м веяло от них. Их лица, полускрытые шлемами, ничего не выражали. Удостоив миссис Пампкинс одним-единственным взглядом, Охотники отвернулись от нее и, казалось, перестали замечать ее присутствие. Миссис Пампкинс каким-то шестым чувством поняла, что они не причинят ей вреда, и перевела дух. Сегодня Дикая Охота искала другую добычу. По молчаливому знаку одного из Охотников черные собаки, каждая ростом с теленка, окружили Бубаха тесным кольцом и свирепо уставились на него горящими глазами. Бубах, увидев это, пронзительно закричал, задыхаясь от страха: -- Хозяйка! Скорей! Сотвори молитву! Только это может спасти меня! ОНИ не выносят святых слов молитвы! Я не могу помолиться сам, так помолись за меня! Во имя всего добра, что я тебе сделал, заклинаю, помолись и спаси меня от НИХ! Он стонал и плакал, но миссис Пампкинс, поджав губы, молчала, бесчувственная к его мольбам. Наконец она небрежно бросила: -- Как же, стану я молиться за тварь, не признающую Христа и лишенную бессмертной души! Мне нет дела до тебя! Спасайся как знаешь! И едва она проговорила эти жестокие слова, Охотник взмахнул рукой, и псы, кровожадно рыча, набросились на Бубаха. Несчастный Бубах издал душераздирающий вопль и начал было отбиваться от собак, -- но где ему было справиться с такой свирепой сворой! В одно мгновение собаки разорвали его на клочки и сожрали. Охотники бесстрастно наблюдали за кровавым пиром, а миссис Пампкинс, которой вдруг стало очень худо, не выдержала и отвернулась. Когда с Бубахом было покончено, один из Охотников вскинул рог и протрубил сигнал, собирая свору. В зловещем молчании Охотники развернули коней и поскакали прочь, за ними по пятам бежали собаки. Едва топот копыт Дикой Охоты стих вдали, миссис Пампкинс в изнеможении присела на крыльцо. Нечего говорить, зрелище кровавой расправы потрясло ее, хоть ей и не было жаль Бубаха. Напротив, жестокая скупердяйка радовалась, что больше не нужно будет транжирить на него сливки. Ей и в голову не приходило, что Бубах вдесятеро отрабатывал свое пропитание. Немного придя в себя, миссис Пампкинс взглянула на то место, где псы растерзали Бубаха, -- лишь несколько пятен крови выдавали, что здесь случилось. Подумав, она смыла кровь водой и отправилась спать. Всю ночь ей снились черные всадники и собаки с горящими глазами и вздыбленной шерстью. Не прошло и нескольких дней, как миссис Пампкинс пришлось скрепя сердце признать, что Бубах немало делал для нее. Как она ни старалась, как ни металась, у нее не было сил все успеть. Разросшееся хозяйство и дюжина коров были не по плечу одной женщине, даже такой упрямой. Можно было, конечно, нанять пару работников, тем более что деньги на это были. Но миссис Пампкинс, привыкшая к одиночеству и ценившая его превыше всего, не желала и думать об этом. К тому же вместе с Бубахом пропал и чудесный рецепт масла, и вскоре англичанка растеряла почти всех покупателей. Деньги стремительно таяли, несколько коров пали от какой-то непонятной болезни. Вскоре миссис Пампкинс пришлось продать и лошадь, и двуколку, и шелковые платья, а в стаде ее осталось, как до Бубаха, всего три коровы. Теперь она снова ходила в церковь пешком, а лицо ее стало еще надменнее и суровее. Даже те, кто жалел миссис Пампкинс, не смели сказать ей ни слова в утешение, так неприступна она была. Многие же потирали руки, узнав о несчастьях англичанки, и говорили, что справедливость наконец восторжествовала. Но все эти несчастья были только началом расплаты! Ровно через год после гибели Бубаха, в такой же осенний вечер накануне Дня Всех Святых, миссис Пампкинс допоздна хлопотала по хозяйству и закончила все дела только когда совсем стемнело. Она собиралась уже идти ложиться спать, как вдруг до нее донеслись далекие звуки рога и собачий лай. Внезапно поднявшийся ледяной ветер чуть не сбил женщину с ног. Растерянная, немного испуганная, миссис Пампкинс подняла глаза -- и увидела на гребне холма очертания двух всадников и своры псов. Вот когда англичанка испугалась по-настоящему. Не было и тени сомнения -- Дикая Охота преследовала новую жертву. В слепом ужасе миссис Пампкинс бросилась к дому. Она захлопнула за собой дверь, задвинула все засовы, закрыла и заперла ставни. Только тогда она почувствовала себя в безопасности и немного успокоилась. Присев у едва тлеющего очага, миссис Пампкинс стала прислушиваться к звукам, доносящимся снаружи. Сначала ничего не было слышно -- лишь ветер завывал да испуганно стучало сердце. Потом раздался дробный топот копыт, он все приближался, и вот Охотники, как и год назад, во весь опор влетели во двор хутора. "Они пришли за мной! -- пронеслось в голове у англичанки. -- Какое счастье, что я успела спрятаться в доме! Они не посмеют войти сюда!" Несколько секунд во дворе было тихо, лишь собаки визжали и поскуливали перед дверью. Вдруг послышались медленные, тяжелые