уть ли не XV века. А обыкновенное мусорное ведро, в которое бросают бумажки, совершенно неподъемное, из бронзы, по-моему. Продавец целый день должен стоять, и спина у него должна быть прямая. Голову надо мыть каждый день, чтобы у тебя обязательно были выспавшиеся глаза и свежее лицо. Все продавцы там одеты в одежду, которая продается в этом магазине. Мне ее тоже давали, но купить я ее не мог, и перед уходом вешал ее там на вешалку, а утром опять надевал. Туда приезжали покупатели на "БМВ" и "Роллс-Ройсах", а я должен был им все время улыбаться и кланяться. Нужно было рассыпаться перед ними, чтобы заставить их открыть кошелек. Их поили кофе и шампанским - и все бесплатно. Он выбирает себе тряпку, а ты его спрашиваешь: "Не хотите ли вы пить? Не хотите ли вы ссать?" Хозяину магазина двадцать шесть лет. Магазин ему мама подарила. У мамы пять таких магазинов, и один она подарила сыну. Сын сам не очень, такой черный, на еврея похож. Довольно страшный. Там у них все по часам. Каждое утро я знал, что на этом углу обязательно увижу старого хрыча с собачкой. Значит, уже полвосьмого. А если я иду, и этот хрен с собачкой уже завернул за угол, значит, я опаздываю на работу. Одно время я работал в продовольственном магазине, который открывался в шесть утра, и мне нужно было вставать в полпятого, чтобы приходить вовремя. Я стоял там за прилавком и продавал всякую мелочь. Но считать я должен был в уме и очень быстро, когда я принес калькулятор, хозяин мне сказал: "Нельзя!" Почему - непонятно! Я должен был считать только в уме. А попробуй сосчитай, я и по-русски-то в шесть утра не очень сосчитаю. Я там долго не выдержал и ушел. Там всем покупателям надо вежливо улыбаться и говорить: "Гутен морген!" Он может вообще от тебя рожу свою отвернуть, но ты все равно должен улыбаться. Неважно, какое у тебя настроение, всем на тебя насрать. Еще гудроны теперь привалили, и сбили все расценки. Раньше за работу платили двенадцать марок в час, а теперь - пять, шесть. Там их не любят, даже машины их поджигают. У них машины - такие уродливые пластмассовые коробочки, и они жутко трещат и воняют. Их сразу можно отличить. Я там познакомился с одним мужиком, и мы жили вместе. Но за квартиру мы должны были платить пополам, и за жратву тоже. На содержание там тебя никто не возьмет. Там совершенно все по-другому, там даже громко говорить не принято, это считается грубым. А здесь, конечно, ужасно, но зато здесь я могу читать вывески на русском языке, могу звонить Вене и Марусику и разговаривать с ними по телефону. И я не должен каркать по-немецки. Я ходил там в Фольксшулс и платил шестьдесят марок в месяц. Это самая дешевая школа, где можно выучить язык. Вот здесь мне мама купила бутылочку сока, и я сижу и пью его! Всего шестьдесят копеек бутылка! А там такой сок стоит три марки. А хлеб у нас стоит десять копеек. А там - марки полторы, не меньше. Здесь я могу лежать, и пусть у меня вся раковина будет полна грязной посуды, пусть у меня окна год не мыты - насрать! А там ты должен постоянно что-то делать, мыть, чистить, драить, каждую половицу. И работать, работать. С утра я там работал в магазине два часа, потом шел убирать, потом три часа гладил рубашки. Вечером я просто падал. И я подумал, - зачем такая жизнь, все время до самой смерти пахать, и ведь ничего себе не накопишь, при всем желании. А здесь я даже не знаю, что мне на себя надеть. Я боюсь, что меня разденут прямо на улице. У меня просто нет таких вещей, в которых здесь можно выйти. Там у всех болит желудок, я думаю, это потому, что они не пьют кефир, он там не продастся. Там у меня была знакомая гомосексуальная семья. Я их лечил голодом. Я там всех так лечил. Но все-таки, здесь моя родина. Здесь у меня много друзей, а дружбу не купишь ни за какие деньги, особенно с возрастом друзей трудно заводить. Здесь я могу позвонить Марусику и Вене и поговорить с ними. А там все мне чужие. Да, конечно, я бывал и в богатых домах, я бывал у разных писателей, художников, композиторов, я видел роскошную жизнь, но я-то никогда не буду так жить. У нас здесь все равны, а там тот, у кого есть деньги, смотрит на тебя, как на дерьмо. Там осенью холодно, мокро, темно, там были ужасные ураганы, даже крыши срывало с домов. А здесь, пока меня не было, соседи написали на меня в милицию, что я здесь не живу, чтобы меня выселили. Я поэтому и приехал. Мне позвонил участковый и говорит: "Вы где были?" А я говорю: "В Западном Берлине, а что?" А он: "А почему так долго? И что, собственно, вы там делали?" А я ему объяснил, что сейчас закон изменился и можно там жить, сколько захочешь, что я был в гостях. А он спросил: "Вы что, не работаете?'" Я сказал, что нет. Тогда он заявил: "Давайте, трудоустраивайтесь. Мы проверим". Прямо не знаю, что мне теперь делать. А тут еще моя бывшая жена написала на меня, что я сумасшедший и не плачу ей алименты. Это просто подлость с ее стороны, ведь я