... Подступиться к трехсотдолларовому швейцару для кэбби -- немыслимо! Тем паче -- иммигранту, который и объясниться толком по-английски не может... "Мертвым" субботним утром, выбрившись, приодевшись, запарковал Феликс свой чекер неподалеку от "Хилтона" и вошел в винный магазин: -- Дайте мне коньячок французский, виски шотландское "Столичную" -- все в один пакет. В подарочной упаковке. Сделали. -- Еще один такой же пакет. Швейцары-то дежурят у "Хилтона" парами... С тяжелым пластиковым кульком в каждой руке отправился Феликс на штурм господствующей над таксистским Нью-Йорком твердыни. И сердце его не дрожало. Он знал, что победа будет за ним, что швейцары -- возьмут! Он имел к людям подход... Отель еще дремал. И караульные дремали. И желтая змея спала, растянувшись квартала на три... Людей у подъезда, в "гроте", почти не было. Феля -- к швейцарам. Показывает карточку -- таксистские права. Так и так, вчера гость из "Хилтона" забыл в моем кэбе эти два пакета... -- Какой еще гость? Фамилия? Номер комнаты? -- Откуда мне знать... Переглянулись швейцары, подозрительным чем-то пахнет. Но пакеты -- нарядные, с бантами. И смотрит этот русский таксист такими честными глазами. Может, просто дурак?.. -- Босс говорит: нельзя брать чужое. Но тут... -- О'кей, парень! В Америке самое главное -- слушаться босса. И брать чужое, конечно, нельзя. Давай-ка сюда эти пакеты. Ты хороший кэбби... Феля осмелел, подмигнул: -- Я внутрь не заглядывал, но по-моему, там коньячок, виски, "Столичная"... Увидимся, ребята, в следующую субботу... Минут через тридцать Феликсов чекер в порядке общей очереди вполз в просыпающийся "грот". Швейцары заметили, переглянулись. Тут -- выносят багаж. Да феля-то в очереди -- третий... Теперь, как птичка в кулаке, затрепыхалось Феликсово сердце. Неужто у людей совсем совести нет? Неужели -- обидят?.. Не обидели: -- Чекер! -- гаркнул швейцар. Ну, не орел? На моих ведь глазах доходил парень. Грязный, заросший, жена его бросила. Ушла к хозяину медальона, израильтянину. На стоянке в "Ла-Гвардии" отошел как-то Феликс купить булочку, возвращается -- чекер на брюхе лежит. Все четыре ската взрезаны. Не воруй у своих работу под "Мэдисоном"!.. И никто ничего не видел. Кому голову монтировкой раскалывать?!.. А теперь Феликс заново на свет народился! Бодр и весел. Работает по десять часов. Посадок у него за день -- пятнадцать, выходной -- святыня. Жена? А что -- мало в Бруклине баб? Ты в русском бардаке на Брайтоне еще не был? Надо, надо сходить. Есть -- конфетки!.. Раз в недельку паркуется Фелико. на Шестой авеню, заносит работодателям их долю. Тихо, скромно. В конвертике... Послушал я Фелю, посмотрел, как пересчитывает он свою выручку: шесть двадцаточек,-- четыре десяточки (мне ведь не надо, чтобы таксист рассказывал, как он "сделал бабки". Мне, как и любому кэбби, достаточно одним глазом на эти "бабки" взглянуть: где твои пригоршни мелочи? Где пачка скомканных, взмокших в кармане однодолларовых бумажек? Знаем, кто ты такой!..). Поблагодарил я за науку, за откровенность, пообещал не болтать (теперь-то уж сколько лет прошло, Феликс открыл магазин кошерных деликатесов; говорят, хорошо торгует) -- и подумал: а в самом-то деле, почему бы и мне не пойти столь заманчивой, а главное, уже протоптанной стежкой? В след ведь легче. И что я -- сотнягой для такого дела рискнуть не могу? И ведь Феля меня приглашал. Видать, нужен ему еще один русский в шобле. Иначе -- зачем бы рассказывал?.. Субботним утречком надел я