а. И то -- слава Богу! Потолок истекал белой жижей. Покоя больше не было. x x x Но если вспоминать все, как было, то покой кончился еще раньше, и Эрез тут был не при чем. Об этом я еще расскажу. А сейчас мне хочется окунуться в ту короткую паузу тишины и покоя, которая выпала нам именно здесь, в этом старом серого цвета доме на тихой улице небольшого городка. Мы вычистили и выбелили в квартире все углы и стены. Хуже было с антиквариатом, но и с этим мы справились. Однажды старинные кресла рухнули под нашими телами, и наш добрый хозяин смирился, расстался с мыслью продать эту рухлядь, доставшуюся ему вместе с квартирой, и разрешил ее выкинуть. Это было сделано немедленно, пока хозяин не передумал. В доме появились тоже не новые, но без аромата старины средства для сидения. Что-то нам подарили знакомые старожилы, что-то подобрали на улице. Люди побогаче часто меняют мебель, и надоевшую выставляют на улицу. Такие, как мы, ее берут. Здесь так и говорят: "с выставки". Часто это очень хорошие вещи. Все, что требовало ремонта, побывало в руках у мужа. Дом наш приобрел приличный вид. Мы жили. А может, это была иллюзия? И что вообще такое -- жизнь? Но ведь в самом деле мы -- жили. Муж просыпался рано утром и почти каждый день уходил работать. Не на работу, как было там, в той стране -- в свой институт, в свою лабораторию, к восьми ноль-ноль, а туда, куда звали, делать то дело, которое предлагали сегодня. Иногда перепадало кровное, связанное с электричеством -- починить электрочайник или духовку, сделать проводку, но чаще приходилось делать непривычную тяжелую работу -- смолить крыши, бетонировать дорожки, белить, красить. Часто его брал с собой Абрам -- как подмастерье, в помощь. Он сантехник, мастер высокого класса, но вообще умеет делать все, любую ручную работу. Учеником своим Абрам был доволен. Возвращался муж усталый, часто совсем без сил, но если назавтра была работа, он опять поднимался и шел, куда звали. Нужны были деньги, но главное -- что-то делать, трудиться, иначе можно потерять себя, свое человеческое лицо. Абрам сколотил мне небольшой складной столик, я втиснула его между обеденным столом и стеной на маленьком закрытом балкончике, где мы обычно ели, и поставила на него пишущую машинку. Эту машинку с русским шрифтом какой-то запасливый репатриант из Союза приволок в Израиль и сдал в комиссионный магазин. А мы купили. Она была почти такая же, как моя, та, что я оставила там. Со странным трепетом, почти затаив дыхание, как будто после долгой разлуки, я открыла футляр и прикоснулась к клавиатуре. Это были прекрасные часы, когда я оставалась одна и можно было работать. Я опускала жалюзи, отгораживалась от мира и -- писала. Вскоре, правда, мне дали понять, чтобы я особенно не рассчитывала на то, что мир меня оставит в покое. Стрекот моей пишущей машинки был звуком в этом дворе странным, непонятным, он привлекал внимание, возбуждал любопытство. Не знаю, как взрослые, может, и им было интересно узнать, что это я делаю, но они не спрашивали. Но дети -- существа особые, нетерпеливые, их любопытство требует удовлетворения. И вот однажды под вечер, когда я сидела за своим столиком и находилась в другом измерении, раздвинулись разболтанные пластины стареньких жалюзи, их раздирали далеко не чистенькие детские ручонки. В образовавшуюся щель я увидела полоску смуглой мордашки и один черный-черный сверкающий глаз. Он принадлежал дочке соседа, живущего над нами. Я вышла во двор. -- Пойдем, -- сказала я девочке. -- Я покажу тебе, как это делается. Но работать пришлось перебраться в спальню. Окно здесь выходило на задний двор, было выше от земли, шансов, что сюда не доберутся проказники, естественно, больше. Правда, места здесь хватило только чтобы поставить стол, стул уже не помещался, печатать я садилась на край кровати. Но какие это были мелочи. Это была че-епу-у-ха-а! Мы -- жили. У нас даже появился кот. Как большинство домов в Израиле, наш дом стоял не на земле, а на столбах, вернее, на столбиках, невысоких, коротких, но все-таки пространства между землей и плитами нижнего этажа хватило, чтобы здесь образовался кошачий родильный дом. Как-то приблудная кошка произвела в нем на свет несколько слепых беспомощных созданий. Все они куда-то подевались, исчезла и беспечная мамаша, оставив нам одного своего отпрыска -- серого с черными тигриными полосками, в белых тапочках. И муж его выкормил. Он выносил ему еду во двор, котенок привык, учуяв шаги кормильца, мчался к своей трапезной -- под нашим балконом, где в свободное время часто отдыхал на стуле муж. Котенок был симпатичный, умненький и какой-то удивительно деликатный. Его друзья-приятели, а может, среди них были и ближайшие родственники, услышав запах пищи, прибегали во двор к миске нашего котенка. Он отходил на шаг, подпуская к еде других, и молча наблюдал, как они поглощали его обед. Он никогда не сражался