открыл, тридцать третий, что ли. Не из-за денег работал, веселый такой был, только погиб глупо, не повезло ему... Мы помолчали. -- Ты, -- сказал Счастливчик и наклонился ко мне через стол, отодвигая посуду. -- Я смерти не боюсь, но у меня все в башке звенит, когда я думаю... -- Надо тебе убегать с флотов, если думать начал, -- ответил я ему. Я захмелел от пива, и мне хотелось разговаривать с ним. -- Думаешь, я не знаю, что мне Шурка изменяет? -- сказал я. -- Знаю. И что? А то, что я ей деньги перевел и ее детишек от Витьки воспитываю. А почему? А потому, что я не думаю об этом, я их всех все равно любить хочу, вот как! -- Про что я тебе говорю? -- рассердился Счастливчик и толкнул меня в грудь. -- Я тебе о смерти, о смерти говорю, а ты мне про Шурку плетешь... Ты что? -- А ты что? -- Я тоже толкнул его локтем. -- Меня все зовут "Счастливчиком", -- сказал он. -- А знаешь почему? -- Почему тебя зовут Счастливчиком? -- заинтересовался я. -- Будто не знаешь? -- Истинный бог! Все некогда было спросить... -- Дурак ты, -- сказал он и отвернулся. -- Нет, скажи! -- не отступал я. -- В шестьдесят втором, помнишь, четыре эрэса потопло? Один только человек выжил -- за киль удержался, когда судно перевернулось. Помнишь? -- Ясно, что помню, -- ответил я. -- В газетах тогда печатали. Точно, один паренек спасся... -- Это я, -- сказал Счастливчик. -- Ну! -- не поверил я. -- А в шестьдесят седьмом вот что было, -- рассказывал он. -- На базе "Анна" я за одну девчонку вступился с витаминного завода, так меня шпана всего ножиками изрезала... Положили в больницу, а ребята в море ушли, и все погибли, до одного... В шестьдесят девятом, я тогда гарпунером был на китобойце, со мной на берегу тоже история приключилась -- уже не помню, за кого я вступился, а ребята в Берингово ушли без меня и остались там... -- Как же, помню, -- прервал я его. -- Бухта Иматра, три могилы из камня, на самом мысу... -- Рыбачки меня в Невельске камнями закидали, когда я домой приехал. За то, что я живой остался! Я у мамы своей два раза после этого был, и все ночью... И невеста от меня ушла -- они подговорили... Ладно, перегорело в душе... -- Он закашлялся и разогнал дым рукой. -- Только вдруг хочется иногда кому-нибудь что-то хорошее сделать... Ну, хоть свитер подарить, как тебе вчера. Что-то такое сделать человеку, чтоб от него слово человеческое услышать!.. Ты понимаешь, что я говорю? -- Иди ты, -- сказал я и пощупал талисманчик. -- А ведь я вчера вас бросить хотел, когда прыгнул на льдину, -- вдруг сказал он. -- Зачем? -- удивился я. -- Тошно мне стало, когда вы со старпомом шкуру друг у друга вырывали... А потом подумал: еще погибнут они без меня, раз на мне такое клеймо стоит... -- Ишь ты... -- Я никак не мог понять, о чем он говорит. -- Смерть меня среди всех отметила, -- говорил Счастливчик. -- Играет она со мной -- поиграет и погубит. А я ее сам ищу... Только не хочу, чтоб по-глупому случилось, как с милым дружком моим, а чтоб людей спасти, а самому умереть -- назло ей, напролом чтоб... Только я не хочу умирать, -- говорил он, -- я не ради денег работаю: я море люблю, детишек люблю, животных люблю... -- Не может, чтоб такое было... -- проговорил я. Счастливчик посмотрел на меня и ничего не сказал. "Не может такое быть, -- лихорадочно думал я. -- Но чего-то неладно здесь... А свитерок ему надо отдать, выбросить, утопить его к чертям собачьим... Ведь если б мы тогда на "Тройку" не нарвались, прямо неизвестно, что могло произойти"... -- Поднимайся, -- сказал я, -- а то судно уйдет... -- Не уйдет, -- усмехнулся он. -- Они за мной обязательно прибегут, весь город перевернут, а разыщут... На остановке я вскочил в автобус и поехал в порт. Можно сказать, не ехал, а бежал впереди автобуса -- так мне не терпелось на судно после этого разговора. Едва показались портовые постройки, как народ в автобусе заволновался. Я глянул в окно и увидел нашу шхуну -- она стояла у самого выходного мыса, а еще я увидел много других судов, которые спешно отходили на рейд. Меня не только удивило то, что они отходили, сколько -- как они были освещены. Вся бухта была как-то странно освещена. И тут я понял, что в порту ЧП -- наверное, что-то загорелось... По причалу толкалось несколько моряков в ожидании рейдового катера. От них я узнал, что случилось: загорелся "Сергей Лазо", который привез сезонников. У них там вся машинная команда отправилась на берег, на вахте остался ученик моториста, и он по глупости врубил топливо, не продув топку, -- весь котел разорвало к чертям... Катера долго не было, а потом пришел знакомый "Валерий Брюсов", и эти пройдохи, конечно, содрали с нас по пятерке, прежде чем согласились подбросить на рейд. Когда мы вышли из-под прикрытия мыса, в воздухе запахло горелым железом и стало так тепло, что я расстегнул телогрейку. И