о какой? - послушно откликнулся Киреев. - А о той самой. Дело ведь не в том, кого больше и насколько. Завтра, предположим, все терпимыми станут, а я все равно буду себя большинством считать. - При Хрущеве это культом личности называли, - сестра философа явно была не обделена чувством юмора. - Ты только о Никите мне ничего не говори, - вскипел старший брат. - А то я здесь такого наговорю. Я потому буду большинством, что знаю: я за Добро против Зла. Не перебивай, сестра! Да, надо мной можно посмеяться, мол, возомнил о себе, да и откуда мне знать, за Добро ли я на самом деле. За Добро. Потому что хочу быть милосердным, жаждать правды и быть кротким. - А можно быть кротким и нетерпимым одновременно? - спросил Киреев. - И можно, и нужно! Получается не всегда, но нужно. Тут нам давеча священник наш про Марка и про Унию рассказывал. Как его бишь звали... - Эфесский? - подсказал Киреев. - Если про Унию, то это Марк Эфесский. - Точно! Ведь все тогда эту треклятую Унию с Римом приняли, даже епископы. А он один остался или почти один. Его уговаривают: смотри, мол, какие люди согласились, не чета тебе. Соглашайся и ты. И знаешь, Прокофьич, что Марк им сказал? - Хороший рассказчик, старик сделал эффектную паузу. - "А хоть весь мир согласится, а я все равно не изменю Богу". Богу! Вот кого держаться надо! Никогда я с Ним не буду в меньшинстве, понимаешь, Прокофьич? - Понимаю, Николай Петрович. Мне один очень мудрый... нет, не так... Очень святой жизни человек сказал: люби Бога - и делай, что хочешь. - Правильно. Вот мы и дошли до сути. Вспомним, как сказано: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим... - ...и возлюби ближнего твоего, как самого себя, - закончила цитату Елизавета Петровна. - Точно. Возлюби ближнего, а возлюбишь по-настоящему - и уйдет вся твоя терпимость в тартарары. А потом Киреев просто перестал удивляться, так много повстречал он в дороге философов, изобретателей и поэтов, хоть по жизни числились все они конюхами, рабочими, учителями, библиотекарями. Ведь важно не кто ты, а что у тебя в голове и сердце. Впрочем, один раз Киреева все-таки удивили. В маленьком городке Тишанске, меньше которого в России разве что Лихвин, он заночевал у местного краеведа, в прошлом учителя истории Олега Игоревича Толстикова. В свое время Киреев читал речь Достоевского на открытии памятника Пушкину в Москве, в которой Федор Михайлович написал о всемирной отзывчивости нашего русского гения, о том, что именно Пушкин разделяет с народом нашим эту способность. Главнейшую способность нашей национальности - подчеркивал Достоевский. Но все равно, то, что увидел Киреев в захудалом городке, поразило его. Оказывается, на квартире Толстикова каждую неделю собирался кружок любителей английской поэзии. Правда, входило в него всего шесть человек. Но представьте себе: Тишанск, древний городок, потерявший даже статус районного центра. Из предприятий работает только хлебозавод. По вечерам отключают свет. Зарплату и пенсии задерживают по полгода и больше. И вот именно здесь Кирееву посчастливилось поприсутствовать на заседании кружка любителей английской поэзии. Опять отключили свет, начавшаяся осень бросала в окно маленького домика на улице Урицкого желтые листья. На столе самовар. Встречаемый бурными аплодисментами хозяин ставит керосиновую лампу на стол. Аплодисменты предназначались лампе, но Толстиков все равно кланяется. Он и открывает очередное заседание кружка, на котором обсуждался всего один вопрос: чей перевод стихотворения Джона Китса "Кузнечик и сверчок" лучше - Маршака, Пастернака, Сухарева, Спендиаровой, Покидова, Новиковой или Чухонцева. Вежливости ради специально для гостя Олег Игоревич прочитал сначала стихотворение на английском, а затем в маршаковском переводе, считающемся классическим, чтобы Кирееву было понятно, о чем идет речь. Вовеки не замрет, не прекратится Поэзия земли. Когда в листве, От зноя ослабев, умолкнут птицы, Мы слышим голос в скошенной траве Кузнечика. Спешит он насладиться Своим участьем в летнем торжестве, То зазвенит, то снова притаится И помолчит минуту или две. Поэзия земли не знает смерти. Пришла зима. В полях метет метель, Но вы покою мертвому не верьте. Трещит сверчок, забившись где-то в щель, И в ласковом тепле нагретых печек Нам кажется: в траве звенит кузнечик. Олег Игоревич читал, а Киреев вспоминал дом матери на Тихоновской горе. За окном завывал осенний ветер, пусть еще не злой, ноябрьский, но все равно сердитый. До Старгорода оставалось идти еще неделю. "Я хорошо походил, - думал Киреев, - сколько кузнечиков пели мне свои песни. Пора послушать сверчка..." А дискуссия в комнате шла не шуточная. Михаил смотрел на этих людей и окончательно - раз и навсегда - понял всю мудрость тютчевских строк: "Умом Россию не понять". И он верил в Россию, как