женные обрывки письма от того, кто был любимым и уже безразличен... Гример опустил капюшон на лицо и медленно побрел вниз к домам, по улице, которая здесь, около лаборатории, была пустынна, только оттуда, только оттуда, снизу, где были дома горожан, слышались крики или стоны. Стоны обрывались, и крики взрывались веселым гулом голосов, потом стихали, и опять через некоторое время гремел этот почти подземный гул - как будто ворочался вулкан внутри себя. Как будто голоса играли в детскую игру "холодно - горячо", и когда "холодно" - было тихо, а когда "горячо" - вулкан рычал. Когда Гример спустился за пределы зоны Дома, он понял принцип тишины и гула - толпа металась по улицам, кто-то из ее числа вскакивал в распахнутые во всех домах Города двери, и толпа молча ждала на дожде, и дождь хлестал на порог этих распахнутых дверей, и затекал в подъезды, и лужи стояли в подъездах, и вот, разбрызгивая воду этих луж, вошедшие вытаскивали оставшихся в живых обитателей этих домов, и тогда толпа приветствовала ревом их удачу, все подхватывали беспомощного против этой силы человека и, на руках неся его, поднимались к Дому. Гример остановился около толпы, не открывая капюшона, растворился в ее рядах и вместе со всеми стал ждать около одного из подъездов, молча, как ждали молча добычи окружавшие его. И вот он увидел, как из подъезда вытащили полуживого в разорванной одежде человека, с обезображенным ударами лицом, толпа взвыла радостью, с человека сорвали остатки одежды, и голое тело взмыло над вытянутыми вверх руками, и струи дождя, как барабанные палочки, замолотили по коже человека, выбивая свою победную дробь. Дождь тоже принимал участие в празднике. Чтобы досмотреть это действо, Гример тоже коснулся пальцами тела человека и вместе с толпой отправился вверх, к Дому. Пока люди шли по улицам, никто даже не обратил внимания на Гримера; они были упоены своей миссией, они, что еще вчера не смели ступить шага по этим камням, сегодня были властью, дознанием, судом. И может, не раз бы Гример пропутешествовал по улицам, а потом отсиделся где-то, чтобы еще хоть раз издалека увидеть Музу, новую жизнь нового Города с новым лицом, увидеть дело рук своих, но именно руки и подвели его. Не лицо - оно было под капюшоном. Когда люди, обойдя Дом, вошли через черный ход в зал, который Гример, проживя жизнь в Городе, никогда не видел, и вспыхнул свет - ударил в закрытые капюшонами лица и осветил руки, то возле спины обреченного, окруженные волосами, скрюченными, короткими, жесткими пальцами, занялись белизной и тонкостью своею пальцы Великого Гримера. Так в болоте, пахнущем смрадом, вопреки здравому смыслу цветет лилия. Лилия. Вот люди швырнули на пол полуживого человека и, окружив Гримера, сорвали с него плащ, одежду, и, увидев старое лицо, загомонили и удивились бесстыдству и пронырливости своих предшественников, и еще раз убедились, как справедливы они в охоте своей. Дойти до такого цинизма, чтобы идти в рядах их. И, подняв Гримера над головой, подошли к двери Ухода, и опустили Гримера, и поставили его на черную площадку - верхнюю ступень лестницы, ведущей вниз. И Гример встретился с глазами лежащего на полу человека, и улыбнулся, и кивнул головой, и потом перевел око на людей, которые смотрели на него из низко надвинутых капюшонов, так что трудно было разглядеть лица. Может, и среди них были те, кто знал Гримера, а впрочем, какое это имеет значение. Человек исполнил то, зачем он был послан в этот мир. Уход - это дело времени и техники, которые исполнившему безразличны. А люди смотрели на Гримера и ждали его реакции - уж больно по-разному уходили на их глазах пойманные, кто - плача, кто - падая на колени, целуя ноги казнивших его, кто - пытаясь сопротивляться, и тогда приходилось слегка придушить смешного человечка, чтобы он не суетился перед Уходом. И удивился Гример опять самому себе - не было в нем в эту минуту ни страха, ни удивления, ничего, кроме мертвого любопытства. Как не было его ни в зале, когда он выводил Музу, ни на улицах Города, ни сейчас. Наверное, и страх, и любовь, и желание остались там - в лице Стоящего-над-всеми, которое светило этим людям так ярко и было так всемогуще, что именем его им было все позволено, все прощено, все оправдано. И двинулась лестница под ногами Гримера, и заскользила вниз, и разошлись двери, и, щелкнув, сошлись за ним, - так рот рыбы, попавшей на сушу, закрывается судорожно и беззвучно. И пока открывалась дверь, рассмеялся Гример в своей неживой улыбке. Муза - жива. И не страшно, что не будет его, Муза - это тоже Гример. И ее будут любить эти скрюченные жесткие пальцы, и она научит их нежности своей, которую она открыла с Гримером. И опять улыбнулся Гример, может, своей наивности, а может, правде, которую он видел или хотел видеть таковой. И перевел глаза из внутри себя - наружу, и увидел Гример в первый раз высокий зал, голубой сферой теряющийся в высоте, а внизу перед ним застывшее неподвижное зеркало чуть желтоватой воды, и это зеркало едва дрожало в том месте, где