тавая из сумочки "веселую" таблетку, Нина спрашивает, удивленно приглядываясь: "Чего это у тебя щетина седая?.." Так она удивляется, когда находит заколку на ковре или расческу: "Смотри, расческа!" - как будто не сама уронила. "Седая? - дивлюсь и я. - Наверное, от мороза." - "Ты смеешься?" - Нина вполне серьезно трется щекой, проверяя, и, уколовшись, уезжает, смеясь. Я знаю, что сейчас, без меня, уже в трамвае ее охватит страх сойти с ума. Раньше представлял сумасшествие, как некую прекрасную болезнь. А ведь ничего прекрасного нет, если голова страшно болит. Нинина младшая сестра Лилька стала ненормальной, когда их отец бросился с топором на мать. Маленькая Лилька сидела у матери на коленях. Нина потеряла ум от психиатра. Она объяснила мне так: "Дотрагиваюсь до него, чувствую - схожу с ума". Сразу жар, бред - и в психушку, к тому же психиатру. Раз десять трахнув Нину только за ночь, я испытываю кайф от взглядов юных женщин. Как они чутко схватывают независимость от них! Все, как одна, готовы мне отдаться. По Нине я выяснил уже и знал без нее, что любая из таких женщин, если завоевал ее хоть на час, теряет способность воспринимать возраст того, с кем спит. Воспринимает только образ, который ты в ней создал. Нина удивляется, что я любую компанию заставлю к себе приноровиться. Могу переспать с любой из музыкантш, подружек Нины, собирающихся у Бронниковых. Там меня оценивают так: "Как любовник годится, но до мужа не дотягивает." Поэтому мне позволена любая из них. Как-то сидел у Бронниковых, там смотрели жуткий порнофильм: совокупление калек. Музыкантши кричали из кухни: "Позовите, если что-то особенькое!" Нина, равнодушная к порнухе, вышла на лестницу с психиатром. Я сидел, как на иголках, боялся, что психиатр выведает у нее. Подошла Лена, известная своим афоризмом: "Если в тебе есть хоть капля блядской крови, то она обязательно распространится по всему телу!" - артистка, обалденная в своем концертном платье с просветами из кружев, жена Кости-мотоциклиста, рэкетира и боевика. Нагнулась, шепнула на ухо: "Сумеешь не помять платье?" - "Да?" - "Идем в ванную, я тебя успокою". Еле сдержался, чтоб не пойти! Переспал только с сестрой Нины, приезжающей к нам из деревни, безумной Лилькой. Совсем я распустился с ними... Мог, например, отлить за углом, если прикрывала какая-либо из музыкантш. Но что в этом такого, если я пью у Нины мочу? Горячую, прямо из Нины! С Ниной во мне не исчезает творческий магнит. Я улавливаю тона и энергоемкие слова, которые я, побродив, записываю на Верхне-Портовой, ожидая Нину. Закуриваю, облокотясь на перила лестницы, по которой спускался с Ниной. Прикидываю, как буду сейчас подниматься один. Сверху, заслонив облако, спускается с мальчиком гражданин. Всклокоченный мужчина с таким взглядом, как будто готов с любым обняться. Он радостно говорит сыну: "Вот я тебя и нашел, Лешка! А ты думал, что я тебя не найду, верно, а?" Мальчик отвечает рассеянно: "Ну". Мужчина видит, что я курю: "А теперь это самое... закурить можно?" Сын дергает его: "Ты же говорил, что не будешь курить!" - "Говорил! И не буду... Раз не разрешаешь, все. Не курю". Кроме этих двоих, никого нет. Лестница пустая, я один. Поднимаюсь в синеву неба, начинаю опускаться в синеву моря. Останавливаюсь возле какого-то железнодорожного склада. Темно внутри, хотя горят лампочки. Над металлической крышей склада травится пар. Внизу, под откосом, тепловоз толкает замороженные цистерны. Оказывается, это пар от тепловоза. Выходят из склада закутанные бабы -охранницы с винтовками. Какой-то человек, проходя за моей спиной по лестнице, говорит: "Такую бабу зимой и не трахнешь!" - "Почему? Они быстро раздеваются", - отвечаю я. Человек смеется, и я слышу, как он удаляется по ступенькам. Иногда я брожу в Жариковском саду или по закоулкам Рыбного порта. Спускаюсь со скалистого обрыва к бухте Улисс, где плавают торчком никогда не размокающие бутылки, разломанные ящики. Несмотря на свежий ветер, я чувствую бензиновую гарь от стоящих судов. Вот здесь я встретил Нину. Я словно прихожу на могилу к ней... Могу целый день прошататься по Владивостоку, освоив кратчайшие пути по деревянным лестницам. Опережаю трамвай, выходя напрямик к любой бухте или к улице, если я в ней заинтересован. Возле Токаревского маяка, где становилась летом наша "мэрээска", есть гора в 334 ступени. Вечно на ней тренируются скалолазы. Я по ступеням взобрался без передышки. Взобрался, смотрю - отошел автобус. Погнался за ним, загадав: догоню, напишу рассказ! Не написал... Лучше б я сорвал сердце. На Пушкинской, в деревянном доме со стеной, выложенной стеклянной плиткой, живет моя знакомая Рая, поэтесса, кореянка. Плитка отсвечивает на солнце, кажется, что там целый день горит свет. Любовник Раи, Юра Кашук - еврей, написал книгу о старинных русских поверьях. Маленькая Рая, ядреная, как спелый орех, легко переходит от стихов к прозе. Готовит острые корейские блюда, которые