и Тютчев, как миллионы живых или уже ушедших в мир иной русских людей, верил, что рано хоронить страну, где есть такие городки, как Тишанск, а в этих городках - вот такие кружки. Подошел к концу вечер. Стали голосовать. Два голоса получил Маршак, два - Пастернак и два - Спендиарова. - Надо же, - огорченно вздохнул единственный ветврач Тишанска Егор Юрьевич Юрьев, - опять ничья. Говорил вам, надо нам седьмого искать. И вдруг все разом посмотрели на Киреева. Его первой мыслью было: "Мне бы ваши заботы", второй: "Ну, если просят", третьей: "Вообще-то, мне и Маршака перевод нравится, и Спендиаровой. А за кого голосовал Олег Игоревич?" И неожиданно даже для себя стал читать перевод Спендиаровой, за который проголосовал и Толстиков: Поэзии в природе нет конца: Когда в жару на ветках деревца Притихнут птицы, из травы нагретой Раздастся голос нового певца. Кузнечика. В великолепьи лета Блаженствует он, опьянев от света, Звенит, стрекочет, а найдет ленца, На миг замолкнет, притаившись где-то. Всегда жива поэзия земли: За теплой печкой, в зимний вечер вьюжный, В глухую пору, с тишиною дружный Невидимый сверчок поет в щели. И чудится в дремотном сновиденье Кузнечика полуденное пенье. Читал Киреев в удивленной тишине, а когда закончил читать - вдруг раздались аплодисменты. Михаил смутился, но ему было приятно признание этих людей. "Наш человек", - сказал ветеринар Юрьев, и эти слова стали едва ли не самой дорогой похвалой, которую Михаил Прокофьевич Киреев слышал в своей жизни... А еще Киреев открыл для себя, что более поэтического народа, чем наш, русский, на земле не существует. А в качестве доказательства Михаил теперь готов был привести... названия рек, а также деревень, сел, городов, где он побывал. Даже когда Киреев жил в Москве, его просто выводили из себя местечковые юмористы, осмеивавшие по телевизору и с концертных эстрад все и вся. И когда один из них произносил в монологе слова: "В Лондоне тепло, а в деревне Гадюкино опять идут дожди", а зал покатывался со смеху, Киреев свирепел: "Над кем смеетесь? Над собой смеетесь". Только младенец не мог бы понять, какую символику несла в себе деревня под названием Гадюкино, где в отличие от всей планеты всегда идут дожди, всегда грязно, холодно и сыро. Но, выросший на некрасовских "Кому на Руси жить хорошо" и помня все эти деревни Неурожайки, о которых писал поэт, Киреев тогда молчал. С классиком не поспоришь, думал раньше он. Но вот прошагал Михаил русскими путями-дорогами - и не встретил деревни Гадюкино - ни в прямом, ни в переносном смысле. Зато побывал в десятках Березовок, Липок, Ольховок, Сосновок. Имя много говорит не только о человеке. Принимая то или иное название, деревня, город словно выбирает себе судьбу. Десятками исчислялись и встреченные Киреевым села Троицкие, Спасские, Петровские, Никольские, Архангельские, Успенские... Встречались и Дураковки, Хмелевки - куда же без них, но их было мало. Зато однажды на Тамбовщине пришлось проходить ему деревню Альдию. Оказалось, что когда-то один помещик, похоронив любимую арабскую кобылу, так назвал в честь нее свою деревню. А в Тульской области он ночевал в деревне под названием Кинь-Грусть. Славное название, не правда ли? Вот и захотелось мне напоследок перечислить хотя бы названия части тех сел, деревень и городов, через которые вела дорога Киреева. Не сомневайтесь, все они есть на карте России. Степь, Троица, Летогоще, Орловка, Соколово, Желанное, Боголюбовка, Сестрички, Пески, Большие Голубочки, Поляны, Ясенки, Дубрава, Майское, Серебряные Ключи, Благодать, Ласково, Малиновка, Рябиновка, Мирный, Травнино, Муромцево, Натальинка, Загорье, Калиновка, Горки, Щегловка, Ольгинка, Сретенка, Луговка, Лермонтово, Грунин Воргол, Галичья Гора, Задонск, Сапожок, Бобров, Анна, Свобода, Беломостье, Горностаевка, Вязовик, Красное, Стрелецкое, Казачье, Дивогорье, Пухово, Колодезное, Зеленый Луг, Марьино, Софьинка, Соловьи, Коноплянка, Красивка, Соболево, Серебряное, Карион, Богословка, Свечино, Дубки, Вишневое, Варваринка, Лужки, Ухорь, Ясное, Дворяниново, Лев Толстой, Лебедянь, Перемышль, Суворов, Крапивна, Богородицк, Тюртень, Раево, Шарик, Завидное, Золотая Поляна, Зеленый Бор, Иконки, Александро-Невский, Дикое Поле, Златоустово, Солнцево, Луна, Восток, Заря, Сумерки, Рассвет, Большая Дорога, Невеличка, Казачка, Бабенка, Казачий Дюк, Красный Уголок, Наша, Соловьи, Гоголь, Баранчик, Ясная Поляна, Гоголь, Бежин Луг, Новый Свет, Мыс Доброй Надежды, Сново-Здорово... Глава сорок вторая - Надейся на Бога, нас не забывай. В престольные праздники старайся приезжать - мы будем рады. Служба закончилась, и матушка Валентина вместе с сестрами вышла проводить Юлю к воротам монастыря. Софья скромно стояла в сторонке. Все-таки прав Кира, думала она, наблюдая за ревущей Юлей, прощавшейся с