свежую рубашку, выбрился, запарковал свой чекер на Шестой авеню возле винного магазина и -- вошел. -- Вам помочь? -- налетает на меня продавец, а я -- отмахиваюсь: -- Погоди, дай поглядеть, подумать... И чувствуя, что меня мутит, как с перепою, подумал: разве мало и без того пропитался я всякой грязью в такси? Зачем же мне непременно еще и в этой луже вываляться? Не смогу я "честно" глядеть в лица этим мерзавцам, называя "пароль": "Нельзя брать чужое. Но гут..." Будут мои глазки юлить, бегать... Ну, а как не возьмут подношение, прогонят -- ведь какой будет позор!.. Нет, я уж как-нибудь иначе. Не сошелся свет клином на "Хилтоне". -- Дай мне бутылку "Смирновской", -- сказал я совсем уже было заскучавшему от моих раздумий продавцу. И купил еще для жены вишневки, этой, знаете, "Peter Hearing"... Глава пятнадцатая. ЧЕСТНЫЙ ШВЕЙЦАР 1. Был в Манхеттене только один отель -- "Мэдисон"! -- швейцары которого позволяли любому таксисту, в том числе и мне, дожидаться пассажира в аэропорт. Но, само собой, уникальное это место собирало немыслимые очереди желтых кэбов. В первой половине дня у центрального подъезда "Мэдисона" дежурил молодой ирландец, не бравший с нас взяток; звали его Шон. Вот мое первое впечатление о Шоне. Погожий денек. После "Мэдисона" -- ни одного такси. Радуясь возможности получить аэропорт без всякой очереди, я выхожу из чекера и становлюсь в "засаду", укрывшись за кипарисом в бетонной тумбе при входе в отель. Отсюда я вижу всех, а меня не видит никто. Подойдет к моему чекеру клиент, подергает ручку, увидит, что водителя нет, и отправится себе на угол ловить такси. Я же спокойненько дожидаюсь заветной минуты. Как только рассыльные выкатят на тележке багаж, я эдаким Соловьем-Разбойником выскочу из засады и схвачу чемодан! Но пока чемоданов нет. И отель, и улица малолюдны. У подъезда прохаживается швейцар. Взад-вперед. Заложил руки на спину. Взгляд голубых глаз устремлен в пространство. Чуть шевелятся губы. Розовощекий, двадцатипятилетний, в светло-синем цилиндре, который ему к лицу, он проходит мимо меня, и теперь я вижу в одной из заложенных за спину рук -- книжку. Перегнута обложкой внутрь. Ба, да это стихи!.. Нравится вам такой швейцар? Вдруг глаза под фетровыми полями вспыхнули: из отеля выплыла пожилая леди. Это ее появление зажгло Шона такой радостью. "Доброе утро. Такси?". Косой взгляд в мою сторону. Поднята рука, свисток. Скользнула в карман принятая с легким смущением монетка. Но, усадив даму в кэб, швейцар не захлопнул дверцу. Он почему-то снял с головы цилиндр, и верхняя половина его туловища скрылась в салоне машины... И снова мерные шаги взад-вперед. И губы, шепчущие стихи. И яркое, как фотоблиц, сияние глаз при появлении каждой женщины... За моим чекером пристроился еще один кэб. Толстый американец с трудом выбрался на тротуар и, указывая в сторону отеля, о чем-то спросил парня в цилиндре. Брови Шона взметнулись удивленными дугами. Таксиста, который был по возрасту вдвое старше, швейцар не удостоил объяснения, как пройти в туалет. И все-таки мне этот Шон понравился. И стихи. И галантность по отношению к пожилой даме. Даже влюбленность его во всех женщин показалась мне милым мальчишеством. Хамское же обращение с таксистом было, с моей точки зрения, простительно: мечтатель, а жизнь груба... Кэбби, наверное, досадили парню: известные ведь скандалисты. Но я наблюдал Шона не раз и не два... Его лицо, словно неправильный английский глагол, имело три навсегда застывшие формы: каждый гость