереди, как две школьницы, и оглядывались на меня весело - сейчас, дескать, мы вас приведем, немного осталось. Живые светлые глаза, блондинки по возрасту, платочки... Сестры, показалось. И еще мелькнуло, что они, наверное, хорошо поют на пару. Встретились. Симпатичная такая тетя, дочка Марии Всеволодовны Навариной. Сколько лет - не определишь. От тридцати до пятидесяти. Вязаный жакет, шелковый шарфик, строгая юбка, улыбка, румянец. - Здравствуйте, Димитрий Николаевич! Рада вас видеть! - Здравствуйте, Елизавета Владимировна. - Я поцеловал графине ручку. Она, мне показалось, смутилась. Поехали к Марии Всеволодовне - на обед. Машину ведет легко, но без лихости. Новенький "пежо". Пять литров бензина на сто километров, сказала. Достижение французской инженерной мысли. Приехали. Улица Эрнест-Крессон. Узенькая, тихая, с покатой горушкой. Лифт деревянный. Коврики и цветочки на лестнице. Последний этаж. Стеклянная стена в квартирке и часть потолка стеклянная. Белые шелковые шторы. Африканские безделушки на полках - жили в Марокко после войны, муж служил управляющим в чьем-то имении. Там и дочки родились - Елизавета и Елена. А старший их брат погиб на войне с фашистами. Марию Всеволодовну я знал по фотографии на книге. Я ее сфотографировал на фоне стеклянной стены с раскрытыми занавесками, за ними - парижские крыши. - О-о, - говорит, - я теперь здесь литературная звезда! Скоро у меня еще две книги выйдут - "Чай у графини" и еще одна, название не придумала. Я разбогатела на старости лет. Что вы, я стала такая богатая! Дети меня опекают, гадают, кому я больше наследства оставлю... А я, может быть, никому не оставлю, - смеется. - Отдам чудной стране Франции - я ей всем обязана, я здесь своих детей вырастила, много нуждалась, секретарем работала, на фабрике рубашки шила - страшно, страшно вспоминать, но дети стали настоящими французами... Да, я пожалуй, завещаю деньги французскому правительству. - Мама, ну что ты говоришь, Димитрию Николаевичу это вовсе неинтересно, - вздыхает дочка. - А что я такого сказала? Я ничего особенного не сказала... Пообедали разогретыми в СВЧ-печке копчеными курами и готовыми овощными салатами в пластиковых чашках. Красного вина выпили. Мороженого поели. - Мама, врачи запрещают тебе много пить! - Я всего третий бокал, это немного, ты ничего не понимаешь... Аппетит, надо сказать, у нее был, как у новобранца, не скажешь, что мадам семьдесят восемь лет. Куриная нога просто трещала в ее зубах. Икру и "старку" прибрали. Я все подарки сразу на круглый стол в гостиной выложил. Кроме янтарного ожерелья - не знал, кому подарить - матери или дочке. Потом, думаю, определюсь. Княгиня повела себя странно: завернула все мои знаки внимания в скатерть. - Это все мне, Димитрий Николаевич? - смотрит на меня и держит рукой узел на столе. Казалось, еще секунда, и она закинет узел за плечо и уйдет с ним. Как беженка. Или как "Алитет" - в горы. Я пожал плечами: - Ну, вашей семье, в общем-то.... Других подарков у меня не оставалось, кроме нитки янтарных бус. Мать с дочкой перешли на французский. Я вышел в коридорчик покурить - там стояла мелкая пепельница из панциря черепахи. Дамы делили подарки. Вернее, старшая делилась с младшими, имея в виду и вторую - отсутствующую пока - дочку. Зашел в крохотный туалет. Еще покурил. Про меня, похоже, забыли. Я вошел, покашляв. Узел был распущен, на столе лежали две кучки. Кучка Елизаветы Владимировны выглядела жидковато. Сама она листала календарь на 1992 год с видами С-Петербурга. - Ну да, - обиженно сказала графиня, - ты считаешь, что я не доживу до следующего года. Хорошо, забирай численник... Дочка сказала, что она секретарь франко-русского культурного общества, и календарь ей пригодится