новесить чаши. Но чаши все равно нашли равновесие -- иначе заклинание не сработало бы -- и сделали это случайным образом. А если так, то слабостью этого заклинания может быть все, что угодно, бесконечное множество как простых, так и крайне сложных предметов и действий. -- Понимаю... -- уныло протянул конунг. -- Надеюсь, повелитель, теперь сложность нашей задачи ясна. Это все равно что пойти туда -- не знаю куда, принести то -- не знаю что. XII Альфдуин долго сидел в молчании, а потом еле слышно произнес: -- И что же? Неужели не стоит даже пытаться? Старый маг посмотрел на конунга с неподдельным состраданием и ответил: -- Ну почему, мы, конечно, можем попробовать что-то сделать. Только шансы на успех очень невелики... Его перебил другой чародей, помоложе: -- Нечего сластить пилюлю! Какое там -- невелики! Ребенку ясно, снять такое заклинание -- дело безнадежное! Тут о другом надо подумать! -- О чем же? -- спросил Альфдуин. -- О том, кто взойдет на трон после нынешнего конунга. Прости, повелитель, я не умею складно говорить, но никто не живет вечно! Хочешь ли ты, чтобы после твоей смерти страной правил гоблин, кровожадный, подлый и трусливый? -- Конечно, не хочу, -- проговорил конунг, стараясь подавить возмущение подобной наглостью. -- Потому и нужно во что бы то ни стало расколдовать наследника! -- Но это невозможно! Всегда найдутся те, кто будут утешать тебя, поддерживать надежду и просить подождать еще немного. Я же говорю прямо: это заклинание снять нельзя! Значит, если мы не хотим отдать весь Эденрик на поругание гоблину, остается одно. Повелитель, прошу не гневаться и дослушать меня до конца! -- Говори. Маг помедлил, оглянулся по сторонам, словно в поисках поддержки, и произнес тихо, увещевательно: -- Мы должны умертвить гоблина, пока не поздно. -- Что?! -- вскричал конунг. -- Ты предлагаешь мне убить собственного сына? -- Не сына, -- покачал головой упрямый маг, -- а гнусного гоблина. Вульфгару мы помочь не в силах, а гоблин угрожает всей стране. Если на то пошло, будет куда лучше и милосерднее избавить Вульфгара от мучений, чем длить его пытку. Чародеи возмущенно зароптали, а конунг медленно поднялся на ноги, грозный и гневный. -- Изменник! -- отчеканил он. -- Подлый изменник! Уж не письмо ли Мамбреса подсказало тебе эту мысль? Теперь я вспоминаю, ты когда-то был его учеником и любимцем! -- Неправда! -- пролепетал маг, устрашенный зрелищем гнева властителя. -- Мамбрес тут ни при чем! Я лишь радею о пользе Эденрика! -- Как же, о пользе! Ты поешь с чужого голоса, и, сдается мне, я знаю с чьего! Стража! Взять его! Отведите изменника туда же, куда купца! Допросить с пристрастием, если нужно -- применить пытку! Дюжие стражники схватили чародея и, заломив ему руки за спину, повлекли к выходу из зала совета. -- Ты пожалеешь! -- закричал маг. -- Придет день, и ты, Альфдуин, пожалеешь, что не прислушался к моим словам! Когда его увели, конунг обратился к оставшимся: -- Надеюсь, вас не смутили речи предателя. Я желаю и приказываю, чтобы вы продолжали искать способ излечить моего сына. Моя казна в вашем распоряжении, не думайте о затратах. Главное -- не теряйте надежду, как не теряю ее я! Чародеи почтительно поклонились и удалились. XIII Мало что удалось узнать из допросов мага и купца. Маг и под пыткой упрямо твердил, что знать не знает ничего о Мамбресе и не видел его с тех пор, как того изгнали, а совет убить наследника он дал конунгу от чистого сердца. Купец же получил письмо на постоялом дворе от некоего пилигрима. Тот умолял передать послание Альфдуину и сулил, что тот наградит гонца как подобает. Простодушный купец взялся за это дело, не мысля ничего дурного. Он ни сном, ни духом не ведал, от кого письмо и о чем там говорится. Поразмыслив, Альфдуин приказал отпустить купца, а мага оставил в темнице, надеясь со временем узнать от него больше. Через несколько дней перерождение коснулось рук Вульфгара. Ногти на пальцах превратились в когти, вокруг начала пробиваться зеленая чешуя. Потом чешуя перебралась с кистей на локти, а оттуда и на плечи. Руки несчастного стали длинными, ниже колен, и узловатыми. Нрав Вульфгара становился все нелюдимей, припадки бешенства -- все чаще и сильней. А маги тем временем день и ночь бились над загадкой Мамбреса, но по-прежнему тщетно. Однажды утром замок конунга всполошила страшная весть: на черной лестнице, ведущей в погреба, нашли растерзанное тело молодой служанки. Виновника не пришлось долго искать -- он прятался неподалеку в темном углу и рыдал, сам в ужасе от содеянного. Но едва люди обступили Вульфгара, как кровавое безумие вновь овладело им, и он стал бросаться на всех вокруг, рыча, царапаясь и кусаясь, словно дикий зверь. Немалого труда стоило связать его и утихомирить. Стражники, охранявшие наследника в ту ночь, пали ниц перед конунгом и признались, что несчастье случилось