, себя тоже сгубил. Одна только свеча ему была, у которой душой отогреться мог. Теперь во тьме. Теперь ему одно осталось - по старым счетам платить, да новых бы не наделать. Глава тридцать седьмая, про то, что с горем можно сжиться, если только оно не сведет с ума Ах, как стонала душа Алены, когда смотрела она в полинялые от слез материнские глаза! И ладонью, нежностью напитанной, оглаживала она поседевшие прядки, бесплотными губами касалась щек ее, поблекших от частого омовения в жгучей купели слез... А мать думала - теплый ветерок шевелит волосы, сушит слезы. Неудачи стороной дом обходили, а удача будто сама в руки плыла, да какая матери радость с того? Какая удача могла утешить, когда постигло мать самое страшное несчастье - так страшно потерять дитятко милое, ненаглядное. Она и не замечала ничего вокруг. Все шло мимо больных горем глаз, мимо оглохших ушей. Сны легкие, светлые, радостные ночь ее наполняли, но едва открывала мать глаза - отлетали сны бесследно от горестного вздоха-стона, которым мать каждое новое утро встречала. Тяжек ей был новый день, опять прожить его надо было, помня каждый миг о сиротстве своем. Но мать все же горькому горю своему покорилась, в душе не таила ропота на промысел Господень. А вот Иван... С Иваном беда была. Не хотел он смириться с потерей. Прозвенит ли смех девичий, прошелестит ветер в ветвях, дождик осенний дробно в окошко застучит - метнется Иван взглядом, просветлеет радостно надеждой... да тут же и ссутулится, и потемнеет лицом. Шли дни. А для Ивана будто все длился тот страшный день когда он метался по краю омута в болезненном, в лихорадочном страхе и неразумной надежде. Вот такой же неразумной надеждой был теперь наполнен каждый его час: вот-вот найдется Алена, вернется опять, - вот! уже!.. ах, все не она... Сгорал Иван в этой лихорадке. Глаза дурным блеском горели, выдавая хворь душевную: телесная-то боль уходила, а душою он болен делался. Маялся, покою не находил... Может от того, что Аленина душа не упокоилась, вот Иван как будто и знал что-то, да понять не мог. Он ведь и прежде, как Алена жива еще была, много раз удивлял Алену. Ей по-первоначалу странно это казалось - не диво, что она могла знать, где Иван в любую минуту и что с ним, весел либо печален, здоров ли, иль недужен. А как Иван может так верно про нее догадываться? Потом привыкла, перестала изумляться. Души их так близки сделались, будто в одно срослись. И видно, и доселе так оставалось. И рвался разум Иван между тем, что он знал, и тем, что чувствовал. Почему мнилось ему, что жива Алена? Почему забывал он, что лежит она в земле. Он помнил все, что было связано со смертью Алены, но одновременно это существовало отдельно от него и Алены. Словно где-то глубоко-глубоко знал он другое: да, все было... но от этого ничто не поменялось. Уверенность, что жива Алена, сделалась таким навязчиво-болезненным ощущением, что Ивану уже не под силу стало жить с ним. Ведь он только человеком был и прикосновение к ведовству - к тому, что не подлежало разумению человеческому, - сжигало его, не готовую к тому душу, ломало ее. Сгорали его силы в мучительном костре беспредельной боли. И Алена поняла, что совсем близко Иван от того края, за которым не захочет он в этом мире ничего больше без нее. Но, может быть, еще прежде этого надломится разум его от непосильных попыток проникнуть в запретное, закрытое, и заслонится беспамятным безумством... Алена знала теперь, как хрупок человеческий разум. Глава тридцать восьмая, в которой Алена не говорит правды - Иванко!.. - Алена... Аленушка моя!.. Как же долго не шла ты, любушка ненаглядная! - не прикасается к ней Иван, только глаза, горечью до краев налитые, мечутся по лицу ее, будто ищут чего-то... Слова поспешные, несвязные, как в бреду горячечном: - Что не шла ты, люба моя? Знал я, знал, что придешь... Не верил, что вот так меня и оставишь. Только боялся... Сильно боялся увидеть опять такою же, какой омут отдал... - Ты боялся меня, Иванко? Как живые страшатся мертвых? - Нет! Нет! Я и не думал про тебя, как... Я знал, что живая ты! И не тебя боялся я, Алена... Горя своего. Боли, когда от сердца ошметья одни... А ты вот какая... Дай мне руки твои... - Иванко... Любый мой... - шагнула к нему Алена, тихонько провела ладонью по его щеке. Закрыл глаза Иван, шатнуло его. Переглотнул, хрипло, трудно проговорил: - Живая... живая ты, лада моя... Лугом земляничным пахнешь... как раньше... я боялся, что холодна ты нездешним холодом... Столь долго мучила она, да отпустила все ж... - Кто, Иванко?.. Про кого ты? - Дева... Смерть. Вздохнула тихо Алена: - Сон это, Иван. - Нет! Нет! - отчаянным стоном вырвалось у него. - Не сон! Я верно знаю! - Иванко, кабы знал ты еще, как горько мне, что убиваешься так. Неправильно это, нельзя. И кручине мера есть. Дальше жить надо. - Да чем же, Алена?! Все с тобою