для антуража. Она смотрела на меня, словно искала поддержки. Забрала. Вообще, она работает представителем британской кино-компании в Париже. Выпили кофе, поговорили. Я оставил графине ее переведенную на русский язык рукопись, спросил, успеет ли она до моего отъезда прочитать и завизировать. Она махнула рукой: "Перевели, и слава Богу! Зачем еще читать. Посмотрю немного..." Поехали по Парижу втроем. Заехали в русский собор Александра Невского на улице Дарю. Мария Всеволодовна осталась в машине, сказала, что болят ноги, и она помолится отсюда. Я купил две свечи. Одну протянул Елизавете Владимировне. Она поставила свечу Богоматери и на выходе сказала, что ее сын Мишель был помощником регента в этом соборе и имел казенную квартиру во дворе, когда учился в университете. С Мишеля все и началось. Нас познакомили, мы с ним напились в ресторанчике Дома писателя и решили издать книгу его бабушки-графини. А потом нас, уже трезвых, показали по телевизору в передаче "Монитор", и мы, сидя у меня в кабинете, рассказали телезрителям о своих планах. Вот, дескать, русские и в эмиграции остаются русскими, пишут воспоминания о России, их читает весь мир, и скоро русский читатель сможет открыть книгу графини Навариной, ставшую французским бестселлером 1988 года. Мы поездили по Парижу, и меня отвезли в тихий старинный городок под Парижем, где Мишель купил квартиру и завез в нее вещи, но еще не начал жить. Он дал мне ключи, а сам продолжает налаживать культурные связи в Ленинграде. В эту квартиру меня и привезли. Хорошая квартирка - первый этаж двухэтажного дома, внутренний дворик, мощеный булыжником, а над домом - гора с замком. В этой квартире сейчас и нахожусь. Посмотрел на схеме свой городок - последняя станция голубой линии метро - "Сент-Реми-Лес-Шевреус" называется. Типа нашего Шувалово. или Озерков. Закрыл ставни. Поужинал, выстирал носки, принял душ, ложусь спать. Перед выходом на улицу М. Наварина спросила дочку: "Как на дворе, тепло?" И еще она говорила за ужином: "Расизм нужен! Как в природе - тысячи насекомых летают, а не перекрещиваются. Тысячи растений существуют, пыльца с них слетает, а чужой цветок не оплодотворяет... Так и люди должны" 9 сентября 1991г. Гуляю по Парижу. Тепло, солнце. Париж нравится. Я себе в Париже не нравлюсь. Денег немного, и почему-то все хочется купить. Купил сувениры, пленку цветную для фотоаппарата, часы (оказались китайскими) - еще продавщица мне что-то выговорила, когда я попросил запустить их, воды минеральной купил бутылку, музыкантам в вагоне метро дал 3 франка - хорошо пели два парня на английском. Сейчас сижу под витриной магазина игрушек на Итальянском бульваре, курю, пью воду из бутылки и думаю, что делать дальше. Чистота - окурок выкинуть некуда. Но выкинул, растер ботинком до едва заметного табачного пятна, фильтр отдул от себя подальше - если что, это не я сделал. Пошел и купил с расстройства стереосистему - какой-то "Starring" за 300 франков, без опознавательных знаков, но инструкция на английском, французском и немецком. И пистолет игрушечный, но как настоящий, испанского производства - за 85 франков. Пропустит ли наша таможня, не знаю. И зубы-страшилки купил за 15 франков - Максиму. С такими зубами и пистолетом можно на большую дорогу выходить. И осталась у меня половина денег - 100 долларов, еще не обмененные. Теперь еду в метро в свой St-Remy-Les-Chevreuse - если по-русски, то нечто святое, под Козловым городом. 19-30 по местному времени. Завтра 1. Издательство "Робер Лафон" . Отметить командировку. 