тут мы увидели горящий пароход. Наверное, пожар в порту -- самое страшное, что можно придумать... "Лазо" горел так, что берег был освещен на целую милю. Пожар, видно, застал всех врасплох: люди бежали, забыв закрыть двери и иллюминаторы кают, а там возникла такая тяга, что пламя вырывалось из иллюминаторов метра на три... Самое лучшее было бы затопить пароход, но попробуй это сделай сейчас... К тому же на палубе я видел людей, но сюда не доносились их крики... Там работали спасительные суда, а еще "Лазо" был буквально облеплен "жучками" -- швартовыми буксирами. Эти работяги трудились изо всех сил, поливая борта водой из шлангов. На, шхуне почти вся команда была в сборе, хотя на палубе никого не было видно, кроме вахтенных: все лежали в каютах -- видно, хватили лишнего на берегу... Стрелы, трюм и боты были закреплены по-походному, ожидали старпома, который поехал оформлять отход. Старпома долго не было -- наверное, портовому начальству было теперь не до нас. Старпом привез с собой какого-то мазурика в кожаной куртке, в расклешенных книзу брюках с металлическими заклепками. -- Будет вместо Счастливчика, сказал Бульбутенко. -- Чтоб бондарить, таскать бочки -- особого ума не надо... -- А Счастливчик как? -- спросил я. -- Счастливчик в больнице, -- ответил он. -- Ожог второй степени. -- Да ты что? -- изумился я. -- Я ж с ним только что в пельменной сидел... -- Счастливчик, я тебе скажу, вот такой человек! -- Бульбутенко не глядел на меня. -- Если б ты знал, что там творилось... Девчонки приехали на море посмотреть, а тут -- на тебе... -- Значит, без Счастливчика уйдем? -- Ты пока помалкивай, понял? А я ребятам скажу, что отпустил его на несколько суток: мол, догонит нас на комбинате... Он, может, и в самом деле догонит, может, еще все обойдется -- ведь ему не привыкать... "Как он успел там оказаться? Ему и вправду везет на такие случаи... -- думал я. -- А если б там моя сестренка была или -- боже упаси! -- Шурка с ребятишками... Ведь это он бы их спасал, он, а не те, которые дрыхнут в каютах... -- Но тут я вспомнил наш разговор в пельменной, и мурашки у меня пошли по спине. -- Кончено! -- думал я, глядя на горящий пароход. -- Надо бросать эту работу. На селедку схожу, и хватит. Лучше дворником работать, лучше пускай меня сосулькой убьет на земле -- все равно лучше. Я Шурке так и скажу... К чертовой матери, к чертям собачьим это море!" А потом я увидел маяк и норд-вест ударил меня по ноздрям, и я подумал о море -- каким я хотел его видеть: и как Шурка встретит меня после плаванья, и какая у нас будет хорошая жизнь, если я заработаю денег побольше, а Шурка нарожает мне детей... И подумал: "Ну его к чертям, чтоб я думал обо всем этом! Я, слава богу, много от жизни не хочу. И будь что будет... А из кино я зря ушел: такую картину показывали и так женщины плакали... Ну просто дурак, что не досмотрел!" НАШЕ МОРЕ -- Нерпа, я -- Двойка! Нерпа, я -- Двойка! -- кричал по радиостанции Тимофеич, старшина бота. -- Прошу капитана на связь. Прошу капитана. Прием. -- "Двойка", я -- "Нерпа"... Тимофеич, что у тебя? -- Пеленг... Пеленг на нас взяли? Пеленг взяли? Прием. -- Про пеленг не думай: пеленг взяли. Взяли... -- Теперь скажу про обстановку: нахожусь на зюйде, на зюйде. Лед тяжелый. Привязался к ропаку. Дрейф... -- Тимофеич полой ватника протер стекло компаса: -- Норд-норд-ост. Норд-норд-ост. -- Про обстановку тоже не думай -- сейчас поднимем "четверку" и идем за вами, идем за вами... Что еще? -- Про посылку хочу спросить. У меня в ней стоит скипидар, от ревматизму. Баба налила его в водочную бутылку, так что ребята, не разобравшись, запросто могут выпить. И насчет остальной жратвы: жинка ее дустом обсыпала -- чтоб таракана отпугнуть... -- Про посылку и вовсе забудь: я твоего не возьму и другим закажу... Все? -- Лазарь... чего-то не в себе он сегодня... -- Тимофеич, покашляв, оглянулся на стрелка, который сидел на носу бота. -- Моторист за него стреляет. Моторист стреляет... -- Дострелялся он у тебя! -- Девушка его рожает, девушка рожает... -- Родила уже. Радиограммка вот... Дочка у него, три восемьсот. -- Жорка, дочка у тебя... -- Передал ему? -- Ага. -- Ну, чего он? -- Дрыхнет на капоте... Ага, желает поговорить... Моторист, с хрустом потянувшись, приподнялся на локте и взял у Тимофеича трубку. -- Это от кого же радиограммка? -- спросил он. -- От Надьки. -- А-а... -- Подкачал ты, Жора! -- укоризненно сказал капитан. -- Ведь если каждый из нас будет замест себя бабу делать -- кому мы тогда это море оставим? -- А что еще может родиться, когда все время на таком холоде? -- пожаловался моторист. -- Ладно, что человек вышел... -- Слушай совет: не будешь думать, как живешь, не будешь думать, что умрешь... Понял? -- Ты про что? -- Про содержание жизни говорю. -- А я у тебя про выпивку хотел спросить... -- Про