ушло, все ты взяла... кроме меня. Мне не то чтобы жить - дышать нечем стало. Я будто потерял все в миг один, и себя потерял... и шарю в пустоте, ровно слепой. Знаю - ты где-то близко совсем, да не найду никак! Алена пристально в глаза его поглядела, еще шагнула, близко совсем, прижалась к нему. - Иванко, родной... Забудь про все... обними... Сейчас мы вместе. Минута ли, час - сколько б ни было, пусть... Мы вместе! - Правда, Алена! Дурень я! Вот же! Вот - ты! - прижал Иван крепко Алену, руки будто замком неразъемным скрестил. - Со мной, наконец, со мной, желанная моя! Не отдам! Не пущу никуда! Долго стояли так. Иван рук не разнимал, не хотел и на миг выпустить Алену. Ну какой же сон, когда всем существом своим впитывал он живое тепло ее, мягкую податливость тела, горячее чистое дыхание! И задыхаясь от нежности, Иван прикасался губами к Алениным глазам, щекам, дыханием ласкал волосы ее, опускал лицо в упругие рыжие завитки и надышаться не мог таким родным, таким знакомым, таким особым духом... Алена гладила трепетными пальцами плечи, грудь любимого, и так пронзительно остры были ей эти прикосновения! Как бесконечно бедна она была, когда руками, тeни бесплотнее, пыталась утишить боль дорогих людей! И как бесконечно долго было то ее бестелесное существование - целую вечность. - Алена... Неужто и вправду - сон только... - вопреки желанию глухо выговорил Иван. Помедлив, подняла Алена лицо. - Ты эту встречу столь сильно ждал... Вот я и пришла. - Знать, не удержать мне тебя, жаль моя? Отымет утро? - До утра еще долго, и в каждой минуте столько счастливых мгновений. А утро... Оно будет солнечным, радостным. Я так хочу, чтоб ты увидел это. Ты ведь перестал отличать утренний свет от закатнего сумрака. Неужто думаешь, что велика мне радость видеть это? - Постой, Алена, погоди... Дай мне уразуметь... Скажи прежде - ведь не сгинула ты в проклятом омуте? Я уже не ведаю, разумен я иль безумен... Знаю, помню, как отпевали тебя, несли на погост... Тело твое бездыханное на руках держал. Но столь же твердо знаю, что жива ты. На могилку твою ни ходил ни разу - незачем, нету в ней тебя, пустота одна... Но где ты? Кто ты сейчас, Алена? - Не спеши, Иванко. Не для чего спехом разгадки искать, да второпях ответы хватать. Я пришла, чтоб не сокрушался боле разум твой в непосильных трудах. На все отвечу, что спросишь. Времени у нас много. - Где же много? Ночи так коротки. А эта, боюсь, короче самого краткого мига будет. - Разве другая не настанет? - тихо улыбнулась Алена. Расплел Иван руки свои, взял Алену за плечи, отстранил чуть, чтоб глаза увидеть. - Я ни словом торопить тебя не буду, Алена, что захочешь, то и скажешь. И когда захочешь. Терпению моему предела не будет... если одно только знать буду... Ты уйдешь, чтоб опять вернуться? Не сгинешь навек? - Я уже вернулась, - ответила Алена. Она знала, что в этих ее словах, в невысказанном обещании не уходить, только половина правды. Но сейчас еще нельзя было объяснить Ивану всего, он услышал бы только худшую из двух половин. - Ты лучше погляди, Иванко, узнаешь ли места эти? - Чего узнавать, коли не забывалось. Луга это, те, первые наши, - не отводя глаз от нее, ответил Иван. Алена рассмеялась: - Да ты ведь ни глянул ни разу! Как узнал? - Я эти луга с завязанными глазами промеж всех угадаю. Воздух здесь ото всех на особицу. Спроси - чем, я и не отвечу... Чем воздух дома родного средь других ни в пример слаще? Вот и места эти мне как родными, вроде, стали. Мало-помалу ушла тревога с лица Ивана, и уже заиграла, засветилась улыбка в ответ на Аленину, но все же осталось в глубине глаз беспокойство. - Чего ждешь, Иванко? Тревожишься о чем? - Алена... проснуться боюсь. Не хочу, а все равно думается, что каждое мгновение потерять тебя могу. - Не бойся. Внезапно я не исчезну. - Да сама говоришь - сон. Человек ему не хозяин, нет воли человеческой над сном. - Верно, человеческой нет. А ведовская - есть. Ведовка я, Иван, не забыл ты? Мой сон это, я ему хозяйка. Глава тридцать девятая, где Алена показывает Ивану его настоящее и предостерегает от будущего Деревня пустая, сонная. Странно тихая, залитая неживым голубоватым светом и будто зачарованная, замороженная им. Ни голосу, ни шороху, ни лаю сторожкого... Уж из живых во всей деревне ни один ли Иван? В тишине и пустоте улиц сквозь деревню проходит, вот и околица уже. Взгляд его тревожно мечется в поиске ответа - зачем он здесь? почему? Мнилось - будто к Алене торопится, но ее нет нигде, и никто не ждет Ивана. Неужто напрасно сердце ворохнулось, погнало его в ночь, тешась пустой надеждой... Остановился, опустошенный, потерянный - Святый Боже! Вразуми! Ведь и вправду, всего лишь сон был... Как поверил сну? Нет. Не сну - Алене верил. Но она говорила то, о чем душа его страждала, он сам и вложил желанные слова в уста любимой... С готовностью великой уверился