знаю, что она уже вышла замуж за какого-то там солдафона, и он даже дочку нашу адаптировал. А дочка меня, между прочим, любит и зовет "папа Павлик". Ведь я нигде не работаю, с чего я ей алименты платить должен! Все бабы - сволочи, с ними лучше дела не иметь! Они притворяются, что любят тебя, ломаются, а потом показывают свое истинное лицо. Как я мог жениться на этой стерве, ума не приложу!" x x x После вечера поймали две машины, и все поехали к Марусе и Косте. Вадик пришел в самом конце выступления и теперь тоже был с ними, он очень хотел сесть рядом с Костей, но Костя от него отодвигался. По дороге все рассказывали шоферу, какой успех, и как Костя замечательно читал стихи. Были даже два француза. Маруся сперва думала, что это их клички, но они оказались настоящими французами и даже не говорили по-русски. Смотрова принесла две бутылки водки и все интересовалась насчет ста рублей. Она вообще не была на выступлении и пришла прямо к Марусе домой. Все выпили за успех костиных стихов, муж Наташи сел рядом с Марусей, обнял ее и так и сидел, а костина алкоголическая подруга сидела рядом с ним и заглядывала ему в глаза. Видно было, что она Косте надоела, но она все равно продолжала обнимать его, когда же она пыталась его поцеловать, у Кости было такое лицо, как будто его сейчас вырвет. Но он терпеливо все переносил. Наташа и ее муж Юра были уже пьяные, поэтому веселились больше других. Юра обнимал Марусю и пытался ее поцеловать. Он был очень слюнявый, и Марусе было противно, но она не хотела его обижать и ничего не говорила, терпеливо перенося его поцелуи. Костя же сидел очень мрачный, ему явно не нравилось все это. Юра же целовался все более настойчиво, наконец, он прилепил свой рот к марусиному и так сидел довольно долго. Вдруг Маруся почувствовала, как ее голова дернулась и ударилась о спинку дивана, а потом еще раз. Это произошло оттого, что голова Юры дернулась тоже. Она посмотрела и увидела Костю, он стоял очень бледный, потом размахнулся и еще раз дал Юре по морде, а потом и Марусе, правда, не очень сильно. Маруся вспомнила, как он бил ее тогда, когда она танцевала с Вадиком. Тогда целый месяц у нее был фиолетовый синяк под глазом, и она ходила в темных очках. Юра приподнялся и изобразил обиду, хотя на самом деле ему было плевать на все, а только хотелось спокойно вылить. Все вскочили и стали хватать Костю за руки и успокаивать его, а Наташа подскочила к Юре и стала его обнимать, целовать и спрашивать, не больно ли ему. Маруся поскорее отошла подальше от Юры, ей совсем не хотелось, чтобы у нее опять был такой же ужасный фингал. Костю увел на кухню бородатый китаист, у которого не было передних зубов. Он тоже был на вечере поэзии, а, когда перепился, стал демонстрировать приемы кун-фу и пытался потушить свечку ногой в дырявом носке, но у него ничего не получалось. Они с Костей долго о чем-то разговаривали на кухне, китаист успокаивал Костю и пытался поцеловать его в губы, а рядом с Марусей села Смотрова. Она, хотя и пьяная, никак не могла забыть про сто рублей и опять спросила Марусю об этом. Маруся встала и пошла в коридор. Там она достала из сумки свои деньги, добавила к ним те, что ей удалось выручить за билеты, и отдала их Смотровой. Та была довольна, спрятала деньги в карман и сказала, что теперь можно будет устроить еще один вечер поэзии. Еще она сказала Марусе, что теперь уважает Костю. По ее голосу было ясно, что это действительно так. Маруся подумала, что она стала уважать Костю за то, что тот дал по морде Юре, ведь на выступлении ее не было. Тем временем Наташа за столом снова рассказывала Марусе, что ее отец - писатель, и что он как-то видел Костю, и Костя ему очень понравился, а он-то разбирается в людях, потому что он все-таки писатель, а писатель - это инженер человеческих душ. Маруся тоже однажды видела ее отца, он был небольшого роста, в галстуке и кожаном пиджаке, у него была небольшая аккуратно подстриженная бородка и благородная седина в волосах. Он курил исключительно трубку и писал книжки про войну и про свое трудное детство. Когда Наташа была беременная, и будучи уже на восьмом месяце, продолжала пить, он звонил Марусе, чтобы она, как подруга, воздействовала на Наташу и поговорила с ней. Он говорил, что это Юра виноват, что позволяет Наташе пить и что это отчасти из-за него. Но, в то же время, она не может его бросить, потому что тогда он окончательно сопьется с горя. "Вы же, Маруся, интеллигентный человек, вы бы не бросили человека в таком состоянии, - говорил он Марусе, - и в то же время надо чувствовать ответственность за судьбу будущего малыша, так вот вы скажите, пожалуйста, Наташе..." Что она должна была сказать Наташе, Маруся не знала, потому что на Наташу не действовало ничего. Она говорила, что понимает, что поступает плохо, но, в то же время, когда она не пьет, ей так плохо-плохо и очень тоскливо, а как только выпьет, так сразу становится