выпивку спрашивать нечего: оставим тебе со стрелком, раз вы не получили посылок. -- Спасибо на этом... Тимофеич начал складывать рацию, а моторист достал из кармана ватника обтрепанную пачку "Беломора", красными негнущимися пальцами выловил из нее последнюю папиросу и отошел к наветренному борту -- покурить. Солнце только-только закатилось. Горизонт -- западная его часть -- был освещен зарей, но свет ее замутили дымы судов, стоявших у кромки в ожидании ледокола. В воздухе раздавались крики чаек-поморов (их было легко узнать по характерному косому полету), они стремительно бросались из стороны в сторону, выглядывая добычу. Вокруг лежал тяжелый, дымивший на морозе лед. Наверное, нет ничего безрадостнее, чем видеть ледовое поле с высоты небольшой шлюпки: какое-то дурацкое нагромождение льдин, бессмысленная трата энергии солнца, ветра, морских течений... Но постепенно глаз находил во всем этом какую-то странную гармонию, а порой -- сознательную, одушевленную работу. И уже казалось, что перед тобой -- громадная мастерская природы, порыв вдохновения неизвестного художника, который потрудился на совесть. Чего только здесь не было: суда разных видов, полет морских птиц, человеческие фигуры... Моторист даже поймал себя на том, что старается отыскать среди них свою девушку... "Вот дура! -- подумал он уже в который раз. -- Договорились ведь, что не будет ребенка... Чего ж это она? А может, решила опутать меня: ну, если не замуж, так хоть алименты на последний случай! Что-то непохоже на нее... Вот Верка -- этой точно пора родить, старая уже, ничего ей не остается. А Надька молодая совсем, ей бы еще жить да жить... Нет, в самом деле: чего это она?" -- озадаченно думал моторист. Тут как раз раздался плеск и возле борта вынырнул тюлень. Моторист пригнулся и, не оборачиваясь, поискал за спиной винтовку. Стрелок на носу тоже зашевелился и, болезненно напрягая лицо, посмотрел на воду. -- Подранок, -- сказал моторист. -- Тот самый... И чего он увязался за нами? -- Погоди, -- остановил его Тимофеич. -- Разве не видишь: руками можно брать... У тюленя было разорвано горло. Он беспомощно барахтался в воде, глядя на людей испуганными детскими глазами, а потом стал тонуть, но моторист ухватил его багром. Он втащил тюленя в бот и положил поперек -- так, чтоб кровь выливалась за борт, достал из чехла промысловый нож и начал снимать шкуру. Делал он это с таким мастерством, что невольно создавалось странное ощущение, будто он просто раздевает тюленя, не причиняя ему боли, вернее, раздевается сам тюлень, а моторист только помогает ему... Тюлень засыпал у него под ножом. -- Самка это, -- сказал моторист. -- Щенястая: белек у нее... -- Вот поэтому и не отставала от нас: не хотела тонуть с детенышем... Животная, а -- н( тебе! -- удивился Тимофеич. -- Что толку? Мертвый он, наверное, задохнулся после выстрела... Тимофеич сунул "Недру" под капот и подошел к убитому тюленю. -- Сегодня б щенила, у самого выхода стоял, -- заметил он. И пошутил: -- Вроде как именинники были бы сегодня этот белек и твоя дочка... А, Жорка? -- Какие еще именинники? -- нахмурился моторист. Он швырнул тюлененка в трюм и зло сказал молчаливо сидевшему стрелку: -- Чего расселся, мурло? Не стреляешь, так хоть бы зверя разделывал! -- Ну, чего ты? -- испугался Тимофеич. -- Жорка, ты чего? Моторист отмахнулся от него. Он сполоснул шкуру, уложил ее в трюм и, перегнувшись через борт, отмыл нож в розовой от крови воде. На рукояти ножа у него была изображена обнаженная девушка, а большой палец левой руки изуродован чингой. Моторист был рослый парень в важных штанах и голубой полотняной рубахе, поверх которой была надета толстовка без рукавов, подбитая оленьим мехом. -- Слышь, Жорка, -- распорядился Тимофеич. -- Скидывай хоровину* на лед, пока еще свет есть... * Промысловое название шкуры с салом. -- Вечно ты найдешь работу, -- недовольно ответил моторист. -- Ну, подумай: а если не попадем сегодня на судно? -- оправдывался Тимофеич. -- Скорей всего, так оно и будет... Что тогда? Попреют завтра шкуры на жаре -- весь день рабочий насмарку... Моторист стал выбрасывать на льдину, к которой был пришвартован бот, тяжелые тюленьи шкуры. Тимофеич готовил их к работе: растаскивал по льдине, просунув руки в дыры, оставшиеся от вырезанных ластов. Шкуры лежали салом кверху, напоминая громадные спекшиеся блины. Тут было несколько неразделанных звериных туш -- не успели обработать в горячке промысла. Тимофеич пересчитал шкуры и записал цифру в блокнотик, который он носил на груди наподобие креста. Моторист тем временем сполоснул пустой трюм забортной водой, черпая ее ведром, и выгнал воду насосом, чтоб не замерзла. Он увидел на дне трюма задохнувшегося белька, но не выбросил его Тимофеичу. "Сделаю из него шапку, -- решил он. -- Все равно этот белек для плана