о князя Василия Иоанновича, что скончалась здесь в 1542 год 16 декабря, или студиня иначе. Здесь, в монастыре, схоронена и жена Ивана Грозного, одного из трех великих кровавых русских жрецов, что народ на жертвенник густо положил, - Анна из рода Васильчиковых. Здесь жили и царица Мария, супруга царя Василия Шуйского, и царица Евдокия, первая жена второго жреца, Петра Великого, - вся русская история побывала тут и осела в ризницах да кладовых, да на лицах монахинь тенью вышла; монастырь, как осадок от настоя, - вся боль, весь свет на дне, и пока жизнь течет, он живет, пока не разобьется банка и весь осадок на землю не прольется, а с ним и вся суть живая в почву уйдет, да чем-то наружу выйдет. И Ризоположенский монастырь не отстал, монахинь на сбор поставил, хотя этот, в отличие от Покровского, второго класса. А древний, с 1207 года живет. Да и то, благодать на нем положена. Мощи здесь преподобной Евфросинии, обретенные в 1699 год 18 сентября, или вресеня иначе. При нашествии Батыя в 1238 год весь Суздаль был разорен дотла ханом, а Ризоположенский, где в это время жила преподобная Евфросиния, благодаря молитвам ее - цел остался. Но не поленились и из Владимира монахинь доставить, из Княгинина монастыря второго класса, что еще семь сотен лет назад строить начали. А строил его великий князь Всеволод третий, по желанию супруги своей Марии. И изо всех трех церквей еще кое-что взяли - прихватили, в Суздаль привезли. Конечно, не мощи мученика Авраамия, и не княгини Александры, первой жены Александра Невского, и не Марии, основательницы монастыря, и не княгини Вассы, второй жены Александра Невского, и не их дочери Евдокии. Было что взять в соборе Успения Богородицы, и Казанской Богородицы, и Иоанна Златоуста. А еще из соседних храмов попов с попадьями да детьми их натащили, и всего образовалось ровным святым счетом 450. глава 4 Собрал Илия всех, согнали их его помощники в один гурт потеснее, чтобы, не напрягая голоса, Илия говорить мог серьезные слова. И он сказал: - Вот что, уважаемые, вера ваша не истинная и бог ваш ослабел за две тысячи лет, состарился, потому столько церквей в дым ушло и потому столько попов с монахами на тот свет бегом убежали, разлюбил вас бог, не говоря о том, что одряхлела десница божья. Вот что я надумал. Поставлю-ка я перед своим наганом тельца безгрешного, а чтобы в безгрешности его вы убеждены были, он будет еще в утробе матери. Опричники Илии вывели против него и поставили к реке спиной заранее избранную Илией беременную попадью именем Вера - жену отца Алексея Ильинской церкви, что на холме, против северо-западного угла Кремля строения 1744 год. Живот у ней был большой, и попадья должна была вот-вот рожать. - Безгрешно дитя в утробе матери? - спросил Илия. Все молчали, но было очевидно, что дитя безгрешно. - Так вот, - продолжал Илия. - Если я из своего вот этого нагана, - показал он, подняв вверх наган, - стрельну и их убью, то я вас всех казню, поскольку ваш бог не защищает безгрешную душу. А если не попаду, или наган не стрельнет, или пуля отлетит, я с вами в монастырь пойду, монахом стану и до конца дней своих вашему богу молиться буду. А за четыре года до этой поры Илия скрывался от властей в доме одной суздальской вдовы, и, несмотря на то, что вокруг голодали в соседних домах, в доме вдовы не уменьшались мука в кадке и масло в кувшине. А когда заболел сын вдовы, Илия сидел над ним и кормил, и песни над ним пел, и когда сын поправился, и вдова, и сын уверовали в чрезвычайную силу Илии. И, веря вместе с ними в свою чрезвычайную силу, глава чрезвычайки города Суздаля собрал этих попов с их женами, и монахов, и монахинь, чтобы проверить, правильно ли он сделал, что пошел бороться за новую троицу - счастье, равенство, братство, или он заблуждается, и сам с волнением стал ждать результат своего эксперимента. Но ничего для него неожиданного не произошло. Получив в голову и грудь четыре свинцовых пули, Вера, прижав руки к животу, упала на зеленую, покрасневшую траву на берегу Каменки и забилась в судорогах. И только у единственного зрителя, крестьянина Ивашки монастырской деревни Княжье, что не раз сидел в каменном мешке тюрьмы Покровского монастыря за варку пива в будний день, случайно оказавшегося на берегу Каменки в толпе, из правого косившего глаза сползла, задерживаясь на щетине, желтая слеза. глава 5 А Илия, более ничего не говоря, самолично всех оставшихся 449 попов, попадей, их детей, и монахов, и монахинь неторопливо, несуетно, но усердно и даже сноровисто, каждого предварительно повернув затылком к себе, отправил на тот свет, где их ждал, разумеется, по их вере, рай за мучения их. И, завершив так же добросовестно и кропотливо, размеренно, по-рабочему, складно и тщательно всю работу, отправился к вдове, которая теперь в церковь не ходила, верила в него, и сын вдовы, тоже веривший в Илию, работал вместе с ним в чрезвычайке, хотя возрасту ему было всего