чшее время для экскурсий. Чертыхаясь, по колено в
грязи, жду, когда же выйду на большак. Все-таки большинство наших поселков, где
размещаются центральные усадьбы колхозов и совхозов, впечатление оставляют
безотрадное. Особенно в ненастье. Еще не город, уже не деревня. Хаотичное
скопление домов, грязь, помои на проезжей части улицы... Ставлю многоточие, а
заодно извиняюсь перед такими вот поселками: наверняка, в солнечную погоду они
выглядят лучше. Да и у меня настроение сейчас не самое приподнятое, а от того,
какими глазами смотришь на предмет, зависит очень многое.
Наконец, и большак. На остановке несколько сиротливо стоящих под дождем фигурок.
Я уже знаю, что автобусное сообщение с Белевым прервано: специальная комиссия
признала состояние дороги опасным для жизни пассажиров. Вот они стоят и ловят
попутки: ехать ведь надо. По обеим сторонам дороги - яблоневые сады. Белев -
яблоневая столица Тульского края. Здешними яблоками можно пол-России накормить.
Да вот беда: убирать их некому. Вспомнил слова моего сегодняшнего провожатого,
сказанные с горечью: "Сердце кровью обливается, что творится. Доить коров
некому, приезжают аж с Украины, и работают за тонну яблок. Зато посмотрите,
какое правление отгрохали и сколько там народу зады протирают. Да в былые годы в
колхозах председатель и счетовод, вот вам и все начальство. Эх!".
Ситуация, к сожалению, типична и можно было бы о ней не говорить, столько об
этом сказано, если бы не один любопытный для меня факт: здесь, в Ровно, до
революции находилась усадьба богатого помещика Прохорова. И до сих пор помнят
его и с уважением говорят, что у него в хозяйстве ничего не пропадало. Построил
заводик по выработке пастилы, продавал яблоки. Сейчас у нас дети и не знают, что
такое пастила (слышал я как-то объяснение одного большого начальника по радио о
том. Что для производства пастилы необходимы специальные компоненты, которые
получают из яблок, и покупаем мы их в Финляндии. Но сейчас валюты мало)... А под
Белевым каждый год гниют яблоки. Я смотрю на яблоневые сады, - мне показалось,
что деревья с радостью тянули ветви навстречу дождевым каплям... Часа через два
сквозь пелену дождя я мог различить окраину Белева, но мне нужно было
поворачивать в другую сторону.
     Я шел в Мишенское, на родину Жуковского. Шел долго, в обход - идти через деревни
не советовали: грязь, не пройти. Вот, наконец, и усадьба. Большая поляна,
выложенная плитами, деревянный помост, видимо, для выступающих на традиционных
праздниках, - монумент, на мой взгляд, неудачно задуманный и выполненный. Рядом
здание клуба, точнее, "Библиотечно-клубной системы", как было написано на
вывеске. В стоящие неподалеку деревья углубиться я не мог - шел дождь и
удовольствие это было бы не из приятных. Признаюсь, я стоял в центре поляны и
совсем не чувствовал, что на этом месте раньше находилась живописная дворянская
усадьба. Тягостное впечатление дополняла стройка: "ревели" грузовики, в
вагончике строителей кто-то матерился, а уже построенные дома были близнецами -
ряд серых, однообразных строений. И все это на фоне дождя, по-осеннему серого и
тоскливого. Грустно. И мокро.
     Еще через час я подходил к Белеву. Небо посветлело, и хотя солнышко не
проглядывало, стало веселее. Через весь Белев, с юга на север, проходит улица
Карла Маркса, до революции она называлась Козельской. Белев - древний город,
стоящий на высоком берегу Оки. Так вот, попадая на главную городскую улицу, вы
словно попадаете в Белев начала века. Разумеется, изменилось многое, появились
новые здания, но большинство старых домов стоят по-прежнему. Женщина набирает
воду из колонки, не без иронии смотрит на меня, плетущегося с рюкзаком, мокрого
и грязного снизу доверху.
     - Скажите, до гостиницы далеко? - спрашиваю я.
     - Да как идти, вашим шагом и за час не управитесь. Идите все прямо, в самом
конце улицы гостиницу и увидите. Большое такое здание.
Положим, добрался я до гостиницы быстрее, чем за час, успев даже зайти в
краеведческий музей. А вечером, оставив в номере рюкзак, поспешил на место, на
котором ни разу не был, но которое любил давно. Еще в юные годы увидел я как-то
гравюру неизвестного художника "Вид на Белев с правого берега Оки". Утопающий в
зелени городок лепился на крутом склоне, а над всем этим величественно
возвышались многочисленные купола церквей. Ведь Белев был знаменит раньше не
только пастилой, великолепным шитьем своих мастериц (уверяю вас, ни в чем не
уступающему вологодскому), но и монастырями. Здесь располагались сразу два
монастыря - мужской и женский.
     Нашел я их, точнее, то, что от них осталось, быстро. Достаточно было свернуть
влево с центральной улицы и пройти пять минут. Попытался расспросить о судьбе
монастырей встречных прохожих, но ничего не узнал. Только один вспомнил, что
отец ему рассказывал, как монахи бегали к монашкам. Любимый сюжет бытового
атеизма.
     - А больше ничего не знаете? - Прохожий только пожал плечами.