по их вине. Накануне Вульфгар был небывало кроток и разумен, с надеждой говорил о скором выздоровлении и даже шутил. Он рано лег спать, а вскоре сон начал одолевать и его стражей. Обманутые спокойным видом узника, они понадеялись на крепкие замки на дверях и задремали. Когда же они очнулись, то, к ужасу своему, увидели, что уже настало утро, запоры взломаны, а Вульфгар исчез. Конунг, донельзя огорченный новым злодеянием сына, не был склонен к милосердию. Он сурово наказал провинившихся стражников, а для Вульфгара решил найти темницу понадежней. XIV К замку примыкала древняя башня, сложенная из огромных камней, мрачная и высокая. Там, на самом верху, и заточили Вульфгара. В его маленькой каморке не было ничего, кроме стола, стула и кровати. Окна -- вернее, узкие бойницы -- были забраны прочной решеткой. Железный люк в полу запирался намертво. Чтобы помешать новому побегу, вся башня снизу доверху была набита охраной. День и ночь полсотни отборных воинов стерегли наследника, сменяясь трижды в сутки. Вульфгару очень не понравилось новое место заключения. Едва стражники втолкнули его, связанного по рукам и ногам, в люк, он яростно закричал: -- Это ли подобающее жилище для сына Альфдуина?! Негодяи, да как вы смеете! -- По приказу конунга, -- ответили стражи, которым велели поменьше разговаривать с узником и не потворствовать ему ни в чем. -- Так значит, мой отец приказал запереть меня в этой птичьей клетке? Хорошенькое дело! Он ведь обещал, что будет держать меня в моих покоях, пусть под стражей! Обманщик! Мерзавец! Палач! Но почему, за что он так со мной?! Из памяти Вульфгара уже изгладилось совершенное им злодеяние, и он от души негодовал, мысля о поступке Альфдуина как о неслыханной подлости. -- Но-но, полегче! -- небрежно бросил один из стражников. -- Будешь бушевать -- останешься связанным! Конунгу виднее, где тебя держать. Столь непочтительное обращение привело Вульфгара в ярость. Брызжа слюной, он завопил: -- О, отец мой, ты за это заплатишь! Я отомщу! Клянусь, я своими руками разорву тебе горло! Так он бесновался, бедный безумец, пока стражникам не надоело его слушать. Так и не сняв с Вульфгара веревок, они захлопнули и заперли люк. Но еще долго из верхней каморки неслись рыдания и жуткие проклятия конунгу Альфдуину. А тот, когда ему донесли об угрозах Вульфгара, только покачал головой и горько сказал: -- Несчастный! Злой недуг совсем лишил его разума. Надеюсь все же, что он одумается -- моя ли здесь вина? Разве мог я позволить ему вновь и вновь убивать? XV Перерождение Вульфгара шло все стремительней. Вскоре пришел черед туловища. Оно сгорбилось и иссохло, стало скрюченным и покрылось отвратительной зеленой чешуей. Теперь лишь голова Вульфгара оставалась прежней, и выглядело это нелепо и жутко. Вместе с новым телом Вульфгар приобрел нечеловеческую силу и ловкость. Стражники боялись лишний раз войти к нему -- многие уже испытали на себе крепость черных гоблинских когтей, что с легкостью разрывали кольчугу. Лишь раз в день какой-нибудь смельчак отворял люк и, прикрывшись щитом, быстро кидал узнику пищу и тут же спешил убраться восвояси. Порой, когда безумие ненадолго покидало Вульфгара, он умолял стражников остаться и поговорить с ним хоть немного -- так тосковал он по людям. Но те уже знали, что верить ему нельзя -- только что кроткий и дружелюбный, он мог в одно мгновение превратиться в кровожадного безумца и начать бросаться на всех подряд. И они оставляли мольбы узника без ответа. Одиночество еще больше ожесточило Вульфгара. День и ночь метался он по комнате, словно дикий зверь в клетке, и видения кровавых забав неотступно стояли перед его глазами. Он выкрикивал проклятия страже, Мамбресу, всему миру. Но больше всех Вульфгар, глухой к голосу разума, винил в своих несчастьях отца. Снова и снова клялся он отомстить Альфдуину самой страшной местью. А конунг, зная об этих клятвах, остерегался навещать сына. Он не видел Вульфгара ни разу с тех пор, как того заключили в башне. Лекари и маги, опасаясь за свою жизнь, также не посещали узника. Только стражники, что день и ночь стерегли наследника, рассказывали им о течении его болезни. Несмотря на неусыпную охрану, однажды Вульфгар едва не вырвался на свободу. Притаившись у люка, он дождался, когда стражник принесет ему пищу. Стремительный, как змея, и куда более опасный, Вульфгар схватил несчастного за горло и в одно мгновенье придушил, да так ловко, что тот не успел издать ни звука. Кое-как напялив на себя кольчугу и шлем и прихватив секиру, Вульфгар начал осторожно спускаться по узкой лестнице, надеясь остаться незамеченным. Но весь облик его столь мало походил теперь на человеческий, что первый встречный стражник, заметив руки до колен и сгорбленное тело, окликнул беглеца. Тот в ответ что-то пробурчал и хотел было проскользнуть мимо, но стражник заступил ему