шестнадцать лет. А мальчика, которого в судорогах вытолкнула из себя попова жена, подобрали ехавшие мимо на телеге старики Сумароковы из села Яковлевское, что жили во втором овражном возле храма Николы Чудотворца, и дали потому мальчику имя Николай. Посадили Сумароковы на телегу еще четверых бедных странников именем Ставр, Сара, Рахиль и Тихон. Сара была слаба - ибо только что родила сына, и он умер, и его закопали вместе с убитыми монахами и монахинями, священниками, их женами и чадами в одну общую безымянную могилу. А спустя 18 лет мальчик именем Николай забьет на допросе насмерть Суздальского Илию, узнав из документов и затем личных ответов чрезвычайного начальника, кто и как помог ему появиться на свет Божий, а после этого сам уверует в прежнего Бога и уйдет из Москвы в неизвестном направлении, и пропадет из глаз своего опричного хозяйства навсегда. И тут сон в Емеле, как рыба, шевельнул хвостом и ушел глубже, почти на самое дно...  * ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ *  БУРНЫЙ ФИНАЛ ВЯЛОТЕКУЩЕЙ НАЦИОНАЛЬНОЙ ВОЙНЫ Главы о побитии камнями общего врага всея Москвы - Медведко, христианским именем Емели и последующего затем пожара, приведшего к очередной штатной погибели земли Московской и переходе ее жителей в Подмосковье глава 1 Москва, год 2017... Емеля поднял веки от тепла, которое коснулось их. Вокруг, видимое со ступенек Лобного, ходило волнами море факелов, которые трепетали на ветру, как свечи в церкви, где выбиты окна, выломаны двери, выщерблены фрески, на полу лежат разбитые ящики из-под хозяйственного мыла, стирального порошка "лотос" и средств для чистки мебели, но поют ангелы, и от их дыхания и сквозняка трепетом и сиянием исходит маленький огонек свечи, зажатый в руке пятилетнего мальчика под простертым в дырявом куполе Пантократором. Служба в зените: "Господи, помилуй, Господи, помилуй", - висит в воздухе, как столб света из пробитого купола. Такими церквами второй век полна Москва. Четырьмя огромными потоками факелы, прежде чем впасть в красное море, текли на Пожар, к Лобному, к Голгофе, где стояли плахи стрельцов, гудела звоном и голосом "комедийная хоромина", которую устроил Великий Петр, и где рос Дуб, около которого был зачат Емеля. Но если чуть подняться над Лобным и посмотреть всю Москву с высоты улетающей дымом Леты, то можно различить, как малые ручейки огня стекаются в огромные русла и направляются с севера, востока, юга и запада сюда, где на ступеньках стоит Емеля. По улице Варварке, или Варьке иначе, в прошлом Разина, по которой шла дорога на восток, люди текли скученно, плотно, огонь сливался в пожар и тлел, как угли на ветру, и был желт от узости и синей тьмы вверху, и от оставшегося от прошлых веков воздуха, духа невидимого пара варь, который задержался здесь еще с тех пор, когда варили соль, квас, хмель, мед, брагу, пар этот был желт и невидим без огня факелов, но в огне он проявлялся, как становится видим ветер, когда ему попадаются трава и листья на пути, или как становится видимым воздух, попадая в солнечный столб света. С юга по Ордынке поток был шире, раздельнее. И когда доходил до места, где огонь начинал биться, словно боясь погаснуть, как костер на диком ветру, истово хлопая своими крыльями, как куропатка, попавшая в силок, как змея, схваченная за голову, то становился почти черен от бессилия и прыти, и от прошлого солнца, и от дыма шатров ордынских ханов, которые когда-то останавливались здесь, выбираясь из улуса Джучи поближе к русскому избытку. Огни, текшие по Ильинке, бывшей Куйбышева, мимо церкви Ильи на торгу, через Китай-город, были красного цвета от пожаров, которые первыми влетали на красных конях в деревянный Китай-город, ибо с севера ветры дули чаще и были всегда резче и могущей, чем ветры, дувшие с запада, юга и востока. Тот же путь, что лег под ноги Емеле, теперь был растоптан толпой белого огня, которая текла по большой Никитской, бывшей Герцена, - который, увы мне, увы мне, брате, был неосторожным звонарем и любил бить в колокол над ухом спящего, дергая за веревку длиной от Лондона до Москвы, для безопасности, так бешеную собаку сажают на цепь, чтобы не укусила, и так волка, защемив капканом, держат поодаль и смотрят с любопытством, как течет пена с его оскаленной морды, а накоси выкуси: Герцен в Лондоне, а волк в Москве. Проснулся спящий, с ума сошел и от мира, и от своей силы, и заснуть не может до сих пор, и себя изуродовал, и соседей покалечил, и это он по домам и улицам и на Малой Грузинской, и в Армянском переулке, и на Байкальской улице, и на Крымском валу, и в Немецкой слободе правой рукой вырывает свой левый глаз, а левой рукой - свой правый глаз, и, от боли и слепоты еще более зверея, то стонет, то плачет, то песни поет, раны свои пеленает, и некогда сеять ему и жать, ткать полотно, доить коров, и коровы, вторя его реву, мычат в тоске, недоенные, и имя этому реву хаос и начало мора. Тек этот поток