за пищу, даже, когда явно был голодным. Собратья его были не такими деликатными и часто не оставляли ему ничего. -- Интеллигент, -- ласково-сочувственно говорил о нем муж. Пришлось взять котенка под охрану и сторожить, пока он не насыщался. Но если за его трапезой издали наблюдали голодные сородичи, было такое впечатление, что кусок не шел ему в горло. Такой вот интересный вырос у нас кот. Может быть, в прошлой жизни он был человеком. И наверное, неплохим. Как в обычной, нормальной жизни, у нас бывали гости. В нашу квартиру можно было войти, посидеть за столом, выпить кофе. Вечерами мы с приятелями бродили по улицам допоздна, глотая скупую прохладу. Мы ездили в Хайфу на концерты симфонического оркестра, в нашем и в соседних городках не пропускали ни одного выступления российских гастролеров. Такие походы возможны, когда есть, куда возвращаться, есть крыша, покой, своя удобная кровать. По выходным из Галилеи приезжала с семьей Ирина. Я могла их принять и покормить, почти как там, как в былой жизни. Хорошо, когда детям есть, куда приехать, погреться у родного тепла. И вдруг все стало рушиться. В буквальном смысле. x x x Неожиданно замолк телевизор. Утром мы слушали новости, а под вечер включили -- по экрану переливалась голубоватая вода. Муж повозился с пультом, со шнурами. Тщетно. -- Ну что ж, пошли гулять. -- Идем. Во дворе, пересекая его наискосок, валялась наша телевизионная антенна полгода назад с таким трудом водруженная мужем на крышу. Она была покорежена и погнута. -- Габи, -- спросил муж у соседа, живущего над нами, -- что это такое? Тот объяснил очень спокойно: -- Мы начали перестройку дома. Антенна мешала, мы ее выбросили. -- Но ты бы предупредил, я бы сам снял ее и установил... ну, за окном. Габи пожал плечами, не ответил. Он был хозяином крыши, у него начались великие дела, и ему было не до наших глупостей. Над нами началась стройка. Призрак ее, правда, маячил давно. Приходили какие-то люди, наверное, из мэрии, смотрели, измеряли, о чем-то спорили. Хозяин наш как-то мельком сказал, что Габи со второго этажа хочет достраивать еще один этаж. -- Требуется твое согласие? -- спросили мы. -- Да. -- И ты его дал? Хозяин развел руками: -- А что делать? У человека семья, ему тесно. Мы тогда возражать не стали, перспектива казалась далекой, в Израиле все дела устраиваются долго. Но стройка вдруг ворвалась в нашу иллюзорную тишину весомо, грубо, зримо, как римский водопровод. На следующий день, после того, как мы обнаружили во дворе покореженную телеантенну, Габи снизошел до того, что предупредил нас: -- Закройте окна, будем бросать мусор. Наверху все рушили, разваливали, дробили и лопатами бросали со второго этажа вниз. Закрытые окна не помогали. Все покрылось цементной пылью, бетонной крошкой. Во дворе стоял густой серый туман. -- Варвары, -- только и мог выговорить муж. Мы, слава Богу, повидали немало строек и в городах, и в деревнях, там, в той стране. Я пыталась вспомнить, встречала ли такое. Нет, не было. Из закрытого окна сквозь облако цементной пыли видны были горы строительного мусора. Совсем недавно здесь радовала глаз свежая травка, выращенная самим Габи. Здесь, на этом зеленом поле, он с сынишкой играл в футбол. -- Габи, -- спросил муж, -- а что, нельзя было придумать что-нибудь другое? Например, насыпать мусор в мешки и спускать вниз на веревках. И относить к воротам, а не засыпать весь двор. Он посмотрел на мужа так, будто тот свалился с луны. -- Но ведь -- дети, -- вмешалась я, -- они дышат этой... -- я попыталась на иврите найти подходящее слово и не нашла. Но Габи и так понял меня, махнул рукой: -- Ничего. -- Это временно. Зато будет большая квартира. Чего не вытерпишь ради великой цели! Габи был деятелен и непоколебим. Он вообще был -- мужчина. В России бы сказали -- мужик, в смысле представитель именно этой половины рода человеческого. Смуглый, черноволосый, как и большинство выходцев с Востока, он был среднего роста, но крепок, широк в плечах, руки крупные, сильные. Он умело держал в руках лом, лопату, топор, легко взбегал по лестнице, неся маленькую дочку вместе с коляской и сумку с продуктами, которую только что забрал у жены. У них была дружная трудовая семья. Нам вообще повезло: в доме, где мы снимали квартиру, не дрались, не скандалили, полицию к нам не вызывали. Крики и вопли неслись из дома напротив, полицейскую машину мы видели там нередко. А у нас жили мирно. По утрам соседи из квартиры, что была над нами, все уходили из дома. Раньше всех на работу отбывал глава семьи, во дворе он появлялся только под вечер. Жена его, Шуламит, очень женственная, приветливая, улыбчивая, выходила полчаса спустя, она провожала в ясли, садик и школу троих своих детей и тоже шла на работу. Возвращалась она после полудня с обеими дочками, мальчик приходил из школы самостоятельно. Ему уже минуло шесть лет, он считался взрослым и даже