дорогу. Взметнулась тяжелая секира -- и стражник пал, разрубленный надвое. Но на шум падения и предсмертный крик уже бежали другие. Вульфгар ждал их, с оружием наготове. -- Брать живым! -- крикнул десятник. -- Конунг приказал беречь жизнь наследника! Они обступили Вульфгара, стараясь выбить секиру из его рук, но на узкой лестнице было слишком тесно, и это помогало беглецу. Он ловко отбивался от наседавших стражников, то и дело нанося смертельные удары. Тогда кто-то воскликнул: -- Арканы! Несите арканы, мы его свяжем! Принесли арканы, и это решило дело. Отчаянно сопротивлявшегося Вульфгара в несколько минут опутали веревками, обезоружили и водворили обратно в его узилище. Когда конунг узнал, что Вульфгар пытался бежать и перебил едва не половину охраны, гневу его не было предела. Он велел в наказание посадить пленника на хлеб и воду, а охрану удвоить. Еду Вульфгару отныне носил не один человек, а полдюжины, и все бдительно следили за каждым его движением. XVI А перерождение уже достигло головы Вульфгара. Уши его увеличились, размером сравнявшись с ослиными, а глаза, напротив, стали крохотными и налились кровью. Нос Вульфгара теперь напоминал корявую брюкву. Длиннющие желтые клыки торчали из смрадной пасти, и когда Вульфгар впадал в бешенство, с них начинала капать пена. Светлые кудри его выпали, а вместо них выросло нечто вроде бурой пакли. Даже стражники, хорошо помнившие, каким Вульфгар был раньше, не могли смотреть на него без содрогания. Перерождение завершилось. Теперь Вульфгар во всем был подобен гоблину. Он потребовал сшить себе новую одежду -- по гоблинскому вкусу. Одежда эта состояла из грязно-серых штанов до колен, кожаной жилетки мехом наружу и красного колпака. Речь Вульфгара стала невнятной, грубой, сплошь из злобных проклятий. Он плохо понимал людей и, когда к нему обращались, отвечал обычно утробным рыком. Одна мысль, одно желание жило в нем -- отомстить конунгу, лишившему его свободы. И гоблинская хитрость вскоре подсказала Вульфгару план нового побега. После того как Вульфгар убедился, что люк охраняют надежно, он задумал бежать через окно. Железная решетка была столь прочной, что даже гоблинской силы не хватало, чтобы погнуть ее или выломать. Зато раствор, на котором держалась решетка, поддавался, пусть неохотно, острым черным когтям. Каждый день Вульфгар по нескольку часов отковыривал мельчайшие песчинки вокруг железных прутьев, пока руки его от усталости не сводила судорога. Дело продвигалось, хоть и медленно. Через несколько недель решетка уже качалась, и Вульфгар решил, что час его настал. Ночью, когда в замке все стихло, Вульфгар разорвал все свои простыни и связал из полос ткани длинную веревку, которой должно было с избытком хватить на то, чтобы спуститься вниз. Потом он поднатужился и выломал решетку. Длиннорукий как обезьяна, Вульфгар ловко спустился по веревке к подножию башни. Наконец-то он очутился на свободе! В его темном, почти зверином сознании тут же проснулась жажда кровавых забав. Рядом был город, где он легко нашел бы себе развлечение, а потом можно уйти в горы, найти там своих... Вульфгар не знал, что гоблины так же охотно убивают чужаков, как и людей -- его тянуло к проклятому племени, к которому он, волей судьбы, теперь принадлежал. Но здесь, в замке, у него оставалось еще одно дело -- месть! Он вспомнил все обиды, что чинил ему конунг (Вульфгар давно уже не думал о нем как об отце), сжал кулаки и зашипел от злобы. Неслышно, черной тенью Вульфгар прокрался к тому крылу замка, где были покои конунга. Ему требовалось оружие, и вскоре он раздобыл его, прыгнув сзади на одинокого стражника. Тот рухнул, истекая кровью из разорванного горла. Вульфгар подобрал его алебарду и пару раз взмахнул ею на пробу. В его жилистых руках тяжелая алебарда ходила легко, словно перышко. Довольно урча, облизывая кровь с когтей, Вульфгар двинулся дальше. Чем дальше он шел, тем больше стражников попадалось навстречу. Всех он убивал, кого быстро и бесшумно, кого после недолгой схватки. Он торопился добраться до конунга, пока замок не поднялся по тревоге. Путь Вульфгара был щедро усеян трупами и залит кровью. XVII Альфдуин с недавних пор почти не спал по ночам -- горькие думы не давали ему покоя. Вот и в ту ночь он сидел при свечах, задумчиво перебирая пергаменты, хотя мысли его были далеки от дел и указов. Внезапно дверь отворилась. Нахмурившись, конунг поднял голову, недоумевая, кто мог потревожить его в такой час, да еще и без стука. В дверях стоял ощерившийся гоблин с огромной алебардой стражника в руках. С алебарды на пол капала кровь. -- Вульфгар? -- выдохнул конунг, не веря своим глазам. Он, конечно, знал, что перерождение его сына завершилось, но лишь теперь увидел это воочию. Гоблин издал короткий рык и захлопнул за собой дверь, не сводя красных, горящих злобой глазок с конунга. Альфдуин похолодел