мимо опричного дворца, мимо церкви Новомученика Святого Николая на Крови, что под стеной, и мимо Исторического музея, сбоку похожего на паровозное депо, вверх по брусчатке к Лобному. Несмотря на ночь, темень и накрапывающий дождь, и тучи, черневшие в небе, люди ликовали, гудели, пели свои южные, северные, восточные и западные песни, и от этой разноголосицы в воздухе стояла и не падала музыка, какая стоит возле классов консерватории, когда все окна в Купалу открыты и из каждого окна выбрасывается на асфальт, как самоубийца, своя мелодия, и свой звук, и свой голос. Флейта, гусли, скрипка, валторны, труба, гобой, тимпаны, литавры, цимбалы, домбры, саз, зурна, жалейка... Все одновременно, разом, стараются прогудеть, перепеть, переиграть друг друга, и стоящий рядом с консерваторскими окнами, имеющий уши да слышит, мир безумен, но этот мир хочет жить, он имеет право на свой голос. Как жаль, что всех нельзя слушать по очереди. Но это детали, мелочь по сравнению с тем, что сегодня у людей единственный, подлинный, незапланированный, естественный праздник духовного, общего, тотального, пусть временного - единства, все устали от войн, но кто их спрашивает, от чего они устали. Среди них чужой, чужой для всех, текущих сюда, на вершину Пожара. У Емели была кровь, которой не было ни грамма ни у одного идущего, и они все были - "они", и только он был - "он", отдельно иным, совершенно иным, надежно иным, и каждый, помимо факела в руке и цветка в другой, нес камень за пазухой, священный камень, береженный годами к этому случаю, и время от времени рука трехсотмиллионного единства бережно трогала этот камень, примеряясь, как будет ухватить лучше и бросить надежнее и метче, ибо каждый попавший точно будет отмечен значком меткача и тем самым будет иметь право на ощущение верховного единства со всем сущим. Люди пели еще и потому, что каждый в голосе идущего рядом или близко пытался узнать знакомые оттенки, которые он слышал иногда на протяжении многих лет на загаженных сиденьях вагонов метро, на чахлой траве реки Неглинки, и Хинки, и Серебрянки, в пещерах под Патриаршими прудами, среди груд человеческих костей и черепов, на развалинах ушедших в Подмосковье площадей. Голоса, которые жили в шепоте, были узнаваемы и в песне, каждый пел, чтобы его мог услышать слушающий, и каждый слушал поющего. И люди находили друг друга, забывали про камень за пазухой, в центре Москвы на Красной площади, на Пожаре, возле Лобного места они плакали от ужаса, счастья или разочарования от лиц, которые знали давно и видели впервые. Шестнадцатилетняя девочка узнавала в знакомом голосе шестидесятилетнего старика, пятидесятилетняя растрепанная седая женщина плакала, прижимая голову двадцатилетнего патлатого любимого, и только дети никогда не находили родителей, и только родители никогда не находили детей, потому что разлучались раньше, чем черты голоса и лица вписывались в память отчетливо и явно. глава 2 Спасские часы пробили полночь, как и в 1850 год, они, исправленные братьями Бутеноп, играли "Коль славен" и "Преображенский марш". Площадь вздрогнула, застыла, повисла тишина, и только факелы потрескивали в тишине одним огромным сиплым треском, люди перестали искать друг друга, каждый положил руку за пазуху, и, когда последний удар Спасского колокола отзвенел свою музыку, на середину круга, который был очерчен виевой чертой, вышел генеральный процентщик, по должности считавшийся самым чистокровным. Четыре исходных крови текли якобы в нем, но больше других кровь северян. Вздернутый нос его был розов от волнения и света факелов, глаза увлажнены, руки чуть дрожали - типичный, курносый, круглолицый китае-бурято-дулеб, похожий на своего пращура, такой же высокий, мелкий, с узкими свиными глазами, такой же истовый, c завещанной звездой на груди. Курносый поднял руку. Мгновенно факелы перестали трещать, ветры - дуть, люди - дышать, тучи - скользить по небу, площадь - гудеть, Спасские часы - играть "Преображенский марш". Как ему было легко совершить то, что он был должен совершить, ритуал поворота истории освободил его от всех сомнений и мыслей, генеральный был призван выполнить волю истории, какой бы она ни была. Сегодня не было генерального, но оно шло через него в мир. И он заговорил, заговорил внутренне устойчиво, жестко, резко, рьяно и внешне басовито, внушающе, он заговорил о человеке, который был когда-то побит камнями вот здесь, возле лобного места, о том, какая это была ошибка, и москвичи помнят об этой ошибке и никогда не повторят ее, и залогом этой памяти - цветы, которые принесли они, и, не переставая говорить, он подошел к куче камней, около которой лежала груда свежих, ярких цветов - от анютиных глазок, маргариток до огромных бело-розовых гладиолусов и ярко-бордовых георгинов, похожих на медуз. И положил свои скромные алые розы в это собрание цветов. И отошел, не переставая говорить. Он говорил, что, когда пришел этот