ничего не сделает". Старшина и моторист принялись за работу: срезали клочья черного мяса, бросали в воду. Чайки закружили над ними, выхватывая мясо прямо из рук. -- Вот сколько взяли сегодня! -- сказал моторист. -- Твой Лазарь и за неделю не настрелял бы столько... -- Ловок ты, что и говорить, -- согласился Тимофеич. -- Взял бы меня за стрелка? -- загорелся моторист. -- А то надоело форсунки дергать! -- Мое дело маленькое -- как начальство решит, -- уклончиво ответил Тимофеич. -- А знаешь новую инструкцию: если, к примеру, отстрелишь у зверя усы, мех идет по стандарту вторым сортом. А то и вовсе на кожу... -- При чем тут усы? -- А при том, что от твоей стрельбы большой ущерб получается для меха. А у нас весь план на меху держится! -- Не во мне тут причина, -- возразил моторист, -- а в винтовке. То есть в пуле. Надо пятку у пули делать плоской, тогда меньше будет разрыв. -- Чего ж тогда у него получается? -- Тимофеич кивнул на стрелка. -- Может, поработал бы для согрева, а, Лазарь? -- обратился он к нему. Стрелок вздрогнул и уставился на старшину. -- Жарко мне... -- сказал он вдруг. Тимофеич с мотористом, опустив ножи, подождали с минуту -- не скажет ли он еще что-нибудь? -- но стрелок больше ничего не сказал. -- Выдумал себе отговорку, чтоб лодыря строить! -- снова разозлился моторист. -- "Жарко мне!" -- передразнил он стрелка. -- Так, может, скинуть тебя в воду, чтоб остудился? -- Не ругайтесь, ребятки! -- забеспокоился Тимофеич. -- У меня раз на "Акибе" тоже разругались из-за пустяка. И что вышло: столкнул один другого в воду, а тот чуть было не утонул... -- К чему ты это? -- опешил моторист. -- А к тому, что он инструкцию подписать не успел... А инструкция нам, штурманам, что велит? Велит научить неумеющих плавать держанию в воде... Теперь попробуй рассуди: а как ты его научишь плавать в этом море? -- Да, могли они подвести тебя, старого пса, под монастырь... -- За тебя я бы не отвечал, -- нисколько не обидевшись, сказал Тимофеич. -- И за него тоже. Вы инструкцию по техбезопасности подписали... Только к чему вам молодые жизни зазря решать? Или неправду говорю... -- Верно, погодим маленько, -- усмехнулся моторист. -- Глянь-ка! -- удивился он. -- Вот чудо-то: бабочка... -- Где? -- Вон, туда гляди... В самом деле: над их головами, трепеща крылышками и будто проваливаясь в воздухе, летела бабочка -- Неужели так близко к берегу подогнало? -- удивился моторист. -- До берега отсюда -- два лаптя по карте, -- возразил Тимофеич. --Здешняя она, во льду живет. В полста седьмом, как мы ходили на Медный сивучей стрелять, я их там, бабочек этих, много видел... Лазарь! -- крикнул он. -- Ты куда? Стрелок грузно спрыгнул на льдину и заметался по ней, будто исполнял какой-то дикий танец, -- он ловил бабочку. Та трепетала у него над головой, возникая нечетким пятном то в одной, то в другой стороне. Уследить за ней было трудно, но стрелок не отставал и один раз совсем было схватил ее, но, будто не поверив в это, раскрыл кулак... Дело окончилось вот чем: стрелок, карабкаясь по крутому горбу льдины, оступился и кубарем полетел вниз, заскочив по грудь в глубокую лунку, наполненную водой. Подбежавшие старшина с мотористом с трудом вытащили его оттуда. -- Лазарь... -- проговорил Тимофеич, отдышавшись. -- Совсем ты сдурел, а? -- Подкова на сапоге оторвалась, а так бы не поскользнулся... Поймал бы, Тимофеич... Ведь с ладони, с ладони улетела! -- Да зачем она тебе? -- В Сад-городе... бабочки летали... 25 числа... -- проговорил стрелок, задыхаясь, вздрагивая от холода. Вид у него был довольно комичный в эту минуту: шапка сбилась на ухо, открывая остатки потных рыжеватых волос, мокрая телогрейка с пришитыми к самому краю пуговицами была расстегнута -- стрелок не то чтобы был толст, просто очень сильно развит в груди, -- а ниже на нем уже ничего не было: сапоги он сбросил и сейчас стоял на них, а штаны, суконные портянки и кальсоны скрутил жгутом и, выжимая воду, перекидывал жгут из руки в руку, словно горящую головню... Старшина и моторист, ничего не понимая, удивленно смотрели на него. -- Говорил тебе, Тимофеич: лечить его надо, а ты ему винтовку даешь! Пойду запущу двигун, а то не могу я на него смотреть... -- Ты что? -- возмутился Тимофеич. -- Солярки осталось со стакан, а ты ее жечь?! А если ночью на кромку вынесет, что тогда? Ветер, посмотри, вестовый... -- Выходит, пусть околевает тут, раз технику безопасности успел сдать? -- Моторист остановился и, не глядя на Тимофеича, сплюнул себе под ноги. -- А шкурье зачем? -- Что шкуры: спереди тепло, а сзади мерзло... Да и пока разгорятся они! Он прыгнул в бот и потянул к себе пусковой шпагат от стартера. Все вокруг огласилось треском заработавшего двигателя. Моторист привязал шпагат к румпальнику и стал помогать Тимофеичу укладывать шкуры обратно в трюм. Стрелок, развесив на трубе глушителя мокрое белье, снова устроился на носу, обернув телогрейкой голые ноги. Управившись с работой, старшина с мотористом принялись за стряпню. Моторист поджег на капоте тюленью шкуру. Тимофеич вытряхнул из цинка патроны, положил в него кусок тюленьего сала и поставил цинк на огонь, .