ходил в ближайший магазин за хлебом. А девочки у них были просто красотки, особенно меньшая. Она смотрела на нас прекрасными черными глазами, казалось, все понимала, но ничего не говорила, хотя шел ей уже третий год. -- Вот... не хочет говорить, -- за улыбкой скрывала тревогу Шула. Габи был спокоен: -- Ничего, заговорит. -- У него не могло быть что-нибудь не в порядке. Зато старшая, тоже черноглазая и кудрявая проказница, была болтушка. Иногда, снисходя до меня, она рассказывала об их семейном житье-бытье и вообще обо всем. Она говорила быстро-быстро, нимало не смущаясь тем, что я почти не понимаю ее ивритскую скороговорку. Но это я поняла: -- Вот к Песаху закончим ремонт... -- как-то сказала она. Я прикинула, сколько времени осталось до Песаха, усомнилась, спросила: -- Почему ты решила, что до праздника вы закончите? -- Папа сказал. Этот разговор был у нас с девочкой потом, когда перестройка затянулась, она шла уже больше года, и мы изнемогали. А пока антенна валялась во дворе. Приехал хозяин. -- Как это с точки зрения закона? -- спросил его муж. -- Все-таки это наше имущество. Он должен компенсировать. -- Я не хочу с ним ругаться, -- сказал Эли, и вам не советую. Лучше я сам куплю вам новую антенну. Хозяин наш небогат, и его готовность оплатить соседский вандализм, лишь бы не вступать в конфликт, была нам непонятна. Странный человек Эли, совсем, как наш кот. Хотя почему -- странный? Может, люди и должны быть такими, а не хватать друг друга за глотку. Когда Ирина нашла Йоси, маклера, который обещал осчастливить нас квартирой, я спросила: -- Ты видела хозяина? Он не мошенник? Не обманет? -- Ах, мама, -- сказала Ирина, -- ты бы на него посмотрела. Он сам боится, чтобы его не обманули. Хозяин нам понравился сразу. Было ему лет сорок. Высокий, плотный, даже полноватый, с курчавыми чуть седеющими волосами, широким добрым лицом, он не был похож на тех израильтян, которых мы до сих пор встречали. Потом мы узнали, что он инженер-электрик, конструктор, но не работает, у него плохо со зрением, потому и носит все время темные очки. За компьютером сидеть нельзя, другой работы нет. Квартиру, которую мы снимали, он не так давно купил для своей старенькой мамы, но когда пришлось бросить работу, забрал маму к себе, а квартиру решил сдавать. Позже он стал преподавать в какой-то технической школе, но тогда мама его заболела, она лежала дома, и все деньги уходили на оплату сиделок, которые ухаживали за больной и днем, и ночью. Мама, правда, была непохожа на своего сына. Пока она еще не слегла, звонила нам по телефону и, вспоминая русские слова, которые знала давно, когда еще до рождения Эли жила в старом Вильно, давала нам указания по благоустройству квартиры. Но Бог с ней, со старой и больной женщиной. Эли боролся за ее жизнь. Она ему мать. А сам Эли был удивительным человеком. Он безропотно уступал свой кусок. Однажды, приехав к нам, он обнаружил, что Габи заодно с перестройкой оттяпал кусок территории его, Элиного, двора: проложил по двору широкую бетонную дорожку, не спросив разрешения у хозяина. Просто Габи и его детям так удобнее было ходить. -- Как ты можешь терпеть? -- недоумевала я. -- Бог с ним, -- махнул рукой хозяин. -- не хочу ругаться. С ним же говорить бесполезно. -- Ладно, -- сказала я, -- хочешь терпеть, твое дело. Но мне в кухне стало совсем темно. Эверест из строительного мусора затмил белый свет в кухонном окне. -- Нужно, чтобы он вывез эту свалку. Эли с сомнением покачал головой и обещал завтра что-нибудь придумать. Утром он приехал и вкрутил в кухне маленькую люминесцентную лампочку. -- Пусть горит все время, можешь не выключать, она берет совсем мало энергии. -- А если он засыпет нас полностью? -- спросила я. Меня поражали оба -- и сосед, и хозяин. -- Ну, -- улыбнулся Эли, -- не засыпет. Напрасно Эли был так оптимистичен. Квартиру нашу все-таки частично замуровали. На третьем этаже с одной стороны, как раз той, что смотрела на наш двор, Габи решил сделать солярий, плоскую бетонную крышу, окруженную барьером. С этого барьера, когда его бетонировали, падали вниз мокрые серые комья. Они покрыли всю землю под нашими окнами и залепили жалюзи балкона. Я их предусмотрительно закрыла, но открыть было теперь уже невозможно. -- Габи, -- сказала я, -- надо убрать. Он взял метлу и изобразил уборку. Повозил тряпкой по пластинам жалюзи. Немного поскреб. Жалюзи не открывались. Пришел Абрам, увидел это головотяпство, не вытерпел, взорвался, он терпеть не мог такую работу. Он кричал на Габи со всем темпераментом представителя нашего благословенного народа, но Габи, слава Богу, тоже принадлежал к этому народу, да к тому же родители его приехали сюда не из какой-то там Европы, как Абрам, а с Востока. Из всего, что он выплеснул, я поняла только, что нечего Абраму лезть не в свои дела, квартира не его, пусть хозяин и беспокоится. И вообще Абрам человек плохой, а