и нащупал рукоять меча у пояса. Верный клинок лег ему в руку и придал спокойствия и уверенности. -- Что ты делаешь здесь? Снова бежал? Почему на тебе кровь? -- медленно поднявшись с кресла, спросил Альфдуин, и голос его звучал ровно. Гоблин, словно не слыша, что к нему обращаются, двинулся на конунга, держа алебарду наперевес. -- Стой! -- крикнул Альфдуин повелительно. -- Несчастный, ты собираешься убить меня, своего отца?! Гоблин зарычал, обнажил ужасные желтые клыки и, размахивая алебардой, прыгнул на конунга. Но ему не удалось застать Альфдуина врасплох: тот отскочил в сторону и в одно мгновение извлек меч из ножен. Гоблин застыл на месте, напряженный, недовольный появлением меча в руке конунга. Пока он обдумывал следующий удар, странное чувство возникло у Альфдуина. Чем дольше смотрел он на мерзкую тварь, что жаждала его крови, тем больше поражался отсутствию даже отдаленного сходства с Вульфгаром. Мало того -- это был гоблин, самый настоящий гоблин, и ни единой человеческой черты не было в нем! Тем временем гоблин вновь двинулся на конунга. Зеленая чешуя стояла дыбом, с длинных клыков падала пена, крохотные глазки горели жутким, злобным огнем. И тогда что-то сломалось в душе Альфдуина. -- Каким глупцом я был! -- вскричал он. -- Это уже не Вульфгар, теперь я вижу это ясно! Маг был прав -- это гнусный гоблин, а гоблина нужно убить! И конунг ринулся вперед, думая уже не о защите -- нет, кровь его кипела, меч был нацелен прямо в горло врагу. Началась жестокая сеча. Поначалу Альфдуин, воин опытный и искусный, теснил гоблина, но тот ловко защищался, и меч конунга ни разу не коснулся его плоти. Альфдуин был уже немолод и вскоре начал уставать. Гоблин же, казалось, не знал усталости вовсе. Едва конунг ослабил свой натиск, как враг его торжествующе зарычал и перешел в наступление. Сильный и стремительный, он наносил один страшный удар за другим, и Альфдуин едва успевал уклоняться от них. Мало-помалу он оказался зажатым в угол и понял, что это -- конец... Сверкающая сталь взмыла над Альфдуином и, со свистом рассекая воздух, вонзилась в его грудь. Алая кровь брызнула во все стороны, окатила гоблина, залила все вокруг. Конунг упал, разрубленный надвое. Но рядом, взвыв, словно ошпаренный, упал замертво и его убийца. XVIII Вскоре в покои конунга сбежались люди, разбуженные криками и звоном стали. Взорам их предстала страшная картина -- все в комнате было перевернуто вверх дном, а в дальнем углу в огромной луже крови лежал мертвый конунг. Рядом с ним корчился в мучительных судорогах здоровенный гоблин. Люди хотели было схватить убийцу конунга, в котором признали Вульфгара, но с ним, на глазах у всех, стало происходить нечто необычайное. Мерзкая чешуя на его теле в нескольких местах лопнула и отвалилась клочьями, обнажив, однако, не мясо, а чистую белую кожу. Туловище Вульфгара вытянулось в длину, перестав быть горбатым и скрюченным. Руки его, напротив, укоротились, чешуя и когти слезли с них, как перчатки. То же происходило и с ногами Вульфгара, и с головой. -- Чудо! Чудо! -- перешептывались люди. -- Вульфгар из гоблина снова превращается в человека! Позовите магов, скорее, скорее! Но, пока бегали за магами, все уже кончилось. Поднятые с постели, запыхавшиеся чародеи увидели сына конунга, лежащего в забытьи среди остатков чешуи. Лицо его выражало крайнее страдание. Едва маги обступили Вульфгара, он пришел в себя. -- Кровь! Кровь! О Боже! -- пробормотал он еле слышно. Потом Вульфгар открыл глаза, взгляд его скользнул по толпящимся вокруг людям и остановился на мертвом теле Альфдуина. -- Что это? -- вскрикнул Вульфгар. -- Отец мой мертв... Кто убил его? И почему я лежу здесь? Что было со мной? Не успели ему ответить, как он обхватил голову руками и издал ужасный вопль, полный тоски и боли: -- Молчите, молчите! Я все вспомнил! Какое горе! Какой позор! Я сам убил его! И несчастный обнял тело отца и зарыдал. Зрелище страданий Вульфгара так разрывало сердце, что все, кто были там, тоже принялись плакать. Лишь маги остались невозмутимы, а двое из них помогли Вульфгару подняться и стали утешать его и расспрашивать. Узнав, как все было, старший чародей торжественно изрек: -- Итак, теперь нам все ясно! Кровью все началось, кровью и закончилось! С помощью крови гоблина подлый Мамбрес наложил на тебя, Вульфгар, страшное заклятие. С помощью крови твоего отца заклятие было снято. Возблагодарим же Провидение и восславим молодого конунга! -- Молчи, проклятый! -- воскликнул Вульфгар, гневно сверкнув очами. -- За что нам славить Провидение? Альфдуин, благородный и справедливый, мертв. Что же до меня, то я -- не конунг, а презренный убийца, заслуживающий казни. -- Но ты -- наследник Эденрика, -- нахмурившись, возразил маг. -- А что до убийств -- можно ли винить тебя в них, если ты был околдован?! И он обратился к стоявшим вокруг: -- Что