шаги. Кто-то подошел к двери. Миссис Пампкинс замерла, боясь пошевельнуться. Она надеялась, что Охотник, увидев, что дверь заперта, повернется и уйдет, но жестоко просчиталась. Дверь задрожала под могучими ударами кулака в стальной перчатке и, не выдержав, слетела с петель. Миссис Пампкинс пронзительно закричала: на пороге, в окружении огромных псов, стоял Охотник в черном плаще и рогатом шлеме. Лицо Охотника, когда он увидел миссис Пампкинс, осталось таким же бесстрастным. Он сделал несколько шагов вперед, небрежно взмахнул рукой -- и, по его знаку, собаки в одно мгновение окружили миссис Пампкинс тесным кольцом. Их ощеренные морды с горящими глазами оказались так близко от англичанки, что она едва не потеряла сознание от ужаса. Но вдруг спасительная мысль явилась ей: "Молитва! Я должна помолиться! Это спасет меня, заставит их убраться отсюда!" Миссис Пампкинс рухнула на колени и, глядя прямо в жуткое лицо Охотника, начала читать "Отче наш". Она ждала, что, услышав святые слова молитвы, он отшатнется и бросится прочь, в преисподнюю, откуда в недобрый час явился. Но Охотник все так же стоял, скрестив руки на груди, и суровым, немигающим взглядом смотрел ей в глаза. Миссис Пампкинс осеклась на полуслове и замолчала, не в силах постигнуть, что же случилось. На лбу ее выступили крупные капли пота, она беспомощно глядела на Охотника, как кролик на удава. И тут Охотник заговорил. -- Не поможет! -- глухо произнес он, и в голосе его не было насмешки -- скорее печаль. -- Почему? -- непослушными губами пробормотала похолодевшая миссис Пампкинс. -- Не поможет! -- повторил Охотник громко. -- Молитва не поможет тому, кто предал! И, сказав так, он подал собакам знак. Злобно рыча, псы набросились на миссис Пампкинс, и через пару минут от нее осталось не больше, чем год назад от Бубаха, -- только пятна крови на полу. Когда собаки покончили с англичанкой, Охотник подозвал их, медленно вышел во двор и вскочил в седло. Всадники вонзили шпоры в бока коней, и Дикая Охота унеслась прочь. Весть о страшной гибели миссис Пампкинс распространилась по округе быстрее пожара. Невозможно описать тот ужас, который охватил людей, когда стало известно, что англичанка нашла смерть от Дикой Охоты. Один фермер в тот вечер возвращался домой мимо хутора, и едва не умер со страха, когда мимо него, подобно вихрю, проскакала призрачная кавалькада. Но хуже всего, что не осталось даже тела, чтобы похоронить его по христианскому обряду, -- ничего, кроме пятен крови и обрывков коричневого платья. Но скажите, было ли это слишком жестокой карой за предательство? * * * -- Нет, кара была не слишком сурова! -- твердо сказал Всевышний. -- Какой мерой мерите, такой и вам отмерится. И, Я думаю, ты знаешь это не хуже Меня. Потому ты и трепещешь. -- И Тебе совсем не жаль ее?! -- воскликнул я. -- Пусть миссис Пампкинс была алчной и черствой -- кто знает, что сделало ее такой? Взгляд Небесного Отца смягчился. Он сказал: -- Возлюбленный сын мой, нет такого негодяя и грешника, который не вызывал бы во Мне жалости! Но жалость и милосердие не отменяют справедливости. Быть может, Я простил бы миссис Пампкинс -- да, Я бы наверняка так и сделал, -- но прежде она должна была получить воздаяние по делам своим. Большинство людей только таким путем приходят к раскаянью. Его доводы были безупречны, но что-то мешало мне принять их. И я спросил: -- А как быть, если ни в чем не повинный человек испытывает невыносимые страдания? Где же здесь справедливость? -- Мне кажется, ты спрашиваешь не просто так, -- проницательно заметил Господь. -- Какая еще история пришла тебе на ум? -- Да, мне действительно вспомнилась одна история; она куда страшней той, что Ты только что услышал. -- И в ней, должно быть, речь идет о страданьях ни в чем не повинного человека? Так расскажи Мне эту историю, а Я попытаюсь ответить, есть ли в ней справедливость. -- Хорошо, -- кивнул я. -- Мне бы очень хотелось услышать, что Ты об этом скажешь. История о перерождении I Конунг Альфдуин правил на севере, в Эденрике. Был он владыкой сильным и справедливым, магия и науки в его времена расцвели пышно, как никогда доселе. У Альфдуина был единственный сын Вульфгар, которого он любил так сильно, как только может отец любить свое дитя. И Вульфгар был достоин такой любви. Во всем королевстве не было юноши столь смелого, благородного и образованного. Он бегло говорил на семи языках, был сведущ в военном искусстве и никогда не отступал в бою. Со старшими Вульфгар был почтителен, с бедными -- милостив, с врагами -- неумолим. Роста он был невысокого, но сложен на диво, а лицом чист и светел. Не только конунг -- все в Эденрике любили Вульфгара и каждый день благодарили Господа за то, что когда-нибудь этот безупречный юноша будет править страной. Среди советников Альфдуина были мудрецы и маги со всех краев земли. Один из них, по