хорошо и весело. Юра смотрел, как Наташа пьет стаканами коньяк и все гадал, кто же у них родится, что за существо, ему было это очень интересно. В конце концов, у Наташи случились преждевременные роды, и недоношенное существо родилось мертвым, что всех устраивало. Когда Наташа была в больнице, Юра ночью приехал к Марусе, а Маруся тогда была одна, она открыла ему дверь, он стоял на пороге совершенно пьяный, и в руке его была бутылка портвейна. Жидкие волосы были размазаны по лысине. Он, не говоря ни слова, прошел в марусину комнату и лег в ее кровать, Маруся тоже легла рядом. Член у него не стоял, а был очень мягкий и поэтому сношаться он не мог, но зато пытался компенсировать это пальцами. Потом он захрапел, а наутро позвонила Наташа и стала спрашивать у Маруси, не знает ли она, где Юра. Маруся сказала, что не знает, потому что она не могла сказать ей, что Юра у нее. Наташа была очень ревнивая и, хотя сама сношалась со всеми юриными друзьями, но никак не могла предположить, что Юра может ей изменить. Потом, в конце концов, Маруся перестала с ними общаться, и до нее дошли слухи, что они разошлись и что Наташа сначала жила с одним своим школьным другом, а потом с другим, потому что она такая беззащитная, и ей всегда нужно мужское покровительство, она одна просто не может. А Юра сошелся с наташиной подругой, тощей девушкой в очках, и они тоже с ней пили. Наташа даже пару раз появлялась в телевизоре в передаче "Этажерка", где брала интервью у каких-то трясущихся пенсионеров, туда ее устроил папа, но потом она окончательно исчезла. Говорили, что она лечится от алкоголизма. Смотрова тоже была наташиной подругой, это она познакомила с ней Марусю. Смотрова один раз водила Марусю в театр на юбилейный концерт, посвященный годовщине революции, она говорила, что обязательно должна там быть, потому что там будет сам первый секретарь обкома. И туда же ходил с ними смотровский жених Коля. Коля был из деревни, и Смотрова говорила, что у них с ним джентльменское соглашение, потому что ему нужны прописка и жилплощадь, а Смотровой нужно замуж, но это не фиктивный брак, а просто так, брак по расчету. Смотрова была лесбиянка, но она хотела создать нормальную семью и даже иметь ребенка. Коля был плюгавый тип с прилизанными волосами, короткими ногами и длинными, ниже колен, руками. Сперва они с балкона смотрели торжественную часть, там были ветераны и седовласые начальники, они говорили речи, потом награждали друг друга, все это продолжалось около часа. Маруся предлагала Смотровой пойти в буфет, но та говорила, что не может, потому что ей обязательно надо присутствовать, а то заметят, что ее нет на торжественной части, и у нее будут неприятности, а для нее как раз сейчас все это очень важно, потому что она собирается создавать семью. В буфет они спустились чуть позже, и все равно успели раньше других, там они съели по бутерброду с черной икрой и выпили шампанского. Коля жадно чавкал. Потом начался спектакль, это была вторая, завершающая часть торжественного вечера. Маруся, Смотрова и Коля сидели в пятом ряду, видно и слышно было очень хорошо. Спектакль был про каких-то проституток, они разговаривали противоестественными визгливыми голосами, а потом одна из них стала раздеваться. Сперва она сняла с себя лифчик, ее обвисшая грудь спускалась на живот, а когда она начала снимать трусы, седой ветеран с палкой громко сказал: "Безобразие!" и вышел из зала. Но никто не обратил на это внимания, и трусы проститутка все равно сняла. Коля не отрывал глаз от сцены. Маруся сидела рядом со Смотровой, а Коля сидел с другой стороны, вдруг она почувствовала, как чья-то длинная рука гладит ее шею. Она посмотрела вбок. Это Коля протянул свою длинную, как у обезьяны, руку и гладил ее, причем лицо его оставалось совершенно бесстрастным, он продолжал смотреть спектакль. Наконец спектакль закончился, все отправились в гардероб, там была очередь. Смотрова показала Марусе тощую высокую бабу с лицом, как у щуки, в блестящем платье и сказала, что это ее начальница из райкома. Потом она сделала угодливое лицо и подскочила к ней. Они о чем-то долго говорили, причем Маруся и Коля уже успели получить свои пальто и ждали Смотрову. Когда она подошла, лицо ее было довольным и счастливым. После этого Маруся с ними уже не встречалась, они приглашали ее на свадьбу, но она не пошла. Смотрова рассказывала ей по телефону, какой Коля хозяйственный, зарабатывает много денег, в квартире все привел в порядок, и она просто счастлива. Кажется, она даже уже перестала быть лесбиянкой и жила полноценной жизнью. Потом Маруся случайно встретила ее на Невском, она стала в два раза толще, но была все в тех же брюках и куртке. У Наташи никогда не было денег, и она постоянно у всех занимала. Она заняла и у Маруси тоже двести рублей. Маруся как раз собиралась с Костей ехать в отпуск в Николаев, и деньги ей были нужны. Наташа обещала отдать, но