Я добрался до развалин монастырской стены. Две козы внизу, перестав щипать
лопух, удивленно уставились на меня. Еще ниже спокойно несла свои воды русская
красавица Ока. И, наверное, как во времена неизвестного художника, изобразившего
Белев почти двухсотлетней давности, плескались в ее водах белобрысые мальчишки,
терпеливо дожидались удачи рыболовы. Многое я узнавал. И эту стену, и несколько
церквей, правда. они уже без куполов, и даже двухэтажный дом, возвышающийся
среди множества маленьких домишек, - посмотришь на которые и не поймешь, то ли
ты в России, то ли в Грузии, - настолько ловко они прилепились к склону оврага,
ведущего к Оке. И все-таки кругом простиралась она, Россия, милая моя Родина.
Тучи рассеялись. В голубом, свежевымытом проеме меж кучевых облаков показалось
солнце.

22 июня. Стражи вечности.

Белев я покидал под репродукторный гром военных оркестров. Разумеется, музыка
играла не для меня. Отмечали 50-летие начала самой страшной и самой великой
войны в истории нашего народа. Случись такой юбилей еще несколько лет назад, все
было бы куда торжественней. Но времена меняются. Скромнее стали юбилеи. И
наверное. Это можно было бы поприветствовать, если бы знать точно: что этому
причина? Одно дело - преодоление нашей проклятой тяги к показухе, помпезности,
пустословию. Другое - нарождающееся у многих равнодушие к прошлому своей земли,
своего народа. Когда человеку постоянно твердят, что он дурак, можно не
сомневаться, - он обязательно станет дураком. Вот уже несколько лет складывается
такое настроение в обществе, что все вокруг с каким-то мазохистским
сладострастием занимаются самобичеванием. Начав с малого, дошли до логического
конца. "Страна дураков" - глубокомысленно заверяет своих слушателей какой-нибудь
юнец и все радостно кивают головами. "Всем надо покаяться" - категоричен ученый
муж, повторяя услышанные слова. Но ни один, ни другой, дураками себя, а также
обязанными идти к покаянию, не считают. Зато, когда знаменитый диссидент в
книге, пачкающей великого русского поэта пишет: "Россия - сука" - все
рукоплещут, не понимая, что есть святыни, покушение на которые нельзя оправдать
ни талантом, ни нанесенными тебе на Родине обидами. Так кому, скажите, каяться?
По главной белевской улице бредут, опираясь на палочки, ветераны. Митинг
закончился, и они, купив хлеба, спешат на автостанцию. Хоть и старость пришла,
но бездельничать времени нет - надо косить сено. Как мало вас осталось, дорогие
мои! Я остановился и долго смотрел вслед одной пожилой паре - он и она - и
пытался представить их жизнь. Родились в одной деревне, поженились перед войной,
успели родить одного-двух детей. Ей повезло: он вернулся с войны живой. Затем
работа в колхозе, на своем огороде, работа тяжелая, без выходных и отпускных.
Рождались дети, вырастали и уезжали в города. А сейчас пришла старость. Спасибо
детям, не забывают. На лето внучат привозят... В чем им-то каяться?! За то, что
грязь под ногтями уже никогда не отмыть, или за то, что поверили когда-то словам
красивым о жизни распрекрасной, которой так и не дождались, за то, что он
половину Европы прошел, теряя в мадьярских степях, польских лесах, немецких
городах своих товарищей, таких же как он простых деревенских парней, - за это им
надо каяться? Сейчас твердят, что мы, русские, не культурны (кто пишет, опять-
таки себя таковым не считает), но, простите, кто столько лет пудрил школьникам и
студентам мозги, прославляя "победоносно завершившуюся культурную революцию?
Слава Богу, что эти старики выписывают только "Сельскую жизнь" и местную газету,
а то вдруг да прочитали бы в популярном журнале как ленив русский народ...
Старики растворяются в вокзальной толпе, мне же идти дальше. Перехожу мост через
Оку. Теперь мой путь лежит на юг, к Окским верховьям, туда. Где сливаются Зуша и
Ока. Деревеньки здесь частые, соединяет их всех неплохая дорога с твердым
покрытием. Я вот только шел и удивлялся, почему все они как-то отходят от Оки,
только одна-две деревеньки приблизились к ней на расстояние пяти - десяти минут
ходьбы. Но мне это было только на руку. Несколько раз в течение дня сворачивал с
дороги, шел вначале огородами, затем колхозными полями, наконец, луговой
тропинкой, и подходил к Оке. Глубокая и быстрая, река одаривала меня своей
прохладой. А кругом, куда ни взгляни, - ни живой души. Лишь одна моя радовалась
и пела, когда это бренное тело подплывало к ( чуть не написал - поляне, но это
все-таки река) кувшинками, трогая под водой их упругие и длинные стебли. От
набегавших струй кувшинки покачивались, будто желтые лодочки, зачерпывали
немного воды. Влага под лучами солнца, искрясь и золотясь, слепила глаза. В
старину кувшинку называли одолень-травою. Ее сушили, клали в мешочек и брали с
собой в дальний путь, веря, что цветок поможет одолеть и хворь и козни недругов
С трудом преодолеваю искушение и не срываю приглянувшуюся кувшинку, настоящую
королеву. А вдруг, как в старой доброй сказке, здесь живет маленькая фея, в
желтом платье с зеленым воротничком, и, невидимая мне, она зовет своих подруг в
волшебный хоровод? В ивовых зарослях на берегу заливается какая-то пташка, даря
окружающему миру обыкновенное чудо - свое пение. Но и она стихает. И разливается
над миром - рекой, кустарником, полями, виднеющейся вдали деревней - тишина.
Даже у местных лягушек, здоровых, откормленных миллионами комаров, не хватает
духу тишину эту нарушить.