лестница, движущаяся под Гримером, уходила в воду, и мыльные круги расходились и снова гасли недалеко от этой лестницы. Тяжела и малоподвижна была вода, словно масло было разлито по ее поверхности. Пусти, брось, швырни сюда весь Город с его новыми обитателями, и ни капли, ни волны не колыхнется на этой тяжелой поверхности, такова и человеческая память, в ней тонут, растворяются, гаснут судьбы, тела и события, великие гримеры и великие идеи. Спокойно Гримеру уходить, не зная, а следовательно, и не помня, что Город сошел с круга, распалась связь времен. Последний Гример сейчас двинется навстречу густо-зеленому, тяжелому безмолвию и беспамятству, некому будет на этих лицах вырезать черты красоты, благородства, строгости и канона, нового канона, ибо тайна ремесла и искусства, вместе с пальцами, тонкими, белыми, хрупкими, чуткими пальцами Гримера, и его умом, оснащенным извечным родовым умением творить лицо, истают сейчас вместе с этим единственным, временным, проходящим телом, в которое была заключена традиция рода, а Муза, которую он оставил людям, будет стареть и наконец уйдет за ним, а если успеет родить детей, они не будут похожи на Гримерову Музу, рукотворную Музу, у них будут первородные лица, которые имели каждые из жителей этого Города внутри себя. "Дети Музы будут похожи на людей без лица" - так бы подумал Гример, зная будущее. "У них будут свои лица" - так думал Стоящий-над-всеми, который знал будущее раньше, чем оно началось. Город сошел с круга, Город свели с круга, и кто его знает, что ждет того, кто вышел из повтора и примера; никто не возвращался к своему первородству за всю историю Города, а может, это и не возвращение к первородству... Вздрогнула лестница под Гримером, остановилась, когда до воды оставалось полметра, и Гример качнулся вперед, но удержался и удивился тому, что движение прекратилось. Но это была иллюзия, просто движение стало медленным и почти незаметным. Вот до воды остались сантиметры, с виду она была мягкой, и пар шел от нее, вода была теплее воздуха. Ее тепло втягивало в себя. И Гример подумал, что пора вспоминать и Музу, и Город, и свою работу, которая приносила столько радости. - Ведь приносила? - спросил он сам себя. - Приносила, - успокоил он тут же спрашивающего. - То, что сейчас происходит в Городе, тебе страшно? Ибо ты причина происходящего? - Страшно, но ты знаешь, что и не только ты причина происходящего, - успокоил он спрашивающего. - Но если бы не было тебя - так ли все было? - Может, и не так, может, и страшнее, может, и... И тут подошвы Гримера коснулись воды, сначала тепла, а потом уже воды. Да, это было знакомое ощущение, но времени, на что оно похоже, вспомнить уже не хватило, потому что мысли стали через ноги уходить в воду, а сами ноги в этой прозрачной зеленоватой воде становились невидимы, они таяли, как тает сахар в кипятке, самолет в небе, снежинка в ладони, как заря поутру. Но не было боли. А вода уже творила бедра, живот, грудь, и не было боли, и была истома, покой и смирение вместо тела, и становилось тепло в мыслях. А потом стал раскаляться свод над головой, и этот жар коснулся глаз Гримера, и, как в парилке, тело, прежде чем нагреться, покрывается гусиной кожей, глаза Гримера замерзли, и замерзли слезы, что выступили на них, и Гример попытался сквозь лед увидеть свод, и воду, и то, что еще осталось от тела его, и взгляд стал проваливаться в этот лед, - так ломает кромку льда попавшая в полынью лошадь, но сани тянут ее ко дну, так самолет, потерявший управление, - все еще живы, прекрасно точны и умелы руки летчика, но катится земля навстречу бильярдным шаром, и так собака, попавшая к живодеру в сетку, бьется, пытаясь вырваться. И не стало уже воздуха от духоты и жары, наконец осилившей холод, пухло горло, и крик лез через растаявшие глаза, потому что рот уже был в воде и плыл туда, вниз, влекомый течением к выходу, и кричали глаза в красный свод, и покраснели глаза, растаяли, и зашли розовые глаза, не как заходит солнце в затмение, а как закатывается оно, отслужив свой срок совсем, а не на время полусуток, и равнодушно слушал этот крик свод и постепенно успокаивался и голубел. Так догоревший дом зарастает травой и становится зеленым лесом, а спустя века пойди догадайся, что здесь было государство или стояли высокие башни, над которыми голубел свод, а внизу, не колеблясь, застыло зеркало озера. Только еще маленькие круги появились от почти незаметного движения лестницы, и глаза и мысли Гримера через узкое клокочущее горло выливались на улицы Города в его вечные каменные каналы, и им стало ясно и спокойно, потому что впереди был долгий путь по каналу на окраину, за пределы Города, в воды реки, которые принимали в себя канал, а потом по старому руслу в океан, который вечен и постоянен, который зелеными своими очами смотрит в голубое небо. Но это потом, а сейчас вокруг были привычные дома, камень, который не боится воды. Так же привычно шел дождь, и Гримеру казалось, что где-то плакала Муза. Декабрь 1977-апрель 1978, декабрь 2001 г.