а. потом, когда сало растопилось, бросил туда несколько кусков тюленьей печенки. Вскоре ужин был готов. Они начали есть, по очереди выхватывая ножами из цинка дымившуюся печенку. Потом Тимофеич, отворачивая от огня горбоносое, удлиненное бородой лицо, подтянул абгалтером раскалившийся цинк, отвинтил крышку термоса и, наклонив цинк, вылил в нее кипевший жир. -- Как ты его пьешь? -- поморщился моторист. -- Полезная вещь, -- ответил Тимофеич. -- И для желудка, и по мужской части... -- Жена, видно, ждет не дождется, когда ты в море уйдешь... -- А мы с ней не уступим один другому, -- засмеялся Тимофеич. -- Поверишь, аж боимся друг на друга глядеть... -- Он достал из ватника конверт и посмотрел на него так, будто проверял сотенную. -- Пишет, что с водой плохо: колонка испортилась, за два квартала приходится бегать... -- Дети помогут. Их у тебя, видно, целый детсад... -- Какой там детсад! Давно на свои ноги стали, разъехались кто куда... По правде сказать, -- признался он, -- и не видел я, как родились они, как уехали... Знаю, что были дети, а теперь их нету... Ну, да что про них говорить! Только б все тихо-мирно, а там выйду на. пенсию и буду свой ревматизм лечить, -- Тимофеич приспустил сапог и ласково погладил худую, без икры, ногу. -- Денег не мешало бы еще призапасить: долго жить собираюсь. Теперь у нас главная жизнь должна начаться! -- с одушевлением говорил он. -- Теперь только для себя будем трудиться... Моторист отвернулся от него. -- Скучно мне что-то, -- пожаловался он и повернулся к стрелку: -- Слышь, мурло? А ну сбреши чего-нибудь... -- Чего сбрехать? -- спросил стрелок. Он натянул на себя дымящуюся одежду и, заглушив двигатель, тоже пристроился рядом с ними на капоте. Какая-то перемена произошла в нем, и былую скованность как рукой сняло. Более того: он прямо не находил себе места от возбуждения -- лицо у него раскраснелось, он нетерпеливо ерзал, поглядывая с дружелюбным удивлением то на старшину, то на моториста, будто только сейчас познакомился с ними и был доволен этим знакомством... -- Чего сбрехать? -- повторил он. -- Ну, сбреши про двадцать пятое число, -- сказал моторист. -- Про жару, бабочек -- что там было... -- Жарко было, -- ответил стрелок, смущенно улыбаясь. -- Приморский орех там растет, лужок там и речка... -- Где это? -- В Сад-городе... -- Ага. -- А она смеется: "Молодой парень, поймайте моему сыну бабочку, а то мы никак не могем ее поймать..." -- Кто, говоришь, смеется? -- Женщина одна, с ребенком... Я, значит, пиджак снял и пошел эту бабочку ловить, а они следом бегут... А потом ребенок и говорит: "Папа, я не хочу бабочку, потому что я хочу орех". А она ему: "Разве это папа, это же чужой дядя!" -- говорит. Правду тебе говорю! -- Ну-ну... -- Ну, сорвал я ребенку орех и наказываю: не кусай его, в нем йоду много, обожжешься! А ребенок сразу и укусил -- разревелся, ясное дело... Тут она зачерпнула ладошами из речки и подносит ему: "Попей, -- говорит, -- легче станет". А ребенок: "Не хочу!" -- он, как я заметил, любил поперек тебе делать... Тогда я стал воду пить у бабы из ладош, чтоб ребенка заохотить, а она застеснялась и обрызгала мне лицо и тенниску... В общем, поехал я тогда. -- Куда поехал? -- В морпорт. Я там после отгулов подрабатывал на погрузке... А они меня проводили вдвоем до электрички, она на прощанье платочком помахала... -- И все, что ли? -- разочарованно спросил моторист. -- Все... -- Стрелок, оскальзываясь негнущимися пальцами на пуговицах, стал торопливо расстегивать телогрейку. -- Жарко было... -- говорил он, тихо улыбаясь. -- Двадцать пятого числа... Я, как найдет на меня жара, прямо работать не могу -- все мне тогда до ручки... -- Неужто ровно по числу? -- удивился Тимофеич. Стрелок кивнул. -- Врешь ты, -- не поверил моторист, -- тридцать первое сегодня... Стрелок ему не ответил. Тогда моторист спросил: -- Ни разу ее больше не видел? -- Уже два года как... Все некогда было в Сад-город съездить. На море думаешь: как во Владивосток придем, сразу отскочу туда. Мне хотя б на двадцать минут, только дома пересчитать... А придешь в город -- не до этого. К тому же робею я: а если встрену в самом деле? Чего я ей скажу? -- А может, она приезжая была? -- Наверное, приезжая, -- сразу согласился стрелок. -- Ну и дурак ты! Может, она от тебя чего хотела, а ты? Я прямо стрелял бы нашего брата, который момент упускает на берегу! -- неожиданно разволновался он. -- Э-эх, что говорить!.. Моторист перешагнул через лежавшего Тимофеича и сел на