     Я уже не хочу возвращаться на дорогу и остаток дня иду вдоль берега. После
вчерашнего дождливого дня солнышко кажется особенно ласковым и приветливым. Все
вокруг улыбается мне. Вероятно оттого, отшагав двадцать с лишком километров,
усталости не чувствую. Дождя ночью явно не будет, и может быть поэтому, или по
какой другой причине мне не хочется сегодня идти в деревню и проситься на
ночлег. А когда я, следуя руслу реки, круто повернул влево, стало понятно, где я
заночую.
     Не верю своим глазам. Как долго я мечтал их увидеть, мечтал еще с институтской
поры, когда изучал древнерусскую историю. Мечта усилилась, когда поселился в
деревне, где тысячу лет назад находился Дедославль, главный город славного и
загадочного племени вятичей. Курганы вятичей! Они передо мною. Уже поросли
леском, уже земля осела, но их нельзя не заметить. Я сбросил с плеч рюкзак и, не
помня себя от неожиданной радости, побежал на горку. Пожалуй, "побежал" - это
сильно сказано, скорее, прибавил шаг. И пока я карабкаюсь по склону, расскажу
все, что знаю о вятичах. Когда они появились в местах, называемых ныне Тульской,
Калужской, Рязанской, Московской и Орловской областями, неизвестно. Шло бурное
первое тысячелетие нашей эры, от Пиренейского полуострова до Китая стоял шум от
повозок, людских голосов, бряцания оружия, конского ржания - народы, ища лучшей
доли, двинулись в путь. Везло более сильным и смелым племенам. Кто двигался на
запад, вслед за солнцем, кто на юг, к теплым краям. Если верить летописям,
вятичи отправились на восток; оттуда, сообщал летописец, где сейчас живут ляхи,
то бишь поляки. Согласно изысканиям ученых, именно там, в междуречье Одры и
Вислы, находилась родина славян, откуда они разбрелись во все стороны. Новые
места у Оки пришельцам понравились. Живших здесь до них балтов ни истреблять, ни
притеснять не стали - те незаметно со временем ассимилировались с пришельцами.
Леса были богаты дичью, реки рыбой. Жили по крутым берегам рек. Особенно
облюбовали они Оку, Упу, Шиворонь. Мертвых своих хоронили своеобразно: тело
сжигали, прах складывали в деревянные урны, над урной насыпали землю. Чем
большей славой пользовался умерший вятич, тем выше рос курган. И спустя столетия
местное население, уже забыв о своих предках, - темны глубины веков, - сочиняло
свои версии происхождения курганов. Чаще вспоминали татар, пришедших сюда с
огнем и мечом лет на пятьсот-шестьсот позже появления здесь первых славян.
Вспоминают и сейчас. Специально старались не разрывать, хотя порой ходили слухи
о сокровищах - все-таки могилы. Бога боялись. А уже в наше время многие из
курганов были распаханы. Мне рассказывал один тракторист: " Мы думали что-то
необыкновенное увидеть. А там зола одна".
     Зола... Я сижу у курганов. Внизу катит воды Ока. Березы, словно былинные воины,
окружили холм, отдавая почести уходящему товарищу. Как славно здесь думается!
Мысли бегут плавно, как эти воды, скользя по векам, странам. Какими они были,
мои далекие предки? Наверное, вот так же летними вечерами смотрели на закатное
солнце, так же радовались хорошему дню, огорчались ненастью, скорбели и
праздновали, трудились и воевали, чтили своих богов... Впрочем, мой знакомый,
иеромонах отец Трифон, приехавший в тот же Дедославль (ныне село Дедилово)
восстанавливать церковь, убежден, что вятичи приняли в свои сердца Христа много
раньше того дня, как крестилась Русь. Кто знает, может он и прав. Ведь сказал же
апостол Павел эллинам: "Афиняне! По всему вижу я, что вы как-то особенно
набожны; ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник. На
котором написано: "неведомому Богу". Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я
проповедую вам". (Деян. 17, 22-23).
     Не помню сколько просидел я среди курганного безмолвия. Как писал великий Гомер
в "Одиссее", когда хотел сказать, что наступила ночь: "Солнце тем временем село,
и все потемнели дороги". Кстати, перевод на русский - Василия Андреевича
Жуковского. Я и не заметил, как солнце скрылось за горизонт. Неяркие летние
звезды высыпали на небосвод. От реки веяло свежестью. К ней я и направился. Там,
на широкой луговине стояли свежепоставленные стога. Я выбрал тот, который
поменьше, и вскоре расположился на ночлег. Сон быстро слепил веки. Перед тем как
уснуть еще раз посмотрел на курганы. Что им, стражам столетий, всего один день!
Они дремали, вспоминая тех смелых и сильных людей, чей прах верно хранят столько
лет.

23 июня. Поляны.

Спал я недолго. Минуты три. Откуда-то из темноты, сверху и со всех сторон
одновременно, на меня обрушились полчища комаров. Началась невидимая миру битва.
С успехом уничтожив очередное комариное соединение, я, наивный, тешил себя
надеждой, что битва окончена. Но не тут-то было, - секунд через пятнадцать, с
писком и гудением, новые сотни кровопийц бросались в атаку. Часа через три я
сменил тактику: набрав воздуху, полез внутрь стога. Но это уже был жест
отчаяния. Все было кончено. Сил у меня не осталось. "Жрите, гады!" - не без
достоинства произнес я, и из печки, в которую превратилась сердцевина стога,
полез на прохладный верх. Уже рассветало. Как опять сказал бы бессмертный Гомер:
"Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос". Но если богиня утренней зари
вставала явно с хорошим настроением - про меня этого нельзя было сказать. Кисти
рук в волдырях от комариных укусов, волосы в траве. Делаю еще одну попытку
уснуть. Последнюю. И вроде бы мне это удается. Но если не везет, то не везет.