денег у нее все не было. Потом она пообещала выслать ей деньги почтовым переводом, когда Маруся позвонит ей и сообщит адрес, или просто до востребования. x x x Были многие и многие голоса и кто-то ходил и ходил Взять все все записи и все бумаги и вынести на помойку Дует сильный ветер бумаги разлетятся их найдут и прочитают Прочитают и переживут сатори уже многие пережили сатори это большое счастье Потом он пойдет на Смоленское кладбище там часовня Ксении Блаженной Нужно зажечь свечу и идти с ней Нужно донести ее и не дать ей погаснуть Но сильный ветер и свеча гаснет... Рядом могила на ней написано "Сорок мучеников" Это знак Она - смерть она белокурая бестия в длинном черном пальто Вот она входит Она несет разрушение Сама смерть помогает ему его не так просто схватить Белокурая бестия идет раз-два раз-два... Он догадался что белокурая бестия не мужчина а женщина Ницше ошибался Вот в чем была его ошибка У Николы Морского зазвонили колокола Это в честь него звон хотя и не праздник Но должен ведь должен быть праздник сейчас март Пасха Все перепуталось это красные буквы выцвели на солнце и их стало не видно остались только черные и мы так ужасно ошиблись ведь последние деньги потратили на муку и творог и даже испекли куличи... Он обойдет три раза вокруг церкви а потом зайдет туда Все упадут на колени ведь они узнают Его Опять зазвонили колокола Или это ветер их качает Лучше не входить в храм Он знает каким крестом надо креститься это особый крест он исходит из он идет снизу он вызывает душу и она взмывает вверх этот крест неправильный он успокаивает он подавляет... Скрежет ужасный скрежет вокруг... Идет трамвай У него два сердца они стучат справа и слева Теперь понятно кто он ведь два сердца ни у кого не бывает... Ему сейчас открыты все тайны он видит все он прозревает проникает вглубь Почему все плачут Они должны быть счастливыми... "Радуйтесь, радуйтесь все!" Почему они не становятся на колени ведь они узрели Его "На колени, на колени, кому я сказал! Они встали... Теперь все как надо... "И это Он, Он, распятый на кресте!" В зеркале странно блестящем отражение непонятное где право где лево все слишком ярко неестественно невыносимо блестит мучительно Если плавно махать руками они превратятся в крылья и полетишь Святой Дух это Голубь... Вот он нисходит... x x x "У нас на Невском открывается булочная, там будут продавать хлеб на валюту, разные булочки и хлебцы, все это будут привозить на самолете из Гамбурга, потому что здесь, конечно, печь не смогут, у нас нет такого оборудования. А потом наши-то и руки вымыть не могут, они в носу поковыряют, а потом хлеб помесят. У нас уже к этому привыкли, а у них так не принято. И я думаю, - может, мне устроиться туда работать? Продавцом, например? Я же учил немецкий язык, я мог бы объясниться. И там так приятно пахнет. Я буду жить как бы и здесь, и там. Я спросил у Пусика, нет ли у него таких знакомых. Пусик работает манекенщиком в Доме моделей. Сперва мы с ним ссорились, и Марусик тоже говорила, что у него прыщавая рожа, и он отвратительный. Но теперь я с ним помирился. Так вот, этому Пусику сперва про меня наговорили разных гадостей. Ведь есть же такие мерзкие люди, которые всегда хотят нагадить другому. Ну, Пусик и поверил, будто я написал на него донос в КГБ и хотел упрятать его в психушку, только чтобы он не поехал в Западный Берлин из-за того, что он, вроде бы, понравился Эдвину, а я испугался, что он Эдвина у меня отобьет. Но это все чушь какая-то. Я Пусику так и объяснил, что ему все наврали. Пусик мне поверил, и даже остался у меня на ночь. С этим старым педерастом Веней я больше не хочу разговаривать. Он, по-моему, уже совсем рехнулся. Бывает, что старые "бабушки" под конец жизни сходят с ума, они вдруг начинают краситься, наряжаться в юбки, в общем, ужас. Я думаю, что я до такого не дойду. Правда, брови я подкрашиваю и волосы осветляю, но это ничего не значит. Просто для красоты. Да и в платье тоже можно иногда нарядиться, но это же только для себя. А Веня сказал про меня что я уже совсем с ума сошел и брови крашу, и что это ненормальность. А Марусик мне, конечно, все передала. У Вени есть знакомый парикмахер, который занял первое место на городском конкурсе, он берет двадцать пять рублей за стрижку. Но зато стрижет очень хорошо. Все же с Веней лучше помириться, нужно стараться держать себя в руках. Я сегодня ездил в специальный комиссионный магазин, где продаются разные растения. Я хотел купить себе пальму в кадке, ну и что же я там увидел? Да просто ничего нет, все пусто. Еще год назад там были такие пальмы, я прекрасно помню. А теперь ничего. По пути я заехал в магазин радиодеталей, где я раньше был директором. Там все по-прежнему, и Руфа работает. Она ко мне страшно клеилась, хотела, чтобы я взял ее в любовницы и сделал своей заместительницей. Но мне-то она была ни к чему. И я хотел ее выгнать. И кассирша та же - Дора