мы с мужем люди хорошие, не шумим. Но от сотрясения воздуха жалюзи не сдвинулись. Появился Эли, собственноручно попытался отбить серые глыбы. Он провозился долго, махнул рукой, сказал: -- В другой раз. Жалюзи были забетонированы намертво. x x x Наконец сооружение конструкции будущих хоромов было закончено. Мусор высыпан, бетон вылит, теперь соседи будут отделывать свое жилище, решила я, это уже тихая и не такая опасная для меня работа, можно перевести дух и в очередной раз вымыть квартиру. Но успокоилась я преждевременно. Неожиданно приехал хозяин. -- Габи решил сначала побелить дом снаружи, -- сказал он нам. -- Что? -- произнесли мы с мужем в один голос. В наши головы это не укладывалось. Но -- деньги его, пусть красит. -- Он хочет, -- продолжал хозяин, -- чтобы я вошел с ним в долю и заплатил за побелку первого этажа. Ну и ну! -- А сколько это стоит? Хозяин назвал сумму. Муж свистнул. -- И ты согласен? -- Я не знаю, что делать. Впервые, подпираемый нами, хозяин проявил твердость. -- Нет, -- сказал он соседу, -- хочешь красить, крась только второй и третий этажи. Габи был возмущен, но -- что делать? -- покрасил только верхнюю часть здания. И вот мы стоим с Абрамом посреди нашего двора и смотрим на стену, недавно сверкавшую свежей краской. По ней бегут серые, грязные потоки. -- Да-а... -- произносит Абрам, -- совсем головой не работают. -- Понимаешь, -- говорит муж, -- крышу делали летом и забыли, что зимой бывают дожди. На солярии не сделали ни скоса, ни воронки для стока воды, не поставили сливных труб. Первый же дождь пролился, как ему вздумалось, он смыл со стены сверкающую свежесть, просочился сквозь щели и к нам на балкон. Стена, смежная с гостиной, вымокла, и мокрота проступила в комнате черными пятнами плесени. Мои силы кончались. И вдруг все стихло. Рабочие уже который день не появлялись в квартире над нами, никто не стучал, не гремел, не сыпал. -- Ты что, уже все закончил? Квартира готова? -- спросил муж у Габи. -- Если бы... -- грустно ответил Габи, он выглядел сникшим. -- Мы уже потратили... -- он сказал, сколько, сумма была немалая. -- Все, что отложили. Пришлось прервать работы, искать деньги. -- Но разве ты раньше не посчитал, во сколько все обойдется? Он удивился: -- А как можно все посчитать? В самом деле, разве можно предвидеть, что в готовом солярии придется долбить дыры для стока воды, а фасад красить дважды? Это было невозможно понять. Семья небогата, работают оба, и муж и жена, с трудом, наверное, скопили деньги, и вот так неумело их тратили. Может быть, богатые люди оттого и богаты, что знают, как пристраивать деньги. А Габи этому не научился. Еще когда он только начинал перестройку, муж как-то зашел к нему и увидел, что двое рабочих долбят в стене канавку для электропровода. Они работали быстро, но как-то неряшливо, грубо. -- И сколько? -- спросил муж у Габи. Оказалось, много. -- Ты не мог это сделать сам? -- спросил муж. Он знал, что Габи -- мужик с руками. -- Сам?! -- Я бы помог. Тебе бы стоило это гораздо дешевле. Габи был несогласен. Дешевле, значит, хуже. Тяжелую работу еще можно доверить олимам, а сделать электропроводку -- для этого надо быть специалистом, профессионалом. Он слышал, что муж -- электрик, но инженер, а кто их знает, этих инженеров из непонятной России. А сам, конечно, он бы и не подумал взяться за такую работу. Здесь все делают профессионалы, во всем узкая специализация. Починить замок зовут одного аса, дверную защелку -- другого. И это никого не удивляет. Потом, спустя время, израильтяне разобрались в людях, приехавших из Союза, узнали, что они кое-что умеют и, главное, могут работать по совместительству. В некоторых домах моему мужу доверяли и чинить замки, и чайники, и садики убирать. Очень выгодно, и оплата минимальная. Но все равно недоверие, опаска остались, и мы им кажемся странными. Как-то мы зашли проведать одну приятную пожилую пару. Хорошие люди, они очень нам помогали. Жизнь они прожили нелегкую, много трудились, сейчас у них не было богатства, но достаток в доме чувствовался, она была хорошей хозяйкой, в комнатах было уютно, чисто, даже нарядно. Как раз в эти дни она решила обновить обивку дивана, купила красивую блестящую серую ткань. Мебельщик наглухо обтянул подушки для спинки дивана и сшил чехол на поролоновый матрац сиденья. Когда мы зашли, чехол висел на стуле, и хозяйка с тоской на него смотрела. -- Придется позвать мастера, чтоб надел его, и еще заплатить. Я даже не сразу поняла. -- Чехол сшит по размеру матраца? -- Да, он снимал мерку. -- Так в чем проблема? Теперь не поняла она. Проблема была -- надеть. -- Сейчас я это сделаю. И мне не надо платить. Подержи вот так, -- сказала я мужу. Хозяин и хозяйка следили за каждым нашим движением, затаив дыхание, все время хватали меня за руки, мешали. Чехол был подогнан плотно и шел туго, но -- куда ему было деваться, поролон погрузился