человек именем Петр и у него была найдена кровь, которой не было ни у кого из живущих в Москве, его предки были единственными, кто выступили против всех и просили подождать более точных результатов анализа, но их не послушали; и для его предков было неудивительно, что потом эта кровь, когда были созданы более чуткие машины, была найдена у каждого из живущих тогда и ныне, и она сегодня является той общей кровью, которая позволяет им, собравшись вместе, бросить камень в человека, чья кровь чужда каждому, собравшемуся здесь. Общий чужой, или общий враг, что тоже - это праздник, который послало им время, и хотя все знали, что его предок был первым, кто бросил камень в Петра, памятник кому сейчас возвышался над кучей камней, все кивали головами. - Я как самый чистокровный среди вас, - говорил генеральный процентщик, вскидывая к небу загнутый куриный нос, который удлинялся в свете факелов и напоминал клюв на костыле, и все кивали головами, хотя точно знали, что в его крови намешано такое количество разных долей, что больше было только у челяди и пригорожан. Это все были мелочи по сравнению с поводом видеть вверху тех, кого они знали внизу. Бросить заветный камень и тем на время освободить пазуху от этой тяжести. И медленно карусель прошла по площади, и возле Петра выросла куча живых цветов, скрыв памятник и омочив его и цветы искренними слезами, от которых камень заблестел, а цветы открыли свои черно-бело-красно-желтые лепестки и испустили аромат, смешанный с запахом слез и умиления. И когда эта огромная, похожая на фестивальные кольца, четырехкрылая мельница вернулась в начальное положение, опять заговорил генеральный процентщик. Теперь голос его был похож на раскаленный, льющийся в ковш металл, глаза сияли, как рубиновые шары на кремлевских башнях, в которые была налита чистая кровь основных народов, населявших Москву. И голос гудел, как Царь-колокол, когда он падал с колокольни Ивана Великого, и кусок колокола начинал отваливаться, тоже гудя в ответ разбуженной земле. И Емеля из его речи узнал, что в его крови найдена кровь, которой, де, нет ни у кого из стоящих здесь. И которая - вызов их такой совершенной и такой гармоничной, истинной, единственно правильной системе. И факт существования Емели - это огромный камень, это пропасть, это завал, это скала на их единственно правильном и верном пути, которым они шли века и которым им идти еще века. И если сегодня они, а это должен сделать каждый, считающий себя истинным сыном отечества, не совершат правое дело тем же способом, что завещали предки, то их не поймут будущие поколения, не простят будущие поколения и проклянут будущие поколения. Вздох отчаяния пронесся как ураган по деревне, вырывая деревья и срывая крыши, такой это был единодушный прорыв, в эту минуту они понимали, завороженные речью и ощущением своего совершенства, что их система действительно лучшая в мире, и малейшее пятно на этой системе, как ржавчина на электронных часах, погубит эту систему. И их дети, которых они никогда не видели, а если и увидят, то не узнают, проклянут их единственную, их интересную, полную опасности, тревоги, ожидания, и волнения, и страха, и гибели, а значит, движения и подлинного непрерывного обновления и конфликта, жизнь. Рыдание повисло в ночном воздухе, факелы вздрогнули, как будто выстрелили из Царь-пушки, шорох сунутых за пазуху рук был похож на землетрясение, поднимающееся со дна моря. Но все замерло, когда Емеле дали последнее слово. Емеля, захваченный общим порывом и отчасти речью генерального, сам был готов, удивляясь им, разодрать на себе одежды и посыпать голову пеплом и первым бросить в себя камень. Хотя за пазухой у него одного ничего не было. Емеля сочувственно согласился с ними в это мгновение, вслух вспомнив о медвежьей крови, которая текла в нем, в его теле, в его душе и, разумеется, в мыслях. Вздох ликования прокатился по площади, у них было "право бросить в него камень", они были справедливы и перед собой, и перед веками, и перед законом. Счастлив был и Емеля, который мог принести им это счастье, Емеля истово чтил Божий завет, счастье - это есть счастье, принесенное тобой. Вздох ликования обошел площадь и волнами покатился на все четыре стороны света. Генеральный, прослезившись, слушал, смотрел и понимал, что это главная минута его духовной жизни - генеральное мгновенье. Вдохновение забило в нем крыльями. Не надо больше было ничего говорить. Он подошел к Ждане, стоящей внизу перед Емелей, и протянул ей свой камень. Общая карусель вдохновения захватила и Ждану, и ее память, и ее мозг. Она была частью этой площади, частью Москвы, частью мира, в ее крови бухал энтузиазм миллионов, смешиваясь и не мешая еще более выросшей в ней любви к Емеле. И всей своей пружинистой, молодой, заведенной страстью любви и общего восторга и единства, силой она швырнула камень хоботком ладошки, положенный в ее протянутую навстречу руку мокрой, липкой