Семеновна. Она меня очень любила и сейчас тоже любит. Она до сих пор мне оставляет дефицитные батарейки. На этот раз она мне подарила две батарейки "Крона", даже денег не взяла. Потом я зашел выпить кофе в забегаловку напротив. И съел рулетик "лицейский". Веня пригласил меня на открытие выставки в Русском музее, делать мне было нечего, и я решил пойти. Мне не хотелось оставаться с Веней один на один, и я взял Колобка. Мы подошли к Русскому музею, к корпусу Бенуа, и полчаса проторчали на канале, потому что у меня с собой пригласительного билета не было, и мне его должен был дать этот старый педераст. От нечего делать мы с Колобком рассматривали публику. Кого там только не было! И мальчата с крашеными фиолетовыми волосами, и девушки в кожаных куртках, все в кнопках, и вообще разные крутые мужики и бабы. У входа стояла милиция, и без билетов никого не пускали Колобок просто приторчал от такого общества, он в жизни не видел ничего подобного. Он так возбудился, что мне за него просто стало стыдно. Мы отошли в сторонку и там ждали этого старика. Вдруг прямо на набережной остановилась тачка, и оттуда вылезла баба. Она была такая высокая, видная, с большим бюстом и в платье в обтяжку. Следом за ней вылез военный, морской офицер с кортиком на боку, с бородой, в очках, только ботинки у него были какие-то странные, желтые, похожи на тапочки. Наверное, у него просто других не было. А у этой бабы был плащик, который она почему-то волочила по земле. Она вся была такая задумчивая и томная, но что-то в ней показалось мне очень знакомым, и я решил подойти поближе и посмотреть. Я встал как раз у нее за спиной и видел, как она поправляла лямки своего лифчика, которые у нее почему-то торчали из-под платья и сверху были прикрыты кружевными тесемочками. Плечи были пухлые и веснушчатые. На ногах были босоножки без задников сорок первого размера, по-моему, и то пятки у нее торчали. Тут моя красавица повернулась, и я обомлел. Это же был Пусик! Накрашенный, губы красные, глаза намазанные черным, и голубые тени на веках! А платье красное, трикотажное, в обтяжку! На башку он надел парик, такой пышный, блондинистый! И она, точнее он, курил длинную сигарету! Ах, какой кайф! Я стал поближе к нему и хотел заговорить, но тут появился мой "бабушка". Он радостно стал меня обнимать, но мне так противно стало, я с ним холодно поздоровался и сказал, что я должен провести еще одного приятеля. Колобок робко стоял рядом, он думал, что я про него уже забыл, и решил уйти. Веня, поморщившись, дал нам пригласительный билет, на нем было написано "на два лица", и мы прошли мимо мента. Там внутри было уже полно народу, и неподалеку я увидел мою красавицу. Она стояла рядом со своим бородатым и очкастым мудаком. Ее плащик свисал на пол, и по нему ходили ногами. Я подошел поближе и, как воспитанный человек, сказал: "Простите, пожалуйста, у вас плащик волочится по полу!" А Пусик посмотрел на меня своими прекрасными глазами и сказал: "Я вас очень попрошу, если вас не затруднит, поправьте, его мне!" Я осторожно взял плащик и повесил его ему на руку. При этом его пышный бюст очень аппетитно сдвинулся. Он улыбнулся мне и сказал: "Благодарю вас!" Я просто влюбился! Но этот очкастый хрен не отходил ни на шаг от моей красавицы. А Колобок ходил за мной и скулил: "Ну, Павлик, ну пошли отсюда, мне жарко, я пить хочу, мне здесь надоело!" Тогда я ему сказал, что больше я его с собой брать не буду никогда, если он не заткнется и не будет вести себя прилично. Картины там были самые разные, я особенно не вглядывался, там были еще какие-то конструкции из разных проволочек и досок, банок, кирпичей и просто говна. На втором этаже стоял чан, в котором булькала какая-то грязь. Я бы тоже мог сделать что-то в этом роде. И даже поссать сверху. Но меня это все не интересовало, я думал о Пусике. Правда, я доходил ему только до плеча, но он же был на каблуках! Я увидел его перед одной картиной, на которой были нарисованы равные уроды, трупы что ли, там к нему подошла какая-то тощая стриженая баба и поцеловала его в щечку, и сказала ему какой-то комплимент. А он тоже поцеловал ей руку. Как изысканно! Тут я пожалел, что взял с собой Колобка! Хотя мы с ним и не любовники, все равно раздражает!" x x x Маруся с Костей и его знакомым Толиком на поезде поехали в город Николаев, и прямо на вокзале к ним подошел черный толстый мужик, у которого все зубы во рту были золотые, и предложил комнату. Они сразу согласились. Было уже темно, но Толик так и оставался в темных очках, которые ему недавно подарили, очки были заграничные, очень модные, он не снимал их всю дорогу в поезде, даже спал в них. От этого он походил на шпиона. У мужика с золотыми зубами оказался "Москвич", они сели и поехали по пыльным улицам, причем он всю дорогу объяснял, где что находится. Он подвез их к дому за железным забором, и попросил десять рублей. Они заплатили, торговаться казалось