2. Позв. Норману Спинраду 3. Лувр 4. Купить Эйфелеву башню 21-00. Поужинал, обошел квартиру Мишеля, сфотографировал кухню. Холодновато от каменных стен, но Елизавета Владимировна сказала, что отопление лучше не включать - могу запутаться, она и сама толком не знает, как им пользоваться. Прямо в коридоре стоит большой полиэтиленовый пакет с темными иконами без окладов - копаться не стал, но шевельнулась досада на культурного друга нашей страны. Включил приемник - "Маяк" почему-то не поймать. Звонил Саше Богданову, переводчику, мило поболтали. Расспрашивал о России, о московских ребятах из "Текста". Во Франции он уже восемь лет. Интересный вышел разговор. Он посоветовал мне не комплексовать и нажимать на французов, чтобы они меня кормили, поили, снабдили карточкой на "Эрэруэр", телефонной картой и возили, куда я захочу. Прием, одним словом, за их счет. - Здесь так принято, - сказал Саша. - Иначе ты через три дня без франка в кармане останешься, а в долг здесь не дают. И вообще, тебя не поймут и не оценят. Они только понт понимают. Я сказал, что живу в квартире Мишеля, в холодильнике стоит молоко, сыр, хрустящие хлебцы, бутылка вина... - Это все ерунда, - сказал Саша. - Копейки. Ты же за свой счет прилетел, чтобы издать книгу их бабушки-княгини... - Графини, - поправил я. -Графиня-княгиня... - какая, на хрен, разница. Этих чертей тут пол-Парижа - голубых князьев. Бабенко тебе командировочные дал? Дорогу оплатил? - Нет. Все за свой счет. Сказали, чтобы я себе материальную помощь выписал... - Ну вот! Небось, не с пустыми руками приехал - выпивка, подарки, ложки-матрешки... Я сказал, что не с пустыми руками. Привез кое-что. - А они тебе в лучшем случае сувенир подарят. Так что тряси их, пока не поздно. Скажи: "Я, дескать, интересуюсь, кто мне расходы компенсирует? Издательство или ваша семья?" Иначе, тебя не поймут. Договорились, что он будет сопровождать меня к Норману Спинраду, американскому фантасту, живущему в Париже. Обещал ему сам позвонить и договориться о встрече. Хорошо поговорили. Вышел на улицу, прошелся по городку. Подсвеченные витрины, товары диковинные в изобилии. Ни души. Только звук моих шагов. Замок на горе светится. Речушка журчит. Постоял на мостике, покурил. Думал ли я десять лет назад, в Коммунаре, что окажусь в Париже? Прямо так не думал, но что-то подсказывало: прорвемся... 10.09.91. Вечер. Еду в уютном вагоне "Эрэруэр" в свой Козлов. "Эрэруэр" - метро такое, шпарит почти бесшумно и под землей, и по поверхности. Пишу совершенно спокойно, никакой тряски. Устал. Только и было накануне разговоров, что Елизавета Наварина дает прием. Прием! Ах, будет прием! Имейте в виду, Димитрий Николаевич - будет прием. С намеком, что желудок лучше оставить пустым. Вот, думаю, поем на русский манер - первое, второе, третье. Пироги, закуски. Саша Богданов разъяснил, что прием проводится вечером, и обеда мне все равно не избежать - это у французов святое дело, как молитва у мусульман. Обед часа в два-три. Так что обед мне гарантирован, если я буду в компании со своими русскими французами. Ну и хрен в нос! После издательства "Робер Лафон", где мы полчаса беседовали с зав. международным отделом мадам Зелин Гиена (об этом отдельно) и подписали договор, меня повезли на русское кладбище (тоже скажу отдельно; сфотографировал могилу В. Некрасова, он лежит подселенцем в чужой могиле), а потом мы заехали в универсам за продуктами для этого самого приема, и там я чуть было не схватил живого омара, который шевелился на глыбе льда, и не сожрал. Так хотелось есть. Я надеялся: приедем с кладбища, перекусим по русскому обычаю, чайку-кофейку попьем, а вышло, что потащили меня голодного катать тележку в универсам, собирать продукты для приема. Чуть не рухнул в голодный обморок. Может, обед у французов и святое дело, но мне его не предложили. Зато Елизавета Владимировна предложила мне в универсаме попробовать бесплатный