имени Мамбрес, знаниями затмевал прочих. Конунг доверял ему как самому себе, он же отплатил владыке черным предательством. Замыслил Мамбрес извести правителя злой магией, а после смерти его захватить престол и править самому. Но Господь не дал свершиться подлому делу: Альфдуин был предупрежден, а Мамбрес -- схвачен. Когда привели Мамбреса пред очи конунга, он каялся и рыдал, но в душе лелеял мысли о мести. Альфдуин поначалу хотел воздать заговорщику по заслугам -- снять голову с плеч. Но потом сердце его тронули лживые слезы Мамбреса, и он не стал казнить чародея -- лишь отправил в изгнание. И много горя вышло из этого. Едва Мамбрес покинул Эденрик, как отбросил притворство и прислал к конунгу гонца с дерзким письмом, в котором клялся извести и Альфдуина, и весь род его. "Ты был так глуп, -- писал чародей, -- что не принял легкую смерть из моих рук, и так самонадеян, что дал мне уйти. То, что я готовлю тебе ныне, будет хуже смерти. Надеюсь, это известие лишит тебя сна!" Получив письмо Мамбреса, конунг стал проклинать свое мягкосердечие, но то, что сделано, уже не воротишь. Он послал верных людей по следу чародея, чтобы те нашли и убили его. Но Мамбрес словно провалился сквозь землю, и никто не знал, где его искать. Тогда конунг удвоил стражу в своем замке, приказал тщательно проверять всю пищу и одежду и неусыпно следить за чужеземцами. Да только знал Альфдуин, что от чародейства так не спасешься, и неспокойно было у него на душе. Несколько лет прошли беспечально, и конунг стал уже думать, что угрозы Мамбреса были лишь пустой похвальбой. И тогда нагрянула беда. II Однажды рано утром из опочивальни сына Альфдуина донесся ужасный крик. Сбежавшиеся стражники и челядинцы нашли Вульфгара на полу. Обеими руками он сжимал босую ногу, из которой торчал длинный черный шип, и кричал так страшно, словно с него заживо сдирали кожу. Послали за лекарями, и те поспешили явиться. В несколько мгновений шип был извлечен из ноги Вульфгара, и крики его наконец смолкли. Тем временем подоспел встревоженный конунг и, узнав в чем дело, рассердился на сына. -- Ответь мне, Вульфгар, -- проговорил он сурово, -- когда ты успел стать таким неженкой? Разве этому учили тебя? Ты воин, и должен безмолвно переносить и большие страдания, чем крохотная колючка в ноге! Вульфгар был бледен, лоб его покрывали капельки пота, а в глазах плескался ужас. -- Есть вещи, которые человек вынести не в силах, -- еле слышно произнес он. -- Когда проклятый шип вонзился мне в ногу, я почувствовал, что душа выходит из меня вместе с криком, и сейчас внутри меня какая-то странная пустота... От этих слов Альфдуину стало не по себе. Он вопросительно посмотрел на лекарей, но те лишь недоуменно пожали плечами. -- Шип самый обычный, -- сказал один из них. -- В горах полно такого колючего кустарника. И он не отравлен, насколько я вижу. -- Как он мог попасть сюда? -- спросил конунг. -- О, тысячей способов! Например, упал с чьего-нибудь плаща. Можно гадать целый день, но так и не найти причину! -- Ну что же... Позаботьтесь как следует о ранке, а колючку дайте мне. Я хочу сохранить ее. А ты, -- обратился король к сыну, -- как чувствуешь себя сейчас? -- Уже лучше, отец, -- ответил Вульфгар с усталой улыбкой. -- Прости, что причинил тебе столько беспокойства. Альфдуин кивнул, потрепал юношу по плечу и, осторожно взяв шип двумя пальцами, отправился к себе. Он долго рассматривал шип со всех сторон, но так и не заметил ничего подозрительного. Конунг вздохнул и хотел было выкинуть колючку в окно, но в последний миг передумал, завернул в шелковый плат и спрятал в потайной ларец. III Через неделю от ранки на ноге Вульфгара не осталось и следа, да только с этой самой ногой не все было ладно. Ноготь на большом пальце почернел, стал твердым, как сталь, и начал расти прямо на глазах. Уже не ноготь это был, а коготь. Лекари попытались его срезать -- но лишь напрасно обломали о черный коготь все свои ножи и щипцы. Но не это было самым странным. Куда больше удивляло и удручало другое. С того дня, как шип вонзился в ногу Вульфгара, нрав юноши стал меняться, и не к лучшему. Прежде сдержанный и спокойный, он теперь выходил из себя от всякой мелочи и принялся срывать дурное настроение на слугах. Грубые окрики, ругань и тычки Вульфгар раздавал направо и налево, без тени причины. Казалось, ему нравится видеть в глазах челяди страх и обиду. Вульфгар всегда был похвально умерен в еде и питье, теперь же почти целый день он проводил за столом, забросив ради пьянства и обжорства все прежние занятия. Ел он жадно, разрывал мясо руками, так что подлива летела в стороны, с урчанием обсасывал кости, и требовал еще и еще. А вина Вульфгар каждый день поглощал столько, сколько раньше не выпивал и за месяц. С каждым днем лицо его все больше краснело, глаза мутнели, тело теряло стройность и расплывалось. А однажды