Через несколько минут меня разбудил какой-то странный лай. Шагах в двадцати от
моего ложа вижу крупного лиса, с остервенением лаявшего на видневшуюся вдали
деревню. Не знаю, что двигало им: то ли обида на людей, то ли желание подразнить
собак, а может быть, это был какой-то отвлекающий маневр, но лис вытворял что-то
невероятное. Он то бросался вперед, словно боец в штыковую атаку, то кубарем
скатывался обратно, не переставая яростно лаять. В одно из таких отступлений он
очутился прямо под моим стогом. Меня зверь не видел, ветерок дул в мою сторону,
и я мог спокойно разглядеть его. Лис был крупный, с прекрасным хвостом. Никогда
в жизни не наблюдал в такой близи лисицу, если не считать двух смешных лисят в
тамбовской глухомани, встреченных мною в одном из странствий. Видимо. Мать их
ушла на охоту и не вернулась, и то ли голод, то ли любопытство вывело их из
норы. И они, впервые увидев человека, смешно таращили на меня свои глазенки...
Но вскоре темпераментный лис меня утомил. О сне уже нечего было думать. Пора
собираться в дорогу. Во время секундной паузы в почти беспрерывном лае
спрашиваю: "А есть из-за чего расстраиваться, парень?" Мне показалось, что
"парня" хватил "кондратий". Он словно подавился собственным голосом, как-то
странно дернулся на всех четырех конечностях. Лишь после этого посмотрел наверх.
Доли секунды глаза зверя смотрели в мои глаза. Я успел подумать о том, какая это
жалость, что мое людское племя и его, звериное, враждует друг с другом. Понимали
бы мы язык друг друга, глядишь, и поговорили по душам. Лис за это мгновение
пришел в себя, принял решение, и вскоре рыжая точка исчезла в кустах на
противоположном конце поля. Наверное, он прав. Ведь это у меня шапка из лисы...
Искупался перед дорогой. Но особой бодрости это не придало. Первые километры
шел, с трудом передвигая ноги. Безумно хотелось спать. Деревни, похожие, словно
родные сестры, сменяли друг друга. Различны только названия: Песковатое,
Черногрязка, Беляево, Железница...
     Но чем выше поднималось солнце, тем легче и веселее было идти. А когда в
Беляево, в одном живописном домике купил молока, яиц, творога и там же, под
говор хозяйки и под ленивый прищур кота все это съел - жизнь вообще показалась
прекрасной штукой. До этого два дня моей основной пищей был геркулес, замоченный
в воде и приправленный медом. Вещь в путешествиях необходимая, много раз
спасавшая меня в самые трудные минуты - особенно если учесть пугающую пустоту
магазинных прилавков - но несколько однообразная. Поэтому парное молоко со
свежим яйцом, а яйцо-то домашнее, крупное, желток яркой желтизной своей не чета
тому, что обитает в яйце, купленном в магазине, наполняют меня чем-то
божественным. А про творог и говорить нечего. Ничего удивительного, что после
такого завтрака я отшагал еще с десяток километров, совершенно не ощущая
усталости.
     Обычное безмолвие дороги было нарушено, когда я входил в Железницу. Из крайнего
дома на всю деревню разносилась песня. Певец оплакивал любимую: "Путана, путана,
путана, ночная бабочка, ну кто же виноват?" Две старушки сидели на скамье рядом
с крылечком. Или им нравилась песня, или они знали, что протест выражать
бесполезно, но сидели они молча, без всякого выражения смотря в землю.
Какая странная у человека память! Я и секунду не осмысливал в голове увиденное,
как из глубины сознания всплыла картина из моего детства, картина, доселе не
вспоминавшаяся. Огромная деревня в тамбовской степи. Сюда я приехал к
родственникам на лето. Августовский вечер. Спадает зной, ветерок приносит запах
полыни, потихоньку смолкают кузнечики. Только что, под звон колокольчиков и
шлепанье кнута по земле, прогнали стадо коров. Стадо огромное - корову держат в
каждом доме. Коровы знают свои дома и заходят каждая в свои ворота. Мы всей
семьей встречаем кормилицу. И вот уже из сарая доносится звук, который ни с чем
не спутаешь: струя молока бьется о дно ведра. А когда уже и ужин будет окончен,
кто-то из старших достанет старенький патефон. Пластинок в доме немного, мы все
их слышали - переслышали. Но все равно, только зашипит игла, раздастся легкое
потрескивание, и ты с замиранием сердца ждешь первые звуки. А когда над
притихшей, спрятавшейся в темень деревней доносится: " В поле за околицей, там,
где ты живешь..." или " Снова замерло все до рассвета..." - каким-то сладким,
неизъяснимым восторгом, тихим и нежным, охватывает душу. Много с той поры
промчалось лет, многое стерлось в памяти, но всякий раз, когда я услышу любую
послевоенную песню, словно отблеск от далекого костра, возвращается в сердце тот
неизъяснимый восторг, сладкий, тихий и нежный... Другие времена, другие песни.
В Будоговищах кончался асфальт. Теперь предстояло от деревни к деревне идти
полевыми большаками. Почти сразу за домами, на пригорке, я увидел несколько
берез и сосен. Деревья были высокие, ветерок, вовсю шумевший в зеленой листве и
качавший сосновые лапы, словно манил на отдых. В походе у меня постепенно
выработался режим дня. Основной путь я проделывал до обеда. Когда солнце
начинало палить нещадно - искал место для привала. Это было не так-то просто.