настоятельницей и сестрами монастыря. В этом мире парадоксально все. Полгода не прошло, как познакомилась она с этой девушкой. Алчная, расчетливая, жестокая, готовая ради достижения цели пойти на что угодно - такой до вчерашнего дня представляла Софья Селиванову. Ту самую Селиванову, которая, как ребенок, сейчас размазывает слезы на щеках, повторяя все время только одну фразу: "Спасибо вам, миленькие мои! Спасибо вам, миленькие мои!" Почему Юля так переменилась? Или была такой всегда, просто Софья раньше не смогла "увидеть" ее, как сказал бы Киреев? Зашмыгали носами и сестрички. Они подарили Юле скромные подарки - обшитые бисером иконки, книгу, банку варенья. Какая-то юная послушница, совсем еще девочка, сказала сквозь слезы: "Ангела- хранителя вам в дорогу". Эти слова подхватили и остальные. - Можно по городу ехать потише? - уже в машине попросила Юля Софью. - Ты думаешь, он еще должен появиться? - Вряд ли, - потихоньку прекращая плакать, ответила Селиванова. - Наверное, у Федора срочная работа. А так бы он приехал... проститься. - Может, заедем к нему? - Не стоит. Ты и так со мной столько времени потеряла. - Не говори глупостей. - Нет, правда. Я очень тебе благодарна. Да и не знаю я, где он живет. Теща у него в Хлевном, а где это Хлевное, Бог один знает. - Не грусти, Юля, - очень тихо сказала Софья. - Понимаю, тебе тяжело... - Нет, Сонечка, совсем не тяжело. Мне здесь хорошо было. Больше нигде так не будет. А с Федором у нас все равно ничего бы не получилось... Ладно, давай о чем-нибудь веселом. - Давай. - Кстати, а у тебя еще есть время? - Говорю же тебе, что есть. Куда нам надо заехать? - Заедем на минутку в больницу, а потом поедем в Москву по донской дороге, если ты не возражаешь. Софья сразу поняла Юлю. Девушка, с одной стороны, хотела на прощание увидеть те места, где так круто изменилась ее жизнь, а с другой - отблагодарить Воронову: Юля чувствовала, что любое упоминание о Кирееве будет приятно для Софьи. В больнице Селиванова действительно задержалась всего на несколько минут, и вот уже Софьин "БМВ" вез подруг по той самой дороге. Вез не спеша, чем вызвал недовольство своих менее "породистых" родичей, которые, сигналя что есть силы, обгоняли "иностранца". Впрочем, самим девушкам это, похоже, было абсолютно безразлично. Юля словно вела экскурсию: - Видишь, обгорелая трава - там, слева? Туда братки кувыркнулись. И сгорели... А вот тот самый поворот. - Хочешь, заедем туда? - Не надо! Сплю я спокойно, но лучше не надо. - Про шмеля ты красиво вчера рассказывала. И про птицу. - Смешно. - Ты о чем? - Я тогда смерти ждала, а жалела только о том, что за несколько лет в настоящем лесу ни разу не была. Прав Киреев, в этом мире... - Все парадоксально? - подхватила Софья. Подруги рассмеялись. - А вот эта самая развилка. Михаил здесь из автобуса вышел, а мы чуть подальше стояли... - Федор Киру здесь подобрал? - Два раза... Представляешь, а если бы они разминулись? Я сейчас подумала об этом - и мне страшно стало. - А там, я понимаю, - показала Софья направо, - знаменитая Галичья гора. Давай заедем туда? - В деревню? - испугалась Юля. - Ни за что на свете. - Нет, на гору. Ты мне сама рассказ Михаила передавала, как он на горе полдня просидел, обо всем позабыв. Поедем? И вот Софья и Юля стоят на вершине огромной кручи. Обе молчат, каждая думает о своем. Легкий ветерок ласково играет с волосами девушек, перепрыгивая на кусты, деревья - и бросается вниз с обрыва. Но не падает в реку, а поиграв с ней и вызвав легкую рябь, вновь развевает волосы девушек. - Такой песчинкой себя чувствуешь, - первой нарушила молчание Софья. - Я тоже об этом подумала. И еще знаешь о чем? - Знаю, - улыбнулась Воронова. - Потому что я тоже хочу. - Что - хочешь? - удивленно посмотрела на подругу Юля. - Быть птицей. Расправить крылья, то есть руки, - и полететь. Над морями, над лесами, над зелеными лугами. - Нет, лучше просто парить. Как тот ястребок или сокол - я не разбираюсь. Представляешь, Соня, он высоко-высоко. И будто висит в воздухе. Не шелохнется. - А потом ка-ак бросится вниз, на добычу. - Софья неожиданно схватила Юлю за плечи. - Напугала, сумасшедшая! - охнула Селиванова. - Так и заикой можно сделать... А о Кирееве неужели сейчас не думала? - Юленька, ты помнишь, что сказал Александр Сергеевич? Чем меньше мужиков мы любим, тем больше нравимся мы им. Вот! Отсюда надо делать соответствующие выводы. - Ну ты даешь! Он наоборот все написал. - А мы переделали. Ты хочешь что-то спросить? По глазам вижу, что хочешь. - Опять читаешь мысли? Хочу. Как ты думаешь, у меня получится? - Что? - Начать жизнь набело? - Поживем - увидим. Но ты же ведь не это хотела спросить. Правильно ли ты сделала, что уехала из Задонска? Так? Юля кивнула и с какой-то верностью и надеждой посмотрела в глаза Софье. Воронова