неудобно. Из дому вышла старуха необъятной толщины, тоже с золотыми зубами и раскосыми глазами. Это была его мама, хозяйка дома. В доме было уже много жильцов, но одна семья недавно выехала, и комната освободилась. Сначала она предложила им жить в сарае, где хранились лопаты и тачки, ей, наверное, показалось, что они согласятся, потому что некоторые жильцы были с детьми, и им нельзя жить в сарае, а они могут, но они отказались, потому что там был земляной пол и выбиты стекла. Тогда она согласилась сдать комнату с тремя кроватями. Деньги она взяла с них вперед: они сказали, что собираются прожить здесь месяц, и, хотя Марусе не хотелось платить вперед, но пришлось. Толик был просто на верху блаженства, его кровать стояла рядом с костиной, и он мог говорить с Костей и слушать его разговоры! Он лег на кровать и сказал: "Послушай Учитель! - (так он называл Костю) - Мы с тобой будем как два суфия! Мы будем ходить и говорить! А потом, может, мы с тобой будем издавать свой журнал, как все поэты в начале века!" Маруся не совсем понимала, что связывает Костю с Толиком. Костя говорил ей, что Толик - простой человек, раздавленный современной цивилизацией, и что он должен пережить сатори и достичь просветления... Похоже, что Костя действительно в это верил. Потом они легли спать. Утром Маруся увидела, что в этом же дворе живет еще пятнадцать человек, из Мурманска, из Магадана, из Читы и других городов. Почти все были с тщедушными бледными детьми, к тому же, все они постоянно жрали, и плита была все время занята. Марусе негде было даже вскипятить чайник. А Толик тоже намекал, что хочет есть. Марусю это немного раздражало, потому что готовить она не любила, и ей хотелось отдохнуть, а не стоять в очереди у плиты, только для того, чтобы покормить Толика, но она ничего не говорила и жарила картошку с колбасой. Колбасу, особенно дешевую, Толик очень любил, он говорил, что она самая вкусная, и ее можно купить много. Маруся его отчасти понимала, он казался ей чем-то похожим на парней из Жмеринки. Однажды, когда они гуляли по городу вместе с Костей, причем Костя говорил и говорил. Костя говорил, что отпуск - это отчужденный акт - ехать как все обыватели на юг, что он должен был совершить паломничество... Толик слушал. Они проходили мимо магазина "Трикотаж". Внезапно Толик остановился, как вкопанный, перед дверями. Маруся подумала, что его что-то поразило в костиных словах, к тому же Костя тоже остановился и продолжал говорить, жестикулируя. Толик указал на дверь в магазин и ласково сказал: "Зайдем!" Костя не понял и спросил: "Куда?" - "Да вот, в магазин!" Они зашли. Толик подошел к прилавку, там как раз продавали импортные кальсоны, голубые и серые. Толик задумчиво пощупал ткань и сказал, закатив глаза: "Я, пожалуй, возьму..." Костя вообще не замечал ни кальсон, ни того, что они в магазине. Толик пробил в кассе чеки, и, принимая из рук продавца сверток, пояснил: "Достоевский писал, что красота спасет мир, а у меня уже старые кальсоны очень некрасивые. Надо обновить, я привык следить за своим телом!" Потом они продолжали прогулку. Костя все говорил. Однажды вечером Толик стал сильно сопеть и трогать себя за штаны. Маруся вышла на улицу покурить, а он за ней. Он сел рядом и, доверительно наклонившись, сообщил: "Мне нужна женщина!" Маруся отодвинулась, посмотрела на него. Его лицо было бледно, и он сильно сопел. Марусе стало противно, она встала и отошла. Толик продолжал сопеть в темноте, потом хлопнула калитка, и он ушел. Маруся вернулась в комнату и сказала Косте: "Толик ушел". Костя не обратил на это особого внимания, он повернулся на другой бок и заснул. Утром Толика тоже не было, он появился только после обеда, он был доволен и напевал. Он сообщил Марусе, что нашел себе невесту. Потом снова пошел рядом с Костей. Костя все говорил с ним, но уже не так охотно, какая-то скука появлялась на его лице, когда он видел Толика. Потом Толик предложил поехать к нему в родную деревню, они согласились. Они долго ехали на автобусе. В деревне посреди пыльного картофельного поля стоял дом. Оттуда вышли сгорбленная старушка с морщинистым лицом и старик в кепке. Они долго обнимали и целовали Толика, а он похлопывал их по спинам. Потом они пошли в маленький домик, стоявший немного поодаль во дворе, там раньше была толина комната, там он жил. Стены и пол в доме были обмазаны глиной и даже не побелены, а в прихожей горой свалены желтые дыни, Толик объяснил, что это для продажи, и что этим занимается его старший брат. Толик показал им свою фотографию сразу после школы. Там он был с жидкими длинными волосами, распущенными по плечам, с закаченными глазами и бантиком-бабочкой на шее. Маруся удивилась, откуда он взял бабочку в этой деревне, и она спросила об этом Толика. Он сказал, что тогда завезли в сельпо, и он купил. "Я всегда считал, что поэт должен быть в бабочке, и я ее надел. Надо мной смеялись... - его глаза