к конунгу пришел Ингельд, старший тюремщик, и рассказал о странном и зловещем. Вульфгар каждый день стал являться в тюрьму и приказывал, чтобы его пустили посмотреть на пытки. Никто не решился отказать сыну владыки. Но при виде крови и страданий в глазах Вульфгара разгорался такой жестокий огонь, и он так настойчиво требовал, чтоб пытка не прекращалась, хоть в том и не было нужды, что даже палачам становилось не по себе. Ингельду все это очень не понравилось. Он не знал, что делать, и решил обо всем доложить конунгу. Альфдуин немедленно послал за сыном. Тот явился, по обыкновению осоловевший от вина, на ходу дожевывая какой-то кусок. При виде старшего тюремщика он недобро нахмурился. -- Расскажи мне, сын мой, для чего ты ходишь смотреть на пытки? -- строго спросил конунг. Вульфгар криво ухмыльнулся и дерзко ответил: -- Меня это забавляет! Мне нравится смотреть, как мерзавцам пускают кровь! -- Но разве пристало тебе развлекаться видом страданий? -- воскликнул Альфдуин, едва сдерживая гнев. -- А почему бы и нет? Мои развлечения никого не касаются! -- нахально заявил Вульфгар и добавил, с угрозой глядя на тюремщика: -- И тебя тоже, ябедник! Мы с тобой еще потолкуем... -- Не сметь! -- оборвал его конунг. -- Не сметь угрожать верному слуге! Ты забыл, сын мой, кто здесь приказывает?! Вульфгар испуганно съежился, но глаза его стали еще злей. Альфдуин смотрел и не верил: это ли его любимый сын? Где его благородство, где, на худой конец, его отвага? Откуда в нем эта отвратительная трусливая злоба? -- Отныне я запрещаю тебе присутствовать при пытках, -- отчеканил конунг, пристально глядя Вульфгару в лицо. -- Я запрещаю тебе и близко подходить к тюрьме. Если я услышу, что ты снова угрожаешь Ингельду -- пеняй на себя! А теперь прочь с моих глаз! Видно было, что Вульфгара распирает от злобы, но он не решился возразить, молча отвесил неуклюжий поклон и вышел. Конунг повернулся к Ингельду: -- Ты проследишь, чтобы мой приказ был выполнен. Но сохрани все в тайне. И не забудь дать мне знать, если Вульфгар снова осмелится угрожать тебе или показывать свой дурной нрав! Когда тюремщик удалился, Альфдуин долго еще сидел, глядя в пустоту, и еле слышно бормотал: -- Я не узнаю своего сына! Боже, боже, что с моим мальчиком?! IV Спустя несколько дней к конунгу прибежал посланник от лекарей и стал умолять поспешить в покои наследника. Там Альфдуина уже ждали. Вульфгар сидел на постели, лицо его было мертвенно-белым от ужаса, а вокруг тесным кольцом стояли шестеро лекарей. Они молчали и выглядели очень встревоженными. -- Что случилось? -- требовательно спросил конунг, поглубже спрятав страх. -- Болезнь вашего сына пошла еще дальше, -- ответил один из лекарей. -- Вот, взгляните... Альфдуин посмотрел и тихо застонал. Все ногти на правой ноге Вульфгара стали черными и удлинились, а вокруг тут и там пробивались мелкие зеленые чешуйки, подобные змеиным. -- Это случилось в одну ночь! Еще вчера был черным только один ноготь! -- жалобно всхлипнул Вульфгар и тут же исступленно закричал на лекарей: -- Сделайте же что-нибудь! Что вы стоите, как пни! Лекари стали успокаивать юношу, а Лондин, старейший и мудрейший из них, незаметно отвел конунга в сторону. -- Господин мой, -- сокрушенно произнес он, -- покарайте нас! Мы и знать не знали, что так будет! -- К чему все это, Лондин? -- устало ответил Альфдуин. -- Скажи лучше, в чем причина этого жуткого недуга? -- Увы, мы не знаем причины болезни. Ни один из нас даже не слышал ни о чем подобном. -- Но есть же у вас хотя бы догадки! -- Да, повелитель. Во-первых, мы думаем, что болезнь вызвана магией. Во-вторых, нам кажется неслучайным, что поражена ею та самая нога, в которую не так давно вонзился шип. -- Ты хочешь сказать?.. Да, я понимаю... -- Позовите магов, мой повелитель. Они могут знать то, чего не знаем мы. V Альфдуин послал за магами. При дворе их было четверо, не считая учеников, и все они тут же явились. Каждый долго осматривал Вульфгара, после чего на юношу наложили чары сна и покоя, чтобы он отдохнул от волнений. Посовещавшись, маги объявили конунгу, что сомненья нет -- в тело наследника через ногу вошло некое зло. Прежде чем сказать что-то еще, они захотели увидеть шип. Альфдуин со всеми предосторожностями достал колючку из ларца и передал чародеям. Те по очереди разглядывали ее, посыпали разными порошками, загадочно размахивали руками и бормотали что-то под нос. Конунг терпеливо ждал. Покончив наконец со всем этим, маги снова посовещались, и один из них от имени всех изрек следующее: -- Безусловно, на колючке остались следы того же зла, что проникло в тело Вульфгара. Шип был отравлен -- не ядом, но магией. Ни один из нас, однако, так и не смог определить, какое же заклинание было наложено на шип. Не можем мы и с уверенностью сказать, кто сотворил чары. Но, по нашему скромному мнению, подозревать