в сладком обмане... И тут екнуло, обмерло сердце Ивана - из-под плакучих ветвей ивы тихо выступила навстречу ему светлая тень. Подошел торопливо и молча, обнял, крепко прижал. Стоял так долго, прежде чем совладал с голосом. Потом проговорил в душистое тепло волос. - Думал - не увижу больше. - Не поверил мне? - шепнула укоризненно Алена. - То-то и оно, что поверил. Ночи ждал. За день единый дневной свет ненавистным мне стал, и солнце ненавистно за медлительность нескончаемую. Будто смеялось оно надо мной - встало на одном месте, как гвоздями приколоченное. - Дружок мой сердечный, послушай меня. Помнишь ли себя прежнего? Веселого насмешника, гордеца, сердцам девичьим погибель? - Он умер. - Я знаю. Но я умерла тоже. И видишь - вернулась. Так неужели тому Ивану труднее к жизни возвернуться? Что ж, быть мне утешительницей при слабом, робком, душою больном? Но мне не нужен такой Иван, это не мой Иванко! Сжал он плечи Аленины, быстро к себе повернул. - Ты молвила - "нужен"?! Другой я тебе - нужен?! - Да. - Зачем?! Что я для тебя сделать должен? Нет, - оборвал он сам себя. - Говорить - лишнее. Я знаю. - Знаешь, - усмехнулась Алена. - Для этого тело свое до семи потов изнуряешь, торопишься силу в него вогнать? Иван изумленно на нее посмотрел: - Как ты про это... - Видела. - Как - видела? Где? - На выпасах, где же еще. Это от людей ты укрыться можешь, когда каменьями пол-пудовыми балуешься, но не от меня ведь. - Аленушка, неужто ты все время рядом была?.. - Да кто ж стадо пасет! Тебе ведь не до него совсем. Иван рассмеялся счастливо. - А я диву давался - какая скотина послушная, никакой мне с нею заботушки нету. - Я вот в другой-то раз погляжу, будет ли тебе забота? Уж побегаешь ты за буренками по сограм да буеракам. Посчитаю, сколь еще потов с тебя сойдет, - смеясь, пригрозила Алена. Но улыбки как ни бывало, когда она проговорила: - Только твердо запомни - не в том моя нужда к тебе, об чем ты думаешь. - Об чем же я думаю? - сощурил Иван глаза. - Не лукавь со мной. Спрос им чинить - не твоя забота. Лицо у Ивана затвердело, глаза полыхнули лютостью, которой никогда Алена в нем не знала. И еще было в них новое - жесткость, упрямство. - Не тронь их. Ни одного, - повторила она. - Ты мне это не запретишь. Не можешь. - Могу. Но ты и так не станешь их трогать. - Алена... я ведь только за это еще и держался! Больше-то мне и жить нечем. - Знаю. А кабы и не знала, так вот он - мир твой сегодняшний. - Алена повела рукой. - Мертвый и холодный. Призрак прошлого. Вчера я позвала тебя, и ты пришел ко мне, в солнечные луга, до последнего стебелечка жизнью полные. Сегодня я не звала. Ты пришел искать меня в своем мире. А он вот каков. Нравится тебе? Иван оглянулся, будто заново увидел безмолвную деревню с пустыми улицами, залитыми холодным голубым светом... Так не настоящая это деревня, а его, Ивана, суть? Он создал сей мертвый мир? Иван вздрогнул от холода, который вдруг ощутил внутри себя. - Да, согреться здесь нечем, - подтвердила Алена. - Единственное - покой, может, пока еще имеется здесь, его ты еще можешь найти. - Почему - пока? - Потому, что злая совесть - худший из палачей. - Что говоришь, ты, Алена?! Неужто совесть будет казнить меня за то, что воздам злодеям по злодейству их? - Да неужто дело, порожденное ненавистью, кипением мутных страстей будет в согласии с совестью? Ты выбрал себе в опоры ненависть. Подумал, что любовь умерла навеки, а она только больна была, горем тяжким больна. Ты сам добил ее, когда стал рoстить и лелеять мечту о мести в душе своей. Любовь и ненависть рядом жить не могут. Но из души, покинутой любовью, уходит Бог... - Алена, замолчи! - Иванко, - голос Алены стал тих, полон сочувствия и любви, - желанный мой, ты мог бы пройти этим путем. Но теперь ты знаешь, он обманный. Ты ждал покоя в конце его, но его там нет. Там - еще худшие муки. Она взяла руку Ивана, потерлась о нее своей щекой. - Хочешь, уйдем отсюда? - Да, - потеряно выговорил Иван. И сейчас же ночь задышала теплом, обступила темнотой. Но не пустотой - ночной сумрак был наполнен живыми запахами, звуками. Иван повел глазами удивленно и увидел лунную дорожку на воде, темные заросли камышей. - Теперь ты дома, - подтвердила его догадку Алена. - Никогда не знал, что ночь такая живая... и так многозвучна... - чуть улыбнулся Иван, вслушиваясь в тихий плеск воды меж камышиных стеблей, в голоса лягушек, в далекий собачий лай, в неясные вздохи ветра... - Только... дома ли? Сейчас ведь осень на дворе, ночи прохладны. А эта - летняя совсем, воздух парной. - Сон, что волшебство. Ему законов нету, все дозволено. Зачем нам осень? И так душе студено. Иван обернулся к Алене, медленно провел по ее волосам, по плечам: - Выходит, вот этим мне и жить теперь? Снами, обманами? День торопить в ожидании ночи? - Не спеши, Иванко. Я воротилась, потому что узнала... как