рукой генерального процентщика. Емеля покачнулся, удар был точен и гулок, его услышали и те, кто был рядом, и те, кто был далеко от площади, его услышали Лета, Волос, Велес, Медведь. Пелена боли закрыла Емелин мозг, как закрывает сцену занавес с чайкой во МХАТе, который доизуродовал хороший и бесталанный Ефремов. И желудь, положенный в руку Емели Летой, выпал из его пальцев и закатился в лунку от камня, который вывернули из земли и сегодня положили за пазуху. глава 3 Люди покачнулись, перевернулись, огни потекли по груди, дыхание упало, как путник, сорвавшийся с моста, такого высокого, что упавший успевал состариться, прежде чем долетал до воды, и в это время часы ударили один раз. Один удар со Спасской башни, башни, которая первая получила шатер наверх, задолго до прочих остальных, еще в 1625 год, и называлась она тогда Фроловской, на ней нужно было выстроить шатер для укрытия часов. И сделали этот шатер мастера Бажен Огурцов, Караулов и Загряжский. И когда построили его, старые часы сняли и продали на вес Спасскому монастырю в Ярославле, и поставили часы с "перечасьем", и Кирилл Самойлов отлил для них тринадцать колоколов, и звук этих колоколов услышал Емеля, ибо удар учит и дает нам возможность слушать иную - иными не слышимую, но звучавшую именно здесь музыку. И ударив один раз, что-то сломалось в звуке, как будто он был из тонкого стекла, а кто-то с размаху это стекло швырнул в бешеной ярости о брусчатку Красной, и звук задребезжал и затих, и осколки, медленно позванивая, покатились по обрыву к Москве-реке, мимо Василия Блаженного, но не успели дозвенеть они, как зазвонили колокола Чудова монастыря, который стоял подле малого Императорского дворца, монастыря, который был поставлен на месте ханского конюшенного двора, за много веков запах ордынский выветрился из этой земли, и в монастыре пахло ладаном и горящей восковой свечой, запах был таким же, как и в монастырской церкви Николы Угодника, в которой плакал Емеля свою молитву за упокой святого великомученика Бориса. Был в орде Святитель Алексий, приглашенный туда ханом Джанибеком, спас он от слепоты жену хана Тайдулу и в благодарность получил от нее конюшенный двор, а от хана - льготную грамоту для российской церкви. И, вернувшись домой, на месте конюшенного ханского двора выстроил Алексий деревянную церковь Чуда Архангела Михаила, с приделом Благовещения Богородицы. А Тохтамыш, что через два года после донской победы в 1382 год сжег дотла Москву, не пощадил и Чудо Архангела Михаила, и тогда-то дым унес в прошлое и запах ханского конюшенного двора с этой земли. Звонил серебряным звоном собор Алексия митрополита, построенный в первый раз в 1483 год, куда царь Федор Алексеевич узаконил не пускать женщин. Иконостас в соборе бронзовый, обитый серебряным листом, а царские врата литые серебряные весом 11 пуд. Приняли здесь крещение кровавый жрец Петр Великий, умерший своею смертью, и Александр Освободитель, убитый за доброе дело искренними людьми. Звонили золотым звоном колокола Благовещения Богородицы, ставшей на место храма Велеса, во второй голос с соборною Алексеевскою. В алтаре Алексеевской икона Святителя Алексия, написанная на верхней доске города его, была в 1682 год изъязвлена ножом зараженного кальвинскою ересью еретика Фомы Иванова. Звонили медным звоном колокола Чуда Архистратига Михаила; в этом храме в 1378 год был погребен по кончине Святитель Алексий, а при Иване Васильевиче в его человеческую бытность мощи Святителя были перенесены в Алексеевскую церковь. Звонили колокола Чудова, в стенах которого в 1812 год опять пахло конским навозом, ржали кони и маршал Да Ву устроил себе в алтаре Алексия спальню, в алтаре, перед которым не раз на коленях истово молился инок монастыря иеродиакон Гришка Отрепьев. И столько в этом звоне серебряном, золотом и медном, в этом дыме Леты и Велеса, не раз горевшего монастыря и ржанья монгольских и французских коней и в запахе их помета было смысла, сути, истины, правды, и живой воды, голоса Емелиного Бога, что опрокинулось дальше еще раз сознание Емели, и опять он увидел ясно изображения людей, неба, площади. Звуки и запахи освободили его от боли, беспамятства, воли, и силы, и права, и могущества бросающих камни, их множества и их единства. И град камней так же, по сигналу, как "в лис и лисенят, когда виноградники в цвету", как град града падет на цветущие вишни, побивая их, ринулся на тело Емели, корежа его голову, грудь, ноги, руки, плечи, колени и не трогая душу. Камни летели с севера, юга, востока и запада и перелетали через голову, и не долетали, и сознание, которое было еще недавно сумрачно и слепо, стало таким же ясным, как у Леты, когда она уходила дымом с этого же места в тот же Велесов день. И он смотрел на то, как ставшие единой могучей стихией люди, в своей слепоте ночи, ибо им мешали факелы, движимые революционным великим энтузиазмом, доставали камни из-за пазухи, швыряли