я люблю. Появляюсь с арбузом, загадывая на него, и гляжу с замиранием сердца, как Рая, держа в крепенькой руке нож, заносит его над моим арбузом. Чтоб избавить себя от таких переживаний, я раз пришел без традиционного арбуза. Сильно их удивил, принеся свежих сельдей, которых наловил на удочку в бухте Улисс. Рая с Юрой, привыкнув покупать селедку в магазине, и не представляли, что она такая: большая, серебряная, в яркой крови, как в киновари! Вынув стеклянную плитку из стены, чтоб была отдушина для курения, я рассказывал им, как ловится селедка. Ловится она без наживки, по две - по три. Как будто свечение поднимается изнутри воды. А эта кровь - от двух крючков, что впились сельди в один глаз. Такая холодная, она обливается прямо-таки человеческой кровью... Здесь любили мои книги; я удивлял их и сам удивлялся, что ни с того ни с сего говорю о селедке. Я говорил и о литературе, удивляясь, что говорю о ней. Появлялась Раина родственница, кореянка с японским типом лица. Это считается особым знаком отличия у кореянок. Рая с Юрой шли на кухню, я слышал, как Рая говорила: "Не мешай Боре к ней приставать". Я ждал волнения в себе - ведь уже час прошел после Нины! - и не мог ничего поделать с собой. Я понимал, что никогда себе не прощу этой потери... Прелестная кореянка! Сидела бы на ковре в кимоно. Из этого дома на Пушкинской спускался переулками с кирпичными зданиями Военно-Исторического музея и музея Арсеньева. Выходил к Океанской набережной с двумя домиками напротив билетных касс морского вокзала. В этих домиках был мой ТУРНИФ. Успевал лишь занять очередь за деньгами. Меня утаскивал в кабинет Петя Ильенков, мой земляк, друг и главный начальник. Однако он не мог и слова мне сказать из-за телефона. Тогда меня перехватывал Борис Сергеевич, заместитель, отхлебывающий из распочатой бутылки, как будто он пил кофе. Борис Сергеевич станет моим спасителем на траверзе Пасхи. Ведь это ему пришло в голову остановить на своей вахте "Квадрант"! Захотелось наловить к завтраку свежей рыбы. Борис Сергеевич любил не всякую рыбу, а - что пострашней. Отыскал в трале морскую жабу, скользкую, ядовитую, с безобразно раздутым, пульсирующим животом: "Чего робеешь? Дадим термическую обработку, - и под водку пойдет!.." Кстати, водку он пьет тоже особую, с заспиртованной змеей. Я узнавал массу новостей: один ученый, которого знал, как облупленного, заболел в Северной Корее. Борис Сергеевич сильно рассмешил меня... Нашел же место, где болеть! Этот ученый что только не делал, чтоб заболеть в Сингапуре. В Сан-Крусе пробовал сломать себе руку - не поддалась. И вот заболел, взаправду, - и что? Весил 90 килограмм, уже сбросил 60. Тридцатикилограммовый, как скелет, бродит под охраной полиции по судам, умоляет, чтоб его забрали. Кто ж его заберет, если он на лечении?.. Узнаю и о том, что вчера на "Глобусе" привезли из Новой Зеландии трех контрабандных девок из племени майори... Гражданство им не дают, куда их деть?.. Во дворе лила слезы старая любовница молодого матроса, утонувшего на краболове "Сахалин". Увидел прокаженную Людмилу, разряженную, как кукла... Вот это красотка! Вянет, пропадает, не вставленная мной ни в один рассказ. Я подловил Людмилу в тот момент, когда мир для нее померк... Что только не вытворяли в тех лопухах на Курилах, где разгуливал с ней, белой, как творог! Я был такой счастливый, что подцеплю наконец неведомую болезнь. Жаль, я ошибся с ней. Так я ошибся и в Тане, когда возникло было подозрение на СПИД... Людмила заботливо, по-иному, чем Нина, поправила на мне шарф. Все время оставляет она мне на пачке сигарет свой адрес, как будто его могу забыть: "ТУРНИФ, танкер "Бахчисарай". Получив деньги, навещаю с букетом роз приболевшую Ольгу, своего инспектора по кадрам. Нажимаю на дверной звонок, играющий арию из "Фигаро". Вхожу в ее веселящую глаза квартиру, украшенную дарами моряков. Все, что есть во всех магазинах мира, - есть у Ольги. В своем возрасте под 50 Ольга переспала со всеми боцманами и матросами, находившимися в ее подчинении. Ни с одним штурманом Ольга не спала, так как ими заведовала другая инспекторша. Зато у Ольги был муж - адмирал флота. Всегда у Ольги любовник из новеньких, боцман или матрос, добивающийся хорошего судна. Прислуживает ей, как паж: помогает вставать, одеваться. Заходят бывшие любовники: починить люстру, переложить камин. Между прочим, Ольга, когда одному матросу срочно понадобились деньги, сняла с себя на улице золотую цепь, отдала и не вспомнила о ней. Один я не спал с Ольгой, не дарил ей ничего. Только розы, других цветов она не признает. Это мой друг, Ольга, я написал статью "Крушение таланта" - о ее сыне, поэте-самоубийце. Утаскивая молодого любовника в кровать, Ольга швыряет в меня бутылкой "Наполеона", коньяка, а не бренди, и коробкой конфет, - чтоб я убрался. Бреду на Егершельд, смотрю, отхлебывая коньяк, как, ломая лед, проходит по Амурскому заливу эсминец, коптящий соляркой, длинный