планшир, свесив через борт ноги в яловых сапогах. "Дура-баба! -- подумал он снова о Надьке. -- Чего сделала... Ей-богу, все это она нарочно сделала, чтоб опутать меня... -- Он представил Надькину комнату в общежитии кирпичного завода на Угольной, плакат на стене: "Здесь умеют верить и ждать", а под плакатом -- его фотокарточка... -- Хитрая! И отдельную комнату ей дали потому, что распустила слух, будто я на ней женюсь... Ну нет, насчет ЗАГСа -- дудки! -- ничего у нее насчет ЗАГСа не получится! Необразованная ведь она, Надька... Что она: семилетку кое-как окончила, в солдатки пошла, потом буфетчицей работала на плавбазе, а теперь на кирпичный устроилась. Необразованная... Вот была Катя, на этой и жениться можно было: пединститут окончила..." Раз он из-за нее весь город обежал, хотел купить подарок. Нашел на барахолке японское белье: рейтузы, лифчик и все остальное. Уйму денег положил, а она не оценила: обиделась, до сих пор с ним не разговаривает из-за этого... "Вот тебе раз! А Надька б оценила, а ведь ни разу ей подарка не купил..." -- Скучно чего-то, -- сказал он. -- Скорей бы ребята пришли... Может, крикнуть кому-нибудь? -- Он посмотрел на часы. -- Как раз на связь выходить... -- Верно, пора, -- отозвался без интереса Тимофеич. -- Говори, а я подремлю маленько. Моторист настроил рацию и тотчас услышал голос судового радиста. Тот кричал, глотая слова, одурелый от водки и насморка: -- "Двойка", я -- "Нерпа"... Ес-си меня слыш-те, говорите: "да", ес-си не слышите -- "не"... Понял вас, понял вас: вы меня не слышите... -- Ты что, вовсе лыка не вяжешь? -- Жора... Жор, здорово! -- Привет. -- Идем к вам, идем к вам... Прием. -- А где капитан? -- В гальюн пошел, в гальюн пошел. -- Ясно. Позови рулевого... -- Сейчас... Слышь: нет в рубке никого, нет никого... -- Куда ж вы идете? -- Идем к вам, идем к вам... Жор, ну и подкачал ты! -- Чего так? -- Дочка, говорю, дочка... Прием. -- Пошел ты... -- Моторист выругался и выключил рацию. "Скучно мне чего-то..." -- вновь пришло мотористу в голову, хотя он, кажется, меньше всего думал сейчас о том, скучно ему или весело. Он с беспокойством ощупал карманы в надежде отыскать хотя бы окурок, ничего не нашел и как-то беспомощно оглянулся. Стрелок уже спал, уронив на скрещенные руки лысую голову, зябко сутулился у огня Тимофеич. И кругом не на что было посмотреть: воздух был темный, в нем смугло блистали первые звезды, а по горизонту неясно проступали очертания облаков; по ним скользили светлые пятна -- то был отраженный свет ледовых полей, которые безостановочно гнали в океан муссонные ветры... "Засвечу я сейчас!" -- решил моторист. Он пододвинул к себе ящик с пиротехникой, запустил в него руку и вытащил аварийную ракету-шестизвездку. Крепко зажав патрон, он отвинтил колпачок, вытянул шнур с кольцом и дернул к себе... Ракета выстрелила, едва не вырвав гильзу из рук. Все вокруг красно осветилось, но то, что увидел моторист, не вызвало в нем никакого интереса. "Пущу-ка зеленую теперь..." -- Ты чего? -- вскинулся дремавший Тимофеич. -- Жорка, ты чего? -- А чего? -- Еще спасатель увидит! -- Ну и пускай спасает, -- вяло ответил моторист. -- Жорка, -- разволновался Тимофеич, -- да я тебя стрелком возьму, если Лазарь заболеет... Ты сам подумай: на черта нам спасатель! Они за спасение, знаешь, сколько с управления срежут? А управление с кого? С нас, ясное дело. Вся прогрессивка полетит к едреной кочерыжке! Ты ж первый и виноват будешь, раз по твоей причине запасной бачок с соляркой забыли... -- Сам надоумил меня с бачком, -- возразил моторист. -- Говорил, что места много занимает, некуда шкуры девать... -- Ты, я -- кто там будет разбираться... Срежут прогрессивку, столько денег выбросим на ветер, дурак! Или нам они легко даются? Неужто это объяснять надо? -- Понимаем, не первый день замужем... -- То-та! Должен видеть, что к чему, раз семейный ты теперь... Моторист хотел было возразить, что никакой он не семейный, а с чего они весь этот галдеж устроили, так ему просто непонятно. Даже если у его знакомой и появился ребенок, так разве это о чем-нибудь говорит? ...А познакомились в апреле, то есть на пасху по старым предрассудкам... Они тогда на ремонте стояли во Владивостоке. Он ночевал у сестры Верки, на Угольной. Утром проснулся -- Верка гладит его рубашки. Подошел в трусах к форточке покурить. А тут Надька вошла, в руках у нее крашеные яйца. Говорит Верке: "Давай похристосуемся". Они расцеловались. Потом подходит к нему -- выпивши она была маленько... Ну, поцеловались. "Давай еще, а то не распробовала"... Они еще раз. А Верка рубашки гладит... Что ему в Надьке понравилось: рост у нее хороший, со всех сторон круглая, лицо розовое с улицы... И смело в глаза глядит: "Что, нравлюсь я тебе?" -- "Нравишься". -- "Дымища у вас, -- говорит, -- хоть окно откройте: тепло как