скажете, добрые люди? Виновен ли Вульфгар, сын Альфдуина, в убийстве? -- Нет! Не виновен! -- закричали растроганные люди. -- Хотите ли Вульфгара своим конунгом? -- Да! Пусть конунгом будет Вульфгар и никто другой! -- Вот видишь, повелитель, -- сказал маг Вульфгару. -- Люди выбрали тебя. Они хотят забыть все ужасы, вызванные Мамбресом, -- так забудь о них и ты! Вульфгар долго молчал, и слезы текли по его щекам. Потом он поднял голову и сказал: -- Пусть будет так, как хочет народ Эденрика! Я стану вашим конунгом, хоть и мыслю себя недостойным. А раз я теперь конунг, то слушайте первое мое повеление! Люди притихли, а Вульфгар перевел взгляд на магов и отчеканил: -- Отныне и навсегда объявляю любую магию и магов, а также всех прочих чародеев и чернокнижников, вне закона! Те же, кто уличены в занятиях магией, должны покинуть Эденрик в три дня, или будут схвачены и казнены! Такова воля конунга! Чародеи, не ожидавшие такого поворота, зароптали и принялись было спорить, но Вульфгар остановил их повелительным жестом: -- Вы хотели забыть ужасы Мамбреса? Мы их забудем! Хватит с нас магии и бед, что она причиняет! Я сам немало страдал по вине чародеев, из-за них я стал отвратительным гоблином-убийцей, на мне кровь отца! Вы назвали меня конунгом -- так не перечьте теперь моей воле! А люди, что недолюбливали зазнавшихся магов и боялись чародейства, радостно воскликнули: -- Хвала Вульфгару! Хвала молодому конунгу! XIX Похоронив и оплакав отца, Вульфгар воцарился в Эденрике. Все маги были с позором изгнаны из страны, и никто не жалел о них. Вульфгар стал лучшим конунгом, которого знал Эденрик. Он был справедлив, милосерден и правил в мире. При нем было возведено множество великолепных церквей и монастырей. Если отец его Альфдуин приближал к себе чародеев и мудрецов, то вокруг Вульфгара собрался весь цвет христианской церкви. За это в народе конунга Вульфгара прозвали Благочестивым. * * * -- Почему тебе кажется, что в этой истории нет справедливости? -- спросил Всевышний. -- Ведь кончилось все хорошо, и страдания Вульфгара были не напрасны -- он стал милосерднее и благочестивее своего отца, удалил из страны обманщиков, зовущих себя магами. Разве этого мало? -- Но как же? А кровь его отца? А страдания тех несчастных, которых он жестоко замучил? Они что, тоже обернулись во благо? -- Да, -- невозмутимо ответил Господь. -- Так и случилось, и Я не понимаю, что тебя смущает. Альфдуин, одержимый гордыней и тщеславием, сам приблизил к себе недостойных чародеев. Он виноват в собственной смерти куда больше Вульфгара. А что до прочих... Век человеческий короток, и страдание -- удел каждого. Эти смерти научили молодого конунга милосердию и, быть может, предотвратили несчетное множество других смертей. И потом, откуда ты знаешь, вдруг эти несчастные после смерти сподобились мученического венца? Мудрость Его стократно превосходила мою, но я, понимая это, все же никак не мог принять Его доводы. И я уцепился за последнее возражение, что у меня оставалось: -- Хорошо, но Ты согласен, что Вульфгар страдал незаслуженно? Или, по-Твоему, он получил воздаяние за грехи отца? -- Это ерунда, -- поморщился Господь. -- Нет никакого воздаяния за грехи отцов -- его придумали жестокие люди. Но позволь Я тоже спрошу тебя кое о чем. Когда молодая здоровая женщина умирает от родов -- это заслуженно? А если умирает ее невинное дитя? А когда приходит наводнение, или чума, или голод -- справедливо ли это? Чем же страдания твоего Вульфгара больше тех, что Я назвал? -- Наверно, ничем, -- пристыжено ответил я. -- Но, Господи, как же это страшно -- час за часом превращаться в гоблина! -- Вот оно! -- вскричал Всевышний. -- Я так и думал: все дело в страхе! Потому ты и споришь со Мной. Сын Мой, ты рассказал Мне немало историй, многие из которых были страшными и описывали страдания. Но ты, хоть и испытывал жалость, не возмущался судьбе других героев. А история Вульфгара, по той или иной причине, сильно пугает тебя. -- Да, -- признался я, -- когда я думаю о том, что он испытал, моя кровь превращается в воду. -- Не позволяй страху овладеть тобой! Если люди чего-то боятся, страх разрастается в их сердцах и становится непобедимым! Только сильный духом может устоять перед ним. -- Воистину так! -- воскликнул я. -- И я вспоминаю одну историю, повествующую именно об этом! -- Так изгони свой страх и расскажи Мне ее. История о синелицей старухе Инвернесс -- край суровый и дикий, людей здесь живет совсем немного. Зато и в глубинах моря, и среди скал, говорят, обитают жуткие твари, встреча с которыми не предвещает ничего доброго. Небывалая буря разыгралась в тот вечер у берегов Инвернесса. Море гудело и клокотало, огромные сизые волны вгрызались в скалы и рассыпались пеной и брызгами. Косой дождь, казалось, решил смыть с лица земли все живое. Горе тем, кто окажется в море в такую