поломала твою жизнь, сама того не ведая. Вернулась, чтоб выправить. - Алена положила ладошку на губы Ивану, упреждая готовый вопрос. - Знаю, знаю, что не ответила тебе, а только больше запутала. Но не торопись спрашивать, придет время, все станет ясно. Сейчас же пока одного от тебя хочу - поскорее душой выздоравливай, отыщи себя, прежнего. Только это и важно сейчас. Иван рассмеялся, целуя Аленину ладонь, обнял: - Обещаю слушаться тебя и все исполнять немедля! Глаза Алены засветились ответной улыбкой - наконец-то увидела она в Иване прежнего Иванко... Глава сороковая, в которой происходит разговор на груде сена, для козы кошенного Под ногами громко зашелестело, и Иван споткнулся о груду сухой травы. - Откуда она здесь? - удивился он. - Так ты сам и накосил! Козу завести собирался, - смеясь, напомнила Алена. - Уж ни та ли это ночь, когда сидели мы здесь с тобою, а потом... Ярин... - Та. Только без "потом". Мы больше не впустим злое в нашу жизнь. - "В нашу жизнь"! Как же мне по сердцу слова такие! - Запутавшись в длинных сухих стеблях, он повалился в сено, увлекая Алену. Потом, когда Алена сидела, прислонившись спиной к груди Ивана, согретая кольцом его рук, она проговорила, глядя на серебристую дорожку, которая, казалось, бежит далеко-далеко: - Знаешь, Иванко, а я ведь вот только недавно поняла, за что полюбила тебя с первой же встречи. - А я и доселе не понял - за что ты меня, дурня неуклюжего, полюбила. Алена запрокинула голову, ласково потерлась о его шею. - Никакой ты не дурень. Так вот, я тогда, сама того не ведая, талант в тебе угадала. - О! Это какой же? Я и то никаких особых талантов за собой не знаю! - Ты умеешь пробудить в человеке его доброту, красоту, честь... Умеешь подать это в сердце встречного. Оттого и люб ты людям, что умеешь сделать их лучше. Оттого и Ярин невзлюбил тебя с первой встречи - ты был во всем ему противоположен. Больше январский день и летняя жара схожи, чем ты и он. - Ну-у... - протянул Иван. - Какой же это талант? - Нет, уж ты поверь мне, Иванко - очень редкий талант. Ведь ценность каждого дня человеческой жизни лишь тем измеряется, сколько нитей любви он выткал в этот день и протянул между людьми. Большинство же наоборот, не спешат плести драгоценные нити, - ждут, когда их оплетут этими золотыми нитями, обогреют. - Но ведь есть и другие ценности в жизни у человека! - Какие? - Да мало ли! Дело человека. Семья, дети. - Дело ценно тогда только, коль от него другим радость. А для этого мастер должен и дело свое любить, и людей, для кого он трудится. Любить! И семья любовью стоит, иначе никакая она не семья. Дети? А как же! Только ведь и злодей всякий отца с матерью имеет. Да велика ли честь им от такого? Дите не только родить надо, важнее уметь Бога вложить в сердце его, прoростить Любовь. Это великий труд человеческого пути, Иванко. - Ишь ты! Выходит, все к любви сходится? - задумчиво проговорил Иван. - Бог есть Любовь. - Знаю, так в Книге Книг сказано. Но я никогда не думал об этом вот так, как ты говоришь... - Теперь веришь, что твой талант редкостный? - Да нету у меня его, Алена! Это ты придумала. Повернулась к нему Алена, обвила за шею руками: - Есть. - "И я... или Веда, неважно - распорядились твой судьбой, взяли от тебя, что требовалось, а потом выкинули за ненадобностью - живи, коль сможешь. Походя сокровища души твоей, Богом щедро данные, небрежно рассыпали". - Есть, Иванко. И я не дам тебе так торовато им распорядиться, сгубить. - Как же я его гублю? - Вот тебе раз! А что ж ты делаешь, если в сердце твоем сейчас ничего кроме ненависти нет?! - Ах, вот ты про что... Будь по твоему, не стану я их трогать, - угрюмо проговорил Иван. - Я знаю. Только я сейчас не про то. - Тогда про что же? - Хочу, чтоб снова вернулась любовь в твое сердце, хоть и обагрено оно страданием. - Это не трудно, когда ты опять со мной. - Тогда почему проклинал ты день, и бесконечным показался он тебе? И солнце возненавидел, и свет дневной - разве это ты, Иванко? - День тоскою одной наполнен... какая мне радость в нем? - так же угрюмо проговорил Иван, опустив голову. Глава сорок первая, где говорится про ошибку, следы от которой далеко разойдутся Был ясный полдень. Солнце, забыв про осень, так грело, что хотелось прохлады. Коровы вволю напились из озера и теперь лежали на изрытом копытами берегу. Другие не торопились выходить из воды, стояли, лениво отмахиваясь хвостами от оводов и паутов. Воздух был напоен дремотной истомой. Иван присел на взгорок, откуда ему было видно всех своих подопечных, вынул из котомки краюху хлеба. Отломил от нее большой кусок и отдал лохматому помощнику его часть обеда. Собака быстро проглотила свою долю и вопросительно уставилась на хозяина - может, еще угостит? Но он медленно жевал, задумчиво глядя в даль, и простодушного собачьего вопроса не заметил. Пес лег на траву, умиротворенно