следует в первую очередь Мамбреса. Как маг он не имеет себе равных, а его злоба и ненависть к роду Альфдуина всем известна. Таким образом, здесь мы имеем и мотив, и возможность... -- Достопочтенные чародеи, -- перебил его конунг, -- благодарю, но не виновник гнусного дела нужен мне сейчас. Для этого у нас еще будет время. Скажите лучше, можно ли чем-то помочь моему сыну? Маг развел руками: -- Когда не знаешь причину, как можно влиять на следствия? Нам не известно, как действует заклинание, и если мы попытаемся вслепую противостоять такой сильной магии... никто не скажет, что может произойти. Риск слишком велик, а надежда на успех ничтожна. Лицо Альфдуина окаменело: -- Иными словами, достопочтенные маги, вы умываете руки? -- О нет, повелитель. Но прежде, чем что-то делать, мы должны более тщательно изучить этот шип, просмотреть древние книги, понаблюдать за течением болезни. Отныне все наше время будет посвящено этому. И если только есть средство помочь наследнику, мы его найдем. -- Но сколько времени уйдет у вас на... подготовку? Чародеи смущенно пожали плечами. Кто мог что-то предсказать в таком непростом деле? Они даже не знали, по силам ли им эта задача, лишь обещали сделать все, что возможно. И конунгу пришлось довольствоваться смутной тенью надежды. Усталым жестом он отпустил магов и лекарей и, оставшись наедине с сыном, присел у изголовья постели. Вульфгар спал, лицо его было тихим и спокойным, светлые кудри разметались по подушке. Отец долго всматривался в бесконечно дорогое лицо, с болью в душе подмечая тот отпечаток, что уже оставил на нем недуг. Он понимал, что следы эти остались не только на теле, но и в душе его сына. Жестокость, трусость, неумеренность не были присущи Вульфгару от природы, -- лишь вызваны в нем чьей-то недоброй волей. Конунг обещал самому себе быть впредь снисходительным к сыну, несчастной жертве вражьей злобы. С трепетом размышляя о будущем, он попытался представить, что ждет Вульфгара. И, вспомнив о страшных посулах Мамбреса, впервые по-настоящему испугался. Сердце Мамбреса было чернее самого мрака. Он был не из тех, кто способен на милосердие и прощение. Выждав удобный момент, он без единого колебания нанес удар, и не конунгу, а его ни в чем не повинному сыну -- злодей знал, что так будет куда больнее! В тот миг Альфдуин не сомневался, что во всем виновен Мамбрес. И он похолодел, ибо не в силах был даже помыслить, какую кошмарную участь приготовил Вульфгару лютый враг. Да, это могло быть куда страшнее смерти! VI Тоскливой чередой шли дни. Вульфгару становилось хуже и хуже. Все ногти на его правой ноге превратились в зловещие черные когти. Ступня сплошь поросла тусклой зеленой чешуей и так увеличилась и искривилась, что прежняя обувь никак не налезала. Теперь Вульфгару приходилось на правой ноге носить уродливый сапог, огромный и причудливый. С каждым днем зло в нем пробиралось все дальше -- вот уже голень начала покрываться чешуей, а затем и бедро. Больно было смотреть, как наследник ковыляет по замку, неуклюже прихрамывая и волоча за собой искалеченную ногу. Но конунгу еще больнее было то, что с каждым днем возлюбленный сын его все меньше походил на себя. С тех пор как Вульфгару запретили любоваться пытками, он стал каждый день покидать замок и искать развлечений в городе. Вскоре он сошелся с отъявленными негодяями и головорезами; по каждому давно плакала веревка. С ними он дни и ночи напролет бражничал в мерзостных притонах, где процветали порок и разврат. А тем временем в народе о Вульфгаре поползли недобрые слухи и сплетни. Альфдуин пытался отговорить сына от столь недостойного поведения, но, в жалости своей, был слишком мягок там, где следовало приказывать. Добрые увещевания были для Вульфгара пустым звуком, -- он лишь смеялся над ними и еще больше наглел. Уже мало было ему только пьянствовать и буянить в компании подонков, он втайне жаждал других развлечений. Как ни бились лекари и маги, сколько бессонных ночей ни проводили над книгами -- все напрасно. По-прежнему не знали они, что за болезнь вселилась в наследника и как ее излечить. А злой недуг не медлил. Прошел всего месяц, и на левой ноге Вульфгара, доселе здоровой, появился первый черный коготь. Альфдуин предвидел, что так будет, но боль его от этого не становилась слабей. Недаром говорят: беда не приходит одна. Все новые беды, подобно зловещим черным воронам, слетались в Эденрик. В темных закоулках столицы стали находить трупы женщин и детей. У несчастных были переломаны руки и ноги, вспороты животы, перерезано горло. Тела были так истерзаны и изувечены, что казались сплошной кровавой раной, и становилось их все больше и больше. Ужас и боль расползлись по городу; с наступлением темноты люди боялись даже выглянуть на улицу. Но это не помогало -- почти каждое утро находили труп новой жертвы, а иногда и не один. Стражники, оставив