поняла, что шуткой здесь не отделаться. - Маленького принца помнишь? - Кто тебя выдумал, звездная страна, - пропела Юля. - Снится мне издавна... Да. О том, что мы в ответе за тех, кого приручаем, - помнишь? - Помню. Думаешь, я его приручила? - Думаю - да. А он тебя? - Честно? Не знаю. - Вот ты и ответила сама на свой вопрос. Когда поймешь, тебе не понадобятся мои советы. Давай я тебе лучше стихи почитаю. Стихи она читала нараспев, голос девушки звучал нежно. Соня слегка раскачивалась в такт стихам: В полях под снегом и дождем, Мой милый друг, мой бедный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, от зимних вьюг, И если мука суждена Тебе судьбой, тебе судьбой, Готов я скорбь твою до дна Делить с тобой, делить с тобой. Пускай сойду я в мрачный дол, Где ночь кругом, где тьма кругом, Во тьме я солнце бы нашел С тобой вдвоем, с тобой вдвоем. И если б дали мне в удел Весь шар земной, весь шар земной, С каким бы счастьем я владел Тобой одной, тобой одной. - Вы с ним как две половинки одного целого, - после некоторого молчания сказала Селиванова. - Ты ошибаешься, Юленька. - Он мне тоже стихи читал. - Какие? - О девушке, которая пела в церковном хоре. - Помню. - А ты чьи стихи сейчас читала? Градский такую песню пел. - Бернса. Роберта Бернса. Когда он умирал, очень тяжело умирал, за ним ухаживала простая девушка. Вот Бернс и решил отблагодарить ее... Софья заплакала, глядя вдаль. - Соня... - Что? - Ты его приручила. - Думаешь? - Я это поняла. Не у тебя одной интуиция. - Ладно, поедем, пора уже. - Мне сон сегодня под утро приснился. Говорят, надо над тянущей водой его рассказать, чтобы он не сбылся. - Не сбылся? Плохой был сон? - А может, и не сон вовсе, а видение. Кстати, однажды при мне Михаил с Голубевым, хирургом, о снах спорили. Киреев говорил, что есть сны пустые - они забываются сразу, как встал, а есть вещие. - Так что тебе снилось? - Что Кузьмич в Москву приехал. И превратился в огромную серую крысу. И ищет эта серая мерзость меня. Я сижу на кровати, сжалась вся, хочется невидимой стать, а крыса по комнате ходит, ходит, принюхивается, принюхивается, а потом как поднимет морду - и видит меня. Я даже закричала. Проснулась в поту вся. - А если он и правда в Москве? Будет он тебя искать? - Наверное, будет. Три его гарных хлопца куда-то делись - как не искать? - Слушай, - встревожилась Софья, - а если это серьезно? Юля пожала плечами. Неожиданно маленький камешек скатился вниз. Стукнул раз, другой - и полетел вниз. - Это знак! - сказали обе и засмеялись. - У меня идея! Ты не поедешь в Москву! - А куда же я поеду? - растерялась Юля. - В Старгород. К моей тетке. Мировая женщина. Верой Ивановной Григорьевой зовут. Будешь жить у нее. - В Старгород? - Юля растерялась еще больше. - А как же московская моя квартира, паспорт? На что я буду в Старгороде жить? - Ты же говорила, что тебе Киреев много денег дал. - Но мне же ему их отдавать... - Забудь. Он все равно не возьмет. С квартирой и паспортом все уладим. - Как у тебя все легко и просто. - Не все. Кузьмич - это не просто. Я не говорила тебе, что Гришаня повесился? - Не может быть! - Юля машинально схватилась за сердце. - Может. Ты веришь, что он мог на себя наложить руки? - Нет, не мог. Не такой это был человек. Любил парниша жизнь. - И я думаю, что не мог. Поедем. Старгород от ростовской трассы в десяти минутах езды. От Москвы Старгород в двух часах. Я буду тебя проведывать. А ситуация успокоится - вернешься. Если захочешь. - Как-то неожиданно все, - неуверенно сказала Юля. - Не переживай. Ты раньше о Задонске вряд ли слышала, а как с ним прощалась... - Софья, ты думаешь, смерть Гришани с твоим дядей связана? - Вообще-то, Гришаня говорил, что... - Он врал. Я все расскажу. Он у меня был тогда. И... - По дороге расскажешь, - перебила ее Воронова. Юля будто не услышала Софью. - Но тогда и тебе нельзя в Москве быть. - Мне можно. - Почему? - Я богатая и красивая, - засмеялась Софья. - Шучу. Мне нельзя сейчас, Юлечка, из Москвы уезжать. Поедем. Слышишь, какая-то машина приехала? Здесь заповедник, сейчас разгонят нас... - Слава Богу, застал! Так и думал, что вы сюда заедете, - раздался откуда-то сверху мужской голос. - Федор! - удивлению и радости Юли не было предела. - Собственной персоной. Только у нас проездом в Бердичев великий и ужасный Федор Федорович Новиков! Соня заметила, как Юля словно засветилась изнутри. Было видно, что забыла она вмиг о Гришане, Кузьмиче, обо всем. А Федор, стараясь скрыть смущение, говорил и говорил. - Не смог утром проводить. Свояк просил доски из лесничества привезти. Потом за молоком к теще заехал. Боюсь, прокиснет молоко. Приезжаю в монастырь, а вас и след простыл. Сначала я расстроился, а потом подумал, что на гору вы эту попасть захотите. Угадал! - А говорила - молчун, - засмеялась