погоду... Ветер завывал в трубе убогой лачуги, ютившейся у мрачного берега. Рыбак Джон и его жена в молчании сидели у очага. Джон курил трубку, Мэри штопала белье, но время от времени один из них отвлекался от своего занятия и напряженно прислушивался к шуму дождя и ветра. Благодарение Господу, думала Мэри, у них есть крыша над головой, пусть дырявая, но все же лучше, чем ничего. А каково сейчас тем, кто в пути?.. Словно в ответ на ее мысли, раздался громкий, торопливый стук в дверь. Джон и Мэри недоуменно переглянулись. -- Кого это принесло в такую чертову погоду? -- пробурчал рыбак. Мэри перекрестилась: -- Не чертыхайся, накличешь беду! В такую ночь только и жди несчастья! Ну же, погляди, кто там, за дверью! Джон, прихватив на всякий случай топор, подошел к двери и громогласно вопросил: -- Кто там?! -- Путник, ищущий приюта, -- донеслось из-за двери. -- Впустите, люди добрые -- клянусь Пресвятой Девой, я честный человек, не разбойник! Джон недоверчиво хмыкнул, но дверь все же открыл. Ветер, обрадованный тем, что нашел наконец лазейку, с победным воем ринулся внутрь хижины. Незнакомец поспешно перешагнул порог и налег всем телом на дверь, пока рыбак возвращал засов на место. Оскорбленный таким отпором, ветер взвыл еще ужасней, но признал свое поражение и отступил. Путник откинул промокший капюшон с лица, и все подозрения насчет разбойников тут же покинули хозяев. Это был человек совсем еще молодой, лет двадцати трех, не более. Он не был красавцем, но весь облик его был необычайно приятен и располагал к доверию. Улыбка юноши была открытой и смелой, яркие голубые глаза искрились весельем, а жесткие рыжие волосы, мокрые насквозь, задорно торчали во все стороны. -- Уф! Ну и погодка! -- со смехом проговорил он, снимая плащ. -- Какое счастье, что я нашел такой чудесный приют! Сердечно благодарю вас! -- Что, сильно льет? -- поинтересовался рыбак. -- Не то слово! Я уж начал думать, не решил ли Господь покарать наши грехи новым потопом? Мне-то что -- бывало и похуже! Но со мной друг, не жалующий воду -- да что там, вода для него просто гибель! -- Друг? -- недоуменно спросил Джон. -- Это какой еще друг? Где же он? -- Да вот здесь, в мешке! Сейчас я вас с ним познакомлю, но сначала позвольте представиться самому. Люди зовут меня Аллан-Волынщик. Хозяева в один голос ахнули. Во всей Шотландии не было человека, который не слышал бы имени Аллана. Несмотря на молодость, он считался лучшим волынщиком после прославленных МакКримонсов -- а их, как гласят легенды, сами фейри учили музыке. Вожди кланов наперебой сулили Аллану неслыханные деньги, если только он согласится служить им. Но юношу не прельщало богатство. Он предпочитал оставаться вольным бродягой и кочевал по Шотландии, везде встречая восторженный прием. -- Вот радость-то! -- только и смог вымолвить Джон. -- Для нас это большая честь! Мэри, накрывай скорее на стол! Просим прощения, господин Аллан, но мы люди бедные и не сможем угостить вас как следует... -- Какое там! -- махнул рукой Аллан. -- Со вчерашнего дня у меня маковой росинки не было во рту. Я буду рад и сухой горбушке! И прошу вас, достопочтенные хозяева, не называйте меня "господином"! Я -- просто Аллан, бродяга Аллан! Он снова рассмеялся, и смех этот был таким заразительным, что Джон и Мэри не удержались и стали ему вторить. -- А вот и мой друг, о котором я говорил, -- и Аллан поднял свой мешок, издавший при этом протяжный и жалобный вопль. -- Сдается, это ему я обязан тем, что повсюду меня так тепло встречают! С этими словами Аллан извлек из мешка волынку. Любовно и ласково касаясь ее, он внимательно проверил, не пострадала ли она от дождя. Все оказалось в порядке. -- Слава Богу! -- воскликнул Аллан. -- Я было испугался, что она промокла! Волынка эта особенно дорога мне -- мастер, что делал ее, недавно умер. Другого такого искусника не было во всей Шотландии! Если с моей волынкой что-то случится, не знаю даже, где сыскать ей замену. Тем временем Мэри собрала нехитрое угощение. -- Садись, Аллан, откушай что Бог послал, -- по-матерински тепло сказала она. -- Благодарствую, -- с поклоном ответил волынщик. Усевшись за стол, Аллан не стал терять время даром. Еда исчезала с невиданной быстротой, -- по всему было заметно, что он здорово изголодался. Но шутить Аллан не переставал ни на минуту. Откусывая от жесткой краюхи, он восхищенно закатывал глаза и говорил: -- Право, лучшего хлеба мне еще не доводилось пробовать! Он как доброе вино: выдержанный и с букетом. Прошу вас, дорогая хозяйка, скажите, где живет ваш хлебопек? Я должен нанести визит этому великому человеку и засвидетельствовать ему свое почтение! -- Что ты, Аллан, -- смущенно отвечала Мэри, -- откуда у нас быть хлебопеку? Я сама и пеку хлеб. Тогда он стал с жаром умолять ее открыть рецепт. Он клялся, что не раскроет драгоценный секрет ни единому человеку. Мэри, красная от удовольствия и смущения, не выдержала и засмеялась, расхохотался и Джон, и только Аллан с самым серьезным видом продолжал поглощать еду, но в глазах его плясали веселые искры. -- Какая дивная селедка! -- сказал он Джону. -- Должно быть, поймать ее стоило большого труда! -- Да разве это труд, -- отвечал Джон. -- Обычное дело! Выходишь в море, забрасываешь сети... -- Неужели! -- воскликнул Аллан с несказанным удивлением.