етчики предоставили ему эту возможность. Американские бомбы обрушились на Ирак. В ответ на Израиль полетели иракские скады. Но, Боже, это были снаряды, сделанные в стране, где мы родились, жили, работали. Мы стреляли сами по себе. -- Нам возвращается наш подоходный налог, -- горько шутили олимы. Подоходный налог, который регулярно вычитали из нашей зарплаты, казалось, бесследно исчезал в безразмерной глотке военного бюджета. Теперь он зримо и весомо нам возвращался. Мы ложились спать, не раздеваясь, в советских спортивных костюмах. Это спасало и от холода. По зову первой сирены мы вскочили в наше убежище, натянули противогазы, говорили друг другу: -- Проверь, проверь Работает? Ах, какие мы были красивые в этих масках, а Аля еще и в заячьей шапке, в которой муж уезжал из холодной декабрьской Москвы. Мы не разрешали ей снимать эту шапку: вдруг обрушится стена, все же удар будет меньшим. Володя сел на стул и взял на колени Алю. Позже он признался: -- Я никогда не смогу забыть, как она дрожала. Самым страшным был первый свист снаряда и грохот первого взрыва Казалось -- снаряд упал рядом. Потом -- ничего, мы немного привыкли. Первые две или три тревожные ночи мы ютились на трех квадратных метрах прихожей. В нашем распоряжении был телефон, кухня с холодильником и свежевскипяченной водой в китайском термосе, туалет. Перед тем, как перекрыть вход в комнату, мы включали старенький ципорин телевизор и на отдалении вслушивались в непонятные ивритские слова, ожидая отбоя. Долго сидеть на колченогих стульях было неудобно да и холодно, хотя со второй ночи мы успевали прихватить с собой пледы. -- Кто его знает, -- сказал Володя, -- сколько это еще продлится. Не похоже, что война закончится завтра. Сколько еще нам придется вот так бескомфортно коротать ночи? Надо что-то придумать. На то у нас есть мыслящие мужчины. Они вынесли решение расширить зону обитания на одну комнату. Володя опять поехал за пленкой. Она стоила уже три с полтиной за метр. А клейкая лента продавалась по цене грамма золотого лома -- шесть пятьдесят рулончик. Ленты нам требовалось много: каждый вечер мы заклеивали, а каждое утро отклеивали входные двери. Черт с ним, война требует жертв. Мы уже не считали потери. Сначала поселились в комнате Ирины, как в солдатской казарме. Четверым нашлось место для ожидания сигнала тревоги в горизонтальном положении. А я не ложилась -- не могла. Сидела в большом, старом, но довольно удобном кресле, укутавшись в плед, и слушала голос эфира. У нас уже был старенький приемник, он был настроен на волну, где могла прозвучать сирена. Я боялась, что спящие, мы не услышим сигнала тревоги. -- Что за глупости, -- говорила Ирина. Ложись спать. Ты же видишь, мы просыпаемся моментально. Ко всему привыкаешь, даже к тревоге. Если спать, то только в своей постели, в постели, которая сейчас -- моя. Мы оклеиваем все проемы и на нашей с мужем территории. Теперь "загерметизированной комнатой" стала вся наша нелепая неустроенная съемная квартира. До такого, наверное, еще не додумался никто. -- Дай нам время, -- сказал муж, -- мы загерметизируем весь город. Иногда по вечерам мы выходили из дома: прогуляться, пока не завыла сирена. Город был пуст. Днем люди еще ходили по делам, на работу, в магазины, а с наступлением сумерек заклеивались дома, и было дико и тревожно на пустынных улицах. А потом прозвучал последний отбой, мы содрали пленку с дверей и окон. Она с треском отрывалась вместе с белой блестящей краской. Нам было наплевать. Мы распахнули все настежь, вымыли до блеска стекла и вдохнули свежий воздух. Наступил Пурим, самый веселый и шумный праздник в Израиле. Праздник, когда в непьющем Израиле не только можно, но и нужно пить спиртное. ...Странное течение мыслей. Я писала о трудных наших буднях и вдруг рассказала, как мы пережили Бурю в пустыне. Но может, как раз и нет, не странно. То был короткий -- в месяц с небольшим -- миг напряжения. А жизнь продолжается, и напряжение не спадает. III -- Слушай, -- сказала я, -- я хочу узнать эту страну. -- Я тоже, -- услышала в ответ. Но как же ее узнать? Успеем ли мы съесть пуд соли? Нам осталось не так-то много. Надо приезжать молодыми. Никто не знает, сколько ему осталось. Всякий пуд начинается со щепотки. На той земле, где мы родились и которую оставили, чтобы обрести свою исконную родину, на той земле мы любили ходить пешком. Пешком -- лесными тропами, вдоль рек, напрямик через степь (Господи, какие запахи в степи!). Любили ходить в горы. С палаткой и тяжелым рюкзаком за плечами. Мы еще не знали да и сейчас не знаем, можно ли ходить по Израилю пешком, учитывая интифаду. Но неистребимое это желание -- узнавать окружающую тебя землю лицом к лицу, наощупь, а не из окна автобуса -- погнало нас сразу же по соседним