все прочие дела, снова и снова прочесывали город в поисках ненавистного убийцы -- все тщетно. VII Как-то ночью стражники, обходившие в тысячный раз самые темные и зловещие трущобы, услыхали неподалеку истошные женские вопли. Бросившись на крик, они стремглав вбежали в мрачный узкий переулок и застали там жуткую картину. На земле, в луже собственной крови, билась в предсмертных муках истерзанная женщина. Над ней стоял некто, с ног до головы закутанный в черный плащ, и спокойно, невозмутимо наблюдал за страданиями своей жертвы. Он был так захвачен кровавым зрелищем, что не замечал стражников, пока те не подобрались к нему вплотную. Тяжелая рука десятника опустилась на плечо убийцы: -- Ты арестован! И не пытайся сопротивляться -- каждый из нас с радостью прикончит тебя, проклятый ублюдок! Человек в плаще вздрогнул всем телом и неловко попытался вырваться, но услышал звон стали и трусливо затих. Десятник приказал: -- Ну-ка, мечи в ножны! Возьмем его живым -- зачем лишать народ радости полюбоваться на казнь? И засветите фонарь. Нужно взглянуть, что за птицу мы поймали! При этих словах пленник неожиданно захихикал. Едва фонарь зажегся, стражники в ужасе отпрянули: перед ними, с подлой ухмылкой на лице, стоял Вульфгар, сын Альфдуина, наследник Эденрика. -- Что, все еще хотите прикончить меня? -- спросил он с издевкой. Стражники остолбенели. Больше всего им хотелось в этот миг оказаться где-нибудь как можно дальше. Один лишь десятник, человек бывалый, сохранил спокойствие. Его рука по-прежнему держала Вульфгара железной хваткой. -- И что с того, что он -- сын конунга? -- сурово спросил десятник. -- Он -- убийца! Его руки в крови, да что там -- он столько крови пролил, что мог бы в ней искупаться! Вот тело ни в чем не повинной жертвы прямо у его ног! Что же -- вы, может, хотите отпустить его? Вульфгар было встрепенулся, но стражники, уже опомнившись, вновь окружили его тесным кольцом. -- Так-то лучше, -- мрачно кивнул десятник. -- Мы свой приказ выполнили. Теперь отведем его в замок, и пусть с этим гнусным делом разбираются другие. Ну, пошли! Посреди ночи конунга разбудил растерянный, испуганный начальник стражи. Трепеща и неловко запинаясь, он поведал, что кровавый убийца пойман на месте преступленья, поведал и то, кем оказался злодей. Весть эта пронзила Альфдуина жгучей, нестерпимой болью, но, помня о своем долге правителя, внешне он остался спокоен. Не медля ни минуты вскочил он с постели, оделся и приказал привести преступника. Когда Вульфгара ввели, Альфдуин велел страже подождать за дверью. -- Владыка, -- попытался возразить начальник стражи, -- наш долг повелевает охранять тебя! -- Ничего, -- отрезал конунг, -- я справлюсь и сам. У меня есть меч, а он безоружен. Помедлив немного, стражники поклонились и вышли, оставив отца наедине с сыном, конунга наедине с убийцей. VIII Альфдуин долго всматривался в лицо сына, впервые в жизни не зная, что ему сказать. Он страдал безмерно, так, словно сам был повинен в убийствах -- не предотвратил, не углядел, как далеко зашла подлая болезнь. Вульфгар же отвечал на этот взгляд отца наглым безразличием -- так был уверен, что тот ничего ему не сделает. Наконец, Альфдуин справился со своей болью и тихо спросил: -- Сын мой, прошу тебя, скажи, почему ты убил стольких людей? -- Ради удовольствия, конечно! -- оскалился Вульфгар в свирепой ухмылке. -- Как ты можешь говорить такие страшные слова! -- взмолился Альфдуин. -- Разве ты не понимаешь... -- Нет, это ты ничего не понимаешь! -- рявкнул Вульфгар, словно потерял терпение. -- Эта жажда крови, она исходит изнутри, из самых глубин сердца, и унять ее невозможно! Она неистребима! Она сильнее голода, сильнее похоти, сильнее всего на свете! Я не могу сопротивляться зову своей природы! -- Но раньше твоя природа не была столь кровожадна, -- горько возразил конунг. Вульфгар одним прыжком оказался прямо перед ним, и Альфдуин отшатнулся при виде его бешеной злобы. -- Это тебя мне следует благодарить, отец мой, -- сквозь зубы процедил Вульфгар. -- Тебя и твоего прежнего дружка, Мамбреса, которого ты не удосужился вовремя убить. Я расспрашивал магов; сначала они отпирались, но потом, когда я их как следует припугнул, все мне рассказали. О шипе, о неведомом яде и о том, кто, скорее всего, был тому причиной. Это из-за тебя я стал таким, отец мой! Себя и вини, не меня! -- Уже много лет я каждый день казню себя за неуместную мягкость к Мамбресу, -- невыразимо печально промолвил Альфдуин. -- Но то, что сделано, не исправишь. Скажи лучше, что делать мне с тобой? Этот вопрос озадачил Вульфгара. -- Как -- что? Ведь я -- твой единственный наследник! Конечно, простить! Иначе кому ты оставишь престол? Конунг пристально рассматривал его. Ни тени раскаянья. -- Один раз я простил негодяя, и сам видишь, что из этого вышло, -- медленно проговорил Альфдуин, и