-- Дорогой хозяин, вам не следовало делать это ради меня! Выходить в море, забрасывать сети... Понятно теперь, почему эта селедка такая жирная! Но я съел бы и тощую, а вам не пришлось бы столько трудиться... -- Постой-ка, -- перебил его изрядно удивленный Джон. -- Ты разве знаешь другой способ ловить селедку? -- Конечно! В такую погоду, когда не поймешь, где больше воды -- здесь или в море, селедка, сбитая с толку, часто летает по небу вместе с дождем. Нужно только развесить сети на крыше -- увидите, сколько глупой селедки туда набьется! Правда, она будет тощая, не то что эта. Такой толстой селедке ни в жизнь не взлететь! Мэри прыснула, как девчонка. Джон, похлопав глазами в изумлении, наконец догадался, что его разыгрывают. Он с улыбкой хлопнул Аллана по плечу и сказал: -- Ну и мастер ты морочить голову! И где только ты этому научился? -- У знатных господ, -- тут же ответил Аллан, дожевывая последний кусок. -- Они еще не то вам расскажут, если их спросить, почему одни работают с утра до ночи и живут впроголодь, а другие ничего не делают и катаются как сыр в масле. По этой части я в сравнении с ними жалкий неуч! Он встал из-за стола, еще раз поклонился хозяевам, и сказал, протянув руку к волынке: -- А теперь, дорогие хозяева, позвольте отблагодарить вас за чудесный ужин. Пора показать вам, что я умею не только есть и болтать! Но едва он снова уселся, достал волынку и собрался заиграть, как в дверь раздался гулкий стук. БУМ, БУМ, БУМ -- вот как звучал он, и дверь от него сотрясалась. Все переглянулись. -- Кого там еще черт принес?! -- недовольно проворчал Джон, и тут же спохватился: -- О, простите, господин Аллан! Я вовсе не имел в виду... Подождите пару минут, пока я разберусь с теми, за дверью. -- Только, прошу тебя, не гони их! -- сказал Аллан. -- Не дело в такую погоду отказывать людям в пристанище. Джон согласно кивнул и, взяв топор, подошел к двери. Едва он подошел, как снова постучали: БУМ, БУМ, БУМ. -- Кто там? -- крикнул Джон. -- Бедная старая женщина, -- раздался из-за двери странный голос, низкий и хриплый. -- Пустите обогреться! Джон, помедлив мгновение, снял засов и открыл дверь. Там действительно стояла женщина, но вид ее был таков, что заставил рыбака в ужасе отшатнуться. Это была старуха, очень высокая, сложенная покрепче иного мужчины. У нее были серые, растрепанные как пакля волосы. Единственный глаз, огромный и налитый кровью, вперился в Джона. На месте второго глаза было жуткое бельмо. Но отвратительней всего была кожа старухи -- морщинистая и неровная, она имела темно-синий цвет. Старуха стояла на пороге и пристально, недобро смотрела на Джона, а дождь окутывал ее брызгами. "Прокаженная!" -- пронеслось в голове у перепуганного рыбака, едва старуха шагнула через порог. Он подумал, не вытолкать ли ее, пока не поздно, за дверь, но потом устыдился своих мыслей. С трудом справившись с дрожью в руках, он закрыл дверь и вернул на место засов. Старуха продолжала стоять у двери, словно чего-то ожидая. Мэри, еще не рассмотревшая толком ее лица, решила ободрить гостью. -- Проходите, матушка, погрейтесь у очага! Будьте как до... -- начала она и осеклась, потому что в этот самый миг старуха повернулась к ней. От страха Мэри замерла с открытым ртом, позабыв, что хотела сказать. Старуха стояла недвижно и молча рассматривала хозяйку. От ее взгляда по спине у Мэри поползли мурашки. Она беспомощно посмотрела на мужа, но Джон, растерянный и бледный, ничем не смог успокоить жену. Один лишь Аллан при виде синелицей старухи не выказал ни страха, ни смущения. Он вежливо поднялся со своего места и поклонился, приветствуя ее. -- Добрый вечер, матушка! -- сказал славный малый. -- Как же вы замерзли! Даже лицо совсем посинело! Позвольте, я помогу вам снять мокрый плащ, а после поставлю для вас скамеечку у огня, чтоб вы побыстрее согрелись. Он хотел было перейти от слов к делу, но тут старуха, впервые с тех пор, как переступила порог хижины, заговорила. -- Нет! -- прохрипела она, злобно уставившись на Аллана. -- Мне хорошо и здесь! Я не люблю сидеть у огня, и мой плащ мне не мешает! -- Зря вы так, матушка, -- укоризненно покачал головой волынщик. -- Вон, и по голосу слышно, как вы замерзли -- он у вас совсем осип. Так недолго и простудиться! В ответ старуха рассмеялась. От ее жуткого смеха рыбак и его жена вздрогнули. -- Хо-хо-хо! -- смеялась старуха, прищурив свой единственный глаз и показывая