городкам. Городки были славные, ухоженные, более ухоженные, чем наш, плоские, прилегающие к морю, а наш -- в стороне от моря и взбирается в гору, равнинный только при въезде, у главной магистрали. Соседние городки были больше похожи на европейские: пошире улицы, среди улиц разбиты газоны, старых обшарпанных домов меньше, чем у нас. Мы иногда спрашивали себя: может, надо перебраться? Какая разница, где платить за съемную квартиру? Но никуда мы не перебрались, пообвыкли и даже стали считать, что наше -- лучше всех. В самом деле, гористый рельеф и обилие неухоженной зелени делают наш городок экзотичнее. A потом мы задумали пойти пешком в Хайфу. Это был единственный раз, больше на такое безрассудство мы никогда не решались. Но тогда, в самое первое время нашей жизни в стране, жажда узнавать и жажда ходить были очень сильны, а страхи, вскормленные потом радио, прессой и разговорами, еще не овладели нами. Мы решили идти пешком в Хайфу и выбрали для этого шаббат. Была зима, но день выдался жаркий, очень жаркий. Эта зима вообще была необычно теплой ц сухой. Путешествие было долгим и безрадостным. Мы шли по безлюдной дороге. Мимо, несмотря на шаббат, неслись и неслись машины, обдавая нас перегаром и пылью. И в том, как они проносились, нам слышалось высокомерное презрение к бредущим по дороге пешим людям. Мы знали уже, что говорят старожилы: -- Пешеходы на дороге -- это русские. И только однажды пожилой мужчина, притормозив около нас свое авто, пригласил нас сесть и сказал, когда мы разговорились: -- Не русские, а из России. Но -- евреи! Мы шли не в дальнюю лавку за чуть-чуть более дешевым мясом, хотя и это приходилось делать. Мы шли пешком, чтобы лучше увидеть страну, но все равно па нас смотрели свысока, а может быть, это только казалось, скорее всего, казалось, скорее всего, никому в машинах не было до нас дела. Но мы ведь знали, что многие израильтяне относятся к олимам высокомерно, и это высокомерие мы слышали даже в шуршаньи шин. Дорога была безлюдной. Одинокий старый араб попался нам навстречу. Он приветствовал нас незнакомым жестом, похоже, как своих. Тогда я поняла, что надо снять белую косынку, которой прикрыла от солнца голову. Возможно, косынка была похожа на головные уборы мусульманок и ввела его в заблуждение. Из-за поворота показалась парочка, совсем молодые. Неужели тоже пешком? Но нет, подняли руку -- проголосовали, впорхнули в машину. Да еще попался велосипедист, остановили, разговорились, оказалось, тоже олим. Раньше, как и мы, ходил пешком, даже в Акко -- ого, далековато! А теперь обзавелся железным конем -- выручает. Он попрощался и поехал вперед, но быстрее свернул за забор, где были сложены какие-то плиты. Наверное, что-то искал для хозяйства. А мы пошли дальше. Пекло солнце. От солнца были некуда деться. Порой вдоль дороги попадались деревья, но подойти к ним было почти невозможно из- за камней и мусора, а сами деревья были запылены и унылы. Мы искали какой- нибудь отрады для глаз, но было грустно. Потом, позже, паша новая знакомая, старожилка Израиля, сказала мне: -- Меня волнует каждый пейзаж, каждый уголок в Израиле. Каждый уголок земли этой вызывает у нее волнение... Как-то с этой знакомой мы впервые ехали по Галилее. Расстилающиеся вдали анфилады гор, зеленых и каменисто-серых, это может быть, не так экзотично, как горы пышного Кавказа, но почему-то именно они, эти сливающееся с небом горы Израиля заворожили меня, и ком подступил к горлу, словно и во мне заговорил голос моих предков. Но в тот раз мне было только грустно. По обе стороны дороги все время попадались пакеты с отбросами, мусор. Немалую часть пути мы шли мимо гигантской свалки. Она расстилалась слева от дороги сколько видел глаз. Я не могла понять, как такое может существовать. Как к этому можно привыкнуть и относиться спокойно? Как люди до сих пор не вышли из домов с лопатами, метлами, носилками, тачками и не навели порядок, тот самый поря╛ док, который у всех здесь постоянно на языке -- беседер? Но пет, они проносились в лимузинах, очень дорогих, просто дорогих и подешевле, прибавляли свои пакеты с отбросами к тем, что уже валялись на дороге: выкидывали их из окон машин. Машина была их владением. "Частное вла╛ дение" -- эти слова мы часто слышим здесь. За окнами машины -- не их собственность, как и за окнами квартир. Потом мы увидели, как бросают из окон домов -- во двор и на тротуар. Как на улице летит сверток -- в зеленые кусты у чужого двора. Может, и я научусь бросать наземь кожуру мандарина, а не нести ее в руке, пока не найду ящик для мусора, а иногда и класть в сумку, чтобы выбросить дома. Или для этого нужна другая ментальность? Мы бывали в домах тех, кто бросал на улицах пакеты с отходами. Чисто, очень чисто -- в домах. Значит, за пределами частных владений можно не заботиться о порядке? Или это не наша земля? Как-то мне сказала другая моя знакомая, тоже старожилка, приехавшая из Европы: -- Там нам говорили: "Грязные евреи". Мне было так обидно. Почему? Почему мне говорят, что мы грязные, если я так люблю чистоту? А тут, теперь я думаю, что может быть, они и правы... ...