каждое его слово падало так, словно было свинцовым. -- Стоит ли повторять ошибку? Вульфгар забеспокоился, почувствовав, что угодил в ловушку. Вся его наглость тут же улетучилась, сменившись трусливым заискиваньем. -- Но, отец мой... -- пролепетал он. -- Повелитель... Неужто ты собираешься казнить меня, как того хотят презренные смерды?.. Конунг молчал. Вульфгар пал перед ним на колени и залился слезами: -- О, пощади, пощади меня! Не отнимай у меня жизнь, что даровал когда-то! Клянусь, это не будет ошибкой! Ведь я -- не бесчестный Мамбрес, я -- твой родной сын! Я стану таким, каким ты захочешь, буду подчиняться тебе во всем! Он с надеждой заглядывал в глаза отца, но лицо Альфдуина окаменело. Тихо, но твердо конунг произнес: -- Как могу я тебе верить? Ты же сам недавно сказал, что твоя жажда крови неистребима... Вульфгар пронзительно вскрикнул и забился у ног отца. Голос его срывался, и он, сквозь рыдания, твердил лишь одно слово: -- Пощады!.. Пощады!.. Альфдуин почувствовал, что сердце его сейчас разорвется. Боль, гнев и жалость к сыну душили его. О, Мамбрес заставил его до дна осушить чашу страданий! -- Встань! -- приказал он Вульфгару. -- Я пощажу тебя -- ибо знаю, что не ты, а чудовищная болезнь повинна в преступлениях. Но, памятуя о твоей ненасытной жажде крови, отныне я сделаю все, чтобы помешать тебе убивать! Я запрещаю тебе покидать замок, а в покоях твоих день и ночь будет дежурить стража. Так, под арестом, ты и будешь жить до тех пор, пока лекари и маги не найдут способ излечить твой недуг! Притихший Вульфгар поднял голову и еле слышно спросил: -- А если средства от моей болезни нет? Что же, я всю жизнь просижу под замком? -- Не стоит думать о худшем, сын мой, -- мягко ответил Альфдуин. Вульфгар кивнул. Помолчав с полминуты, он заговорил, и голос его был голосом прежнего Вульфгара: -- Клянусь, я сделаю все, чтобы выполнить твою волю и заслужить прощение! Еще посмотрим, кто сильней -- я или злые чары Мамбреса! IX Народ жаждал казни Вульфгара. Узнав, что конунг пощадил его, люди стали роптать. "Когда-нибудь он станет властвовать над нами! -- говорили многие. -- Он, жестокий и подлый злодей, кровавый убийца! Но пусть не надеется, мы не потерпим его на троне!" И, хоть до бунта пока не дошло, гнев тлел в народе подобно углям, готовым вот-вот разгореться. А Вульфгар день и ночь сидел в своих покоях под неусыпной охраной. Как ни старался он не уступать проклятой болезни, она то и дело напоминала о себе вспышками бешенства. И тогда Вульфгар забывал обо всем, кроме безумной ненависти; казалось ему, что наказание чересчур сурово, что отец лишил его всех радостей жизни. Несчастный то кидался на стражников, то рыдал и каялся. Уже и вторая нога его покрылась чешуей по самое бедро, стала такой же уродливой и кривой. А маги и лекари по-прежнему тщетно искали средство от недуга. Когда прошел месяц с тех пор, как раскрылись кровавые злодеяния Вульфгара, ко двору явился чужеземный купец и вручил Альфдуину глумливое послание от Мамбреса. "Я слыхал, -- говорилось в письме, -- что сын твой делает успехи. Подумать только, замучил до смерти стольких невинных людей! К тому же, говорят, то были все женщины и дети! Признаюсь, я и не мечтал ни о чем подобном, когда подбросил в его опочивальню маленький шип. Думаю, ты и твои безмозглые маги уже догадались, что здесь не обошлось без Мамбреса. Но вам самим ни в жизнь не узнать, что же я сделал с драгоценным наследником!" "Так почему бы не поведать, что ждет Вульфгара дальше? Новости об убийствах так порадовали меня, что я и тебе, Альфдуин, хочу доставить радость. Я сам, своими руками, отравил тот шип кровью живого гоблина и наложил заклятие перерождения. Ручаюсь, ни один твой чародей даже не слыхивал ни о чем подобном! И теперь твой сын медленно, но верно становится гоблином. О, то, что он уже сделал, -- это цветочки! Он только начал входить во вкус кровавых забав! Гоблинам жестокость присуща от природы, так же как подлость, хитрость и трусость". "И не надейся, знание болезни не поможет ее исцелить. Даже я, хоть и наложил заклятие, не знаю способа снять его. Что уж говорить о тех пустоголовых ничтожествах, что ты собрал вокруг себя и называешь магами! Так что тебе никогда не вернуть возлюбленного Вульфгара -- теперь вместо него есть только гнусный гоблин. Ты можешь убить его, но вылечить -- никогда!" "Итак, ненавистный Альфдуин, теперь ты понял, что есть вещи пострашнее смерти? Твой враг на веки вечные, Мамбрес". X Перо не в силах описать, что за боль, яростную и безысходную, испытал Альфдуин, читая это письмо! Лицо его стало бледнее самой смерти, глаза метали молнии. Не медля ни мгновения, он приказал схватить и допросить гонца Мамбреса, надеясь, что тот наведет на след своего господина. Едва перепуганного купца увели, конунг созвал магов на совет. В гробовой тишине было зачитано вслух