отеля вызывал в Шоне прилив подобострастия; каждая женщина -- вспышку восторга; третья же форма (неприятного удивления: "Неужели я должен с этим ничтожеством общаться?") -- была обычно обращена уже к спине подходившего за чем-нибудь к Шону рассыльного или официанта из соседнего кафе, но не таксиста. С таксистами Шон никогда и ни по какому поводу не разговаривал. Он презирал наше племя. Потому и денег наших не брал... Ежедневно в 12:00 -- часы можно было проверять -- к центральному подъезду подкатывал белый "роллс-ройс", и Шон исчезал в вестибюле. Он появлялся через несколько минут, выводя в паре с рассыльным полупарализованную, еле державшуюся на спичечных ногах старуху, с дряблых щек которой при каждом шажке осыпалась розовая "штукатурка". Подмигивая нам и хвастая пятидолларовой бумажкой, в отель вприпрыжку возвращался рассыльный, а Шон, сняв цилиндр, исправно заглядывал в салон "роллс-ройса"... Впрочем, какое мне было дело до задницы Шона, торчавшей наружу? Разве я шпионил за ним? Но однажды в полдень, оказавшись на противоположном тротуаре у "Мэдисона" и наблюдая за процедурой усаживания румяной "смерти" в "роллс-ройс" с другой точки, я увидел, как, выставив на обозрение свой зад, швейцар выцеловывает пергаментные складки шеи. Скрюченная лапка ласкала его затылок... 2. Однажды, получив нагоняй от менеджера из-за фокусов таксистов-"аэропортщиков", взялся Шон наводить у отеля порядок: первый кэб берет первую работу! Тот, кто откажется взять пассажира на короткое расстояние, не получит и пассажира в аэропорт. Водителем головной машины, которому досталось выслушать впервые пренеприятное это предупреждение, оказался безответный Ежик. Но даже и он возмутился столь грубым нарушением традиций "Мэдисона". Бывший архитектор не стал, разумеется, ни огрызаться, ни "спориться". В знак протеста он уехал от отеля -- пустым. Следующим в очереди стоял кэб тщедушного, с впалыми щеками пуэрториканца Риччи. -- Ты работаешь? -- спросил его Шон. -- Я жду "Кеннеди", -- ответил Риччи. -- В таком случае, ты напрасно теряешь время, -- предупредил таксиста швейцар и больше к нему не обращался. Когда гостям требовалось такси, Шон подзывал кэб с улицы. И то же самое Шон проделал, когда появился рассыльный с двумя чемоданами: поднял руку и дунул в свисток. Риччи открыл багажник, но успел погрузить лишь один чемодан, а другим уже завладел кэбби, подскочивший к отелю по свистку, Два таксиста стояли друг перед другом, сжав кулаки. Однако Риччи понял, что если они сейчас подерутся, от этого выиграет только тот, кто их стравил. -- С тобой я не буду драться, -- сказал Риччи таксисту и шагнул к швейцару. Шон был сильней и моложе. Риччи явно не мог с ним справиться. На что он рассчитывал? Ухватившись за поля цилиндра обеими руками, Риччи с обезьяньей ловкостью натянул его на голову Шона по самые плечи. Голова исчезла, будто ее оторвали; и тогда внезапный удар в живот согнул ослепшего Шона пополам. Второй удар швырнул его на асфальт. После третьего -- ногой по ребрам! -- швейцар уже не смог подняться... Подобные зрелища -- не в моем вкусе, и я потихоньку "слинял". 