и серый, как из разных соединений, смодулированный в виде интегрального уравнения. По привычке наведываю баню поблизости, почти пустую, с сауной, сильным паром и дубовыми вениками из тайги. Пью пиво за столиком такого же пустого кафе, глядя, как пена, оседая в бокале, ломается, словно битое стекло... После эсминца прибавилось сини, массу расколотого им льда унесло в океан. Недавно я был в художественной галерее, куда хожу из-за Филонова, его двух картин в фиолетовых тонах... Я думаю о них, поднимая глаза на громадные облака из чистых паров океана. Ожидаю, что меня охватит тоска... Вспоминается, как ехал совершенно убитый в трамвае. Ничто не радовало, как будто не было Нины. Открылись двери, и, еще не досмеявшись с улицы, где чем-то ее рассмешили, вошла горбунья. Молодая горбунья, лет 20 или, скажем, 35, села передо мной и с минуту, наверное, прыскала смехом, пока не успокоилась. Это была единственная женщина, с которой мог бы лечь в постель сразу после Нины. Смотрел на нее, сгорая от желания немедленно уволочь. Горбунья - и та веселится! А ты скис... Редко удается, уже ухватив, удержать в себе короткий интерес к чему-то, чтоб хватило терпенья записать; чтоб этот интерес донести сейчас хотя б до Верхне-Портовой! Мне не наскучит гулять и завтра. Раз в неделю я работаю на одном из портовых плашкоутов. Ольга устроила меня, чтоб мог получать зарплату. Редко кому удавалось попасть на плашкоут. Не видел я там тех, кто числился, как я, по штату. За них отсиживал "бич", бездомный, нигде не работавший матрос. Бич спал на плашкоуте, топил печку, готовил еду из того, что ему приносили. Появляясь, я подкармливал бича консервами, давал сигареты, приносил горячую похлебку с парохода, так как ему было лень сходить. Подарил почти новый плащ, который бич все равно не носил. Побрился, чтоб примерить обновку, осмотрел себя перед куском зеркала: "А плащ этот модный?" - его устраивал только такой. Нечего было и стараться, так как бич, признав во мне матроса, ни в чем не помогал. Все я делал за двоих, принимая от моряков на плашкоут всякое барахло: тросы, бочки, списанные тралы, - все, от чего избавлялись на судах, скидывая нам. Бич выходил посмотреть, как я швартуюсь. Буксир подтаскивал плашкоут к пароходу, я горел от стыда, боясь нарваться на кого-либо из знакомых. Все делал абы как, через пень-колоду. Бич снимал конец, который я положил на кнехт, перекладывал по-своему: "Так красивее!", - он был отличный матрос, потерявший вкус к плаваньям. Глянув на отплывающий СРТМ, бич проговорил с отвращением, чуть не выблевывая то, что ел: "Побежали кальмара ловить!.." Без моря он не знал, как жить, а как жить, если море осточертело? Я сказал про него Ольге, та ответила: "Пусть зайдет". Бич не зашел. Уже в рейсе мне передали, что он, выйдя в телогрейке погреться на весеннем солнышке, лег на скамейку перед конторой и умер. Появлялась Нина, бросалась на меня с порога с поцелуями, не скинув даже своего холодного пальто. Валила на кровать, ей хотелось побаловаться. В квартире, которую я вымыл, прибрал, все становилось кверху дном. Раздевалась, бросала колготки с трусами, не глядя, куда летят... Рассыпаны бусы, заколки, деньги, что получила в музыкальной школе. А я еще имел на нее зуб за половую тряпку, что, не посмотрев, замочила в белье. Сидит голая, намазанная, рассеянно отрывает дольки мандарина. Говорит с пережитым страхом: "Я шла, не доходя до "Чайки" вижу: падает солнце! Тогда я вот так - его подняла. Все стало видно, все люди сожженные, насквозь просвечивают..." Нетерпеливая из-за боязни, что ей станет плохо, она летела сюда на такси, бежала по темной лестнице, перепрыгивая через две ступени. Побывав весь день здоровой, исчерпав себя, теперь она в полной апатии. Нина уже засыпает в моих руках. Засыпает она глубоко, она в летаргическом сне. Я отворачиваю одеяло: ее круглая, прелестной формы грудь уперлась соском в подушку; колени поджала под себя, я вижу полновесные полушария, на которых проступают жилки и белый пушок вокруг лепестка. Разворачиваю лепесток: упругая, без изъяна, отливающая розовостью раковина, слегка ребристая под сводом. Еще недавно она кровоточила после того, что случилось с Ниной. Все время она меня просила: "Посмотри, что там?" Везде она оставляла кровь, присаживаясь покурить голой. Я проникаю в нее медленно, это всегда дается с трудом. Ее раковина, выворачиваясь, упруго стягивается вокруг члена. Меня волнует, как проник в нее тот, которого сейчас Нина начнет подставлять вместо меня. Раньше я мог обладать Ниной хоть целые сутки. Ходил за ней, ничего не соображающей, и услаждал себя в разных ракурсах. Не знал, что еще можно от нее добиться, пока сама Нина не подсказала мне. Нина хочет повернуться на другой бок. Налегает на меня, как на штурвал, сейчас она меня сломает. Проникаю еще глубже, что-то в ней задеваю, и она, не одолев, подчиняется, уступив. В ней уже возникла ассоциация! Теперь я действую, как