сыр, настроганный тоньше лапши. И сама попробовала. Вин - сортов пятьдесят. Бери любое, никакой очереди. Она все заглядывала в список и выбирала. Надо было взять какое-то особенное вино не дороже определенной суммы. Потом шевелила губами и отламывала от грозди количество бананов по числу гостей. Перебрала горку ананасов - взяла два маленьких. Выбрала несколько сырков в золотой бумажке размером с грецкий орех. Холодного копчения колбасу, уже тонко нарезанную и упакованную в пленку, взяла граммов сто. Я вертел головой в поисках еще какого-нибудь бесплатного сыра или ветчины. Про остальное изобилие не говорю - это надо видеть. И грустными показались наши добывания продуктов накануне тех дней, когда мы приглашали Мишеля на обеды. Ольга жарила рыночных кур, творила салаты, я добывал икру, выменивал колбасу и коньяк на дефицитные книги... Притащили мы домой все эти колбасы-ветчины, ананасы-бананы, и только воды попили: "Часов в шесть будет прием. Прием будет. Виталий Каневский будет - кинорежиссер, моя сестра Елена, бабушка, еще кое-кто..." А где же обед, предреченный Богдановым, думаю. Черта лысого, а не обед. Воды из холодильника попили - и хватит. И меня как-то ненавязчиво, между прочим, спросили, какие у меня планы до шести вечера? Вы, Димитрий Николаевич, если хотите, можете прогуляться по Парижу, мы вас не задерживаем. Да, говорю, конечно, стремлюсь погулять по Парижу, пройтись, так сказать, по французской столице. И пошел. Влетел в ближайшую булочную, купил длинный батон за шесть франков, бутылку воды, сел в скверике и - хрясь! - сглотал его. На приеме, думаю, свое возьму - съем всех ихних лягушек с крокодилами и омарами. И запью "Мадам клико" 1869 года разлива. Если выставят. Гулял, гулял и пришел к Навариным, на полчаса опоздав. Ну, думаю, все готово - стол ломится, меня ждут, слюнки пускают. Хрен в нос! Гостей нет, на столе только свечи стоят (Н = 0,5 м). И никаких перспектив. Перспективы, конечно, есть, но весьма далекие: гости по разным причинам будут через час. Елизавета Наварина привела меня на кухню, дала воды из холодильника: "Вам с газом или без?" - "С газом", - говорю. - Вот, - говорит - это блюдо рататуй, скоро будем его есть. - Сняла крышку с кастрюли, дала посмотреть и понюхать: баклажаны, томаты, кабачки, лук, морковка, еще что-то - пахнет вкусно, но на донышке. И собирается ехать на машине за маман. Отлично, думаю, сейчас уедет, а я хлеба кусок урву, рататуй ихний втихаря испробую. Ушла. Только я стал шариться в хлебнице, слышу - дверь открывается. Сестра ее врывается. Русская баба, только говорит с акцентом. - О-о! Димитрий! Как я рада! Много о вас слышала... Оля-ля! - И хрясь - кусок батона отламывает и - в рот! Киношница, работает с Вит. Каневским - монтажер фильмов. Вина себе наливает из холодильника, красного: "Будете? Ну, как хотите, а я проголодалась. Только Лизке меня не выдавайте - она не любит, когда я хозяйству...ваю у нее в доме". Пошел курить в коридор. Потом собрались гости - Свичин, сын белого генерала, его французская жена - тугая брюнетка с живыми глазами, бабушка - Мария Всеволодовна. Мы с Ваней сидели тет-а-тет в креслах, и приборы, не слишком нагруженные едой, нам приносили туда, не требуя сесть за стол. Как вам угодно, дескать. Ваню в семье Навариных уважают, немного заискивают перед ним - большой начальник. Как я догадался, он помогал графине издать книгу и стать звездой. Рататуй размазали по тарелкам, дали ложечки. Что-то говорили про эти ложечки... Каневский не приехал - он ругался с французским продюсером из-за денег. А бабушка Наварина все злорадствовала по поводу отсутствия продуктов в России. - Димитрий Николаевич, а сыр в России есть? - Нету сыру, - опережала меня