их куда попало, камни перелетали с места на место, как птицы, и Емеле ударов досталось не больше, чем всем присутствующим вокруг. Стоящие на западе били стоящих на востоке. Камни с севера ломали кости и черепа пришедших с юга. И стоял в воздухе крик радости точного попадания и крик боли от полученного удара, и так продолжалось это, пока не прокричали петухи. И когда куранты, прозвонив начало от попавшего в них камня, сломались и остановились, попусту внутри вращая своими колесами, и "Преображенский марш" онемел, в живых во всем городе осталось не более четверти населения, и это для оставшихся меняло дело, им казалось, что все будет, как прежде, свободные места ждут их, распахнув ворота и двери, все, кто был в центре площади, погибли первыми, те, кто был дальше, - выжили, и живущие поверх садового кольца готовились перебраться внутрь Китай-города, а живущие за кольцевой - поближе к Садовому кольцу, но о таком можно было мечтать только в состоянии помрачения ума. Ибо когда сознание стало возвращаться в их уже пылавшие ненавистью друг к другу и своей разделенностью головы - ибо когда стали подыматься они, размазывая кровь по лицу подолом рубахи, и открывать свои глаза, они увидели один общий великий пожар, которым стала не только площадь, но и вся Москва. Горели, подымая тучи гари, дыма, копоти, смрада в великий Жертвенный, Велесов или Ильин день: глава 4 На севере - Вологодский проезд, Енисейская улица, Игарский проезд, Каргопольский проезд, Костромская улица, Магаданская улица, Северодвинская улица, Новгородская улица, Олонецкая улица, Тобольский переулок, Углическая улица, Холмогорская улица, Чукотская улица. глава 5 На юге - Бакинская улица, Ереванская улица, Каспийская улица, Керченская улица, Липецкая улица, Никопольская улица, Одесская улица, Перекопская улица, Севанская улица, Севастопольский проспект, Симферопольский бульвар, Херсонская улица, Черноморский бульвар, Ялтинская улица. глава 6 На востоке - Алтайская улица, Амурская улица, Байкальская улица, Бирюсинская улица, Камчатская улица, Красноярская улица, Сахалинская улица, Шатурская улица, Уссурийская улица. глава 7 На западе - Беловежская улица, Бобруйская улица, Витебская улица, Вяземская улица, Минская улица, Можайское шоссе, Полоцкая улица, Запорожская улица, Варшавское шоссе, Пражская площадь, Киевское шоссе. глава 8 Горели синим пламенем и - Кремль, где когда-то родился Емеля и стоял дом его и где был храм Велеса, а потом Чудов монастырь, горел Кремль вместе со всеми монастырями и соборами, и дворцами старыми, новыми, башнями, - Боровицкой, или Чертольской, Оружейной, или Конюшенной, Комендантской, или Колымажной, Троицкой, или Богоявленской, или Знаменской, Кутафьей башней, Средней Арсенальной, или Граненой, Угловой Арсенальной башней, или Собакиной. Горели - Никольская башня, Сенатская башня, горела и наша Спасская, или Фроловская иначе, Царская башня, или Всполошная, Набатная башня, Константино-Еленинская башня, или Тимофеевская, Беклемишевская башня, или Москворецкая, Петровская, или Угрешская, башня Тайницкая, или Благовещенская, башня, Первая и Вторая Безымянные башни, Водовзводная башня, или Свиблова. глава 9 Горел белым пламенем Китай-город, вместе со своей стеной, начатой в 1535 год обрусевшим итальянцем Петроком Малым, - как у них просто было с процентами и национальностью - неолит; и законченной через три года, вместе со своими воротами: Воскресенскими, Ильинскими, Никольскими, Варварскими, Троицкими, Козмодемьянскими. Горел желтым пламенем земляной, деревянный город с валом и деревянной оградой вдоль него, горел Великий Посад, Заречье, Занеглименье, Загородье, Зарядье. глава 10 Горели - Никитские ворота, Покровские ворота, Мясницкие ворота, Бутырский вал, Камер-коллежский вал, Грузинский вал, Даниловский вал, Лефортовский вал, Абельмановская застава, Кестьянская застава, Бутырская застава, Рогожская застава. Горели зеленым пламенем стога и мхи Остоженки и Моховой, Бережки, Болото, Всполье, Глинки - все, с чем прощаемся, мы называем именем, чтобы оно не исчезло из памяти нашей и той, что живет после нас. Имя - это заговор, которым живы Вавилон и Троя, Сарданапал и Пракситель, Траян и Дмитрий Донской, Сергий Радонежский, Иван Грозный, Петр Великий и Иосиф Кровавый. Горели Грязи, Пески, Ржищи, Бор, Яндова. Полыхали коричневым пламенем - Великая улица, Вострый конец, Красная горка, Старый сад, Великий луг, Поганый пруд, Парковые, Рощинская, Оградный проезд, Марьина роща. Горели - Скатертный переулок, Хлебный, Больничный, Музейный, Егерская улица, Кузнецкий мост, Охотничья, Ямская, Калашный переулок, Серебряный, Старомонетный, Каретный ряд, Конный, Рыбный переулок, Соколиная Гора, Таможенные улицы, Гончарная слобода, Кожевническая слобода, Сыромятническая слобода, Колпачная слобода, Кисловская слобода, Печатная слобода, Плотничья слобода, Трубничья слобода... глава 11 Идет по истории собака и несет кость в