Софья. - Слушайте, ребята, у меня предложение есть. Молоко и в самом деле прокиснуть может. Как думаешь, Федор Федорович? - Запросто, Софья Николаевна. - А где мы еще такого молока попьем, Юля? Вот давайте здесь роскошный прощальный обед и устроим. - А ты мне на дорогу только молока привез? - уже придя в себя от радости, спросила Юля. - Не только. Огурчиков, яиц, хлеба домашнего. Софья даже зажмурилась. - Домашний хлеб с молоком... Это что-то! Неси гостинцы, Федор Федорович. А мы тебе заодно и про наши планы расскажем. - Зачем? - засмущалась вдруг Юля. - Вот тебе раз! Как гостинчиков - так что привез, а о том, как дальше собираешься жить, - человек, выходит, не обязан знать? Федор с благодарностью посмотрел на Софью. - Эх, Софья Николаевна, не умею красиво говорить, а то сказал бы. - Представь, что умеешь. Говори. - Говорить? Хороший вы человек. Спасибо. А теперь я пойду за гостинцами. * * * Новоюрьевск поздним вечером производил впечатление покинутого города. Киреев шел по пустынным улицам, и только полная луна на темном небе сопровождала одинокого путника. Михаил нежно любил этот город, где ему был знаком каждый дом, каждое дерево. Когда Киреев, где бы он ни находился, слышал первые аккорды песни "Где-то есть город, тихий, как сон", в памяти вставал Новоюрьевск. В детстве ему все здесь казалось огромным - двух- и трехэтажные дома, вязы и тополя на широких улицах... Где-то есть город, тихий, как сон, Пылью тягучей по грудь занесен... А ведь были времена, когда по сравнению со своим ближайшим соседом - стариком Старгородом - Новоюрьевск казался молодым, полным сил человеком. Работали шахты, заводы, фабрики, ради которых на месте бывшего рудника и был построен Новоюрьевск. Постепенно из Старгорода перешли сюда все учреждения и организации. На улицах всегда было полным-полно молодежи, детей. Телевизоры тогда были редкостью, а потому вечерний досуг старались проводить "на людях". Мужики резались в домино, играла гармошка, кипели футбольные и волейбольные баталии. Билеты на вечерний сеанс в местный дом культуры невозможно было достать. Бок о бок жили русские, украинцы, немцы, татары. Свадьбы, похороны, проводы становились событием не только одной семьи, а всего двора. Постарел Новоюрьевск. А может, это Киреев постарел? Двухэтажные дома показались маленькими и какими-то беззащитными. Или это он, беззащитный и маленький, ищет спасения в детстве? Так, наверное, бывает у всех, кто не в ладах с настоящим и ничего не ждет от будущего. Киреев вздохнул. Попытался пошутить: "Вход в город великого путешественника оказался не замеченным сидящими у телевизоров новоюрьевцами". Захотелось выкинуть какую-нибудь шутку. Как в студенческую пору, когда он, подвыпив, кричал по ночам: "Люди, вставайте, я солнце!" Но вместо этого Михаил вполголоса запел ту песню: В медленной речке вода, как стекло, В мире есть город, в котором тепло, Наше далекое детство там прошло... Но сестра, ее муж и их семилетний сын встретили его так тепло, так радушно, что грусть улетучилась, будто ее и не было вовсе. - Бог мой, и даже тушеный кролик! Откуда? - Володя от своей мамы привез. Картошку помогал выкапывать и привез, - пояснила Женя. - И что-нибудь к кролику... в смысле выпить - имеется? - Обязательно, - гордо сказал Володя. - Так тебе разве можно? - Все-таки сказывалось, что младшая сестра Киреева работала в школе. В голосе слышался металл. - Женечка, - мягкий Володя умел быть убедительным, - во-первых, такая встреча. Во-вторых, мы понемножку. А в-третьих, это же не магазинное. Миша, ты попробуешь и скажешь, пил ли что- нибудь подобное раньше. Двойная перегонка, на травах настоянная. Пятьдесят градусов, а пьется легко-легко. - Да там и сорока нет, - фыркнула, собирая стол, Женя. - Вот видишь, ты пила и не заметила градусов. Согласен, пятидесяти нет, но сорок пять - точно. А белобрысый Илюша и вовсе не отходил от дяди. Он притащил из своей комнаты маленький рюкзак, перешитый из холщовой сумки, и стоял молча, ожидая, когда на него обратят внимание. - Вот, дядя Миша, мы к походу готовы. Илюша, расскажи, как ты тренировался? - попросила сына Женя. - Зубы чистил. - Это очень важно. Молодец, - похвалил племянника Киреев. - А еще я мышей не боюсь! - Замечательно, а я вот до сих пор их боюсь. Представляешь, в одном доме меня на чердак спать положили. Сено свежее, запах чудесный, мягко - благодать, одним словом. Только засыпать стал - вокруг меня что-то зашуршало. В одном углу, в другом, потом, чувствую, и подо мной что-то шевелится. Бр-р! - А ты? - Глаза у Ильи стали абсолютно круглыми. - Дал деру. - Чего дал? - Убежал с чердака, одним словом. А хозяева уже спят, будить их не хочется. Что же делать? - Обратно на чердак лезть! - подсказал Илюша. Все рассмеялись. - Нет, я же не герой, как ты. Постелил прямо на земле