положил морду на вытянутые лапы. Но скоро забеспокоился, навострил уши и поднял голову, отыскивая источник неясного беспокойства. Он не мог понять, что именно насторожило его - тишина была безмятежной, только жужжали мухи, да низко, басовито гудели оводы. И тут пес увидел - хотя, нет, не увидел, а узнал всем своим существом, как меж деревьями недалекой рощи идет девица. Вот остановилась на краю. Мохнатый собачий хвост приветливо стукнул по траве раз, другой, и успокоенный пес опять улегся рядом с Иваном, сонно зажмурился. Не уйди Иван так далеко мыслями своими, он бы, возможно, тоже почувствовал незримое Аленино присутствие. Алена смотрела на него издалека, не приближаясь, не желая смущать его покоя. - Хочешь вернуться к нему? - услышала она и обернулась. Опираясь рукой на ствол молодой осинки, неподалеку стояла Веда, тоже глядела на Ивана. - Как? - негромко проговорила Алена, будто сама с собой. - В прежнем облике?.. Тут ведь не то горе, что он схоронил Алену... Но другие-то, сельчане - тоже хоронили. - Уйти отсюда. Мир велик. На этом селе свет не кончается. - А мать? Взять, да забыть про нее? Матушка от слез слепнет. Как мне жить дальше, оставив ее в кручине остаток лет доживать, оплакивать смерть мою? А мне - жить? - Клянешь меня, Алена?.. - тихо спросила Веда. - Как бестолково судьбами вашими распорядилась? - Не кляну, ты и сама знаешь. Да про мою жизнь и корить не за что - ты это тоже знаешь. Я исполнила все, для чего рождена была. И будь все правильно, я ведь не умерла бы, а только обрела другой образ? - Да, так всегда и случалось. Я просто переходила из человеческого воплощения в свое истинное, с обновленными чувствами, выносила из мира людей душевные сокровища. А в этот раз руководило мною хладное, расчетливое сердце, в котором остыла любовь. И я ошиблась... Потому перестала быть цельной, заплатила за свою ошибку разломом души. - И коришь только сама себя. Я - нет. Иван, разумеется, тоже. Ведь он так и не понял, что использовали его душевную красоту, его чудесный талант, а когда не нужен стал - прочь отбросили. А он мог быть счастлив до конца дней своих, не встань на его пути Алена, и сколько доброты, сколько любви принес бы он в мир! Нет-нет, не тебе эти укоры, сестрица!.. Но если бы можно было хоть что-то исправить... - Ах, Алена, милая! Как бы я хотела этого! Боюсь, даже ты не понимаешь истинной цены моей оплошки. Есть у ней другая еще сторона... - Какая? - От меня, от Веды пошло в мир людской зло... А я ведь... Как Велина говорила? Я не Баклачиха. Ох, и широко пойдут круги от моего камня. - И что же будет? - Богу одному ведомо. Верно, черных колдунов прибудет, знахарство ослабнет... Да сама ты знаешь, как многолико зло, и оплошкой моей много укрепится оно. Разумеется, могу я волшбой, произволом своим вмешаться... Но нельзя... нельзя... Каждому знахарю ведомо, как опасно чародейство. Вроде бы и на доброе дело призвано, но всегда ли ответ, где добро, а где зло, на самом на виду лежит? Нельзя злое чудесным образом превращать в доброе... понимаешь ты меня? - Понимаю. Сама жизнь исправить все должна? Если бы вернуть Ивану способность любить, день его опять любовью наполнить и научить опять радоваться каждому часу жизни, - Алена с тоской посмотрела на Ивана. - Я думаю, тогда многое можно бы поправить. - Ты знаешь как сделать это? - Может быть. Но прежде я должна исполнить еще другое. Иван вдруг беспокойно вскинул голову, будто почувствовал ее взгляд. И Алена невольно отступила в тень. - Уйдем, - сказала она, отводя глаза от Ивана. Глава сорок вторая приводит вдруг опять к Русалочьему омуту Веда провела рукой по теплому боку большого, нагретого солнцем камня. Они были теперь на берегу озера, окруженного плотной стеной огромных елей. Солнце стояло все так же высоко, но сумрак был рядом - он прятался под тяжелыми, до земли поникшими ветками, жался к смолистым стволам за хвойными дебрями, подступал из мрачной, бездонной глыби к самой поверхности неподвижного черного зеркала... - Вот куда ты привела меня... - помолчав, Веда медленно заговорила: - Алена, вот это, твое другое дело... Помнишь ли, от чего старая Велина тебя остерегала? Алена усмехнулась: - Ты говоришь о том темном чулане в душе Алены, которым зачем-то одарила ее? - Одарила? - столь же горько усмехнулась Веда. - А если это был первый круг "на воде"? Тогда мне еще невдомек было, а теперь знаю: лихо, что невольно заложила я в твою судьбу, как черное семечко недоброты, без дела не лежало - сейчас же ожило, злом в тебе стало прорастать. Оттого ночь твоего рождения столь лютой была. А я предупреждениям не вняла. - К счастью, оно не разрослось пышным чертополохом. - Загляни в свою душу и спроси себя со всем пристрастием: вправду ли так? Через то злодейство, что над тобой учинили, душа твоя не ожесточилась? Может, мести жаждет? - Мести? - Алена покачала