3. Несколько дней держался я подальше от идиотской этой гостиницы, объезжал ее, что называется, десятой дорогой, но как-то раз пришлось мне высадить клиента возле дома напротив "Мэдисона", и я увидел у центрального подъезда израильтянина-кэбби по имени Шмуэль, с которым мне очень даже хотелось бы кое-что обсудить. Стоя посреди тротуара, на том самом месте, где положено находиться швейцару, Шмуэль допрашивал: "Куда вам ехать?" -- каждого появляющегося из двери гостя, останавливал кэб, принимал чаевые. -- Учитесь, как делать деньги! -- веселился Шмуэль, показывая нам горсть собранной за несколько минут мелочи. "И не совестно?" -- подумал я, не решаясь, впрочем, сделать замечание вслух. Сметливый Шмуэль был непререкаемым авторитетом для работавших под "Мэдисоном" таксистов: и для израильтян, и для русских, и для арабов. Со Шмуэлем кэбби советовались по самым серьезным вопросам: у кого, например, у греков или у поляков, или же у пуэрториканцов можно подешевле взять в аренду медальон? И даже хозяева медальонов интересовались мнением Шмуэля: у какой, скажем, из страховых компаний -- лучшая (не самая дешевая, а самая надежная и самая выгодная) страховка: у "Игала", у "Эмпайр" или у "Нассо"?.. С того самого дня, как я получил неизвестно за что повестку в уголовный суд, у меня гвоздем сидело в голове -- показать ее именно Шмуэлю. Но за прошедшие с тех пор недели мне так и не представился случай сделать это. Застать Шмуэля под "Мэдисоном" было трудно: он не торчал здесь с утра до вечера, как большинство таксистов, которых я знал. Шмуэль принадлежал к той немногочисленной когорте водителей экстракласса, которые дружили со всеми швейцарами и работали под всеми отелями... Сейчас, однако, Шмуэль вес себя недостойно, с точки зрения таксиста, усаживая гостей отеля в кэбы и получая ЗА ЭТО квотеры, и мне вообще расхотелось просить у него совета. Стыдясь поведения всеобщего любимца, я сам остановил такси для какой-то девушки, а протянутый квотер -- не принял. Шмуэль немедленно оттер меня плечом и, не закрывая дверцу, подождал, пока девушка выложит монету на его ладонь. -- Это не твои деньги! -- сказал мне Шмуэль и направился к подпиравшему стенку у входа в отель кряжистому, коротко остриженному парню, на котором не было цилиндра и на которого я не обратил внимания: мало ли кто сшивается возле гостиницы. Шмуэль ссыпал мелочь в карман кургузого, не по росту, сюртука и похлопал парня по плечу: -- Это наш новый босс, ребята! Как тебя зовут? -- Меня зовут Фрэнк, -- отвечал, набычившись, парень. Он, безусловно, знал, при каких обстоятельствах таксист избил Шона, его предшественника на этом посту, и потому сейчас, впервые, по-видимому, вступив в разговор с шоферюгами, счел своим долгом предупредить их. -- Передайте своему другу, -- сказал Фрэнк, ни к кому из таксистов конкретно не обращаясь, -- пусть он лучше здесь не показывается. Полицию я вызывать не буду: сам сверну ему шею. -- Напрасно ты так говоришь, -- миролюбиво возразил Шмуэль. -- Ты стоишь здесь не потому, что тебе это нравится, а потому, что зарабатываешь деньги. И мы тоже зарабатываем здесь деньги. -- Мне платит менеджер, -- сказал Фрэнк. -- И я буду делать то, что он требует, а не то, что хочется вам. Когда появился рассыльный с чемоданами, Шмуэль открыл багажник и протянул фрэнку доллар. Но Фрэнк отрицательно покачал головой: он хотел быть честным швейцаром. 