спальник, благо, трава была мягкая, густая - спорыш называется, - так и уснул. Племянник недоверчиво смотрел на дядю. Рассказ явно не вязался с героическим обликом, который был уже нарисован в воображении ребенка. - А еще чего ты боишься? - Больше ничего, - спохватившись, что завтра у родителей возникнет проблема с чисткой зубов сына, сказал Киреев. - Даже волков? - обрадованный Илья добивал свои последние сомнения. - Откуда в наше время волки? - вмешалась в их разговор Женя. - Пойдемте к столу, все остывает. - Это ты напрасно, сестренка. Я про волков, а не про стол. Их очень даже много развелось. А в Шиповом лесу с целой семьей волков нос к носу столкнулся. Точнее, у меня один, а у них четыре носа. - И что? - Пришлось всю ночь на вершине сосны сидеть. Шучу... Володя не хвастал. Его напитки и впрямь оказались просто божественными. Уставший Киреев явно воспрял духом, да и силенок будто прибавилось. От него требовали рассказа о путешествии, поэтому сорокапятиградусная настойка на чабреце оказалась как нельзя кстати. - А про волков ты пошутил? - спросила Женя. - Нет. Раза четыре встречался. Кабанов и лосей много стало, деревни обезлюдели, вот и волков стало много. - Страшно было, когда в лесу на них набрел? - Если скажу, что нет - не поверите. Хотя страха не было. Пять месяцев лесной жизни кое-что значат. Главное не показать, что ты их боишься. В глаза не надо им смотреть. Когда волк один - смотри, сколько хочешь, все-таки человека они боятся. А тут три взрослых и детеныш. - А у тебя ружье было, дядя Миша? - Илью попросили сидеть за столом молча, но он не смог удержаться. - Не было, - засмеялся Киреев. - Я с ними поздоровался, объяснил, что не могу, к сожалению, пообщаться подольше, и спросил, правильно ли я иду на Ергышевку. - Дядя Миша, а они? - Сказали, что иду правильно, только посоветовали быть поосторожнее. В поле за Ергышевкой по ночам семья кабанья ходит кормиться. Кабан, говорят, уж больно горяч, настоящий неврастеник. - Да ну тебя! - возмутилась Женя. - Трепешься. - Не верить твое право. - И как же ты с ними разговаривал? Выл, что ли? - Зачем же? С волками и без вытья можно. По-человечески. И, представляете, не обманули - кабанов я действительно повстречал. Красивое, я вам скажу, зрелище. Ночь, луна - огромная- огромная. Поле. С трех сторон - лес стеной стоит. И они идут. - Кабаны? - Кабаны, племяш, кабаны. Клином. Я раньше смотрел фильм "Александр Невский" и не понимал, почему князь говорил, что немцы клином, "свиньей" идут. А тогда за Ергышевкой понял. Клин самый настоящий. А впереди этот неврастеник. Идут, сопят. - Ну и что, с ними тоже пообщался? - съехидничала Женя. - Или сразу деру дал, как с чердака? - Не веришь, а зря. И разве со свиньями можно разговаривать? Тебе об этом еще две тысячи лет сказано: "Не мечи бисер перед свиньями". А поскольку вежливо с ними нельзя говорить, то лучше молчать. Так я и сделал. - А они? - Прошли мимо. Там посадка маленькая была, я представил себе, что превратился в молоденький дубок. А ветер с их стороны дул. Все просто. Они и прошли, даже не заметив меня. Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Закончился и этот вечер. Оставшись один, Киреев долго не мог уснуть. Затем встал и подошел к книжной полке. Свет луны был таким ярким, что он без труда мог прочитать названия книг. Да в этом и не было необходимости - многие из них он помнил с детства. Как этот томик Бернса. Киреев вспомнил, что в годы первой влюбленности он гадал на стихах. Открывал наугад страницу книги, думая о конкретном человеке. Сейчас Михаил думал о Софье. Когда-то он мог с ней спокойно общаться, разговаривать - и думать совсем о других вещах. Глупый, неужели ты ничего тогда не замечал? А сейчас, сейчас, сколько бы отдал Киреев, чтобы вновь услышать ее голос. Как менялась ее интонация! Иронично- колкая, когда Софья отчитывала Киреева: "Меня всегда бесит мудрость, идущая от возраста, а не от ума". А когда она вспоминала о детстве, об отце, то в голосе были грусть и нежность: "Мне тоже нравится. Сразу что-то давнее вспоминается, русское. Деревянный домик, печурка... Папа любил все это. Даже ложки деревянные собирал". И ее последние слова при расставании: "До свидания, вестник..." Киреев взял с полки книгу Бернса и открыл ее наугад. Подошел к окну, чтобы лучше было видно, ткнул в страницу пальцем. Палец показывал на две строки: Во тьме я солнце бы нашел С тобой вдвоем, с тобой вдвоем. - Да... - усмехнулся Киреев, - у Бернса мудрость шла не от возраста, как у некоторых, а от ума. И писал он эти стихи, кажется, перед смертью. Что ж, славно погадал. Но когда дряхлеющие силы, дорогой Роберт, царство тебе небесное, нас начинают покидать, мы все чаще повторяем слово из двух букв - "бы". И у тебя было так, и у меня: укрыл бы плащом, солнце нашел бы, и