головой. - Нет, мне не нужны их жизни, и страдания их не отзовутся отрадой в сердце. Но я должна попытаться заговорить с их совестью, может в ком-то из них я смогу разбудить ее. - Совесть... Ах, Алена! Люди так легко умеют договориться с нею. - Нет, договориться с совестью нелегко. Другое дело, что многие научаются не слышать ее голоса потому, что требования она куда как высокие предъявляет. Ты знаешь, у людей есть Книга Книг, и они эту книгу высоко чтят. Так вот, она говорит, что у человека есть еще око, кроме двух, которыми он зрит мир вокруг. Бог дал его, чтоб можно было человеку глядеть внутрь себя. Им возможно даже собственную душу узреть. Имя тому оку и есть Совесть. Я хочу, чтобы Михась, Антип - все они, увидели содержимое своих душ глазами совести своей, и чтобы увиденное ужаснуло, и не оставляло в покое ни днем, ни ночью. И когда терпеть жестокие укоры станет невмоготу, они поймут - я очень на это надеюсь, что спасение в одном только: до конца дней своих стоять против зла. И тогда увидят, как светлеют их души, очищаясь от скверны, и уже будут с радостью сеять добрые всходы вокруг себя. Те из них, кто сможет услышать голос совести. - А другие? - Другие... Оборвать их путь - будет милосердием для них же самих, - голос Алены был тверд, и лишь она одна знала, скольких колебаний и сомнений стоила ей эта твердость. Сквозь какие укоры собственной совести прошла она, прежде чем обрела эту уверенность в своем праве. - Больше не хочу говорить про это. Скажи мне лучше - что такое, вот этот омут? - Загадка уже в рождении его содержится. В давние-предавние времена места эти сплошь болотисты были. В один из дней собрались здесь громы, и не было им числа, и от грохота их сотрясались земля и небо. Тогда и пал на землю небесный камень-Громобой. Упал он, как раскаленный уголь на кусок масла, глубоко ушел. Скоро болота окрест вдруг повысохли - иссушил их камень-Громобой своим жаром. И сама земля сделалась камню подобна. Большущая же вмятина с краями-обрывами, мало-помалу водой наполнилась. Известно ведь - вода камень точит. Родники подземные, да жилы водяные и скрозь камень выход себе отыскали. Так стал Русалочий омут. А камень тот небесный внизу лежит, наместо дна. И содержит тот камень в себе некую силу особую. Удивительную очень. Суть каждого человека на нее откликается. Ежли кто страхом полон к омуту приходит - таких чудищ вокруг себя породит, не выскажешь. Но явятся они ему одному только. А бывало, что сходные мысли оборачивались сходными видениями и для двух, трех человек. Совесть неспокойная тоже свои плоды принесет. Доброму же человеку - доброй силы прибавит. Ведающему - ведовской, знахарской. Ну, с этими-то и вовсе другой разговор. Много дивного случалось. А в ночь Веды сила камня и моя удивительным образом сплетаются и вся его неведомая сила в ведовскую преображается. Спокон веку приходят сюда знахари да ведовки. И много же было. Ежели раньше человек зрить меня не способен был, то здесь к нему эта способность приходила - и видеть, и говорить. Иной раз силой камня будто отмыкалась потайная дверца в разуме человека - вдруг разом открывались странные знания. А то еще другие двери отпирались - в иные совсем миры. Бывало, что уходили в них некоторые и там оставались. Да много, много разного случалось! Сколько приходило людей, столько и разностей происходило. А еще дивно - в ночь Веды сюда многие стремились, и приходили. А дороги их не пересекались, будто для каждого своя дверь была: войти и выйти, чтоб с другим никем не встретиться. Еще, иной раз бывало, приходил человек, но молчал камня. Я скоро за знак это себе взяла - не надо пока человеку нового, его надо так оставить. - Со мной он только начал было говорить... - Не грусти об том. Ты узнала все, о чем я собиралась поведать тебе в ту ночь. И много больше. Глава сорок третья, в которой Алена одного из душегубов навещает Хоть Веде и ответила Алена со всей твердостью, да в душе своей той рассудочной уверенности все ж не находила. Нет, решение она приняла, и намерена была дело до конца довести... Однако больно тягостно ей было уже от помышлений только. Справедливое дело она затеяла, но жестокое... Михась... Невелик разумом, да и тот в хмеле утопил, но душу еще не до донышка вычернил. Коников любит - оттого, что имеется еще в нем потребность любить. Может весь день напролет с конем провозиться - и мыть, и чистить, и гриву чесать, и в стойле до бела выскоблить-выскрести. Про все на свете тогда позабудет... кабы не Ярин... Хотя, неправильно это, на Ярина все валить, а Михася вроде бы и оправдывать, а то и пожалеть даже. Испытала судьба парня, выставила ему на пути темного человека, а он испытания не выдержал: потянуло его в мутном потоке, а он и не встрепыхнулся, щепкой безвольной с мутью, грязью смешался. С покорностью встал под руку Ярина - так за что жалеть? Ведь чтоб