на улице! Ну, я пошла..." Тут он скоренько штаны, рубаху натянул, выскочил во двор... Она возле калитки стоит, придерживает от ветра юбку: "Жорик, увидела тебя -- и словно приворожил ты меня чем. Стыдно сказать, только чего хочешь, то и делай со мной". -- "Обожди, сейчас сбегаю за рубашками..." А Верка молодец, выручила: побросала рубашки прямо из окна, они с Надькой ловили их внизу, горячие от утюга... -- Гудит чего-то, -- сказал Тимофеич. -- Неужто на кромку выносит? Нет, не должно бы... Моторист прислушался, глянул на небо. -- Ледовый разведчик это, -- сказал он. -- Посмотри-ка... Генка Политовский летит! Вот ей-богу... Дай крикну, а то мимо пролетит... -- Только лишнее не говори, -- предостерег Тимофеич. -- Двумя словами перекинемся... Я -- "Двойка"! -- закричал по рации моторист. -- "Лилипут", отвечай! "Лилипут", отвечай! Ледовый разведчик грузно перевалился на крыло, показав различительные огни, и начал спускаться, описывая плавный круг. -- "Двойка", я -- "Лилипут"... Кто вызывает? Прием. -- Гена, здорово! -- Здорово. Кто это? -- Жорка говорит. Жорка Латур с "Нерпы". -- Жора! -- закричал летчик. У меня известие для тебя: дочка у тебя, дочка... Прием. -- Ничего, переживем как-нибудь... -- Это вы ракеты пускали? -- Тут у нас солярка кончилась. И вообще... Слышь, Гена: крикни спасателю, а то надоело здесь! -- Некогда ему: за шведом пошел, за шведом... -- А мы, значит, хуже шведа? -- Тут обижаться нечего: швед в гостях, а вы, считай, у себя дома, -- сказал летчик. -- Само собой, -- засмеялся моторист. -- Наше это море, для нас сделано... -- К тому же шхуну вижу, шхуну вижу... -- Они там посылки из дому получили, к празднику... Мимо не пройдет? -- Прямо на вас прет. -- Даже интересно: там у них в рубке никого нет... -- Судну не привыкать, само к вам дорогу найдет, -- пошутил Генка. -- Ну, будь здоров, а то некогда мне. -- Гуляй... Моторист подул на окоченевшие пальцы, прислушался. Вокруг стояла такая тишина, аж глохло в ушах, только временами, пушечно выстрелив, лопалась льдина или выскакивал подсов, шумно расплескав вокруг себя воду... "Или "Шлюп" настроить, пока еще есть время? -- подумал моторист. -- Крикнуть на метеостанцию: может, там приятель дежурит... А может, Надьке радировать -- поздравить дуреху?.. Крикнуть, и чтоб она в ответ крикнула... Чего это со мной сегодня? -- недоумевал он. -- Сколько раз попадал во всякие передряги, и ничего. Ничего не оставалось. Видно, потому, что ни о чем в это время не думаешь. А если и придумаешь что-нибудь, так нарочно такое, чего, может, и в жизни не бывало и быть не может. Потом сразу забудешь про это, и ладно. А сегодня совсем другое лезет в голову..." Моторист обернулся, услышав за спиной какую-то возню и хрип. Вытаращил глаза: по шкурам ползал белек, тыкаясь носом в обрызганные кровью трюмные доски. "Ну и живучий зверь! -- подивился он. -- Это ж надо: издох, а потом снова ожил! Видно, неправду говорят: не сумеем мы этого зверя начисто вывести..." Он взял тюлененка на грудь. У того под густым мехом бешено колотилось сердце -- аж прыгала ладонь. "Были бы именинники сегодня этот белек и твоя дочка", -- вспомнилось ему. Моторист перекрестил тюлененка ножом: -- Живи, родственник! И выпустил его в море. МОСКАЛЬВО 1 -- Сколько? -- спросил капитан. Вахтенный помощник Степаныч оторвался от бинокля и глянул на счетчик эхолота. -- Двадцать шесть, -- сказал он и сам удивился: -- Скоро в берег ткнемся, а все больше двадцати! -- Течение донное, -- заметил капитан. -- Никакого земснаряда не нужно. -- И приказал мне: -- Держи на баржу, прямо на этих баб... -- Ничего не видно, -- пожаловался я. -- Чего они нос облепили? -- Я показал на ребят. Капитан приподнял окно рубки. -- Чего столпились на палубе! -- закричал он. -- Вы что, баб не видели? -- Они без купальников, -- хохотнул Степаныч. -- Я такое раз в японском журнале видел... -- А кого им стесняться? -- усмехнулся капитан. -- Мужики все на рыбе, тут одни бабы остались. -- Дай-ка глянуть, -- попросил я и отобрал у Степаныча бинокль. На берегу, на полузасыпанных песком кунгасах, обсыхали после купания женщины -- они растянулись прямо на голых досках. И еще две мокрые купальщицы карабкались на кунгас, все у них было коричневое, видно, все лето загорали в чем мать родила. Они видели, что мы разглядываем их, и показывали нам языки, а потом оделись не торопясь, попрыгали с кунгасов и припустили по берегу -- их цветастые платья замелькали на пустынном пляже за причалами... -- Влево ушел! Ты что, ослеп? -- набросился на меня капитан. -- Положи бинокль! -- С ума можно сойти! -- засмеялся я. Боцман Саня просунул голову в рубку, он улыбался, показывая крупные прокуренные зубы. -- Где это мы? -- спросил он. -- Москальво, -- ответил капитан. -- Готовь шланги: воду возьмем и обратно. -- Вот тебе на! -- удивился