тот... Ох, если б я мог с ним сравниться!.. Не мог я не проиграть пари психиатру! Мне помогает вот что: наши отношения с Ниной. Мы на стадии мужа и жены. Этого ей не хватало, и это ее всегда волнует, и это моя ассоциация в ней, засевшая в каком-то уголке. Ведь я не безразличен Нине, и она помогает отдавать себя тому, кто сделал ее неизлечимой сумасшедшей... Ох, как я хочу от него Нину избавить! Вышибить клин клином! Но какой в этом смысл? Что случится, если я этого добьюсь?.. Нина уже начинает отдаваться - порциями, как всегда. Она стонет, ослабев, пытается упасть с колен. Я выбираюсь из нее с выхлопом запертого воздуха. Член в ее крупных брызгах, - и врываюсь в подставленные ягодицы, струясь. Своим оргазмом и сменой позиции я вымогаю из нее все. Вскрикнув, она самопроизвольно очищается, затихает в судорогах боли. Просыпаясь, она тотчас будит меня: "Я неизвестно какая, не могу сидеть, у меня с ним было..." - "Расскажи... " - "Он стоял на коленях, не могу забыть... такой просящий! - что я спросила: "Если ты так желаешь, я твоя". - "Ты его рассмотрела?"- "Он был в каком-то одеянии, похожем на военную плащ-накидку... Он ее отбросил, я ахнула"...- "Ты сопротивлялась?" -"Я же не сознавала, что голая, как во сне..." - "Разве тебе не было больно?" -"Он заполнял меня, я держала его за руку, рука скользила, такая гладкая ласковая рука. Я была как оболочка, которую надо заполнить: А как он стеснялся! Он вел себя, как мальчик, ну - как дитя! " - "Он имел голос, речь?" - "Да, он сказал что-то, я запомнила. Он сказал: "У птиц сердце посередине". Это так?" - "Да. Но что значили эти слова?" - "Наверное, в них код мироздания". - "Ты от этих слов кончила или просто от боли?" - "Мы лежали на облаке, мне было видно, что он сквозь меня прошел... "А потом она упала с облака! Дальше я все знал. "Он был чересчур эмоциональный..." Еще бы! Имея такой член... Весь запихнул и еще добился, чтоб она кончила! Интересно, почему он робел? Может, это какой-то оборотень? Одно время я имел подозрение, что это мог быть человек из круга моего друга психиатра. Ведь я слышал, что они отпускали сумасшедших неизвестно с кем. Психиатр все пытался избавить Нину от самого себя. Не догадывался, что его в ней давно нет. Если во сне Нина привыкнет со мной кончать, она будет полностью моя... Что мне это даст? Я сравниваю Нину с котихой, вспоминаю островные лежбища, территории гаремов, где в лужах спермы, еще не смытой прибоем, происходят грандиозные совокупления зверей, когда кровь у них, закипая под меховой шкурой, фонтанами выплескивается из ноздрей... Я хочу жить с Ниной на лежбище, превратясь в секача, чтоб быть в 10 раз ее крупней, и чтоб у меня был член, как у сивуча, и я не зависел от того насильника, ставшего для Нины олицетворением божества. Нина нежна, она говорит: "Мне грустно", - в глазах у нее слезы. "Сейчас ты очнешься, - говорю я, - и снова будешь здоровой. Мы поедем к Бронниковым, и ты сыграешь нам". - "Я в тебя больше, чем влюблена, - она обцеловывает меня, как младенца, как мужа и самца, - я хочу умереть." Я думаю с тоской: разве я не достоин написать своего "Пигмалиона", сотворив Нину почти из неживого материала, когда вытащил ее из воды, отвязав с ее ноги веревку с тяжелым камнем, - вон там, на диком пляже, в бухте Большой Улисс?.. Сутки, вторые, уже третьи... Пока я лежал, Лена не скучала. Я уже сказал про ее "блядские" глаза. А еще она умела классно вертеть попкой. Вокруг нее толклись парни со всего поезда. Хорошо, что она не приводила в купе! Порой крепко поддатая, но всегда в своем уме, Лена ложилась на параллельной полке, вводила меня в курс особо ценных предложений. Я уже видел парня, который помешался на ней. "Афганец" с орденом, простреленный в грудь. Плача, что Лена ему отказала, он просил меня, как писателя и человека, которого уважает Лена, убедить ее бросить егерскую усадьбу возле Читы. "Афганец" тоже намеревался строить дом в тайге и вез для этой цели разобранный "М-16" с подствольным гранатометом и бельгийский пулемет "МАГ". Два раза он пытался изнасиловать Лену прямо в видеосалоне. Один раз едва не повесился в тамбуре, грозя взорвать гранатой тепловоз. "Афганца" сняли с поезда, другие парни оказались посмирнее. Привыкнув к Лене, как к своей, я не возражал, когда она перелезала ко мне на полку. Она была мягонькая, как без костей; ее маленькие ушки, казалось, были созданы, чтоб слушать всякие мерзости... Вот же плутовка! Только билет купила, все остальное получает за так: ест, пьет в ресторане, сидит в видеозале, курит "Парламент" и никого не подпускает к себе. Целую ораву парней водит за нос! Мне была знакома ее печальная, зовущая, недоведенная улыбка, я чувствовал, как бьется жилка у нее на виске. Когда ж она приближала ко мне пухлые губки, чтоб впиться взасос, я выставлял руку. Лена брала руку, целовала, водя по себе. Никуда я ее не подпускал и выпроваживал с полки, как только входили офицер или старуха-библиотекарь. К