в блестящую серую ткань. На работу ушло минут десять, может быть, пятнадцать. -- Зашьешь с этого конца сама? -- спросила я. -- Или зашить? -- Сама, -- сказала хозяйка, поглаживая матрац. -- Спасибо. -- И спросила: -- Ты, наверное, там этим занималась? Это твоя работа? -- Нет. Я сделала это первый раз в жизни. В глазах хозяйки читалось недоверие. Наверное, надо было сказать, что да, я всю жизнь надевала чехлы на матрацы и стала большим специалистам. Она бы меня стала уважать, может быть, пригласила бы еще или порекомендовала соседям. Я бы могла заработать. Даже Эли, наш хозяин, который многое умел делать сам и вполне прилично соображал, по вопросу узкой специализации мыслил, как настоящий израильтянин. Но ведь он им и был. Потолок нашей душевой продолжал истекать мутной жижей, на полу все время были лужи, но с этим как-то еще можно было мириться, в конце концов любую лужу на полу можно вытереть, для того и существуют тряпки. Но вода скопилась в междуэтажном перекрытии, там, где была электропроводка, и случилось то, что по законам физики и должно было случиться -- короткое замыкание. Мы больше не могли принимать душ, лампочка тоже не горела, ночью при надобности приходилось брать с собой фонарик. Вызванный Эли пошел выяснять отношения с Эрезом. -- Это не от меня. Это -- от Габи, -- сказал он. -- Его квартира над твоей. Но у Габи уже было чисто и сухо, а у Эреза все разворочено. Пришел Абрам, посмотрел, он был специалист, сказал, что Габи на этот раз не при чем. -- Нет, -- уверенно сказал Эрез, -- не может быть, чтобы вода из маминой квартиры шла к вам. Спорить с ним было бесполезно. Он был человек образованный, кончал колледж, он вообще разбирался во всем прекрасно и никогда ни в чем не сомневался. Эли сел и устало вздохнул. Но муж уже знал, что делать. Надо из подъезда, от распределительного щитка взять напряжение, сделать временную наружную проводку, пока не кончится этот вандализм, не просохнет все, тогда и можно будет отремонтировать капитально. Эли тоже был электрик. Он был согласен, что проблему временно можно решить так. -- Но кто это сделает? -- Как кто? Мы с тобой. Ты и я. Когда мы приводили в порядок квартиру, мужу пришлось немало сделать по ремонту электрохозяйства, Эли это знал и был доволен. Но этот случай показался ему особенно ответственным. -- Нет, тут нужен специалист. Электрик. -- А мы с тобой что -- не электрики? -- Да, но... У меня есть один человек, я ему позвоню. -- Ну, как хочешь. Назавтра этот человек явился. Он вошел стремительно и деловито, поставил чемоданчик с инструментом, сбросил дорогую куртку и без лишних слов взялся за работу. -- Ты знаешь, что надо сделать? -- спросил муж. -- Да. Наверное, Эли ему все объяснил, они договорились, он специалист, а ученого учить -- дело гиблое. Тем более, что инструмент у него -- мечта любого мастерового. Он просверлил в стене отверстие, пропустил провода, сделал внутри, в коридоре разводку, сложил инструмент, надел куртку, сказал: -- Все, я закончил. -- Как? А подать ток в душевую? -- Об этом договора не было. -- И отбыл. На работу у него ушло часа два. За это время он успел еще несколько раз позвонить маленькой дочке, спросить, чем она занимается, дать указания, что взять поесть. Заботливый еврейский папаша. -- Жена уехала по делам, -- объяснил он нам. Вечером приехал Эли. -- Ну, все в порядке? До порядка было далеко. -- Да? -- удивился Эли. -- Сейчас я ему позвоню. После телефонного разговора Эли стал бледен. -- Что случилось, Эли? -- Знаете, сколько он хочет за работу? Откуда нам было знать, сколько получает в час израильский специалист? Олимам платят по десятке. Если повезет, пятнадцать. -- Ну? -- Пятьсот. -- Что-что? Все трое мы долго молчали. -- Значит, чтобы сделать проводку к бойлеру и к лампочке, надо еще два раза по полтыщи? -- произнес, наконец, муж. -- Выходит, так... -- Эли был совсем убит. -- Почему ты заранее не договорился о плате? -- Но он сказал, что не видел, что делать, не знает объема работы. Обещал, что будет все в порядке. Бедный деликатный Эли никак не мог привыкнуть к тому, что евреи бывают разные. -- Ладно, -- сказал муж, -- дальше я сделаю сам. -- Ему было жаль хозяина. На этот раз Эли не возражал. И в следующий раз тоже послушался мужа. Он понял, что так дешевле. Эрез, наконец, закончил реконструкцию маминого туалета, мама об этом радостно нам объявила, теперь ей не надо было спускаться-подниматься по надобности и за водичкой. Но в природе ведь ничего не исчезает, если в одном месте убывает, в другом прибавляется, так нас учили еще в школе, а здесь это подтвердилось. У нас прибавилось. Канализационная яма, куда выходили наши сливные трубы, была засыпана землей и щебнем, разбитыми плитками, вода не протекала. Опять пришлось вызывать Эли и опять разговора с Эрезом не получилось. Он был удивлен и невозмутим: -- Трубы не протекают? Не может быть. -- Ладно, -- сказал