Саня. -- Это тебе не то чтоб так это... -- Лицо боцмана изображало решительное несогласие с таким намерением капитана, он страдальчески тряс головой и шевелил губами, подыскивая слова, но так и не сумел произнести что-либо путное... Впрочем, капитан и так понял его. -- Поразговаривай у меня! -- пригрозил он. -- И живо, а то опять ни одна пробка не подойдет! Боцман вытянул голову из иллюминатора и спустился на палубу. Было видно, как он давал внизу распоряжения, показывая рукой на ванты, но никто не внял ему, и кончилось тем, что боцман сам полез на ванты и завозился там, сбрасывая шланги вниз. Был полдень -- сухой и жаркий, без ветра. Цистерны на берегу, выкрашенные серебрином, резали глаза, желтый зной колыхался над ними; пахло бензином -- это испарялась солярка, разлитая по всей бухте. Только лес, тянувшийся по песку далеко за конторой, казался прохладным и свежим. Возле конторы милиционер пил воду из водопроводной трубы. А кроме милиционера вокруг не было ни души. -- Эй! -- крикнул капитан. -- Прими конец! Милиционер оглянулся -- это была женщина. Она, видно, искупалась только что: волосы были мокрые, а на груди, на синей форменной рубашке, проступили два мокрых круглых пятна. Она затянула на поясе широкий ремень с кобурой и, расчесывая волосы, не спеша подошла к воде. В жизни я не видел такого красивого милиционера! -- Ты швартовый возьмешь? -- капитан растерянно смотрел на нее. -- Угу, -- невнятно проговорила она, во рту у нее были шпильки. Женщина поймала на лету носовой швартовый и зацепила его за чугунную тумбу на кунгасе, а потом зацепила второй швартовый, который ей подали с кормы, выпрямилась и, укладывая волосы, уставилась на нашего капитана. Она смотрела на него так пристально, что мы все тоже стали смотреть на капитана, соображая, что она в нем такое увидела... -- Не узнаешь? -- спросила она. -- Нет, -- сказал капитан. -- А ты капитан, что ль? -- Ага. -- Зверя бьешь? -- Ну. -- "Ну", "ага"... Ты разговаривать умеешь? -- Разучился, -- засмеялся капитан. -- Полгода на берегу не был. -- Столбняк? -- усмехнулась она. Матросы на палубе прямо покатились со смеху. -- Трап! -- ошалело кричал капитан. -- Где трап? Боцман! Где боцман? -- Давай руку, -- сказала она, -- я и так залезу. Капитан сбежал на палубу, она протянула ему руку, он нагнулся, подхватил ее под мышки и задержал на руках, словно ребенка. -- Пусти, а то вдарю, -- сказала она. -- Не ударишь, -- сказал капитан, но отпустил ее. -- Чего скалишься? -- обратилась она к боцману. -- "Грудь" бы застегнул, срамник... Пальцы боцмана прошлись сверху вниз по ширинке, словно по пуговицам баяна, и лицо его стало растерянным. -- Вот это так... чтобы... -- начал он. -- В каюту! -- заорал капитан. -- Чтоб вид имел! Моряк ты или прачка? Боцман, спотыкаясь на шлангах, побрел в каюту. -- Совсем вы без женщин распустились... -- сказала наша гостья и, улыбаясь, медленно обвела нас всех взглядом. -- Ни одной ведь нет? -- Ни одной, -- ответил капитан и оглянулся: -- Повара ко мне! Повар, маленький плешивый человечек со скучным и презрительным выражением на белом лице, подошел и остановился возле капитана, глядя в сторону. -- Пельмени -- чтоб в пять минут были... -- Скажете тоже, -- недовольно ответил повар. -- Это ж тесто надо, это ж мясо... -- Тесто у тебя есть! -- вскипел капитан.-- Сам видел: бражку варишь! -- Это ж мясо... -- А медвежатина? Будешь есть медвежатину? -- обратился он к женщине. Та только усмехнулась. -- Все будут веселиться, а мне пельмени делай, -- промямлил повар. Он все еще топтался возле них. -- Сейчас воду возьмем и обратно... -- Знаю я ваше "сейчас". -- Тебе что сказано? Веселиться! Хватит с тебя, повеселился на прошлой стоянке... -- Я сейчас напишу заявление об уходе, -- уныло сказал повар. -- Пиши -- только после пельменей, -- засмеялся капитан. И повернулся к нам: -- Отпускаю на берег, выдам всем по пятерке... Чтоб через час обратно! Мы взвыли от восторга. -- Ты куда? -- бросился за мной вахтенный помощник Степаныч. -- А вахта? А кто воду будет брать? -- Пошел ты, -- ответил я, -- у тебя жена есть и пятеро детей, а я холостой, мне сам бог велел... -- Рапорт напишу! -- кричал он мне вслед. 2 Через порт -- от конторы до столовой -- были набросаны доски для перехода, покрытые засохшим гусиным пометом, а водопроводные трубы лежали прямо на песке, а возле цистерн валялся громадный скелет кашалота. Порт был огражден от дюн большими фанерными щитами, в дюнах пролегала узкоколейка. Сам поселок Москальво находился милях в трех от порта, туда ходила дрезина, и наши ребята успели уехать, только трое остались: Колька Помогаев -- четвертый штурман, боцман Саня и еще Гена Дюжиков, то есть я. Боцман взял с собой фотоаппарат "Любитель" с самодельным штативом в виде трех здоровенных кольев -- он был заядлым фотолюбителем.