Оно должно быть живописным, располагающим к отдыху, чтобы в нем можно было
укрыться и от солнца, и от посторонних взоров. Найдя такое место, я расстилал
спальник - днем он служил мне подстилкой, - обедал, читал, спал. Обычно на такой
привал затрачивалось четыре-пять часов, но это было отнюдь не потерянное время.
Я набирался сил, - когда место выбиралось удачно, буквально физически
чувствовал, как от окружающих деревьев, кустарников, цветов, травы в каждую
клеточку моего тела входила энергия. Ее давали мне облака, солнечные лучи,
словно через сито просачивавшиеся сквозь листву. В дорогу я взял с собой целую
библиотеку: Библия, Пушкин, Тютчев, Баратынский, поэзия древней Японии и Китая,
античная лирика. Конечно, мой рюкзак от этого становился немного тяжелее, но я
не жалел об этом. Отдых у деревни Будоговищи, у самой границы Белевского района,
удался на славу. Вот почему я не удивился своему собственному решению, когда
вечером, придя в Большие Голубочки, предварительно конечный пункт моего дневного
пути, решил идти дальше, пока светло. Конечно же. Помогло и купание в Исте,
чистой и быстрой речке, несущей свои воды в Оку. В пяти километрах от Голубочков
небольшая деревенька Поляны. Она действительно, словно на поляне, стоит среди
лесов, охраняющих ее от шума большого мира.
Ночлег удалось найти быстро. Первый, кто увидел меня в деревне, был молодой
рыжий парень, косивший у дома траву. Мы разговорились. И скоро его крошечный
домик встречал меня детскими голосами, коровьим мычанием, лошадиным ржанием,
лаем собак, гусиными криками. У колхозного телятника и его жены, доярки,
хозяйство огромное. Не говорю про двух собак и трех кошек. И вся эта живность,
от петуха до огромной собаки Полкана, буквально трепещет перед двумя
рыжеволосыми существами пяти и трех лет. Это Галька и Женька, хозяйские дети.
Десяти минут знакомства достаточно было, чтобы сделать вывод: это не дети, это
какой-то сгусток энергии, облаченный в платье и штаны. Два рыжих вихря
проносятся по двору, сея кругом ужас и панику. Грозный голос матери, грозный
больше для виду, заставляет обоих только менять объект приложения своих сил.
Только что Женька, сидя на собачьей конуре, проводил показательный кулачный бой
с Полканом. Пес был настоящим стоиком и вел себя просто героически, только рычал
время от времени. Но вот будущий наследник этого хозяйства затевает с сестрой
новую игру, и двор оглашается истошным куриным кудахтаньем, а в воздухе кружатся
пух и перья.
     Ужинают Иван и Валентина поздно, когда управятся с делами. Набегавшись за день,
словно убитые, раскинув тела в самых немыслимых позах, спят дети. Весь домик
моих хозяев - кухонька и маленькая комнатка. Купили за двести рублей почти
сгнивший и развалившийся, помаленьку обновляя его. Совсем недавно в зале полы
заменили, скоро пора за крышу приниматься, но времени нет совсем. А завтра в
четыре утра вставать на работу. Иван, правда, останется дома: он взял два дня за
свой счет - иначе без кормов останешься. Будет с утра косить. Я отправляюсь на
чердак. Иван приносит пару одеял, подушку. Говорит, что комары, конечно, есть,
но их не очень много. Спать можно. С удовольствием потягиваюсь на соломе. Но что
это? Прямо передо мной раздался писк, ему ответили в другом углу. Мыши! Знаю,
что этим признанием не прибавлю себе авторитета, но крысы и мыши... Не то. Чтобы
я их панически боялся, но как представишь их бегающими по тебе или даже
неподалеку... Брр-р! Что делать? Мои хозяева уже спали, да и куда они положат
меня в своей крошечной комнатке? Принимаю решение. Внизу, прямо под фонарным
столбом, густая трава. У нас ее зовут гусятником, в здешних местах ее называют
свинной травой. Стелю на нее свои одеяла, вползаю в спальник и засыпаю. Сразу,
мгновенно. Под ярким светом фонаря, в двух шагах от собачьей конуры, в десяти
шагах от дороги, фактически на голой земле. Засыпаю так, как не спал давно,
крепко и безмятежно. И только порой, сквозь сон, доносился до меня шум ветра, да
глухое ворчание Полкана на цепи, не понимавшего, зачем человеку спать на земле
под открытым небом.

24 июня. Тетя Валя, слепой пес и светляк на ладони.

     Утром мои добрые хозяева проводили своего горемычного гостя в дорогу. Проводили
тепло, так же, как вчера встретили. Два моих новых маленьких рыжих друга долго
стояли на песчаной дороге. Я еще долго мог различать, как утренний ветерок
топорщит их рыжие вихры. Но вот дорога поворачивает вправо, и деревня исчезает
навсегда. Кругом лес. Сосны, ели, песок под ногами. Смолистый воздух вдыхается
почти с наслаждением. Так и кажется, что стоит взойти на горку, как выйдешь на
берег Балтийского моря. Но это средняя полоса России. Более того, сейчас я
перехожу своеобразную границу, которая не отмечена ни на одной карте. Покидаю
киреевско - жуковские места, попадаю в край., связанный с жизнью Ивана
Тургенева. Пожалуй, в Чернском районе, в который привела меня дорога, вряд ли
найдется населенный пункт, где бы не бывал автор "Охотничьих рассказов", героями
которыхстали предки здешних крестьян.