ее дочь Елена. - Вот видите, сыру нету! А сколько его раньше было! Вкушайте, Димитрий Николаевич, сыр. Бутерброды с моей икрой уже унесли. Но рататуй я унести не дал - попросил добавки и доел его, гада. "Как говорил доктор Пастер, - философствовала графиня Наварина, - микроб - это ничто. Среда - это все". Она рассуждала о коммунизме в России. "Как говорил Александр Федорович Керенский - вы, конечно, слышали о нем? - она долго и вопросительно смотрела на меня. И, дождавшись кивка, победоносно вещала: - Он говорил, что бороться с коммунизмом бессмысленно. Его победит сама жизнь." "О, Ленин, это ужасное имя. Как хорошо, что снова будет Петербург. Говорят, его скоро вынесут из Мавзолея, это правда? А что сделают с Мавзолеем? Ведь это огромное сооружение... Может быть, там устроят общественную уборную?" Я не привез черного хлеба, т.к. перед моим отъездом в Ленинграде были проблемы с хлебом. Это ее очень обрадовало. Она всем рассказывала. Имеет право... Потом стали есть ананас. - Наслаждайтесь, Димитрий Николаевич, ананасом. В России, наверное, нет ананасов? Тут я наплел такого, что они примолкли. Я сказал, что бананами, ананасами и прочими тропическими фруктами у нас торгуют на каждом углу, стоят они копейки и стали нашим национальным бедствием. Все улицы завалены пустыми коробками, пацаны кидаются апельсинами, как снежками, бьют окна, общественность ропщет... Все дело в том, что Советский Союз по секретному договору стал наконец-то получать долги от южных стран за поставки вооружения. Ленинградский порт забит судами-рефрижераторами, ананасы - по нашей бесхозяйственности - разгружают в самосвалы и везут (не к столу будет сказано) прямо на свинофермы. Русское сало стало пахнуть ананасом! Представляете? Поэтому мне непонятно, почему ананасы стоят во Франции так дорого, и им придается столь возвышенное значение. - Когда же такое стихийное бедствие возникло? Я в прошлом году ничего подобного не видела! - А вы, в каком месяце были? - Летом. В июне. - В июне еще жили спокойно, а с сентября все и началось. Срок оплаты подошел. Секретный договор подписали... - Я отказался от ломтя ананаса и попросил про секретный договор особо не распространяться - все между нами, говорю, должно остаться. Все согласно покивали, а Иван Свечин сказал, что умом Россию не понять и аршином общим не измерить... Тут же выяснилось, что читать-писать по-русски он почти не умеет. А я вспомнил конец шестидесятых - начало семидесятых, когда мы сильно дружили с Африкой, и ананасы действительно продавались в Ленинграде свободно, стоили два рубля за килограмм. Ночной Париж мы не поехали смотреть - я пожалел Елизавету Владимировну, и отправился на метро в свой Шевреус. Шел по шоссе два километра, мимо кукурузных полей, ферм, крытых теннисных кортов, где при желтоватом свете еще стучали мячиками добропорядочные французы, мимо спящих за проволочной изгородью (под слабым током) буренок, и щелкал в темноте синий огонек - недосмотр электрика. И я держал наготове газовый баллончик. Но все обошлось. - Не люблю русских! Они ленивы, глупы, пьют много водки, не следят за своими жилищами, воруют... Нет, нет, я очень рада, что мои дети и внуки стали настоящими французами. Я сознательно воспитывала их французами. Франция - это великая страна, да, да, просто великая страна. Россия - моя родина, но я не люблю русских. Раза три повторяла эту тираду в течение вечера. "Они не могут подсчитать, сколько стоит газ, и варят на нем свои кислые щи! (У них, я заметил, умным считается тот, кто умеет зарабатывать и тратить деньги). Весь мир давно применяет электрические плиты! Только Россия и Африка пользуются открытым огнем! Дикари!" Я напомнил ей, откуда я родом. - Я же не против