злобно сверкнули, - но я им еще покажу! Они меня еще узнают! Узнают, кто такой Анатолий Кудыкин!" Потом он достал и показал Марусе пожелтевшую местную газету, где были напечатаны его стихи про элеватор, что "элеватор, как Аленушка". Костя очень удивился, он не знал, что Толик пишет стихи, раньше об этом он не говорил. Толик скромно потупился. Тут пришла его мама и позвала их есть. Стол был накрыт, три огромные тарелки до краев были наполнены жирным борщом, в нем плавали куски сала. Посреди стола стояла бутылка с ободранной этикеткой, там оказался самогон, который толина мама сделала из сахара. Маруся попробовала из рюмки, вкус был отвратительный. Борщ она тоже не смогла есть. А Толик съел всю тарелку и попросил добавки. Потом они пошли рвать вишни. Толик все говорил, что надо помочь маме и папе, что они старенькие. Вечером на автобусе по пыльной дороге они вернулись домой. Костя лег на кровать, он устал. Толик сел рядом и застенчиво проговорил: "Костя, я тут стихи написал. Хочешь послушать?" Костя ничего не сказал, но с интересом посмотрел на Толика. "Это я тут познакомился с одной девчонкой. Это была совсем простая девчонка, но она поняла меня. И я посвятил ей стихотворение." Толик откашлялся: "Здравствуй Лена-Ленок, незнакомый дружок, вспоминаешь ль меня..." Костя засмеялся. Толик остановился и с обидой посмотрел на Костю. "Вспоминаешь ль меня... - повторил Костя, - ну, ну, давай дальше..." Толик насупился. "Ты смеешься? Ты смеешься надо мной? А ты знаешь, что я, между прочим, могу свои стихи на помойку выбросить? Хоть сейчас! А ты над своими стихами трясешься!" "На помойке им самое место," - Костя смотрел на Толика, и в глазах его была насмешка. Толик встал и вышел, хлопнув дверью. Марусе даже было его немного жаль, но она промолчала. Толик не пришел ночевать. Утром они сидели и пили чай, тут открылась дверь, и вошел Толик. На лице его блуждала какая-то загадочная блаженная улыбка. Он тоже сел к столу и стал сосредоточенно поедать бутерброды с колбасой. Потом сказал "Ты знаешь, Костя, сегодня утром я ходил к морю. Солнышко еще не встало, было так рано-рано. И я помолился Богу. И Бог мне кое-что открыл..." - Толик значительно посмотрел на Костю. Костя молча ждал продолжения. "Я скажу, когда доем", - Толик не хотел сразу выкладывагь все. Он, чавкая, продолжал есть и время от времени посматривал на Костю. В глазах его светилось торжество. Наконец они допили чай, и Костя встал из-за стола, уже собираясь уходить, но Толик остановил его: "Куда? Подожди, я должен сказать. Так вот. Бог мне открыл, что ты Костя... - он помолчал, - что ты Костя - Фома Опискин!" Он удовлетворенно замолчал и ждал, какой эффект произведут эти слова, он сверкнул глазами на Марусю, она вспомнила, как он как-то говорил, что ему хочется, чтобы его взгляд обжигал. Еще Толик жаловался, что его не любят женщины, он говорил, что женщины любят таких, от которых пахнет духами. От Толика, действительно, пахло всегда каким-то говном, но Марусе не хотелось его обижать, и она ничего ему не говорила. Теперь же Толик хотел, чтобы Маруся его поддержала, и смотрел на нее преданным собачьим взглядом. Марусе стало противно, и она отвернулась. Костя повторил: "Фома Аквинский?" - очевидно, ему так послышалось, и на лице его промелькнуло даже что-то вроде испуга. Потом он рассказывал Марусе, что испугался, что Толик сейчас начнет каяться, превозносить его и все начнется сначала... "Да нет, Фома Опискин," - повторил Толик. Костя с явным облегчением вздохнул. Он кивнул и сказал: "Да, да. Толя, хорошо! Фома Опискин. Ты только иди, а? Иди, ладно? Все хорошо, я согласен!" Толик выпрямился, он весь задрожал и затрясся, но не знал, что же еще сказать и поэтому снова ушел, хлопнув калиткой. Через несколько дней Маруся с Костей пошли на рынок и там, около прилавков с дынями, Маруся услышала знакомый голос: "Купите дыньку, она такая маленькая, как раз для вашего ребеночка! На, возьми, малыш!" Маруся увидела Толика, он стоял за прилавком, на котором были навалены дыни, и протягивал дыню мальчику, стоявшему рядом с толстой мамашей. "Пойдем, пойдем скорее отсюда, - Костя не хотел, чтобы Толик их заметил, - а то опять привяжется." Они были уже у самого выхода, как вдруг Костю сзади обхватили две руки, и Толик положил голову ему на плечо. "Учитель! Учитель! - проблеял он сладким голосом, - как я тебя люблю! Прости меня! Прости! Я тебя недостоин!" Костя вздрогнул и старался высвободиться из объятий Толика. "Толя, у тебя дыни украдут", - сказала Маруся, но он ответил, что за Дынями смотрит сосед. Костя с трудом высвободился и направился к выходу. "Учитель! Учитель! - верещал сзади Толик, - я еще приду к тебе!" Вечером дома Костя скачал Марусе, что надо уезжать, потому что Толик не даст покою, он будет приходить каждый день и просить прощения, а если ему дать по морде, то будет обнимать колени и ползать у ног, размазывая кровь по