     Ближе к десяти утра стало ясно, что день будет очень жарким. У маленьких лужиц-
следов недавнего дождя- хороводы бабочек-капустниц. Смолкли птицы. Казалось,
зной давит на все живое. Дорога вышла в поле. Лес оставался левее, но далеко не
отходил: мощной темной стеной он тянулся на многие версты. Направо открывался
любопытный вид: пшеничное поле спускалось к реке. По зелени прибрежного
кустарника можно было определить русло Зуши. Вообще-то мне нужно было идти
прямо: я уже видел крыши деревенских домов- это было Тшлыково. Зной, казалось
бы, усиливал желание быстрее дойти, но очень ужмне захотелось посмотреть на
Зушу, на место ее слияния с Окой, и я решился удлинить свой путь.
Через час я достиг берега. Любят русские люди красоту. Смотрю на слияние двух
рек и с невольным уважением думаю о наших предках. Умели они находить места для
своих поселений не только удобные, безопасные, но и красивые. Высокая, в пояс,
трава купается в светло-рыжих лучах июньского солнца, кружатся над мутной рекой
сотни стрекоз. А ведь когда-то здесь стояли дома, люди отправлялись на охоту,
рыбную ловлю, отбивали нападения кочевников. Словно свидетель тех лет - ковыль
на курганах. Какая тихая, мирная река, а сколько русских голов сложено на ее
берегу... Погибали самые смелые, мужественные, достойные, но землю русскую
сберегли. Как сберегли ее в сорок первом наши солдаты. Очевидцы рассказывают,
что вода в Зуше была красной от крови... До сих пор находят в земле снаряды и
мины, до сих пор в деревнях стоят скелеты домов, разрушенных в ту войну.
Иду, вернее, пытаюсь подойти к месту слияния рек. Лопух в человеческий рост,
крапива - в два. Но все же нахожу едва заметную тропинку, круто спускающуюся
вниз. Даже не верится, что через сотню километров отсюда эта речушка превратится
в полноводную Оку. Но это будет еще не скоро, а пока бежит меж зеленых крутых
берегов совсем маленькая еще Ока. В добрый путь.
Возвращаюсь на старую дорогу. Деревни, встречающиеся на пути, совсем непохожи на
те, что остались за моей спиной. Вместо асфальта - густая зеленая трава на
улицах. За огородами плотной стеной стоит лес. Неизменны люди - приветливые,
трудолюбивые, - с раннего утра до позднего вечера, несмотря на великую жару,
большинство, из встреченных мною, словно пчелы, трудились в поле, на огородах.
Неизменны магазины. Захожу в один. Совсем не любопытства ради: очень хочется
пить. Увы, те же пустые полки. Продавщица рада поболтать с кем-нибудь, настолько
она истомилась от ничегонеделания. Но все услышанное, буквально слово в слово
повторило слышанное вчера, позавчера, и то, что услышу еще неоднократно: "Раз в
неделю торгую хлебом, больше торговать нечем, по всей видимости, скоро магазин
закроют. Да и зачем он?" Я посочувствовал ей, она - мне, сказав, что последнюю
бутылку яблочного сока продала "сама забыла когда".
За большой деревней Троицкое-Бачурино сделал привал. Но сил отдых не добавил.
Совсем наоборот, появилась вялость, усталость сковывала мышцы. А ведь я ждал
этого дня. Если пройтись под этим пеклом еще минут сорок, все выше поднимаясь по
склону вверх, можно прийти в совершенно неописуемый по красоте край. Первый и
последний раз судьба привела меня в эти края семь или восемь лет назад, когда
после тяжелой операции врачи порекомендовали провести отпуск в лесной деревне.
Так я очутился на крошечном хуторе с громким названием "поселок Революция" у
двух бабушек - бабы Шуры и тети Вали. Питался грибами и козьим молоком, собирал
травы и долгими часами гулял по лесу. Особенно любил в жаркий день уходить в
сосновую рощу. Посаженные когда-то человеком, словно колоннады готического
собора, ровными рядами стоят сосны. За рощей вовсю шумит ветер, трепещут и
колышутся листья берез и осин, а здесь - тишина, завораживающая, колдовская. Под
ногами мягкий ковер из мириадов сосновых игл, и ты идешь, не нарушая этой
неземной тишины. Настоящий храм. Где-то высоко-высоко чуть голубеет небо, да
косой луч солнца пробьет себе дорогу сквозь этот сумрак. Пробьет и сделает всю
картину такой волшебной, что трудно поверить в реальность происходящего... Я
плетусь полевой дорогой и думаю о том, что наверняка ждет меня моя сказочная
роща - еще сотни лет простоят красавицы сосны, если, правда, их не погубит
человеческий топор или не спалит огненное пламя. А вот ждут ли бабушки?
Дохожу до края подъема. Открывающийся вид достоин того, чтобы его описать.
Далеко-далеко внизу, словно в каньоне, протекает речка. С двух сторон к ней,
широко, свободно, плавно, будто не спеша, спускаются два склона. Вдоль берега
реки - деревеньки. Домики отсюда - не больше булавочной головки. По краям всей
этой картины, словно в раме, - сплошной лес. Пейзаж скорее альпийский, нежели
русский. Впрочем, я убеждаюсь, что в России возможен любой пейзаж, и всякий раз
он будет к месту.