Эли, -- я договорюсь с кем-нибудь, заплачу, почистят. -- Эли, -- предложил муж, -- давай сделаем сами. Хозяин неожиданно согласился, уехал, вернулся часа через два в рабочей одежде. Оказалось, он умело держал в руках кирку, лопату, молоток. Канализационную яму почистили. А Эрез не останавливался. Он был великолепен в своей деятельности. Высокий, красивый, с горящими карими глазами, он ходил стремительно быстро и, казалось, не выносил ни минуты простоя. Все должно было двигаться, кружиться, меняться. Еще не закончив реконструкцию своей и маминой душевых, он взялся за принадлежащую ему часть двора. Сначала исчезло небольшое, но пышное дерево, которое Йардена так заботливо поливала. Ее малыш, если его поднимали на руки, срывал с этого дерева оранжевые апельсины и радостно смеялся. -- Эрез, -- сказала я, -- дерево так трудно вырастить... Тебе не жаль? -- Перед домом должна быть трава, -- изрек сосед. -- Здесь будет трава. Он знал, как должно быть и как будет. И что надо делать. Двор был огорожен металлической решеткой, которую почти не было видно, так буйно разрослись кусты олеандры и еще какие-то, названия которых я не знаю. Они цвели ярко и дурманно. Это был роскошный забор, но его не стало. Эрез собственноручно убрал забор и выкорчевал кусты. Вместо них появились невысокие желто-зеленые кустики. Когда-то двор должен стать образцово- красивым, так, наверное, считал Эрез, но почему-то верилось в это с трудом. Процесс, творимый нашим соседом, шел в обратном порядке. Однажды в его двор, громко рыча, вкатил трактор. Он проложил себе дорогу как раз через свежевысаженные желто-зеленые кустики, оставив их лежать на земле искромсанными и безжизненными. За трактором въехал прицеп, из него на середину двора высыпали большую кучу превосходной черной земли. Земля эта так горой и простояла долго, на радость сынишке Габи и его приятелям -- они весело играли здесь, когда Эреза не было дома. На высоту можно было забираться, а потом прыгать вниз, а всего лучше бросать на улицу черные комья -- кто дальше кинет. -- Эрез, -- как-то спросили мы, -- кажется, уже прошли сроки сева травы? -- Да. Но ничего, вырастет. У меня сейчас совсем нет времени. Наконец, пришли какие-то парни и рассыпали, разровняли землю по всему участку. Можно было и сеять, но почему-то это не сделали, а сделали совсем другое. Как раз на следующий день после того, как чудо-землю приготовили под посев, а может, это было дня через два, теперь уже вспомнить трудно, появился другой рабочий с пневматическим отбойным молотком или чем-то вроде того. Он стал ломать асфальтовую дорожку, что шла от ворот к подъезду нашего дома. Ломать -- не строить, тем более если в руках такое орудие производства. К полудню дорожка превратилась в крошево, оно летело во все концы двора, и вся земля смешалась с раздробленным асфальтом. -- Что это ты задумал? -- спросили мы Эреза, когда он поздно вечером появился во дворе. -- Я сделаю новую, гладкую как мрамор дорожку. Будет красиво, и ходить приятно. -- Да, но как ходить сейчас? -- Я сделаю быстро. Не больше недели. Я не как Габи. Да, конечно, кто вас сравнивает. Две недели спустя я спросила: -- Ты видел, как твоя мама пробирается по этим камням на улицу? Она спотыкается и падает. -- Ну что делать? У меня работа. Но еще немного, -- бросил он на ходу, легко выбегая на улицу по битому асфальту. Пошли дожди, размокла земля, ломаный асфальт резал подошвы, на них налипала грязь. Мы старались лишний раз не выходить из дома, пробираться на улицу и обратно стало делом нелегким. К нам перестали ходить гости, если мы кому-то были нужны, нам кричали с улицы или звонили по телефону. Отрезанные от мира, мы стали раньше ложиться спать и больше думать. Мысли были об одном: терпеть дальше невозможно, надо искать другое жилье. Но как искать? Где? Может, все-таки податься в Галилею, где купила квартиру Ирина? Но уже истекали четыре года в Израиле, а прожить их надо на одном месте, в одном городе, тогда, может быть, дадут государственное жилье. Так стоит все-таки потерпеть? Уже не стучат, и то хорошо. И вдруг снова раздался грохот. Было уже поздно, темно, и оттого, наверное, грохот казался страшным. Будто рушили дом, разносили стены. Что случилось? Соседи ведь уже закончили перестройку, подготовили стены к отделке. Невозможно, чтоб начали вновь ломать.. Мы поднялись наверх. Невозможное совершалось: Габи ломал стену, которую не так давно возвели. -- Зачем? -- спросили мы. -- Мы с женой решили, что так будет лучше, комната больше, -- был ответ. Он ломал стену сам, у него сейчас не было денег заплатить рабочим. -- Но ведь уже поздно, разве можно так грохотать? Габи показал на часы, было пять минут одиннадцатого. Он пожал плечами, мол, у него еще есть время, и снова взялся за кувалду. -- Ровно в одиннадцать он перестанет, -- сказал муж, когда мы спускались по лестнице. С одиннадцати вечера