зубах, и собака эта - слово, а кость - это прах людей, городов и народов. О, если бы не эта собака, кто знал бы имена. Где они, кто они! - Раав, Ашшур, Нинти, Фарра, Мелхиседек, Нахор, Лот, Авимелех, Лаван, Сихем, Потифар, Валаам, Добора, Сисара, Гедеон, Иеффай, Ахузаф, Фихол, Еммор, Веселия и Аголив... А ведь это были цари, воины и мастера и просто живые люди, наконец. Кто бы знал без этой собаки города Харран, Неген, Содом, Сихем, Гадер, Ваал-Цефон, Елим, Кадеш, Пефор, Гаваон, Галгал, Макед, Ливну, Лахис, Еглон, Давир, Силом, Фамнаф-Сараи, Гива, Иавис Галаадский... А эти города, что знаем мы об улицах их, переулках и площадях! глава 12 Горели фиолетовым пламенем Крестовоздвиженский монастырь на острове, Греческий монастырь, Иоанна Богослова под Вязом, Козьмы и Дамиана в Ржищах, Параскевы Пятницы у Старых Поль, Владимира в Садах, Петровский монастырь в Высоком, Крутицкий монастырь на Крутицах, церковь Новомученика Николая, что под Стеной, Успения на Вражке, Георгия на Красной Горке, Троицы старой с Яру, храм Купалы под Вязом, Алексея Митрополита, что на Глинищах. Горели черным пламенем - Греческая слобода, Немецкая слобода, Лефортово, Балчуг, Татарская слобода, Ордынка, Грузинская слобода, Армянский переулок, Маросейка, Верхняя и Нижняя Хохловка, Мещанская, или Польская, слобода... Горели оранжевым пламенем переулки покойных владельцев - Ашеулов, Бобров, Радковский, Даев, Кропоткинский, Никитников, Хухриков, Карелин, Волконский. Горели улица генерал-губернатора Москвы Еропкина, переулок жены князя Волконского - Настасьин, переулок купца Девяткина - Девяткин, вдовы купца Лаврушина - Лаврушинский, артиллерии подлекаря Луковникова - Луков, мастера Фуркаса - Фуркасовский, капрала Измайловского полка Сытина - Сытин, ямщика Хухрикова - Хухриков, полковника Левшина - Малый Левшин, стрелецкого головы Богдана Пыжова - Пыжов. Горели герои войны 1812 год - Барклай, Василиса Кожина, генерал Ермолов, Герасим Курин, Кутузов, Платов, Тучков. Как деревья прячут корни в земле, наружу выставляя стволы и листья, так и Пехорка, Ольховка, Капли, Студенец означены на земле - Пехорской улицей, Ольховской улицей, Капельским переулком, Студенецким переулком, которые горели, как Кремль, синим речным пламенем. глава 13 Горела вся Москва, горела история. Горели люди, ручьи и реки, горели камень, стекло, бетон, горели деревья, луга, боры, глина, песок, горело солнце, облака, горели звезды, и люди тащились на эти пожарища и смотрели глазами своими на плод своего общего тотального единства и вдохновения, и север, и юг, и запад, и восток - и все площади, и все улицы, и все переулки, и дома, где они так вдохновенно, убежденно, тщательно, усердно и профессионально ненавидели и убивали друг друга, и все они - улицы и дома - были прахом и пылью, пеплом и дымом, и негде было голову преклонить, смрадом в небо уходили заводы и лаборатории, точно знавшие, сколько русской, монгольской, английской, дулебской, еврейской, армянской, греческой, цыганской, сирийской, арабской крови содержит бедное единое и неделимое человеческое тело, и дым был густ, и лица были черны, и кровь текла по измазанным сажей щекам, и слезы текли поверх крови и сажи, и начиналось все сначала, все влекло на круги своя. И ненависть после последнего единства была так велика, что никто уже не хотел видеть друг друга, и каждый хотел быть - один. А Емеля жил в своем сознании над городом, и рядом душа генерального процентщика хлопала крыльями, как обезглавленный петух, и кричала хрипло, фыркая брызгами крови свое торжествующее ку-ка-ре-ку, хотя была полночь, и что значит этот крик для горящего города, было неведомо никому, да и не до крика было бродящим среди дыма и развалин бывшим жителям бывшего города. И только на Патриарших прудах, рядом с бывшим домом 21 по улице Малой Бронной, Ждана, прислонившись спиной к теплым, заржавленным, оплавленным воротам, мучилась от стыда за свое вдохновение и за свой меткий бросок движением гибким, как походка кошки, в грудь любимого ею, обожаемого ею, боготворимого ею Медведко, другим именем Емеля. глава 14 И длился пожар в Москве еще четыре дня, а когда наступило пятое утро - 25 червеня, липеца, или июля иначе, день Успенья Святой Анны - матери Пресвятой Богородицы, кругом была пустыня, и первая трава под утренними лучами начинала свое движенье навстречу этим лучам, чтобы скорее встретиться и продолжить свой вечный союз травы, похожей на солнечные лучи, и лучей, похожих на листья травы. И на том месте, где был первый дом Емели и второй дом Емели и где была Берлога, из которой, убив отца его, выгнали люди Бориса, которого, в свою очередь, убил Святополк Окаянный, уже розовел Иван-чай - верный сторож пожарищ и развалин. И первая трава пробила камни земляного города, границы которого не раз пересекал Емеля, пробираясь к своей лесной Ждане, и даже асфальт Медведкова, где тысячу лет назад спас Емеля брата своего единокровного