старухе я тоже полевел, воспринял, как свою. У меня, после всех моих скитаний, выработался некий стереотип на угадывание лиц. Иногда ошибался, принимая чужого за знакомого, как и в подобных случаях ошибались со мной. Но все ж сахалинских женщин перевидал достаточно для стереотипа. Есть морская поговорка, касающаяся детей, но смысл остается: "Если ребенок в знакомом порту попросит у тебя рубль, то дай ему десять. Это может оказаться твой сын." Так что не следовало отодвигать в сторону старуху, даже если я, допустим, и не переспал с ней. В купе все равно живешь, как одной семьей. Раз сидел на унитазе, забыв закрыть дверь. Заглянула библиотекарь, я махнул: заходи, поместимся! Пожалуй, я занялся бы старухой, чтоб уравновесить безумие Лены. У меня ведь была и старуха, самая настоящая. Пастушка, ходила в длинном плаще с капюшоном. Она мне сделала одолжение, когда я ее представил из буколистической пасторали. Забрался в ее могильное чрево и позорно бежал, бросив пастушку среди пасущихся стад, воркующую свирелью... Пожалуй, занялся бы библиотекаршей, если б не доводила до белого каления своими литературными беседами с офицером. Потеряв терпение, раскрыл ей свой статус: показал писательский билет. Я просил ее, ради всех святых, чтоб не объясняла скромному офицеру, что Печорин застрелил Грушницкого из-за того, что тот "гадко обошелся с ним", и не хаяла Михаила Юрьевича Лермонтова, что не сберег себя, став жертвой "какого-то Мартынова". Утро у них начиналось с этих разговоров, с того, что офицер, бреясь с предельной тщательностью, все же умудрялся оставить в усах или в ноздрях неранжированный, неприглаживающийся волосок и уговаривал старуху во время беседы выдернуть волосок со всей женской деликатностью. Еще у нее было стойкое подозрение, что Лев Николаевич Толстой вовсе не тот, за кого себя выдает. С чего бы это он, погулявший в молодости да и в поздние годы, вдруг заделался к старости проповедником? Вопрос сводился к выводу, который меня возмущал. Я считал, что Толстой Лев, создав из своего ребра Анну, безусловно польстил женскому роду. Им бы ноги Льву целовать из благодарности, а что он заслужил? Чтоб какая-то библиотекарша с Сахалина подозревала, что у Льва Николаевича "не стоял". А как же он тогда написал "Хаджи-Мурат", если у него "лежал"? Высказав это, я оставил библиотекаршу при ее мнении, зато потряс своим писательским билетом. Теперь я видел, что она, запомнив фамилию, готова перерыть по памяти все книжные каталоги на Сахалине, чтоб в чем-то меня уличить. Наконец, заимев занятие по себе, она даже перестала заниматься офицерскими волосками. Так разозлился на старуху тогда, что Лена, встав на лесенку, поддатая, с флаконом духов, начала прыскать распылителем, уговаривая: "Борис Михайлович, миленький, чего вы залегли? Даже очень обидно, что вы не поднимаетесь! Пошли прогуляемся, постоим на ветерке..." Я терпеть не мог одеколона, к тому ж он был дареный. Она не первый раз так выкуривала меня. На этот раз я отбился, так как уже побывал в ее компании и отобедал. Мы ели, пили, я был внимателен, шутил. Потом встал, оставив деньги, сказав Лене, как Печорин Мэри: "Наверное, я здесь лишний", - и Лена закричала исступленно: "Что вы такое болтаете? Как у вас язык не отвалится от таких слов?" Парни усмехались, понимая, чего она бесится. Они даже подыгрывали мне, чтоб хоть кому-то досталась. Зачем я ее задевал? Я не хотел никаких пересудов насчет нашей связи. Хватит мне того, что напереживался с Ниной из-за своего возраста. Или не потерплю до Владивостока? В Лене я угадывал какое-то намерение. Ей не нужен был обычный роман со мной. Понял, что это намерение созрело в ней мгновенно, как она увидела меня... Или я не влипал, попав в лапы жуткой бабе? Научнице Серафиме. Тощая, сухая, не снимавшая телогрейки и сапог, кандидат или доктор биологических наук. Мы ходили вместе в кругосветное плаванье на "Млечном пути". Серафима потрясла меня тем, что, завидев перелетную птицу, севшую на мачту, полезла, чтоб ее достать. У меня б и мысли не возникло карабкаться за птицей, когда та могла перелететь на другую мачту! Серафима же полезла и взяла птицу, а потом медленно задушила, пропуская в течение часа птичью шею между своими железными пальцами, готовя птиц для какого-то опыта в лаборатории. Со мной она обошлась, как с этой птицей. Думал, что переступлю через нее, как через корягу, а она, чуткая к нелюбви, выдавила из меня все. Полгода я не был мужчиной. И это бы продолжалось, если б не встретил Нину, трансформировавшую мою импотенцию в непрерывное желание... Как я настрадался до нее! Я привез из Сингапура целый матрац дешевых советских сигарет "Прима"... В то самое время, я о нем уже вспоминал, когда полностью исчез табак с территории СССР... Как закурить во Владивостоке? Просто выкинуть окурок? Сижу, курю в кулак возле кинотеатра "Приморье". Полностью спрятался в ветвях, за спиной океан... А запах! Я не учел