до семи утра шуметь в Израиле не разрешается, а за минуту до этого можно греметь, сколько хочешь. Закон есть закон. ФОНТАНЫ Несколько лет мы живем в маленьком городке на севере страны. Городок раскинулся на холмах, главная улица протянулась внизу у подножья холмов, а от нее бегут вверх, извиваясь, перекрещиваясь, вливаясь одна в другую, а то и вдруг внезапно обрываясь, улицы, удочки и аллеи. Городок живописен и зелен, каждый сажает, что хочет. Вдоль разномастных заборов горят всеми цветами радуги деревья и кустарники невиданных нами раньше пород. И дурманят запахами цветенья. Улицы, правда, не все ухожены, дворы тоже. Городок не очень убран, но есть места, где все вычищено, подстрижено, радует глаз. Словом, город как город, и по израильским масштабам не такой уж маленький. Улочка, где мы живем, лежит между двумя магистралями, пересекающими город снизу вверх. Там -- непрерывные потоки машин, автобусы, грузовики. У нас все- таки тише. Хотя -- бывает в Израиле тихо? Напротив нашего дома на столбе прицепили (иначе не скажешь) телефон- автомат. В стране, откуда мы приехали (неужели до конца дней мы обречены сравнивать: "А там было так"?) телефоны-автоматы прятали в будках со звуконепроницаемыми стеклами. Двери плотно закрывались, тайна телефонных переговоров обеспечивалась. Здесь человек разговаривает, и ему наплевать, что слышат его не только на том конце провода. Звонить к телефону приходят часто одни и те же люди. Я в курсе всех их семейных дел. Восток... Иногда наблюдаю такой аттракцион. К столбу, на котором висит автомат, приближается "субару". Или "мицубиши". Водитель въезжает на тротуар боком, двумя левыми (а может, правыми) колесами, ювелирно подруливает к столбу, открывает дверцу машины прямо под телефоном. Осталось только опустить на тротуар одну ногу, чуть потянуться, снять трубку... Так, сидя в своем лимузине, можно разговаривать час, полтора. Два. Машины, идущие мимо, осторожно объезжают припаркованного к телефону собрата. Израиль -- страна свободы. Дома на нашей улице старые, двух- и трехэтажные, серые, скучные. Когда- то, возможно, этой стройкой решали в стране жилищную проблему, селилась здесь беднота да новоприбывшие на родину предков. А сегодня в этом районе можно чуть подешевле снять квартиру, не так чтоб хоромы, но нам не до хоромов. Была бы крыша над головой. Оттого и слышна всюду русская речь. Правда, имя у нашей улицы звучное, нарекли ее в честь известного человека. Но вот как-то один старожил города, владелец виллы в районе, где все виллы -- дворцы и одна на другую непохожи, спросил у меня адрес. Я сказала. -- Где это? -- опять был вопрос. Ну как ему объяснить? -- Сто... Ну там большая новая школа. -- Школа? -- Да. Она носит имя... -- я назвала фамилию человека тоже известного. -- Нет... -- мой собеседник пожимает плечами. -- Странно... -- я тоже пожимаю плечами. Мне непонятно. Красивое современное здание выросло там, где наша узкая улочка сворачивает, расширяется и уходит вверх. Рядом с учебным корпусом стадион, футбольное поле, баскетбольные вышки. Невозможно не заметить этот оазис света на сером фоне. -- Ну какой еще ориентир? -- думаю я вслух. -- А! Там есть три синагоги. Три синагоги рядом. Он тоже восклицает: -- А! Ну, так бы сразу и говорила. Вот и весь сказ. Главная примета улицы. И не только улицы. Вообще в нашем городе синагог много, хотела написать "достаточно", но кто знает, сколько это "достаточно", если речь идет о местах, где можно поговорить с Господом. А беседовать с ним, оказывается лучше всего в специальном доме, да еще иметь в этом доме свое оплаченное персональное кресло. Приходишь на утреннюю молитву, хочешь молись, качайся, а можешь уткнуть лицо в молитвенник, застыть, кто знает, что с тобой происходит: досматриваешь ли последний сон или воздаешь славу Всевышнему. Никто не подтолкнет тебя в бок -- проснись! Это там, в той стране, попробуй уснуть на политзанятиях, разбудят, громко выскажут свое возмущение и еще громче произнесут твое еврейское имя-отчество. Вот, мол, какие -- они. "Они" -- это мы. А здесь мы в своей стране. Хочешь спать -- спи. Каждый волен решать, как ему беседовать с Господом. Но я отвлеклась. На нашей улочке наискосок от дома, где мы снимаем квартиру, стоят три синагоги. Расположены они буквой "П" и образуют небольшой дворик, открытый с одной стороны. Дворик общий, а синагоги разные. Я могу почти безошибочно сказать, куда направляется тот или иной господин. Вот этот родился в Марокко, может, правда, не он, а его мать, отец, но свернет он в синагогу налево. Во дворик входит еще один мужчина, очень похожий на первого, тоже с Востока, но смуглее его, предки этого из Йемена, и хотя с тем, первым -- родные братья, сворачивает в дом направо. А эти двое -- мои бывшие соотечественники -- из солнечной Грузии. Их обитель -- прямо. Идут евреи через дворик и -- расходятся. Бог-то у всех один, а