4. Когда к очередям под "Мэдисоном" добавился еще и честный швейцар, там и вовсе житья для таксистов не стало. Не только на меня, на многих матерых кэбби произвел гнетущее впечатление отказ Фрэнка взять у Шмуэля доллар. "Мэдисоновские" аэропортщики расползались по городу в поисках новых пристанищ... "Число посадок" -- жестокий показатель количества пассажиров, воспользовавшихся моим кэбом, -- росло ото дня ко дню: 28, 36, 42, 53... Деньги, конечно, я зарабатывал, но давались они -- кровью. По утрам все чаще не было у меня сил подняться, и все чаще я не мог донести пригоршню воды до лица. А знойное лето между тем превращало Манхеттен в раскаленную духовку; приходилось поднимать стекла и включать кондиционер. "Как у тебя тут чудесно!" -- говорили мне пассажиры, усаживаясь в чекер. Но за эту поблажку, за пользование кондиционером, таксист расплачивается не только перерасходом горючего. Понежится кэбби минут эдак сорок в зефирно-ласковых струях, -- бац! -- на приборной панели загорается красный сигнал, и одновременно беспомощный чекер останавливается посередине авеню. Отключился, не выдержав нагрузки, двигатель. Стой теперь и жди, пока он -- остынет. Пришлось вернуться под "Мэдисон", в русскую стаю. Опять Начальник, Длинный Марик, Скульптор; одни и те же, осточертевшие рожи -- глаза мои бы их не видели! Постоишь часа два -- получишь клиента на десятку -- в "Ла-Гвардию"... Как носильщики, которые будучи не в состоянии взвалить на плечи чересчур тяжелую ношу, вынуждены уменьшать ее вес (хотя из-за этого им придется вместо одной ходки делать две), мы расплачивались за потерянные у отеля часы -- ночной работой, а утром, не отдохнувшие, не имея сил крутить баранку, снова становились под отель... На скользкую я ступил дорожку... Стояли мы как-то возле "Мэдисона", вдруг глядь: к нашей очереди пристраивается "форд" -- 2W12. Медальон Узбека, а за рулем -- пуэрториканец. Подходит к нам. -- Давно стоите? -- Пять минут. Три машины ушли в Коннектикут. Засмеялся, оценил юмор. -- Рентуешь? -- настороженно интересуется Помидор. -- Нет, моя, -- погладил пуэрториканец крыло машины. -- У русского, что ли, купил? -- допытывается Помидор. -- Откуда мне знать: у русского или у китайца. Я купил у брокера... Узбек жил на отшибе от русской колонии, где-то в Бронксе; никто не знал ни имени его, ни фамилии. Только номер медальона -- 2W12 -- мы, таксисты, помнили. Куда девался Узбек, ни один из нас не имел понятия. -- Отняли у него медальон -- продали за долги! -- Не имеют права: он болеет! -- Его на коляске возят... -- Пятки давно сгнили! -- высказался Доктор. Но было непонятно, прослышал ли он что-нибудь или просто хвастает своей прозорливостью: -- Помните, поцы, что я ему говорил? Мы помнили... Вот уж кто не стоял под отелями, так это Узбек. Что сталось с нашим товарищем? Что будет с каждым из нас?.. Единственной отрадой служила нам болтовня о нашем таксистском герое. Нашим знаменем стал доблестный Риччи. Слава его поднялась на гребень новой волны, когда из больницы вернулся Шон. Риччи не струсил, не смылся. Стоял, как ни в чем не бывало, дожидался аэропорта. Шон больше не пытался наводить у отеля порядок, мы злобно посмеивались... Звезда Риччи закатилась внезапно, как и взошла: он украл у Фрэнка портативный телевизор. "Мэдисон", как и многие отели, имеет два подъезда: центральный и боковой. Когда Шон вернулся, новичка Фрэнка перевели на второстепенный пост, и там, в швейцарской каморке при боковом входе, наш герой совершил постыдную, во вред всем таксистам кражу и с тех пор у "Мэдисона" больше не появлялся... 