Но это все было уже потом. Эти мысли, эти раздумья -- потом. А тогда мы шли под жарким солнцем. Впереди была Хайфа. Она карабкалась вверх, в гору и издали виделась прекрасной и романтичной, словно из вечности, из глубины мироздания тянулась ввысь. Мы уже немного знали город, бывали в разных службах, которые пасут олимов, но приезжали мы сюда на автобусе и сразу попадали в деловой и торговый центр. Сейчас мы подошли к Хайфе со стороны шоссе, ведущего в город, но не стали подниматься вверх к центру, а свернули направо, огибая подножье горы, к тому району, где живут наши друзья. Это тоже был долгий и печальный кусок пути. Спустя время мы увидели другую Хайфу с ее дивным Кармелем, но в тот раз слева от нас тянулись кварталы разрушенных и полуразрушенных домов. Я видела пустые глазницы окон. Наверное, здесь когда-то жили арабы, а теперь никто не живет, и никому здесь селиться нельзя, потому что эти развалины имеют владельцев. Или что-то вроде того. Разбираться в этом тяжело и грустно. И мне пока не хочется. Я просто не могу понять и приемлеть, что в маленьком Израиле может существовать разрушенный, мертвый, как у Уэльса, город. Возможно, когда-нибудь я пойму, почему это так, и даже смогу объяснить это тем, кто приедет вслед за нами. Но тогда я смотрела на расстилающуюся передо мной панораму и мне было жутко. Раньше я это видела только в кино. Горы ярких плодов на деревянных лотках длинными рядами разрезали вдоль и поперек сравнительно небольшую площадку нашего городского рынка. Даже старые знакомцы -- яблоки и апельсины -- выглядят здесь наряднее и ярче. Каждое это чудо природы хочется взять и, прежде чем положить в сумку, подержать в руках. Кажется, будто прикасаешься к влитым в него энергии солнца и сокам земли. Но это поначалу. Потом все становится до обидного простым. Эту энергию продают, ты -- покупаешь. -- Пожалуйста, госпожа, -- дюжий смуглолицый молодец протягивает мне пустой нейлоновый пакет. Пожалуйста. Берите. Выбирайте, что вам нравится. Для него это -- не чудо природы, для него это -- деньги. Живые, звенящие, шуршащие. Правда, позже я поняла, что среди тех, кто предлагает мне эту желтую, оранжевую, красную сладкую и сочную энергию солнца, тоже есть поэты. Мужчина лет тридцати, он торгует всегда на одном и том же прилавке, кудрявый, словно цыган, и быстрый, как юноша, с лицом улыбчивым и довольно красивым, кричит, подбрасывая в руках округлые краснобокие помидоры: -- Си-и-имфония-я! Всего три шекеля! Только сегодня -- три шекеля! Не помидоры -- симфония-я! Когда я уже могла объясняться на иврите настолько, что решалась вступать в беседу на рынке, я спросила у этого веселого жонглера: -- Почему "симфония"? -- Помидоры прекрасны, как музыка, -- ответил он. А музыку, я поняла, он слушает по телевизору. И нравится ему слушать симфонический оркестр. Правда, веселость любителя симфонической музыки исчезала, лишь кто-нибудь из олимов пытался предложить ему за помидоры не три, а два с полтиной. -- Иди домой, -- резко кричал он. -- Завтра. Я машинально, завороженно, не выбирая, кладу в сумку плоды. Рядом со мной бывалый покупатель, наверное, сабра, привычно перекидывает красно-оранжевые шары, метко выхватывая из холма плодов лучший, и отправляет его в свою сумку. Дюжий молодец глядит на него уважительно и терпеливо, меня же окидывает понимающим взглядом. Он знает, что у старожила денег побольше моего, но он не заплатит ему ни агоры лишней, как и он сам не отдаст ни на агору дешевле. А я новичок. Он знает, что денег у меня мало, но я заплачу ему столько, сколько он скажет. Вынимаю из кошелька маленькие звенящие монетки-шекели и, в самом деле, отсчитываю ему столько, сколько он сказал. Потом я соображаю, что можно было купить дешевле. А спустя время я научусь, услышав цену, говорить "нет" и отходить, не торгуясь, но и не покупая. Разноцветье и разноголосье рынка сливается в один непрерывный вибрирующий рев: "Ше-е-ке-е-ель!" -- Ше-екель! -- орет, не умолкая, мальчишка лет одиннадцати. -- Ше-екель! У мальчишки громкий голос бывалого торговца восточного базара, смоляные волосы и черные-черные глаза. Лицо у него смуглое, наверное, естественный цвет стал еще более темным -- мальчишка всегда под солнцем. Я вижу его на базаре всякий раз, когда прихожу, кажется, он неотъемлемая часть этого пестрого шумного скопища. Откуда его предки? Из Марокко? Из Грузии? Почему он не ходит в школу и здесь проходит свои жизненные