земное ведомство у каждого свое. Все три синагоги невысокие, мрачноватые, скромно отделанные. А в двадцати минутах ходьбы от нас на одной из широких улиц высится большое светлое нарядное здание с красивыми витражами. Это синагога, и принадлежит она выходцам из Европы, ашкеназим. Не всем, конечно, тем, кому такая красавица по карману. Приходят сюда семьями. Здешние мужчины ухожены и сыты, женщины нарядны и элегантны, в дорогих длинных юбках, шелках и шляпах. На второй этаж здания с улицы ведет лестница -- это для женщин. Здесь позаботились о женщинах, хоть и отдельно от мужчин, но молиться они могут с комфортом, сидя. Дети, тоже нарядно одетые, в ожидании родителей, не щадя своих дорогих платьиц и штанишек, бегают, кувыркаются, ползают, шумят на просторной площадке перед зданием, их никто не останавливает. Играйте, дети, шумите. Пока можно. Скоро и вам придется чинно входить под эти святые своды и тихо творить молитву. Возле наших синагог в обычные дни и даже в субботу редко увидишь нарядные семьи. Все скромнее и тише. Но есть большие праздники, когда и здесь шумно, радостно, гремит музыка. И веселятся евреи в прямоугольном дворике все вместе, забыв, кто из дома направо, а кто -- налево. Все одному Богу молимся. x x x У евреев день начинается с вечера. Был вечер большого праздника. На площадке, огороженной зданиями трех синагог, гремела музыка. Звуки оркестра оглашали округу, созывая евреев, верующих и неверующих. Люди шли. Было тесно, все танцевали, прыгали, радовались. Иногда музыка стихала, и пространство заполняли голоса раввинов то одной, то другой синагоги. Славили Господа, читали молитвы, благославляли все, что положено благославлять в этот день. Слушали их, правда, не очень внимательно, дети продолжали шуметь и прыгать, взрослым надо было их усмирять. Но раввины замолкали, из динамиков вновь лилась музыка, облегченно вздохнув, папы брали на плечи своих малышей и танцевали. И вдруг музыка прервалась. Над головами хрипло и взволновано прозвучало: -- Сейчас к нам на праздник прибудет мэр нашего города... -- имя его было произнесено с восторгом. -- Ура! -- сказал рядом со мной кто-то по-русски. На миг все замолкли и стали смотреть туда, откуда должна была появиться высокая персона. Но его не было, а молча терпеливо ждать для еврея вещь невозможная. На площадке поднялся невообразимый гвалт. Но стоило динамику рявкнуть: -- Тихо! -- и все замерло. Грянула музыка. О, Господи! Играть, так уж играть! Встречать, так уж встречать! Чего там мелочиться! Над синагогами, над головами собравшихся евреев, над улицей и соседними домами звучало: "Машиах, машиах, машиах..." Кто в Израиле не знает эту песню? Хорошая песня. Под ее звуки на площадке появился молодой восточный красавец, наш мэр. Он прибыл не на осле, а вышел из комфортабельного лимузина, но толпа не обратила на это внимания. Перед ним расступились, его впустили во внутрь людского кольца. Когда успели соорудить помост из столов, я не заметила. К помосту придвинули разновысокие стулья, мэр взошел по ним, как по лестнице. Следом за ним туда поднялся еще один гость -- из свиты. Он был плечистый, приземистый, тоже смуглый, с темными волосами, как мэр, но не красавец, как он, без его ослепительной улыбки. Лицо главы города белозубо сияло, стоящий рядом принужденно скалился. Оркестр играл "Машиах, машиах...", толпа вплеталась в ритм, двигалась, хлопала, высокий гость тоже стал танцевать на помосте. И вдруг тот, что был рядом с ним, присел, нагнул голову, взял сияющего красавца на плечи и поднялся. Весь аттракцион прошел в ритме танца. Толпа взревела от восторга. Действо продолжалось уже в три этажа. Внизу ликовала толпа, на помосте делал движения здоровяк с осклабленным лицом, а у него на плечах улыбался и вздымал руки кверху любимец публики, наш мэр. Это длилось долго. Оркестр в который раз проигрывал мелодию сначала. -- Ну и здоровый холуй, -- сказал кто-то негромко. По-русски. Наконец, всадник соскочил со своего двуногого, оркестр оборвал мелодию. Из динамика мы услышали голос одного из раввинов, он славил высокого гостя. Но тот был человеком скромным, хвалебные слова в свой адрес прервал, забрал у раввина микрофон, произнес краткую зажигательную речь во славу города, Израиля и Господа, сказал: "Шалом!", спрыгнул на землю, и отбыл в неизвестном направлении. Синагог в городе много, возле каждой веселились евреи, надо было осчастливить как можно большее число своих подданных. Этот праздник проходил в канун муниципальных выборов. x x x -- Вы, конечно, собираетесь голосовать за генерала? -- с усмешкой спросила меня одна знакомая, приехавшая в Израиль давным-давно. -- Конечно! -- Ну, а почему? -- Ну... не аппаратчик. Герой. Генерал! -- А! -- махнула она рукой. -- В Израиле сплошь генералы. Вот это да! Как-то один старожил Израиля спросил меня, какая у моего мужа профессия, и узнав, что он инженер, сарка