прозрачности воздуха... Раздвигаются ветви - ого! - "Неизвестная" Крамского, в шляпке с пером, с вуалью. Предлагает билет в кинотеатр на ретроспективу фильмов Тарковского. Ни одного, мол, человека, фильм идет в пустом зале... Вот я и хочу этот фильм один посмотреть! Еще тебя там не хватало... Да мне, после Серафимы, твоя вуалька - что мертвому припарка!.. Дал ей сигарету, чтоб скрылась с глаз... Тогда я тянул время, выбирал судно получше и поновей. Инспектор Ольга устроила меня на малый сейнер "МРС-05". То был наш, из ТУРНИФ, мы совершали с учеными короткие пробежки по бухтам залива Петра Великого. Бывали в Посьете, на границе с Южной Кореей, на островах Рейнеке и Попова, где научная база Старк. Ставили на отмелях "огуречные огороды" - подводные плантации для искусственного разведения трепангов. Этих моллюсков называют "морскими огурцами" за запах и вкус огурцов. У нас был маленький трал, команда из четырех человек, таких, как я, заполнявших промежутки между большими плаваниями. Я впервые рулил на таком корыте; все мы были учениками на "МРС-05". Савельич, капитан дальнего плавания, пока научился швартовать "мэрээску", разбил весь списанный флот на острове Попова. Там стояло несколько прогнивших буксиров и барж, мы их использовали вместо причалов. После каждой нашей швартовки тонул буксир или баржа. Савельич выходил на крыло, говорил с порицанием: "Затонула, ибие мать!" - и мы начинали швартоваться к другой. Раз чуть не затонули сами, попав в передрягу возле бухты Ольга. Савельич посчитал, что мы утонули уже. Сделал вычисления за штурманским столом, объявил мне и тралмастеру Васе, который меня менял на руле: "Выходит, что мы утонули по расчетам". Я промолчал, а тралмастер Вася возразил: "Чего ж мы утонули, если мы плывем?" Тогда Савельич, высунув из иллюминатора кружку, зачерпнул от волны, прополоскал кружку, налил чай и ответил, позвякивая ложечкой: "Если по расчетам выходит, что утонули, то нечего и возражать, ибие мать! А то я могу подумать, что ты не моряк." Действительно! Полный трюм воды, на виду одна мачта. И туман, где мы? Савельич стал за руль, а мы с Васей забрались на верхний мостик, крутили по очереди шваброй антенну, чтоб просветить экран локатора. Все же спаслись... Отстаивались мы за Токаревским маяком, неподалеку от пляжа Большой Улисс. Все разошлись по домам на неделю, я остался один: куда мне такому идти? Попробовал писать: может, сейчас повезет, когда бабы отпали? На "МРС-05" понял окончательно, что погубил талант. Меня приходила проведать Инна, повариха. Она знала, что я перестал быть мужчиной, и жалела меня. Инна рассказывала трогательные истории, от них я не мог уснуть... Как у себя, в деревне под Омском, ходила ребенком по сугробам. Перевалила через один сугроб, завязли валенки. Пришла без них. Ей щеки трут, раздевают, боясь, что она обморозилась, а ей тепло и без валенок, и она безобразничает. Делает руками так, чтоб им мешать снять с себя шубу, так как ей смешно... Мы пили чай с трюфелями, она мне готовила борщ, оставляла торт, уходила, обещая еще проведать. Вечером, после Инны, я взял торт и шампанское, что мы не допили, и пошел посидеть на пляже. Не хотел купаться на Большом Улиссе, так как знал почище бухты. Бухту Патрокл или бухту Кит возле Посьета; я не хотел им изменять. Вылезешь из "огорода" в акваланге и ластах и накупаешься всласть. Чуть сошел с отмели, где мы ставили ограждения, и уже обрыв - три километра. Купание всерьез, а не то, что здесь. Сижу, выпиваю, нарочно не взял сигарет, чтоб не привлекать внимания. Подходят две девочки лет семи: "Дядя, хочешь письки покажем?" Угостил их тортом, предостерег, чтоб не бегали здесь. Пляж этот, на Улиссе, облюбовали одичавшие солдаты, которых перестали кормить. Ну и спившиеся бичи, всякий сброд. Я вообще удивлялся, как в этих местах живет народ. Помнил красивейшие поля в Южной Корее с фигурно зеленевшим рисом. Или здесь земля другая? Пока я сидел, беспрестанно кто-либо подходил. Подошел какой-то хмырь, стал ловить приблудившуюся ко мне собаку. Он хотел ее сварить и съесть. Вступился за собаку: "Она ж еще молодая!" Хмырь: "В плечах раздалась, все равно не будет расти." Пришлось ему налить. Потом меня высмотрел с дерева бич, он сидел на дереве со стаканом. Это был его бизнес. Бич предлагал стакан, если ты, допустим, пьешь без стакана. Из-за того, что он слез с дерева, он, видно, и пропустил Нину. Вдруг ко мне прибежали девочки, вымазанные тортом: "Дядя, там тетя утопилась!.." Я бы не обнаружил Нину, так как она попала в плохое место. Зарылась в анфельцию: густой донный мох, черный, как шерсть. Но я разглядел, откуда поднимается муть. Потом распознал ее по голубой куртке. Она была голая, в куртке, начал с ней всплывать. Не сразу увидел веревку с камнем, не мог с ноги отвязать, опять спустился из-за этого. Уже сам почти задохнулся, всплыв с ней. Меня начало рвать, но я опомнился. Рот у нее был закрыт, пожалел открывать ножом. Можно