университеты? Он не только орет, зазывая покупателей, но и весь в движении, непрерывно работает, поднося ящики и подсыпая в лотки зеленые, оранжевые, красные плоды, равняя плоды в лотках, чтобы выглядели красиво. Он научился уже быть ловким хозяином и, глядя глаза в глаза, уговорит кого хочешь взять гору каких-то овощей задешево -- их сегодня уже не продать, а везти обратно такую малость нет смысла, себе дороже. Мальчишка проворно ссыпает с лотка в пакет весь остаток -- плохое, хорошее -- и сует мне в руки: -- Пять шекель, -- коротко, уже не нараспев произносит он на ломаном русском и, получив деньги, мгновенно отворачивается, я его больше не интересую. А я тяну к себе домой эту тяжесть, которая -- о, Господи, сколько же здесь килограммов? -- в таком количестве мне не нужна, но я знаю, что завтра почти столько, сколько я заплатила за все, придется выложить за килограмм. Из мальчишки вырастет достойная смена дюжим молодцам и седобородым старцам, хозяйски стоящим за прилавками и привычно бросающим па чаши весов пакеты с плодами. Время от времени то один из них, то другой вплетает свой голос в общий базарный гул: -- Ше-е-еке-ель! Это слово выкрикивают тучные мужчины с лицами-масками, выкрикивают весомо и зычно, сразу видно -- хозяева. Кричат и мужчины, что работают у хозяев, грузят, привозят, подают, помогают продать. Это не их добро, но эти еще хуже, они, как сторожевые псы, я обхожу их, мне кажется, они вот-вот укусят. Они выкрикивают "шекель" хрипло и гнусаво, словно роботы. -- Шекель, шекель? -- тускло и устало твердит немолодая женщина, сидя на стуле возле прилавка. Ее муж, старый еврей из Грузии, торгует яблоками, а она зачем-то каждый день тащится с ним на базар. Может быть, сторожить. Она устало твердит свое "шекель", на это вряд ли кто-нибудь обращает внимание, но она -- при деле. Вообще, по-моему, крики как вид приманки, отнюдь не действенны. Шекельный призыв достигает своей цели лишь тогда, когда оповещается, что цена снижена, когда называется цена, меньшая, чем общерыночная. Тогда толпа покупателей устремляется к желанному прилавку, и множество рук через головы и плечи тянется к увядающим уцененным плодам. Это не только олимы, это и -- местная беднота. Я слушаю этот гул, смотрю на пестрое великолепие базара и чувствую, как сердце сжимает жесткая холодная рука. Это -- все мои братья? Мы стоим по разные стороны прилавка и вряд ли когда-нибудь сможем понять друг друга. Не потому, что они продают, а я покупаю. В конце концов, продавать -- это просто работа. И не потому, что у них много денег, а у меня их нет совсем. Но ведь будут же. Пусть не столько, сколько у них, но достаточно на нормальную, достойную человека жизнь -- я заработаю. Но я знаю, мы и тогда будем стоять по разные стороны прилавка. Я устаю от рева. Чем больше орут, тем мне нестерпимее. Скорее бы купить, что нужно, и бежать. Бежать. * * * Ципорина квартира была в тихом районе. По утрам меня будили птицы -- за этот рай, наверное, и надо было платить. Когда я ложилась спать, меня убаюкивал сверчок, он поселился непонятно где -- в этом каменно-бетонном склепе. Я привыкла к нему, и если вдруг его трель пропадала, я лежала без сна и вслушивалась в тишину: где он, маленький музыкант? Район, где мы сняли квартиру, уйдя от Ципоры, тоже не очень шумный, не трасса, как в местах, где по неведению поселился кое-кто из наших знакомых и теперь проводит бессонные ночи, слушая гул машин. У нас район тихий, можно бы спать. Но я не сплю. Надрывает сердце иногда истошный, иногда жалобный щенячий вой. Лай собак, громкий, даже злобный, -- к нему можно привыкнуть. Но когда под окнами каждую ночь скулит и жалуется собачонка, это вынести трудно. Зачем ее посадили на цепь? Может, был щенок любимцем детей, с ним играли, его ласкали, кормили и баловали. И вдруг -- на цепь. И бросили одного. Днем смотрю: во дворе ни души, взрослые на работе, дети в школе, маленькая собачонка тихо лежит, от шеи тянется цепь. А ночью... Отчего она скулит и воет? Хочет есть? Пить? Душно, как мне? Или просто ей одиноко? Господи, выйти бы мне, накормить, напоить, погладить. Но рядом, где собачонка, -- чужой двор. Частное владение. Есть хозяин. Нельзя. Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю в темень. И слушаю созвучный моему сердцу вой. IV -- Вам помочь? Мы оглядываемся. Перед нами молодой человек, хочется сказать: "милый мальчик", стройный, в облегающем сором свитере, росту среднего, но сложен хорошо, прямые развернутые плечи, волосы темные, но лицо светлое, круглые живые глаза цвета спелой-спелой вишни. Потом я поняла, что он совсем не мальчик, в волосах залысины, только улыбка у него детская, добрая. Мы стоим у большого шкафа-холодильника и пытаемся разобраться в немыслимом ассортименте молочных продуктов. Все эти баночки, пакетики, коробочки, украшенные рисунками, завитушками и буквами на непонятном языке, рассыпаются перед нами, словно стекляшки в детской игрушке-трубочке, где при каждом повороте складывается другой разноцветный узор. Мы снимаем по одному пакеты и баночки, пытаемся по рисунку угадать, что это. Читаем написанное латинскими буквами, но слова-то все равно незнакомые. -- Вам помочь? -- Да, пожалуйста, -- радуется Ирина. Молодой человек, словно фокусник, стремглав проводил нас по этому изумительному великолепию. И советует: -- Молоко возьмите вот это, трехпроцентное. Израильтяне пьют менее жирное, оно дороже. А это дешевле и вкуснее, больше похоже на наше. Творог? Творог вот этот. Как на киевском рынке у бабок. Всем творогам творог, -- говорит он совсем по-нашенски. -- Ты из Киева? -- Да. Земляки, значит. Мы не из Киева, но тоже с Украины. -- Давно здесь? -- Семь месяцев. -- Настроение? -- Нормальное. Мы и видим, что нормальное. Наш собеседник ведет нас вдоль шкафов-холодильников, называя салаты и прочие диковинки. С нами он говорит по-русски, но к нему все время обращаются другие, мы слышим его свободный иврит. -- Учил дома? -- Немного. Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не жалеем, творог, действительно, вкусный. Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила: -- Где вы покупаете продукты? -- В Юриной лавке. Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин, где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе╛ гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда русскоязычную публику нашего городка. Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать. Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте, например, фасует котлеты, я останавливаюсь около. -- Что ты сегодня такой хмурый? Устал? -- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок. Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать -- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец. -- Сколько ты получаешь? -- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше. Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают, что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней. -- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит. Юра спокойно, приветливо все объясняет. Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его легкость в походке, пластика, ладная фигура. -- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет? -- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает. -- А Тель-Авив? Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению. -- Вы знаете, сколько там стоят квартиры? -- Ты не жалеешь, что уехал? Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо. Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь! Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа. Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело работал, но все реже улыбался. -- Ты заметила? -- спросила я у Ирины. -- Конечно, их лавку купили соседи. Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на свой лад. Не только витрины и холодильники. Прежние хозяева совсем не умели торговать, хоть и выросли в этой стране. Если к вечеру оставалась клубника, которая до утра будет уже не очень-то свежая, или еще что-то, например, помидоры, они продавали задешево или отдавали просто так своим рабочим, Юре и его сменщику, тоже олиму. Не выбрасывать же. Утром получат свежие плоды, а эти все равно не купят. Как они заблуждались! Как раз и надо было выбрасывать, потому что иначе покупателей становится меньше. Теперь понятно... Теперь понятна мне та немая сцена. Юра метлой убирал текущий из мусорного ящика кроваво-красный клубничный сок. Я тогда не рискнула подойти. Потом мы узнали: так делают всюду. В огромных суперах и в маленьких лавках. И попробуй кто-нибудь из рабочих подобрать выброшенные (совсем же хорошие!) продукты -- выгонят. Мы видели такое на базаре: непроданные помидоры вываливались на землю и -- разойдись! Колеса машины проезжали по ним туда-сюда. Колесами по этому кровавому месиву. Чтоб наверняка. Чтоб держать цену. Чтоб не падал спрос. Вдруг разнесся слух, что Юра ушел из магазина. Слух подтвердился, и нам расхотелось ходить туда за покупками. Все в этом магазине было наряднее и красивее, чем раньше, можно купить, что надо, но я шла мимо, дальше. Здесь все было не так. Меня коробил пристальный взгляд, который преследовал меня, когда я клала продукты в пакеты. Подойдя к кассе, я сама быстро раскрывала сумку и подсовывала ее кассиру, чтобы меня не оскорбили проверкой. Но главное -- не было Юры. Его нам не хватало. Неожиданно мы увидели Юру на улице... Он ехал на смешном, похожем на детский велосипеде, привезенном из Союза. Юра легко и быстро крутил педали и очень прямо держал спину -- ехал словно по арене цирка. Заметив нас, он тормознул, соскочил с седла и, улыбнувшись, предстал перед нами, на миг похожий на того милого мальчика, которого мы увидели месяцев восемь тому. -- Ты куда пропал, Юра? -- Открываю лавку. Свою. Через неделю -- милости прошу, -- он назвал адрес. Делайте рекламу. Вот это сальто! Из мальчика на подхвате -- во владельцы собственного магазина. -- Один -- лавку? -- Нет, с компаньоном. -- Деньги? -- Деньги -- в долг. Откуда у меня деньги? -- Компаньон надежный? Секунду помедлил, кивнул: да. -- Не боишься? -- Нет. Поработал в магазине, опыт есть. Думаю, будет нормально. Он весело вскочил на своего маленького железного конька и махнул нам рукой. Конечно, в первый же день, что распахнулись двери магазина, мы были тут как тут. Теперь за покупками мы ходили только сюда, с полным правом называя это заведение "Юрина лавка". Это была маленькая двухкомнатная лавчонка, где в аккуратной пестрой тесноте на стеллажах имелось все, что предлагали и большие магазины. Цены были ниже, чем в супере, и в лавку сразу же проторили дорожку не только оли╛ мы, но и туземное население. За лоснящуюся от жира толстобокую копченую селедку здесь платили пятерку, в супере такая тянула на все десять. Здесь можно было купить подешевле приличное мясо, палку колбасы и многое другое. Но самое замечательное -- это был Юра. Он царил в этом мире, легко двигаясь от стеллажа к стеллажу, к кассе, весам, одаривая всех улыбкой и всякими вкусностями. -- Хотите огурчики? Чудо огурчики! -- говорил он. -- Попробуйте. -- Юра мигом нарезал маленький соленый огурец и один кусочек отправлял себе в рот. На лице его написано удовольствие. Ну, как не купить такие хрустящие чудо- огурчики? -- Хотите печенку? Только привезли. Американская Вку-у-усная... -- аппетитно говорит Юра, вынимая из холодильника пакет и подбрасывая его в руке. -- Взвесить? Конечно, взвесить. В лавке он был не один. Здесь работала милая пышноволосая Ирочка, жена Юры, были их компаньоны, Миша и Светлана, совсем молодая пара, смуглые, чернявые -- с Кавказа. Они тоже отпускали и взвешивали, резали и объясняли. Миша, как и Юра, привозил продукты, таскал коробки и мешки, но все остальные владельцы магазина блекли в юрином свете. Покупатели тянулись к нему, у него спрашивали, с ним говорили. Только и слышно было: "Юра! Юра! Юрочка!" Он как-то умудрялся всем отвечать, всех обслуживать. -- Светик, взвесь... Сейчас Ирочка вам все подсчитает. Правда, Ирочка? Иногда мы заходили в магазин перед закрытием. Юрина лавка закрывалась позже других, и, забыв днем купить молоко или хлеб, мы бежали сюда. -- Устал? -- как-то спросила я его, глядя, как он медленно нарезает мне сыр. Он молча кивнул, и я вдруг заметила, как Юра постарел. Это особенно видно, когда он не улыбается, как сейчас. Мне стало его жаль. В другой раз вот так же перед концом работы, когда в лавке было пусто, я спросила: -- Как провел праздники? -- уж не помню, какие. -- Ездил в Тель-Авив к друзьям. -- Ну и как они? Тоже свой бизнес? -- Что вы... У них все нормально -- работают. В магазинчике все еще было слышно: "Юра! Юрочка!", но все больше вперед выступал Миша. Он был красивый мальчик с усами, за те месяцы, что работала лавка, повзрослел и поднаторел в торговле, теперь он старался подойти к покупателю первым: -- Что вам? Появились какие-то новые люди -- постарше. Потом я узнала, что это Мишины родители. Стал приходить сюда однорукий старик с орденскими колодками на пиджаке. Он перебирал овощи и всех уговаривал купить сдобные сладкие булочки с повидлом, говорил, что вкусно и дешево -- всего за шекель. Это был Мишин дедушка. Как-то несколько дней подряд я не видела Юры и спросила у Светы: -- Где Юра? -- Он больше не будет работать здесь. -- Почему? Что-то случилось? -- Кажется, уезжает, -- ответила Светлана небрежно, будто и в самом деле не знает, будто Юра ей едва знаком. -- Куда? -- Не знаю, кажется (опять "кажется"), в Эйлат. Разговор был исчерпан, но мне невозможно было не узнать что-нибудь о Юре. В другой раз, когда Светланы не было в магазине, я сочувственно сказала Мише: -- Без Юры тебе будет труднее. -- Как сказать, -- горделиво отрезал Миша. -- Странно, вы так хорошо работали вместе... -- Значит, не так уж хорошо. И здесь разговора не получилось. Больше всего я узнала от Мишиной мамы. Как все на свете мамы, из каких бы они ни были краев, Мишина мама, как могла, помогала детям, до упаду хлопотала в магазине. В ней чувствовалась доброта -- и не только к своим де╛ тям. -- Ему было тяжело здесь, -- сказала она, когда я спросила ее о Юре. -- Это не его дело, понимаете. Ну, не его. Он хотел бы открыть цирковую студию. Но как? Нужны деньги, а денег у него нет. В лавку мы ходим по-прежнему, там дешевле и говорят по-русски -- удобно. Покупателей там и теперь немало, но ходить стало скучно, будто что-то погасло. Юру с тех пор я не встречала. Он исчез с нашего горизонта, может, и вправду, уехал в Эйлат в поисках Музы. Или заработка. Дай Бог ему удачи! Дай Бог! * * * В нашем городке, в разных его концах, в течение полугода открылись маленькие магазинчики, которые мы называем "олимовские лавки" -- хозяева в них олимы. Еще раньше, чем Юра, в самом центре городка основал свою лавку Шмуль из Ташкента. Он рыжеват, веснушчат, упитан и округл. Круглый его рот замкнут в улыбке, а светлые прозрачные глаза не улыбаются. Он двигается быстро и энергично, а толстые руки поднимают тяжелые коробки довольно легко. Лавка его всегда полным-полна людьми и снедью. Здесь есть все на любой вкус, даже печень трески и шпроты: он знает, что названия этих деликатесов еще не успели забыть олимы. У Шмуля можно купить дешевые сигареты, есть и водка на любой карман. Сначала у кассы стояла улыбчивая рыжеволосая Людочка, сестра Шмуля. Людочка убеждала покупать только у них -- здесь все самое вкусное и самое дешевое. Она знала постоянных покупателей и встречала входящих: -- Вот ваши сигареты... Есть ваши любимые крылышки... Неожиданно у кассы появилась другая девушка, тоже олимка, но не родня Шмулю. Девушка не улыбается, не убеждает, просто работает. Шмуль относится к этому спокойно: его лавка все равно процветает. Место бойкое, речь русская, товары чуть дешевле. Кушать людям все равно надо. Рассказывают, что Шмуль привез с собой машину, яхту и миллион. Чего -- долларов? Шекелей? Не знают. Но машину и яхту -- точно. Авто работает на развитие торговли, а яхта, прикрытая брезентом, ждет своего часа во дворе виллы, которую снимает Шмуль. Возможно, он и в самом деле открыл свое дело не в долг -- умеет парень жить. Полгода спустя он открыл еще одну лавчонку -- в соседнем городке -- взял туда на работу тоже олимку. Возле бюро по трудоустройству я встретила Люду: она пришла отмечаться как безработная. -- Почему ушла из магазина? -- Работала с семи до девяти. В восемь закроешь, пока подсчитаешь, наведешь порядок. И все за тысячу. Добавлять не хотел. -- А сколько он платит новой? -- Столько же. Она долго была без работы. Рада и этому. -- А как же ты? -- Я так устала. Сейчас только отдохнуть. Самая первая из известных нам олимовских лавок появилась не в нашем городке, а на окраине соседнего, в двух километрах от нашего дома. Мы возвращались с моря, как всегда, пешком и зашли в этот магазинчик купить что-нибудь на ужин. Спросили на иврите и вдруг услышали родное: -- Можете говорить по-русски. Естественно, начались вопросы-ответы. Хозяин лавки был невысокий плотный человек, по внешнему виду, похоже, лет пятидесяти, глаза умные, а лицо уныло, вроде помято. И плечи у него унылые -- опущенные. Звали хозяина Иосиф, и лавку для себя мы стали называть "Йосина лавка". Это название осталось для нас и до сих пор, хотя прежнего хозяина давно уже там нет. Я не помню, в тот ли раз или, может, позднее -- мы иногда заходили в эту торговую обитель русской речи -- Йоси показал нам свое сокровище. -- Я купил ее сравнительно дешево -- за девять тысяч. Но работать здесь было невозможно. Прежний хозяин выжал из нее все, что мог. Место было бойкое, хозяин умел рассказывать байки, встречал приветливо, забавлял покупателя разговорчиками, забивал голову и при том обманывал безбожно. Раскусили его не сразу, ходить стали меньше, но он уже кое-что успел. Построил всем детям квартиры, купил им машины. К тому времени оборудование все пришло в негодность, хозяину выгоднее было продать лавку и купить себе что-нибудь в другом месте. -- А почему же вы купили эту развалюху? Он посмотрел на меня с обидой. В самом деле, слово "развалюха" здесь не подходило. Во всяком случае, то, что я сейчас видела, выглядело прилично, хотя и небогато. Лавчонка была маленькая однокомнатная, перегородкой служил большой холодильный шкаф, далеко не современный, не такой, как в новых лавках. За шкафом были оборудованы закрома. Помещение не такое уж нарядное, но все чисто, аккуратно. -- Для меня главное было, -- рассказывал Йоси, -- что дело уже существует, магазинчик открыт, зарегистрирован. Иначе все эти бюрократические формальности сожрали бы у меня куда больше денег. Но, конечно, вы бы видели, что здесь было! Пришлось делать ремонт и не только помещения. Не работали холодильники. -- Ремонтировать старые холодильники? Не дешевле ли купить новые? Он опять посмотрел на меня с обидой. -- Что. у меня рук нет? И он показал свои не очень красивые, обыкновенные мужские руки с мозолями и ссадинами. -- Сам? -- Понятно, сам. -- Работают? -- Как видите. Работают, как звери. Время было позднее, Йоси спросил, куда нам, узнал, что нам по дороге, закрыл лавку и мы вместе