зубы, как ни странно, белые и крепкие. -- Сколько живу на свете, еще ни разу не простужалась, особливо в такую славную погодку, как сегодня! Хо-хо-хо! "Какая же она ужасная! -- думала Мэри, глядя на старуху совсем так, как кролик смотрит на удава. -- Словно из кошмарного сна! И какая огромная! Могу поклясться, она была меньше, когда вошла. Кто же она такая?" А старуха и на самом деле стала больше. Если поначалу ее голова не доставала до потолка по меньшей мере на фут, то теперь между потолком и ее макушкой осталась от силы ладонь. Джон тоже это заметил, и ужас еще крепче сковал его. "Оборотень! -- подумал он. -- Точно, оборотень -- больше быть некому! Господи, спаси и сохрани нас!" Тем временем Аллан, как ни в чем не бывало, продолжал болтать со старухой. -- Да, матушка, здоровью вашему можно только позавидовать. Надо же -- дожить до таких преклонных лет и ни разу не простудиться! Хотя чему тут удивляться -- и рост, и телосложение у вас внушительные, как у настоящей богатырши! -- Не жалуюсь, -- заявила старуха, опуская голову на грудь, чтоб не подпирать ею потолок. -- Конечно, я не смею вам указывать, -- вежливо сказал Аллан, -- но вы бы, право, лучше присели. Разве удобно стоять на ногах и то и дело стукаться головой о потолок? Старуха поразмыслила немного и кивнула: -- Твоя правда! Я, пожалуй, присяду. И она уселась прямо на пол, подальше от очага. Ноги ее при этом протянулись на половину комнаты. -- А теперь, когда вам удобно, -- вновь заговорил Аллан, -- позволите ли усладить ваш слух музыкой? Видите ли, я -- волынщик, и перед вашим приходом как раз собирался сыграть песенку-другую для гостеприимных хозяев. -- Музыка? -- скривилась старуха. -- Не шибко-то я в ней разбираюсь. Но если уж затеял -- давай, так и быть, играй свою музыку. -- Покорнейше благодарю, -- учтиво ответил Аллан и заиграл. Что и говорить, музыкант он был от Бога, каких поискать! Он играл чудесные старинные плясовые, одна веселее другой, и веселье это было таким задорным, что страх стал постепенно отпускать Джона и Мэри. Старуха же, явно мало что понимавшая в музыке, поначалу глупо таращилась на Аллана, а потом свесила голову набок, прикрыла свой единственный глаз и задремала. Тогда Аллан на минутку перестал играть и запел на веселый мотив такую песенку: -- Не пугайтесь вы старуху, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Не дрожите вы от страха, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Испугаешься старуху, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Сразу вырастет она, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Так пел он, со значением поглядывая то на старуху, то на Джона с Мэри. Хозяева слушали песенку с недоумением, а Джон хотел уже спросить, что, черт побери, все это значит -- но тут старуха встрепенулась и заворочалась. Аллан, ни секунды не медля, вновь заиграл, да еще веселее прежнего. Поглазев немного по сторонам, старуха успокоилась и опять задремала -- видно, музыка была для нее лучше снотворного. А Аллан, дождавшись, когда старуха заснет покрепче, запел новую песенку: -- Ну-ка, смейтесь и танцуйте, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Веселитесь и дурачьтесь, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! От такого тарарама, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Уберется прочь она, Фиддл-диддл-пам-пи-дум! Тут он вскочил с лавки и, ни на миг не переставая играть, принялся приплясывать на месте, выделывая такие потешные коленца, что рыбак и его жена так и покатились со смеху. Мэри толкнула мужа в бок: -- Что, муженек? Слышал, что говорит Аллан? Придется нам с тобой тряхнуть стариной! Вставай, да попляшем! -- Плясать? -- заартачился Джон. -- Ни за что на свете! И потом, я никак не пойму... -- После поймешь! А теперь давай пляши -- или ты не хочешь избавиться от этой мерзкой старухи? И, чуть не силком сдернув мужа с места, Мэри стала отплясывать с ним под ручку. Сначала у них получалось не больно хорошо -- ведь с тех пор, как они молодыми плясали на гуляньях, прошло уже немало лет. Но потом они разошлись, разгорячились и принялись так топать и гикать, что пол заходил ходуном. Топот и взрывы смеха разбудили старуху. Она, разинув рот, уставилась на танцующих. Вид у нее был при этом глупее некуда, и, взглянув на нее, все засмеялись еще громче. Старухе это очень не понравилось. -- Это что за тарарам?! -- злобно забубнила она, вскочив на ноги. -- Что за гвалт, что за дурацкий смех?! А ну, немедленно прекратите! Но ее никто не слушал. Веселье продолжалось. Меж тем, взглянув на старуху, Мэри заметила, что голова ее вновь не достает до потолка на добрую ладонь. -- Джон, смотри, старуха стала меньше! -- зашептала она на ухо мужу. -- Да... ох! Да, -- запыхтел Джон, красный как рак. -- Только не могу я больше плясать! -- Еще как можешь! И будешь плясать как миленький, покуд