если бы дали в удел весь шар земной, тогда владел бы... Грустно. В дверь постучали. Раздался голос Жени: - Миша, ты с кем разговариваешь? - С Робертом Бернсом. - О, Господи! Говорила, не пей. - Вот и он тоже советует. - Кто? - Бернс. Говорит, у пьяных старых мальчиков мечтательность появляется, а это вредно. - Да ну тебя! Ложись, спи. - И то верно. * * * В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Вдовинки, в Старгород вошел еще не старый человек лет сорока. Он так долго ждал этого дня - ждал и боялся его, так долго представлял свое возвращение, что даже не поверил в реальность происходящего. Человек, а это, как вы догадались, был Киреев, перейдя через Хлыновский ручей, пройдя уже убранное поле и поднявшись на Тихоновскую гору, все ждал чего-то. Ведь должно что-то произойти. Но не гремел гром средь ясного дня, как, впрочем, не происходило и других стихийных явлений. Поскольку шел Киреев больше задворками, то и людей он практически не видел, а те, кого видел, - не замечали его. И только девочка лет шести, игравшая возле кирпичного дома с зеленой крышей, вдруг подошла к нему и, глядя на Киреева снизу вверх, спросила: - Дядя, а вы откуда? - Отсюда. - А почему я раньше вас не видела? - Почему? Как зовут тебя, любопытная? - Маша Иванова. Мне шесть лет. - Ну, ладно, Маша Иванова, счастливо оставаться. Мне пора домой. Обещаю, мы еще увидимся. - А вы, наверное, устали, пока на гору поднимались? - Устал. - Мне дедушка Вася говорит, что на гору всегда тяжело подниматься, а вниз идти - легко. - Умный твой дедушка. Вниз легко, особенно кубарем. А мне вверх надо. Пока, Маша Иванова. Киреев не сделал еще и десяти шагов, как девочка вновь окликнула его. В руках Маши Ивановой было яблоко. Большое, красивое, почти прозрачное от наливавшегося сока. - Возьмите, - сказала она и убежала. - Спасибо. - Киреев долго смотрел ей вслед... А вот и Белое озеро. Сердце от волнения, а может, просто от того, что Тихоновская гора со стороны северо-запада была крутовата, забилось сильнее. Знакомая улочка. Дед Сидор Потапыч в неизменном треухе сидит на скамейке перед своим домом. Сколько ему сейчас лет? Наверное, далеко за восемьдесят. - Здорово, мил человек. "Надо же, - подумал Киреев, - глаза у деда еще видят" и поздоровался в свою очередь. Потом спросил у Сидора Потапыча: - А что, отец, невесты у вас в городе есть? - Кому и кобыла невеста. Михаил засмеялся: - За что я тебя всегда уважал, Сидор Потапыч, так за начитанность твою. Классику помнишь. - Никак Михал Прокопыч? Сын Марьи Алексеевны? - Собственной персоной. - Вернулся? А к кому, прости за любопытство? Дом-то твой пустой стоит, почитай, лет пятнадцать. - Стоял. К себе я вернулся, понимаешь?.. Но окончательно сразил Киреева Григорий Иванович Печников. Этот хозяйственный и пронырливый мужик в отличие от деда Сидора в молодые годы увлекался не книгами, а более материальными вещами. Печников что-то мастерил во дворе. Когда Киреев подходил к своему дому, Григорий Иванович приподнял голову и спросил: - Домой, Прокопыч? - Домой, Иваныч. - И то дело. - И стал продолжать работу. Спросил так, будто не виделись они несколько часов, а не пятнадцать лет. Киреев открыл калитку и шагнул за порог. Глава сорок третья Осеннее небо, Пустое от края до края... Ни тени не видно на нем. Как ты одиноко, небо! Хоть ворон бы пролетел. Эти строчки японского поэта Такубоку Кирееву часто приходили на ум не потому, что наступила поздняя осень. И одиноким он себя не чувствовал. Одиночество страшно тому, кто его боится. Такубоку его боялся, иначе бы не написал: Сверчок звенит в траве, Сижу один На камне придорожном. Смеясь и плача, Сам с собою говорю. Да и о каком одиночестве Киреева можно было говорить, когда в маленьком его домике иной раз целыми днями на закрывались двери. Кроме Васильковых, время от времени заглядывали старые новоюрьевские друзья - молва о том, что в Старгород вернулся Киреев, быстро облетела округу. Приходили поболтать соседи. Часто на огонек к Михаилу заходила Юля Селиванова, поселившаяся у Веры Ивановны Григорьевой, тети Софьи Вороновой. Воронова. Даже фамилия эта стала носить для Киреева особый смысл. Хоть бы ворон пролетел. Но вот что интересно. Юля, с которой Михаил очень подружился, много раз пыталась завести с ним разговор о Софье. Но всякий раз, когда шуткой, когда молчанием, он обрывал его. И однажды Юля не выдержала: - Что вы за человек? Вроде бы мы с вами не чужие люди. Я вам про себя все рассказываю, письма Федора показываю, а вы... - Прости, Юля, но мне нечего показывать - не пишет никто. - Не собьете. Я все скажу. Гордые вы оба. Одна там, в Москве, переживает, другой здесь... Вы хоть поговорите о Софье - легче будет. А вы меня в душу не пускаете. - Ты не права, победительница гнилых Шуриков. - Почему? - Я тебя давно уже пустил. В