побрели вдоль шоссе. -- Кто вы? -- я не могу удержаться от своего вопроса. -- Инженер. Вообще-то я радиоинженер. Но много лет руководил производством. И Йоси рассказал нам свою историю. А может быть, не сразу рассказал всю историю. Скорее всего, я узнала ее по частям. -- Лет пятнадцать назад я был начальником, номенклатурой. Меня назначили директором небольшого отстающего, совсем разваленного завода. Я сделал его краснознаменным. Мы получали первые места по отрасли, а рабочие хорошо зарабатывали. Меня приглашали в президиум. А потом мама поехала в гости к сестре в Израиль. Я просил ее: "Не надо ехать", но она не послушалась. Меня вызвали в горком, сняли с работы. Пришлось начинать все сначала. Благо, руки есть. Я пошел в цех мастером, потом стал заместителем начальника цеха. На первые роли уже рассчитывать не приходилось. Задумчиво, словно вспоминая о чем-то давнем-давнем и таком хорошем, Йоси сказал: -- Я люблю работать. Я мог решить любой вопрос. В последние годы я был заместителем главного инженера, -- он бегло назвал фирму, я не поняла, Йоси порылся в кармане, достал оттуда и протянул мне свою -- бывшую свою -- визитную карточку. Я прочитала его фамилию и название фирмы... Вот это да! Ведь мы с ним сослуживцы! Он работал в другом городе, в России, в дочернем бюро нашего украинского объединения. Мы стали вспоминать с Йоси общих знакомых, больших и малых начальников. Мы перебирали ситуации, которые оба знали. Он говорил о тех временах с самоуважением и грустью. Он решал вопросы. Сам генеральный директор лично жал ему руку за то, что Йоси однажды нашел возможность спасти план объединения и не оставить людей без премии. Йоси так живо рассказывал о своих поездках к нам в город, что мне начало казаться, будто я, и в самом деле, видела в коридорах нашего огромного стеклобетонного здания круглую, немного косолапую фигуру Йоси. А может, и вправду, видела. -- Я не хотел ехать, -- сокрушенно поведал Йоси. -- Жена уговорила. Она уговаривала меня пять лет. -- Кто она? -- Математик. Кандидат наук. Ей легче, она еще дома освоила иврит. Сейчас ее пригласили в университет под Тель-Авивом. А мне язык не дается. -- Как же общаетесь с поставщиками? -- На идиш. Я хорошо знаю идиш. -- Дети есть? -- Дочка-десятиклассница. Она в интернате. -- Что за жизнь -- все врозь? Он пожал плечами -- что делать? -- Когда я согласился ехать, я думал: ну, начальником я не буду, бизнесменом тоже -- не тот возраст, чтоб начинать. Но обыкновенным рабочим где-нибудь я устроюсь. Я все могу. Но они же меня за человека не считают. Я прихожу к нему, спрашиваю работу, он даже и головы не поднимет, еще и помолчит, прежде чем скажет: "нет". Я обошел столько мест. Я для них -- человек с улицы, да еще без иврита, да еще и не восемнадцати лет. Я поняла, что "он", "они", "для них" -- это собирательный образ хозяйчика. Отношения с этим хозяйчиком не складывались. -- А теперь вы стали самостоятельным хозяином, значит -- довольны. Он посмотрел на меня с сожалением: какие глупости я говорю! -- Выхода не было. Узнал, что продается лавка, назанимал денег и -- вперед. -- Люди ходят? -- Начинают ходить. Приучаю, чтоб поверили -- не обвешиваю и не обманываю. -- Значит, все хорошо. Вы должны считать, что все хорошо. Он пожал плечами: не знаю... В нашем городке открылись лавки, где говорили по-русски, и мы перестали ходить к Йоси за два километра. Но однажды, возвращаясь с моря, заглянули сюда снова. В помещении было наряднее и богаче, ассортимент пошире, а за прилавком у весов стояла пышная ухоженная блондинка с ярко накрашенными губами. Она улыбалась покупателям, обнажая золото коронок. Обслужили нас прекрасно. Неужели такая метаморфоза произошла с кандидатом математических наук? Соскучилась по мужу, примчалась укреплять семейные узы, улучшать финансовые дела семьи и тренировать свои математические способности на счете денег? Конечно, я не выдержала: -- А где Йоси? -- Зачем вам Йоси? Это теперь наша лавка. Я ничего не понимала. -- Мы купили лавку. Ах, вот оно что! Йоси лавку продал. -- Купили за наличные? -- Нет, конечно. Взяли ссуду. Но мы все продумали, просчитали, расписали по чекам. Знаем точно, когда все выплатим. Я молчала, а моя собеседница, приняв молчание за интерес к себе, продолжала свой монолог. -- Мы ехали сюда и понимали, что никто нас не ждет, что рассчитывать нужно на самих себя, никому мы тут не нужны. Ну, сами скажите, кому нужны здесь советские инженеры? К лавке подкатила маленькая машинка, вышел из нее худой длинный мужчина, окликнул хозяйку, стал вынимать из кузова и заносить в магазин коробки. -- У вас уже машина есть? -- Да, как видите. Купили старенькую. Без машины в торговле нельзя. С нами дедушка-пенсионер, живем на его пенсию, машину купили на его корзину. Выплатим с