еще так открыть: резко повернуть пальцем, где кончаются зубы... Удалось! Начал вытаскивать язык, тащу и тащу, весь в грязи, в слизи... У девочек нашлась шпилька, я проколол язык по складке, чтоб не было крови, и привязал к куртке. Теперь язык не мешал, начал делать дыхание. Я не мог понять по зрачкам, живая она или нет. Видимо, у нее оставалось одно мгновение жизни, и я ее вытащил-таки на белый свет. Правда, и девочки мне помогли. Мужики же стояли и глазели: вся ее раковина была безобразно разворочена от садистского похабства. Понял, что Нина сумасшедшая, уже на "МРС-05". Очнувшись, она сказала, что у меня за спиной вырос куст сирени. Нина у меня пробыла три дня. Однажды, сидя в гальюне, она показала мне розовое облачко в иллюминаторе: "Я больше не хочу там жить." Я узнал, что у нее есть квартирка на Верхне-Портовой. Это еще сохранилось от Ленина Владимира Ильича: давать квартиры сумасшедшим. В психлечебнице мне Нину не отдали и за писательский билет. Психиатр был молодой, с залысинами, великолепно выглядел, - как с рекламы сигарет "Мальборо"! - среди своих больных, создававших в коридоре неуправляемое движение, вроде броуновских молекул, - но и он, такой самоуверенный, подрастерялся, узнав, что случилось с Ниной. Он сказал, что ее брал пожилой человек, с виду профессор, представившийся ее дядей. Документы подложные, должно быть... Психиатра сдерживал мой писательский билет, разговор не клеился. Я опустил билет в карман, и он спросил: имел ли я сексуальную связь с Ниной? Ведь она пробыла со мной три дня. Он знает, что мало кому удается устоять против сумасшедшей... Я ответил, что Нина спасла меня от импотенции, и поведал ему историю с Серафимой. Психиатр рассмеялся, хлопнул меня по плечу: "Бьюсь об заклад, что ты..." Нет, я не хотел думать и представлять: какая там Нина сейчас, через два года? Мечтал лишь о повторении того, что у меня с ней было. Что ее может изменить, если она неизлечимая?.. Вот я ее забираю, мы выходим из ограды психлечебницы. Там, под деревьями, на скамейках, сидят среди родственников люди в синих халатах. Многие плачут, хотят курить. Не понимают, что нет курева во Владивостоке! Мы усаживаемся с Ниной напротив ресторана "Зеркальный" и парикмахерской "Магнолия". Хорошо бы накормить Нину и привести в порядок ее волосы! Пока это невозможно: Нина ничего не понимает. Не понимает даже, что курит. Она лезет беспрестанно ко мне в брюки, ерзает, забрасывает ноги, имитируя половой акт. На нас не смотрят, но надо ее уводить. Ловлю такси, устраиваемся, она сразу пригибается ко мне. Водитель просит, чтоб мы не испачкали сиденье. Выходим на ветер Верхне-Портовой. Нина морщится, приседая: "Ой, письке холодно!" - она без трусов, им не полагаются в лечебнице. Уже томлюсь, как ее раздену, хотя знаю, что она никого не хочет. Будет лежать, вялая и бесчувственная после наркотиков, с плечом, отбитым электрошоком. Надо привыкнуть к ней такой, дурной, без всякого проблеска. То она высунет язык и с размаху примакнет об него палец, то так же с размаху почешет себе голову. Я успевал к ней вовремя, так как еще не истекал срок, когда она могла работать в музыкальной школе. Переведут на пенсию, как она будет жить? Но я не мог и от себя избавиться! Целый день она водила меня по комнате, держа за член... Или у них были такие прогулки в психбольнице? Я сдавался, она захлебывалась, ее рвало. И опять... Доводила меня до такого состояния, что прямо умирал, не имея сил струиться. Сама же и близко не подходила к стадии оргазма... В какое-либо утро, себя переломив, я надевал на нее зимнюю одежду. Давал в руки нож, хоть она его и боялась, усаживал на ее любимый унитаз и заставлял чистить картошку. Мы ели то, что она готовила; белили потолки, запускали стиральную машину. Целую неделю не трогал ее в постели, ходил с ней гулять. Вдруг она просыпалась, смотря счастливо, сходя с ума от новой жизни. Она влюблялась в меня и представляла себя беременной: "Послушай пульс в пупке". Я вел ее в музыкальную школу, проверив перед этим, как она играет на гитаре. Начиналась семейная жизнь. Снова она наглела в постели, измывалась надо мной, врывалась в комнату, рассыпала бусы... Я жил с ней под видом другого, которого будил, быть может, из эгоизма, чтоб кончать с ней. В сущности, Нина служила именно мне; тратила на меня всю зарплату... Эти покупки - умела же она их раздобыть! Однажды, когда я пил из нее, она не стала надо мной издеваться. Тогда посадил ее повыше и увидел, что струя у нее прерывается. Она не могла писать, как только я к ней приникал. Тогда я понял, что близок к цели. Начал оставлять ее одну. Правда, Бронниковы за ней приглядывали. Вернувшись из короткого рейса с Чукотки, я увидел, что Нина - моя. Нина ужинала с приехавшей Лилькой, коренастой по-деревенски и светлой, не в мать. Лилька то взрывалась смехом, который не остановить, то захлебывалась плачем, который не унять. Необычайно нежная в тот вечер, Нина не могла