     Так вот, если продолжить аналогии с картиной, мне предстояло из ее левого
нижнего угла дойти до правого нижнего, обязательно при этом пройдя центр. То ли
оттого, что солнце катилось к западу, то ли от дум и воспоминаний, заставивших
учащенно биться сердце, усталость как рукой сняло. Через час я подходил к
хуторку. Вот и дом тети Шуры. Но вместо маленького, полуразвалившегося домика,
открытого всем взорам, передо мной стоял основательный домище, огороженный
высоким забором. На цепи, более подходящей для молодого бычка, рвалась с лаем
огромная овчарка. Я оглянулся назад. За спиной, смотря на меня крошечными
окошками, стоял дом тети Вали. Дом не изменился, только постарел малость. Света
в окнах не было, никто не вышел на крыльцо. Но вскоре ближние кусты, форпост
обступившего хутор леса, раздвинулись, и на поляну вышла старушка, в окружении
коз. Господи, да это тетя Валя! Она и тогда держала коз, и тогда она пасла их
довольно своеобразно: собирала грибы, а козы шли гурьбой за ней, пощипывая
травку. Но уж что-то сильно изменилась моя добрая старушка: двумя руками
опирается на палку, согбенная почти пополам, не идет, а скорее передвигает ноги.
Подхожу.
     - Здравствуйте.
     - Здравствуй, милый. Что-то слепа нынче стала. Ты не к Юрке? - (Юрка - это ее
сын).
     - Тетя Валя, вы не узнаете меня? Помните, лет восемь назад жил у тети Шуры...
Она узнала меня сразу. И здесь же, на поляне, пока мы медленно шли к ее дому,
рассказала о том, что два года назад умерла баба Шура, царство ей небесное, что
в бабкином доме живет старший сын, приезжающий на лето из Мценска. А сама она
тоже одной ногой в могиле, да и ноги-то совсем, окаянные, не ходят. "И в
больницу не могу: куда ж коз брошу?"...
     А козье молоко у нее по-прежнему вкусное. Годы же, изменив внешность тети Вали,
не изменили характер. Как и в те добрые времена она достала бутылочку крепкого
вина, как и тогда огорчилась моему отказу пить, как и тогда лихо опорожнила пару
стаканчиков. Налила и сыну - жилистому загорелому мужчине, работавшему пастухом
в колхозе. Но по всему было видно, что бабка сердита на сына. Вино и одиночество
развязали ей язык, и тетя Валя спешила выплеснуть переполнявшие ее чувства.
     - Витя, милый, ох и маюсь я. Поверишь, жить не хочется. Парень-то мой совсем от
рук отбился. Ты же помнишь его, он всегда непутевый какой-то был. А сейчас
вообще по страшному пьет. Я не против, купи бутылку, выпей опосля работы, так он
пропивает почти все. Почему я его кормить должна, это он меня должен кормить, я
уже старая. Совсем больная, Витя, совсем! Прошу его: Юр, отвези меня к какой-
нибудь бабке-знахарке, вдруг да поможет. Засмеется, будто я притворяюсь. А я,
поверишь, ходить совсем не могу. - И старушка заплакала. Чем я мог утешить ее,
когда она повторила несколько раз: "Ну за что мне все это?"
Юрка был действительно добрый парень. Ко всем, кроме своей матери. Для любого он
мог расшибиться в доску., а с матерью почему-то воевал. Война была скрытая от
посторонних глаз, но все-таки это была война. Я наблюдал ее и восемь лет назад.
О причинах мог только догадываться. Когда-то тетя Валя жила в большом городе,
вырастила Юрку без мужа, одна. Сам Юрка тоже хлебнул в своей жизни, но зачастую
от собственной непутевости. Была когда-то жена, родила она ему трех девочек.
Старшая недавно замуж вышла. Но жена не выдержала Юркиного характера, бросила
его. А он теперь работает до одури среди этих красот природы, да и пьет тоже до
одури, умудряясь пропивать все заработанное в два-три дня. Интересно, почему мы
всегда мучаем больше всего тех, кого любим? Почему мы не находим добрых слов для
близких наших, хотя слова эти нам ничего не стоят? Знаю, что мать и сын, живущие
в этом убогом домике, по-своему любят друг друга. Но отчего любовь перерастает в
непонимание, непонимание во враждебность, враждебность в ненависть? Оттого, что
десятки лет эти неизменные дом, поляна, лес этот, а самое интересное в жизни -
вино, которое придает краски серому, унылому миру? Юрка спит на топчане. Спит
одетый, сняв только сапоги. Даже одеялом не укрылся. Мать все горячо
рассказывает о своих обидах. Бережно разглаживает фотографии, с которых смотрят
симпатичные белобрысые девчушки, так похожие на отца.
А я буду спать на роскошной, с огромными перинами кровати. Она для гостей, но
гости так редки. Рядом с постелью хозяйки - прялка. Под ее жужжание я и засыпаю.
Но спал недолго. Как-то тяжело было на сердце. Из памяти не выходили слова тети
Вали: "Зачем я его родила?" Завтра, вернее, сегодня утром, я пойду дальше. Увижу
ли их когда-нибудь еще? И, дай Бог, чтобы источниками этих слов были только
минутная обида и одиночество. Бывает со всеми. И, кто знает, может быть, однажды
возьмется за ум добрый деревенский пастух Юрка Морозов, достанет из комода белую
рубашку, оденет костюм, который не надевал лет десять, и поедет, как раньше, в
Воронеж, к дочкам. Подлечит мать - не лекарствами, нет, добрым словом, которого
ей так не хватает.
     А на поселок Революция легла летняя ночь. Звезд не было. Слепой пес,
принюхиваясь, подошел ко мне. Он был так стар, что уже не лаял. Ночами он
выходил из будки и жадно вдыхал лесные запахи: по-другому он уже мир не мог
воспринимать. А я помнил его большим, веселым, с громким лаем носившегося за
лошадьми по лесистому всхолмью...
     Какая тихая ночь! Все так и дышит покоем. Я решил немного пройтись. Вдруг в
лесной прохладной мгле засветился крошечный, чуть зеленоватый живой огонек.