лицу. Маруся пошла к хозяйке и сказала, что они собираются уезжать и что ей нужны деньги назад, но та ответила, что денег у нее нет, что она их истратила, и что вообще денег назад она не отдает, при этом присутствовал ее сын, он стоял и кивал головой, подтверждая слова своей мамы. Наконец, после долгих объяснений, они отдали Марусе десять рублей, при этом хозяйка клялась и божилась, что больше у нее точно нет ни копейки, и что она и так отдает последнее. Маруся, чертыхаясь, пошла к Косте и сказала, что денег назад не отдают. Но они все равно решили ехать. x x x Она тихо шла по лестнице останавливаясь на каждой ступеньке Они прислушивалась Было тихо Перед дверью темно Лампочки нет Дверь открыта Надо зайти ведь там никого нет его уже увели Но он же может убежать Оттолкнуть санитара перелезть через высокий забор и спрятаться на чердаке А потом ночью тихо пробраться сюда Пройти по ночному городу спрашивая у случайных прохожих как прочти на Волковское кладбище Идти кругами через трамвайные пути, проваливаясь в лужи и канавы И наконец выйти к Обводному каналу А там черная вода она тихо стоит в канале и таит в себе странное очарование гниения и разложения Это черное пальто надо выбросить Когда он его увидит он опять скажет: она смерть белокурая бестия Она взяла пальто Оно тяжелое черное из плотного сукна Оно несгибаемое как гроб Она отнесла его на помойку Теперь он не будет вспоминать об этом Остался только плащ но он синий Циклодол Две таблетки четыре шесть восемь дальше непонятно Что это лежит Такое отвратительное красное... Оно шевелится ползет... Стены сдвинулись наклонились над диваном Огромная птица спускается с потолка Нестерпимый пронзительный блеск режет глаза слепит Все краски очень яркие нестерпимо яркие и все движется нет ничего спокойного кругом повсюду какое-то движение и шебуршание На полу растут цветочки надо нарвать букетик Вдруг вместо цветочков окурки и бумажки странный противоестественный голос что-то громко говорит Это радио А рядом журчит прохладная вода хочется пить во рту ужасный сушняк Белый блестящий перекошенный унитаз Хлопают крылья Приползли пауки они красивые их спинки переливаются лапки блестят это не пауки а райские птички Наконец стало темно x x x Марусин отец был тяжело болен. Прошлым летом, когда они ездили на машине на Украину, Маруся видела, что у него все болит, и лицо иногда становится багрово-красным. По дороге они остановились в кемпинге на ночлег. Дорога шла круто вниз к берегу озера, где стояли маленькие железные домики. Один домик заняли они. Вечером было уже довольно холодно, но солнце еще не совсем ушло, и в тени вились комары. Отец Маруси решил выкупаться. Он окунулся несколько раз, но вода была холодная, и он долго не купался. Обычно он любил плавать и показывать всем разнообразные стили, и плавал всегда долго. Но теперь он не плавал. Он сидел на берегу и курил. Потом они пошли спать. Маруся улеглась на скрипучую кровать, было очень неудобно. Отец еще курил на улице, потом пришел и тоже лег. Он снял с пальца свой любимый перстень, золотой с алмазом, и положил на столик у окна. Он дышал с трудом, раздавался ужасный свист, и в груди у него что-то булькало. Маруся лежала, закрыв глаза, она не спала, ей было страшно. Она не могла видеть этот дорогой перстень, кожаную куртку на спинке стула. Зачем нужно все это, когда жизнь все равно уходила? И этот ужасный хрип и жалкое кольцо на столике? У Маруси в голове проносились видения, она думала о том, что же будет, если отец не сможет вести машину, она ведь не умеет, но придется попробовать. Она попыталась вспомнить разные ручки и педали и в ужасе почувствовала, что не сможет. Потом подумала, что тут еще нужно будет въезжать наверх, а это очень трудно, машина может покатиться назад, в озеро. Она почувствовала, как над ней смыкаются прохладные волны, и ей стало легче. Конечно, комфорт прежде всего. Можно дать десятку этому наглому парню, и он сбегает и принесет тебе молока и кипятку, можно купить колбасы и растворимого кофе, носить джинсы, и на столике будет лежать золотое кольцо, но жизнь все равно проходит мимо. Остается запах деревянного сортира, и озера, и водорослей, и жестяной умывальник, и какая-то птица кричит, ночь ужасно темная, смотри в небо, там далеко звезды, и Бога не видно, значит Его нет... Маруся заснула... Утром отец с трудом встал, они выпили кофе и сели в машину. Было холодно. У Маруси болела голова. Ночь прошла, и теперь можно было жить дальше. Но что-то мрачное и тяжелое давило и не давало Марусе радоваться. Какая-то тяжесть мешала ей вздохнуть до конца, вздох останавливался на середине, и от этого казалось, что она задыхается. Это чувство появилось у Маруси, когда она узнала, что ее отец неизлечимо болен. Отец Маруси был капитаном и плавал за границу. Маруся знала, что он был связан с КГБ. Она думала, что все капитаны, плавающие за границу, были связаны с этой организацие