отвратительное письмо. -- Что скажете, достопочтенные чародеи? -- спросил Альфдуин, уже овладевший собой. -- Быть может, враг мой Мамбрес зря похваляется своим необоримым могуществом? Слыхал ли кто из вас о заклинании, что он называет "перерождением"? Маги растерянно переглянулись и покачали головами, даже не пытаясь скрыть свое замешательство. -- Это невозможно! -- воскликнул один из них. -- Вот так запросто превратить человека в гоблина? Мамбрес лжет, он смеется над нами! -- Теоретически, конечно, такое возможно... -- протянул другой чародей. -- Но вот практически... У подобных заклинаний всегда есть слабая сторона... -- Согласен, -- кивнул третий маг. -- Вопрос в том, какова она и как ее определить? -- Это сложнее, чем искать иголку в стоге сена! -- отрезал четвертый. -- Не потому, что мы глупее Мамбреса. Но он мог выбрать такую слабость, о которой мы просто не сможем догадаться. А еще того хуже, если, как он пишет, "он сам не знает, как снять заклятие"! Тогда чаши искали равновесие без его ведома, и неизвестно, что было избрано! И маги принялись ожесточенно спорить, засыпая друг друга непонятными словами. О повелителе они совсем позабыли. А тот слышал только: "дуальность", "закон пяты", "силовой поток", "уравновешивание чаш", "бесконечная вариантность" -- и ломал голову над тем, что же все это значит. Но Альфдуин понимал, что Мамбрес задал его магам непростую задачу, и терпеливо ждал их решения, не вмешиваясь в спор. Конунг ждал долго, пока терпение его вконец не истощилось. Чародеи, похоже, собирались препираться целую вечность. И Альфдуин, истомленный неизвестностью, прервал их: -- Так что же, уважаемые маги? Есть ли надежда исцелить наследника? XI Маги смолкли на полуслове. Было заметно, что никому из них не хочется отвечать на вопрос конунга. -- Не так все просто, повелитель, -- заговорил наконец старший из чародеев. -- Позволь вкратце изложить основные законы, которым неизбежно подчиняется всякое заклинание. Суть любой магии состоит в изменении. Так, можно превратить сухую ветку в цветущий куст, -- но нельзя создать тот же куст из ничего. Это под силу только Богу. Чародей же прикладывает свою силу к существующему предмету и изменяет его нужным образом. -- Это мне понятно, -- кивнул конунг. -- Но это еще не все, повелитель. Природа и Божественный Закон не терпят грубых вторжений в свою суть, а потому любое действие мага встречает противодействие. Чем большую силу необходимо вложить в заклинание, тем больше будет и противодействие. А выражается это противодействие, в частности, законом ахиллесовой пяты. -- Что за закон? -- переспросил Альфдуин. -- Впервые слышу о таком! -- Немудрено, повелитель. Этот закон известен только магам. А звучит он так: ни одно изменение не вечно, Природа стремится вернуться в изначальное состояние, и потому у каждого заклинания есть своя ахиллесова пята. Проще говоря, нет такого заклинания, которое нельзя было бы снять... -- Но это же прекрасно! -- воскликнул конунг. -- Достопочтенный чародей, ты возвращаешь мне надежду! -- Увы, повелитель, надежда эта не так велика, как может показаться. Ахиллесова пята -- или, проще говоря, слабость заклинания -- тем больше, чем большее изменение было совершено. В случае с Вульфгаром изменение было огромным -- значит, велика и слабость. Это заклинание должно сниматься очень легко. Но вот как? -- Что значит -- как? Вы же маги, кому как не вам знать, как снять заклинание! -- Нет, знать мы не можем -- можем лишь догадываться. -- Так догадайтесь же, и поскорее! -- пробурчал конунг, которому смертельно надоели объяснения. Но чародей, не обращая внимания на недовольство владыки, продолжал: -- Обычно, когда маг творит заклинание, он заранее рассчитывает, как можно его снять. Это называется "уравновесить чаши весов". На одну чашу мы кладем нужное нам изменение, а на другую -- то, что приведет предмет в первоначальное состояние. Например, если мы превратили сухую ветку в куст, мы можем уравновесить это так: куст снова станет веткой, если на него сядет птичка. Или: дева проснется от векового сна, если ее поцелует витязь... -- Достопочтенный маг, -- вскричал конунг, -- умоляю, ближе к делу! -- Еще немного терпения, повелитель, -- примирительно сказал маг. -- Я как раз перехожу к главному. К огромному нашему сожалению, заклинание, наложенное Мамбресом на наследника, придумано им самим. Оно нигде не упоминается, ни в одной книге по магии -- а мы, поверьте, прочитали их немало! Очень сложно снять заклинание, используемое впервые, ведь чародей, создавая его, был волен уравновесить чаши весов так, как ему заблагорассудится. Есть, конечно, общие законы, но они... слишком общие. Кроме того, здесь присутствует дополнительная сложность. Если Мамбрес действительно и сам не знает, как снять заклятие с Вульфгара, это может означать только одно: он не потрудился урав