дождаться, когда уснет на полу Лилька. Лилька уснула, Нина села на меня, и мы кончили под "Волшебную флейту" Вольфганга Амадея Моцарта... Неужели она избавилась от инопланетянина? Все получилось так быстро! Нина уже спала... Я даже не знал: радоваться или нет? Тут Лилька с пола потянула меня за руку, и это была моя измена Нине. Хотя, может, и нет. Все разрушала весна. Весной возвращалась болезнь, а я уходил в плаванье. Вот Нина уже больна, мечется в постели, у нее жар, бред... Я надеваю ее тепло, глаза у нее блестят, она тихая и покорная, как ребенок. Мы садимся в трамвай номер 5 возле старинного с башенками железнодорожного вокзала. Трамвай поворачивает на Светланскую и вверх по ней с ее купеческими особняками, что изумительно вписываются в панораму бухты Золотой Рог, когда среди домов возникает труба парохода, а потом видишь, как он скользит громоздкой тушей за спинами гуляющих в сквере, как бы подкрадываясь из засады, словно коварный зверь... Нина - это не бред, не любовь, это моя тоска, в Нине ее обличье. Я встретил Нину, когда меня покинула Герцогиня, и если труд писателя - исследование одиночества, то с ней я еще имею какой-то шанс... Так зачем мне все портить с Леной? Однако случилось неожиданное, в рамках нашей семьи: за сутки до Читы Лена заболела. Всем стало ясно, отчего она занемогла. Лена чересчур переиграла с парнями и сейчас за это расплачивалась. Я видел, что она не притворяется, и понимал: завтра Чита, там муж и больной ребенок, живут в тайге. А если от егеря мало проку? Неужто мне придется отдуваться за всех?.. Офицер ушел в видеосалон на эротическую новинку. Библиотекарша не ушла. Занята своими вещами. Проводник сволочь, сам к Лене лез. Такого не уговоришь и за деньги. Можно договориться с другим. Как Лену поднять, вести? Все раскроется... Да с ней не повозишься по скорому! Какая она сейчас, после всех приставаний? Может, полежит и успокоится?.. Лена как разгадала мои мысли: "Борис Михайлович, вы стесняетесь Елизаветы Константиновны?" - "Отчего же? Я не против группового секса." - "Какого секса?" - "Да я шучу." - "Вы шутите?" - лепетала Лена. Библиотекарша как и не слышала нас. Плюнув на все, я соорудил занавеску из простыней, снял Лену с полки и уложил на офицерскую постель. На Лене было столько одежек, что я чуть палец не вывихнул, расстегивая пуговицы и пуговки. Вроде бы я знал ее фигуру, а все ж боялся: а вдруг удивит так, как Таня? У той грудь, прелестно вздутая в разрезе платья, как снял лифчик, обвалилась и повисла чуть ли не у пояса. А зад Тани, мило вилявший, оказался плоским и шероховатым, как наждачная бумага... Настраивался на худшее, чтоб приятно обмануться. Вообще красота, сама по себе, - далеко не все в постели. Нужен дефект, несоразмерность, чтоб себя надолго разжечь. Ко мне постучалось однажды настоящее чудовище. В Пинске, мы снимали фильм, я жил в гостинице. Вдруг постучал кто-то поздно ночью. Женщина, дежурный диспетчер по лифтам. Все лифты остановила в Пинске и пришла. Короткая, как обрубленная наполовину, похожая на пингвина. Осмотрел, заинтересовался: а что, если переспать с пингвином?.. Вот Лена голая, ничего на ней не оставил, чтоб скользило или мешало нарочно, или выглядывало из прозрачности... Жалко денег купить кружевное белье? Вовсе не донская казачка! Почти желтая бурятка, отливающая синевой глаз. Фигурка без изъянов, но в разных деталях, какие я отыскивал, увлекаясь. Лежала влажная, пахнущая пряно, со следами въевшихся резинок на бедрах и протертостями в паху, вся попка в синяках. Подогнул ее трясущиеся, покрывшиеся пупырышками колени, и увидел дивно заросшую промежность. Да, это была сука, и у нее шла течка, и она пропела: "Толстенький, я такой хотела", - и понеслись. Быть может, я перегнул палку, оценивая состояние Лены, как угрожающее? Но эта ее страдальческая улыбка, - где она в ней? Пошло проникновение, внедрение, и тут она, бестолковая, начала все портить: "Мне нравится, что ты смотришь... Мой Валерка тоже так". - "Мы ведь и без водки пьяные, да?" - Пошла эта семейная риторика. Я сунул ей палец в задницу, никак не мог пропихнуть. Она засмеялась: "Тут я непробованная!" - и от смеха мой член трясся в ней. Меня разбирала злость: куда я залез? Всего-то раскрыл промежность, а она дошла до семейной стадии - и ни с места. Палец я пропихнул, нащупал свой член. Начал ее корежить, сводить к одному. Должна же она обернуться, идти ко мне, а не ждать, что я ее отыщу. Не строй из себя сестрицу Аленушку! Что ты от меня хочешь взять? Ничего я тебе не дам по такой дешевке!.. Тут она притихла и начала созревать. Она начала соображать и подставлять себя в унисон. Пошел замысел, она меня зажгла всем: слюной, грязью из-под ногтей, протертостями, этой густой волосатостью, свободно распахнувшейся и заскользившей... Я дал ей отдохнуть, растревожил ее, как мог, бродя у больших губ, - и, насколько мог, внедрился! Она хорошо подставилась, я куда-то прорвался, завис. Это