Светляки! Один, второй, а вскоре я стоял на волшебной поляне, сплошь усеянной
огоньками. Угрюмый ночной лес словно ожил. И вот светляк у меня на ладони - это
маленькое чудо природы. Мне подумалось: этот фонарик не поможет заблудившемуся
человеку выбраться из леса, но он даст ему надежду. Прощаюсь со светлячковой
поляной. Когда-то, очень давно, я принес из леса светляка. Принес в спичечном
коробке, неся, как самую драгоценную вещь на свете. Найдя укромное место в саду,
положил туда лесного гостя. Но он больше не светился. На моей ладони лежал
обыкновенный маленький червячок. И тогда я понял: до сказки нельзя дотрагиваться
руками.

25 июня. Степь, забытая Богом.

Тропинка, отходя от дома тети Вали, весело и беззаботно ныряла в лесную чащу,
затем поднималась вверх по склону, чтобы затем стать полевой дорожкой. Лес
прощался со мной. Слева его грозная стена таяла в дымке, справа сосновая роща
устремлялась верхушками деревьев в высокое небо. Начиналась лесостепь, по моим
расчетам войти "в ее объятия" я должен был часа через три-четыре. И судя по
всему, объятия предстояли жаркие: было раннее утро, а дышалось уже трудно. А что
будет в середине дня?
     От деревни Полтево, куда вскоре привела меня дорожка, до большака, ведущего в
Чернь, ходьбы было не более двухкилометров, но мне показалось, что все шесть, -
так тяжело я шел. А когда все же вышел на большак, то пришлось остановиться в
раздумье. Вообще-то мой путь лежал прямо, уходя в бездорожную степь, в самую
глухомань Тульщины - Арсеньевский район. Я и не собирался менять маршрут. Но
если по Чернской дороге пройти километров пять, а затем повернуть направо, можно
прийти на большой луг, по которому катит свои воды речушка с удивительно
красивым названием - Снежедь. Обычный луг, на Руси их пока что много - не все
еще распаханы. Но Тургенев обессмертил его, сделав символом крестьянской России,
мирного трудана любимой земле. Бежин луг. Как хочется прийти на берега Снежеди,
просто посидеть, вспомнить тех деревенских ребятишек, о которых когда-то поведал
нам Иван Сергеевич. Но такая жара, а намеченный путь я должен пройти... И вдруг
на обочине, справа от меня я увидел маленькую серо-черную птаху с трясущимся
хвостом. Надо же! Словно та старая знакомая, встреченная мною в самом начале
пути. Трясогузка вспорхнула и полетела в сторону Черни, в сторону Бежина луга.
Если это не знак, то я тогда ничего не понимаю. Решено.
Когда я пришел на Бежин луг, солнце стояло в зените. По пути мне попалась афиша,
приглашающая на праздник, который должен состояться на Бежином лугу в ближайшую
субботу. Праздник традиционный. В Черни гордятся им и, надо сказать, по праву.
Знаю, что через три дня высокий правый берег Снежеди будет заполнен народом. Кто
приедет сюда ради буфета, кто послушать русские песни в исполнении фольклорных
ансамблей, кто посмотреть на столичных гостей - поэтов и прозаиков. Но все равно
для каждого их них это будет праздник, саму атмосферу которого, негромкую и
задушевную, трудно передать словами. Но это будет только через три дня. А
сегодня здесь тишина. Высоко в небе парит ястреб. Говорят, у хищных птиц
прекрасное зрение. Интересно, а каким он видит меня, одиноко стоящего на зеленом
поле? Маленькой точкой, несущей груз на спине? Скажите, у вас не было такого:
неожиданно, словно какая-то волна нахлынет и кажется, что уже где-то, когда-то с
вами все это уже происходило. Так случилось и со мной. Мне кажется, или на самом
деле была такая изнуряющая жара, огромное поле, я, такой маленький, тихая речка
в солнечных бликах. И еще эта птица, парящая в небе... Со мной часто случалось
такое "узнавание". Обычно через минуту-другую это проходило. А сегодня, сейчас я
был уверен, я чувствовал, что докопаюсь до истока. Все это уже было. Правда,
почему нет лошадей? Маленького табунка, двух ребят погонщиков? Лошади с разбегу
врезаются в водяные струи, брызги искрятся на солнце, солнце искрится в брызгах.
Да ведь это было ровно год назад, день в день, 25 июня! Здесь же, на Тульской
земле. Куликово поле. Место впадения Непрядвы в Дон. Другое поле, другой символ
России. Символ силы духа, единения всех русичей перед врагом... Табун умчался, я
лежал на речном берегу, а в расплавленной выси бесшумно парила птица.
Я уже говорил, какая это мука горькая - искать дороги на стыках областей,
районов, вдали от больших населенных пунктов. В деревне Дьяконово соглашались,
что где-то есть деревня Меркулово, но как туда пройти...
Поле. Кругом посевы. Под ногами пыль в пятнадцать-двадцать сантиметров. Я иду, а
за мною тянется облачко поднявшейся пыли. Встречаются островки зелени - пять-
шесть деревьев, словно сбившихся от испуга в кучу. И еще зной. Фляжка моя пуста.
Пыль лезет в нос, горло. Самое заветное желание - броситься в холодную воду и
плескаться в ней до вечера, пока это убийственное солнце не скроется. Куда ни
глянь - поле, поле, поле. Бескрайнее. Но даже там, где небо соединяется с
землей, даже там ничего похожего на жилище человека. Ну где же ты, Меркулово?
Все. Сил идти больше не