вас! - махнула рукой графиня. - Это вас коммунизм довел. В своей книге, кстати, она весьма умилительно вспоминала кислые щи, украинские борщи и гречневую кашу с потрохами. А почему убежала в 1919 году в Румынию, а потом пробралась во Францию? В своей книге она восторгается, какое чудное поместье было у них под Каменец-Подольском. Как славно они жили - детей приучали работать на огороде, шить куклам платья, строгать, пилить, лепить из глины, рисовать... И убежала, бросив больных родителей... Сначала ее взяли большевики в свой штаб машинисткой - она служила у них полгода, за ней ухаживал командир полка, но она не отвечала взаимностью. Он ей слегка нравился, не более, пишет она в своей книге. Она сбежала из красного штаба и через Днестр перебралась в Бессарабию, где жила у тетки несколько месяцев, а потом дальше - на Запад. И было ей 17 лет. Оставленные родители так и умерли в России. Она даже не знает, где они похоронены. И эта тетя-мотя голубых кровей будет мне трендеть, что не любит русских. Графиня она по мужу - ее муж был графом. 11 сентября 1991г. Еду в St-Remy-Les-Chevreus. 22 часа по местному времени, 24 по Москве. Сегодня был в свободном полете - сходил в Нотр-Дам, Лувр и залез на Эйфелеву башню. Прошелся по набережным Сены. Сказать, что полон впечатлений, не могу. Погода хороша - это да: воздух сухой и легко дышится. Высокие набережные Сены напомнили мне Обводный канал в районе Московского проспекта, рядом с "Фрунзенским" универмагом. Только Сена шире немного. Хороши окна и двери - все закрывается тютелька-в-тютельку. Мостовые хороши. Большой красивый город в центре Европы, удобный для жилья. Простора, как у Стрелки Васильевского острова, не встретишь. Петр возводил с размахом, французы - строились с благоразумной экономией. Исключение - Елисейские поля. Выйдя из Лувра, посидел на поребрике фонтана, помочил ноги в воде, там все сидят - ножки в воду. Я - пересилил себя и сел - отметился. В музей современного искусства Де Орсе не успел - встречались с Богдановым и ходили с ним к Норману Спинраду. Визит такой минут на пятнадцать. Спинрад дал статью для советских газет. Я оставил ему обложку его книги "Русская весна", которую выпускает "Текст". Обложка ему понравилось. Спинрад, как уведомил меня Бабенко, - председатель международной ассоциации фантастов. По типу главного фантаста планеты. Только я про него ни шиша не слышал. Вот братьев Стругацких - знаю. К младшему из них даже в семинар лет шесть хожу. Норман живет рядом с домом президента Миттерана. Шли мы мимо этого дома. Так себе домик, без забора. Полицейский во дворе. И все. Еще плющ на стене запомнился. Богданов - румяный бородатый парень, московский типаж. Мелкое диссидентство, женитьба на француженке, законный выезд. Переводчик романа Владимира Волкова "Разработка". Романа я не читал и о Волкове не слышал. "Как тебе Париж?" - спрашивает Богданов. Я с улыбкой пожал плечами: "Глядя на все это, хочется покончить жизнь самоубийством. В знак протеста". - "Этого здесь никто и не заметит". Сидели с Богдановым в кафе на Мон-Мартре. - О чем разговаривают соседи? - О колготках. Один смеется над другим, что тот купил своей любовнице колготки на целый франк дороже, чем он - своей. Места, говорит, надо знать, где покупать. И объясняет ему, где это место. - А я думал, какие-нибудь художники о живописи рассуждают. А за тем столиком? Богданов откинулся к спинке кресла и чуть повернул голову. - Сыр какой-то новый обсуждают, которым их угощали на презентации. - А это точно Мон-Мартр? - Точно. - На хера мы сюда пришли? Богданов с улыбкой развел руками: "Это Франция, это Париж..." 23-00 местного времени, час ночи по Москве. Приехал в свой Козлов - автобусы уже не ходят. Пошел пешк