белое от черного, доброе от злого отличить, ума не надо - гляди, не зажмуряй око, что Совестью зовут, а уж оно не солжет. Человек постоянно испытаниями испытывается. Каждый день, час каждый обязан выбор делать. Часто - в малом, обыденном. Но бывает в жизни и Главный Выбор. Нередко ставит Судьба перед ним в самом начале, когда человек только выходит в самостоятельный путь. И кто бы подтолкнул тогда на правильную стежку! Ан, нет - сам, один решай: эту чашу пить станешь или ту? И выбор - ох, нелегок. Потому как одна чаша всегда горькая: там жертвенность, трата души, там стойкости немало надо... Другая чаша приманчивей, слаще: так и тянет к ней - горечи избежать. Как же легко тогда увидеть правильный выбор оком-Совестью! И так же легко сделать вид, что не видишь ничего, не понимаешь - смалодушничать, начать юлить, с тяжкого пути на окольные, легкие поворотить, да обходные тропинки искать. Один раз свернул, так уж и другого, и третьего не избежать - путь-то кривенький... Глядь - уже так напутлял, в такой клубок-узел свил дороги жизни своей, что по рукам и ногам опутался, вот уж и потерял себя... А дьявол тут как тут - любит он такие узлы рубить, враз выход укажет. ...Темнота подступила к Алене - душная, кислая. Поморщилась она - невозможно человеку таким духом дышать! В нем и воздуху не осталось, один смрад спертый: застарелый запах пота, квашеной капусты, гущи бражной, псины... чего-то гнилостного, прокислого. Тут будто полная луна в окошко мутное глянула. Чистый голубоватый свет потек холодными волнами, осветил убогое жилье - стол неприбранный, облепленный сонными мухами, тряпье грудой на топчане и ничком на нем - Михась, тоже больше похожий на небрежно брошенную одежку, чем на человека. Лицо Алены строгое, бледное, истончилось в голубом мертвящем свете. И благо, что Иван ее такую не видит, не знает... Алена к топчану неслышным шагом шагнула, рукой-тенью по лицу спящего провела. Он дернулся, завозился. - Будет спать-то!- насмешливо позвала Алена. Замер он, и очи распахнул странно, не как люди просыпаются, а будто и не по воле своей - разом, широко. Приподнялся, уставился на Алену, рот медленно раскрылся, вроде закричать хотел, но прохрипел только, словно шею ему сдавило, и глаза безумной жутью налились. - Оставь... Оставь ты меня, Христа ради!... - выхрипел через силу. - Неужто не забыл? - опять усмехнулась Алена. И от слов, от голоса лютым холодом на Михася дохнуло. - Как забудешь?.. Кажну ночь... - Вот как? - и удивление Алены холодно, и бровь только чуть поднялась надменно-бесстрастно. - Христом Богом молю - отпусти ты меня! Чего хочешь? Знаю, вина на мне... Чем исправить? Чем откупиться могу, скажи? - Откупиться? - Алена медленно к нему склонилась, низко, глаза к глазам. Михась мелко задергался не в силах ни отвернуться, ни отстраниться. - Да что есть у тебя такого, чтоб заменило мне мою жизнь? Душа - и та мелкая, да грязная. Очисть ее сперва, тогда, может, услышу мольбы твои. - Как?! - едва не плачет Михась. - Бог разум в тебя вложил, когда ты забыл об этом? Забы-ы-ыл. Накрепко. Зато чужой столь высоко возносишь, что сам в грязи валяешься, чтоб только он выше казался. Свой-то ум - весь в браге утопил аль нет? - отворачиваясь, проговорила Алена. И опять чуть голову повернув, взгляд назад бросила, сказала: - Случится - Ярину от меня слово передай - помню его. Шаг Алена прочь шагнула и другой. Парень - ни жив, ни мертв, от живого - одни только глаза. И видит он, как Алена, удаляясь, тенью прошла скрозь дубовую табуретку, что на полу валялась. Сердце Михася от страха стынет, заходится. А облик Аленин и вовсе истончился, прозрачным сделался, растаял в тяжелом голубом тумане, плывшим по-над земляным полом... Тихо-то как... Хоть бы собака взлаяла... А то и самому завыть от бессилия, от страху, от запоздалых мук совести... Глава сорок четвертая, Михась уходит Как уснул, Михась не помнил - как будто рухнул замертво на неприютное ложе свое и только утром опамятовался. Зато едва глаза открыл - сей же час сон свой вспомнил. И так ясно все предстало ему, будто вот, только что наяву все случилось. Снились ему в последнее время тяжкие сны, но на утро проступали в памяти одне неясные образы. Боле-то почти и не помнились ничего, все ночь мраком заволакивала. Вот еще страх свой слишком даже хорошо помнил, бессилие и безысходность. А сейчас не то - будто каждое слово выжжено аль врезано в память, и горит, и болит. Ни об чем Михась думать не может, только перебирает их, как угли горячие, обжигаясь, исходя стоном немым от душевной муки. "В грязи валяешься"... "душа мелкая да грязная"... "ум в браге утопил"... - жгут, жгут слова, нету от них покою. Тошно Михасю стало, показалось, что задыхается, - дернул ворот рубахи, из дверей на двор вывалился. Увидел бочку, до краев налитую осенними дождями, скорее сунул пылающую голову в