душу. А почему не говорю? Один святой старец сказал: "Молчание - таинство будущего века". - Вы о ней - молчите? - Нет, говорю молча. А вот про гордость - это ты напрасно. - Что же это - трусость? - Опять не то. Когда вырастешь - поймешь. - Что - пойму? - Что любить - это не обладать, не завоевывать, а отдавать. И чем больше ты любишь человека, тем... тем... - Тем больше хочешь ему отдать? - Разумеется, но я не то хотел сказать. Попробую с другого конца. Один замечательный поэт, звали его Николай Рубцов, однажды написал: Улетели листья с тополей Повторилась в мире неизбежность... Не жалей ты листья, не жалей, А жалей любовь мою и нежность! Пусть деревья голые стоят, Не кляни ты шумные метели. Разве в этом кто-то виноват, Что с деревьев листья улетели? - И что все это значит? Стихи-то хорошие, но они как раз о другом говорят. - Нет, о том же. Много любви, Юлек, и нежности много. Только на моем календаре ноябрь. Листья уже облетели. Пока все тихо, но вот-вот зашумят метели... - А на Софьином календаре? - Май, Юлек, май... Чудесная пора: ласточка с весною в сени к нам летит, лазурь небесная смеется, сыплет черемуха снегом... - Вас пугает разница в возрасте? - неожиданно спросила Селиванова, стараясь не обращать внимания на шутливый тон Киреева. - Опять не то. Хорошо, хоть не люблю слова я эти цветастые, но скажу: если бы я чувствовал в себе силы, умение, возможность отдать Софье все то, что она заслуживает, я бы давно... ты понимаешь меня? - Да. - Иной раз я думаю: будь она некрасива, случись что-нибудь с нею - слепота, авария, болезнь - я помчался бы к Софье и не отходил от нее. Но так бывает только в женских романах, а в жизни... Мне нечего ей дать, а быть старым вьюном, сосущим соки из молодой розы, я не хочу. - Может, я действительно молода и глупа... С одной стороны, вы вроде бы правы. Любить - отдавать, вьюн - роза. А с другой... - Хочешь сказать, что это все-таки трусость? - Именно так и хочу сказать. Когда вы все бросили и больной ушли в неизвестность - разве это, исходя из логики, из здравого смысла, не было безумием? Киреев пожал плечами. - Наверное. - Вот вы сейчас здесь. Кроме вашей еще и моя жизнь круто изменилась. А если она должна измениться и у Софьи? Она же вас вестником назвала. Но теперь вы с точки зрения здравого смысла заговорили. - Постой... - Нет, это вы постойте. Я гляжу на вас обоих - вы будто две половинки одного целого. Я Софье это уже говорила, а вот теперь вам говорю. Если судьба свела вас или Бог - почему вы противитесь? Гордость, Михаил Прокофьевич, гордость. - Она-то здесь при чем? - А при том, что вы Рубцова цитируете, а в мыслях и разницу в годах держите, и ее положение, и свой домик старенький, и ее иномарку. Держите, держите. И она тоже гордая, но Соня хоть женщина. Вы позовете ее - вмиг примчится, бросит все и примчится. Я знаю. Но вы трус. - Ты разошлась не на шутку. - Не нравится? А правда никому не нравится, между прочим. Еще вы боитесь, что поживет Софья у вас - да и вернется в Москву. Боитесь, боитесь. Но если любите, чего бояться? Даже если уедет - пожелайте ей счастья и сидите до старости с этим дедом, что неподалеку от вас живет. Такую же шапку купите - и сидите, про политику рассуждайте. Неужели для этого вы из Москвы уехали? Юля замолчала. Киреев сидел, опустив голову. Потом грустно улыбнулся: - Я сдаюсь. Жаль, что ты вчера не пришла. - А что было вчера? - Письмо от Софьи. - Письмо? Что же вы молчали? - Не успел сказать... Длинное письмо. Софья все новости сообщила. У Аллы Петровой дела опять в гору пошли. У нее теперь в магазине Ира Боброва работает. С Витей они хотят разводиться - он пьет. Наталья вся в работе, впрочем, ты ее не знаешь. Пишет, что ты можешь приезжать - она тебя на какие-то курсы устроила, после которых можно куда угодно поступить, даже в Строгановку. Кузьмич, оказывается, на тот свет отправился, так что смело в Москву поезжай. Да, икону просила оставить и самому решить, что с ней делать. А в конце письма - несколько строк. Голос Киреева стал глухим, взгляд отсутствующим, устремленным куда-то далеко-далеко: - О чем я? Да, несколько строк. Соня написала, что... любит, и спрашивает... - Михаил опять замолчал. - Что спрашивает? - Как-то неловко обо всем этом говорить. Спрашивает, можно ли ей сюда приехать? - А вы? - Я? Сел и написал два письма. Одно получилось очень красивым. Можно сказать, художественное получилось письмо. Я написал, в сущности, о том, о чем говорила ты. О разнице в возрасте, о том, что "она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним", о том, что здесь другая жизнь и "БМВ" у моего забора будет выглядеть так же, как сотовый телефон в руках Потапыча. Короче, прочитал ей мораль по полной программе. А закончил стихами Арсения Тарковского. "Помнишь, - пишу я ей, - при нашей пер