от пчел, тем же дымом, что сейчас еще стлался над травой. А люди, не найдя своих шуб и домов тоже, уходили в свое обжитое, темное, но родное Подмосковье, в котором было сыро, страшно, но не было холода, когда придет зима, не было процентов крови и не было процентщиков, которые стали в темноте невидимы и неразличимы, ибо кто знает, какого цвета их рубаха, не было вертикали, на которой бы каждый живущий в городе имел свое место во времена генерального процентщика, а вверху дымилась земля, цвел Иван-чай, лезла на свет божий из-под Подмосковья трава, и только Ждана бродила по пожару и искала пепел, что остался от Емели, но ветер развеял пепел, разметал развалины Кремля, Чудова монастыря, храма Купалы под Вязом, пустого Мавзолея и храма Новомученика Николая, что под стеной, и только огонь на могиле Неизвестного солдата, не чадя, горел все так же ночью и днем, и некому было увидеть его пламя, а желудь священного дуба с Лобного места, выпавший из Емелиной ладони, когда камень Жданы ударил ему в грудь и он на мгновение потерял сознание, уже набух и пустил малый росток, из которого со временем вырастет Дуб на этом же лобном месте, и будет здесь жертвенник Велесу, и Волос, Иван Грозный, Петр Великий и Иосиф Кровавый из династии Ульяновых, принесут ему, согласно их норову и масштабу, свою кровавую жертву... Желудь набух, росток уже, проломя кожуру, тронулся в рост, который мог быть замечен пока только умной машиной да Богом, который, сострадая, беспомощно смотрел на дела человеков и обычную жизнь земли...  * ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ *  ЕМЕЛИНА КНИГА стоглав глава 1 "И вот когда стал Бог - все, а земли не было вовсе, и человека не было вовсе, перекрестил Бог себя крестным знамением. И сначала пальцы Его коснулись лба Его, и то был север, а потом пальцы коснулись груди Его, и то был юг, а потом пальцы коснулись правого плеча, и то был восток, а потом левого плеча, и то был запад. Снял Бог с себя крест и положил на небо, и то стала земля. И над каждой четвертью земли зажег Бог четверть солнца, четверть луны и четверть звезд. И бросил Бог на восток горсть камней и половину оставил сухими, а половину оросил водой. И бросил Бог на юг горсть песку и половину оставил сухим, а половину оросил водой. И бросил Бог на запад горсть земли и половину оставил сухой, а половину оросил водой. И бросил Бог на север горсть снега, и половину оставил сухим, а половину оросил водой. И длилось то мгновенье, а для человека, если бы он жил, было год. глава 2 И потом взял Бог горсть сухого снега и слепил из нее бога и вдохнул в него дух свой и дал ему имя Род, и взял Бог горсть мокрого снега, слепил жену и вдохнул в нее дух свой. И дал ей имя Берегиня. И дал им четвертую часть солнца, дал им четвертую часть луны, и была луна и солнце внизу, и дал им четвертую часть неба и звезд, и назвал все север. И каждому из них дал язык свой, ему - сухой, а ей - мокрый. И не понимали они языка друг друга и смотрели испуганно друг на друга, но повалил снег, задула метель, и прижались они молча друг к другу, и появились на свет боги - Род, Вила, Пращур, Кощун, Мать-сыра Земля, Карна, Брат, Весть, Огонь, Таха, Велес, Дон, Рожь, Перун, Хлеб, Сварог, Овин, Даждьбог, Двина, Волхов, Волга, Чудь, Меря, Мурома, Весь, Мордва, Пермь, Печера, Ямь, Угра, Литва, Зимигола, Корсь, Летгола, Лива, Русь, Четыре, Семь, Сваха. Дед, Леший, Рожаница, Ярила, Яровит, Домовой, Дрегович, Кривич, Бужан, Нарова, Угр, Обр, Вода, Отец, Поле, Ракита, Кикимора, Соль, Сестра, Звезда, Луг, Жля, Див, Честь, Ум, Слава. Радимич, Вятяч, Бело-бог, Черно-бог, Ока, Сожа, Двенадцать, Дулеб, Улич, Царь, Жива, Мова, Надежда, Мокошь, Рах, Сорок, Купала, Добро, Кострома, Дом, Гора, Яма, Яга, Русалка, Недуг. Жар, Кострубенька, Любовь, Пятница, Воздух, Зло, Масленица, Святовит, Святогор, Хорс, Симаргл, Баба, Триглав, Прове, Припегала, Радгост, Луна, Свет, Небо, Воля, Вера, Страх, Совесть. Погода, Лель, Слово, Лада, Лес, Овраг, Ветер, Тьма, Сон. Ен, Аух, Кугу, Инмар, Омоль, Керемет, Куль-отыр, Еуми-Торум, Калташ-ква, Моск-ва, Укко, Ванаиса, Маа-Эма, Мадер-Акку, Мода-Аву, Ильмаринен, Ильмарис, Иниар, Кугу-Юмо, Юмала, Тапио, Ахти, Рахко, Таару, Рогнотеус, Укко, Рауни, Пеллон, Пеко, Уку, Ванаиса, Эйке, Пейве, Айлеке, Рананейда, Вирка. Лейб-ольмай, Аккру-ва, Рота, Куль, Кудым-Оша, Керемет, Кылдысин, Шкай, Нишке, Туня-Юмо. Ош-Кече-Кугу-Юмо, Ужара, Кудо-Водых, Корс-Торум, Нуми-Торум, Мир-Сусне, Хум, Турул, Луца. И была Божественная Ночь, и была Божественная Зима, и были они после зрелости, и был вокруг Божественный север, и длилось это мгновенье, а для человека, если бы он жил, - год. И посмотрел на них Бог красным оком, и стали они красны лицом от взгляда Его, холода и ветра Его. глава 3 И взял Бог горсть сухого песку, и слепил из нее бога, и вдохнул в него дух свой. И дал ему имя Енлиль, и взял Бог горсть мокрого песку, и слепил из нее жену, и вдохну