студеную, как лед, воду. Будто бы и впрямь, полегчало - мало-мальски связные мысли в голове закопошились. -"Да что ж это такое... Доколь же ты будешь подниматься из омута, Алена? Чего хочешь от меня? Легче ведь помереть, кажись, чем каждый вечер ко встрече с тобой готовиться... Чем откупиться?.." - Постой! Ведь тако-же и спросил он ее сегодня! И она ответила, впервые... Неужто правда утопил он разум свой в хмельной чарке?! Неужто душа его черна?! Да. А как иначе? Коль думал бы своей головой, так неужто сотворил бы то ужасное, об чем и подумать-то сил, смелости нету... И что делать теперь? Как дальше жить? Пойти и перед миром всем покаяться, о лиходействе своем рассказать? Ох, как легко бы на душе стало! Только ведь спросит мир - кто еще? Тогда назвать каждого по имени? Нет. Знал Михась, что сейчас, таким, каким сегодня поутру очнулся, он мог бы назвать людям каждого из виновных. Если бы считал, что так правильно. Но нет, каждый должен сам за себя решить и надо оставить им право самому выбрать. И еще причина, почему он не станет каяться перед людьми. Слишком легко это. Сейчас Михась чуял: и впрямь - легко. Только минута, другая, а потом и думать даже ни о чем не надо - люди думать станут и решать, каким наказанием наказать его. А он с равным смирением примет и смерть, и каторгу - это все легше, чем ежедневная и еженощная бесконечная казнь... Все легше. А ему легкости не надо. Подошел Михась к обветшавшей стене, прижался к ней ладонями, лицом. Переждал, пока под веками перестало жечь. Потом ненадолго зашел в избу, и скоро вышел с маленькой котомкой. Обернулся, поклонился глубоко избушке, которая не всегда была такой придавленной к земле, и смех счастливый звенел в ней, и радость жила когда-то... По траве, по утренней седой росе, потянулась темная полоска следов, оставленная босыми ногами Михася. К деревенскому погосту повела. На могилки батьки и матери он и не помнил, когда приходил. Заросли бурьянищем да крапивой. Сжав зубы, драл он из земли одеревеневшие стебли, и не чуял, что руки покрылись волдырями от ядовитых укусов злой травы... Долго стоял потом молча, понурив голову - может, думал чего, может - вспоминал. Вздохнул тяжело, и, встав перед могилами на колени, поклонился до земли. - Простите... И еще к одной могиле он пришел. Тоже стоял, темнея лицом. - Коль можешь, прости, - вымолвил, наконец. - Ухожу я. В мир. Буду искать себя. Ежели Бог даст, очищу душу свою от скверны... Вот наказ твой давешний не сполнил... не хочу Ярина видеть... Прости меня, Алена. По студеной, тронутой инеем траве, пошел он прочь от Лебяжьего, не оглянувшись ни разу на него. Что ждет его впереди, об этом он не думал, да и знать не мог. Вручил он себя в руци Божии, когда накануне осенней стужи, ненастья, ветров лютых, пошел, куда глаза глядят, раздетый, босый, с краюхой хлеба в нищей котомке. Ежели бесповоротно сгубил он себя, и небо от него отвернулось, так недолго ждать последнего итога, который подведет черту под его недолгой, неправильной, спутанной жизнью. Если же дана ему будет милость великая, последняя - то ни морозы, ни зверье хищное, ничто не станет заслоном на пути его многотрудном, ничто не испугает и не остановит... Глава сорок пятая где случается разговор двух братьев - Антипка! Парень вздрогнул всем телом, застыл на миг, и только потом, воткнув вилы в сено, обернулся к брату. - Чего пужливый такой? - хмыкнул Федька, стоя в широких воротах сарая. - Так. Не слышал, как ты подошел. - Батя что ль загнал тебя сюды? - Чо - батя? Место же надо под новое сено готовить, - нехотя буркнул Антипка. - А-а, - насмешливо протянул старший брат. - Экий ты догадливый стал! - Бражничал-то с Ярином что ли? - "Бра-а-жничал!" - передразнил Федька. - Праведник, тоже еще. - Не, я не праведник, брат, - тихо возразил младший. - Куда нам - в праведники? - Антипка, я погляжу, ты задумываться часто стал. Чего эт ты, брат? Кака дурь в голову тебе втемяшилась? - Дурь?.. Можа, и дурь... Только ежели б я не привез Ярину одежки с луга... - Эвон чего вздумал! Самого виноватого нашел, ага! А вспомни, окромя тебя никто ведь не пробовал вразумить нас, отговорить. Забыл? И как Ярин на смех поднял тебя, потеху устроил. Послушай лучше, что я тебе скажу. Ярин - подлец, я зрить его не желаю, а ты еще: "бражничал". Хорош дружок закадычный - подпоил нас, чтоб подбить на дурь эту. Не надо было нам его слухать. Но теперь-то чего уж. Мало что ль мы чудили? Не для чего помнить все. А коль помнишь - дурак ты, братец, вот чего я скажу тебе. И Аленка - дура! - Замолчи! - прервал Федьку брат. И помедлив, спросил: - Ты ночами спокойно спишь? - А то? Как убитый. - Не ври. Чо ж тогда, как вечер, так пьяный? Боишься ночи. А то я не слышу, как мечешься да стонешь во сне. Мне она тоже снится. А сегодня вот - впервой днем увидал. - Как?.. - А вот тут. Тащу сена навильник в угол... и, р