5. Я стоял теперь у бокового входа. Не поэтому, что новый швейцар нравился мне больше, чем Шон. Напротив: честный Фрэнк был для таксистов хуже спесивого своего коллеги, который не вмешивался в наши делишки. Да и багаж к боковому подъезду рассыльные выносили реже, чем к центральному. Но зато очереди не собирались здесь длинные: два-три кэба, не больше... Таксистская лотерея у бокового входа разыгрывалась азартней, но игру портил Фрэнк. Все зависело от его настроения. Когда город затихал после утренней спешки, я подкатывал к боковому подъезду. Занял я очередь, допустим, третьим. За полчаса две машины, что были передо мной, ушли. Ну как выпадет мне сейчас "Кеннеди"!.. Вдруг у Фрэнка припадок служебного рвения: -- Кэбби, кончайте базар! Первая машина берет первую работу. Знать ничего не знаю! Отслужив пять лет в военном флоте, сменив лихое матросское прошлое на должность швейцара, парень погибал от тоски. И погиб бы, задохнулся, если бы сама жизнь не поставила его перед жгучей тайной одной рыженькой парикмахерши, которая -- цок!--цок!--цок! -- каждое утро пробегала мимо отеля. Знаете, как это бывает: абстрактная, совершенно отвлеченная проблема: "Есть ли жизнь на Марсе?", "Существовала ли Атлантида?" -- внезапно становится вашей проблемой: вы должны во что бы то ни стало ее решить!.. Так случилось и с любознательным по натуре Фрэнком, когда он почему-то почувствовал себя обязанным доподлинно установить: носит ли эта рыженькая лифчик или же не носит?.. Не такая уж, казалось бы, каверза, да рыженькая путала карты! То появится в дымчатой, как смог над июльским Манхетте-ном, блузке, и, замечаю я, что Фрэнк уже склоняется к положительному решению: по-видимому, мол, да, носит. Однако на следующий день слишком плотной вязки джемперок повергает матроса во власть сомнений; в голове у парня -- сумбур, на лице -- растерянность... А назавтра такой финт: в неурочное время, когда ее никто не ждет, когда изогнувшись эдаким вопросительным знаком, -- чтобы не запачкать томатным соусом свой прита-ленный, с иголочки сюртук, -- Фрэнк глотает сосиску, является рыженькая: в шортах, накинув на плечи плащ. Голые ножки сверкают, тут и сосиской подавиться недолго!..' Мы же, по совести говоря, ни капли не сочувствовали Фрэнку. Наоборот, мы радовались, когда он, не зная, как подступиться к своей проблеме, терзался... Мы -- это кэбби-кореец, которого я называл Ким Ир Сеном; заплывший жиром сириец Акбар (не знаю, почему, но -- Акбар), а я был для них просто "Эй, чекер!". Пока погруженный в свои раздумья Фрэнк, стоя на посту, как бы отсутствовал, мы старались рассеивать накапливающихся перед входом отеля постояльцев, дабы швейцар, очнувшись, не засадил в кэб к кому-нибудь из нас кого-нибудь из них. Особенно в этих операциях свирепствовал Акбар; он только коленом под зад не давал, прогоняя людей на угол. Обычно в руках Акбара были раскрытый термос с пловом и ложка. -- Ланч! -- рычал Акбар на каждого, кто осмеливался, не имея при себе чемодана, приблизиться к его "доджу". -- Ты покушал? Я тоже хочу кушать! Славно мы зажили, когда рыженькая завела моду останавливаться и болтать с Франком. Дожидаясь в-- спокойной обстановке аэропортов, мы от нечего делать прислушивались к этим разговорчикам. Говорил в основном Фрэнк. Очень тихо, взволнованным шепотом, а рыженькая только диву давалась: "Ой, надо же!.." Но понять, что именно в монологах швейцара ошеломляло парикмахершу, было непросто... Между разрозненными словами Фрэнка, которые время от времени удавалось уловить, логической связи не было: 80 ЛЕТ... СНИЗУ -- ДОВЕРХУ... ПОЛНЫЙ МАРАЗМ... ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ... -- Надо же! -- приговаривает рыженькая и, вытянув пальчик по направлению к громадине "Мэдисона", увлеченно, совсем не замечая, что Фрэнк вот-вот нырнет под ненароком распахнувшийся плащ, пересчитывает зачем-то этажи отеля: семнадцать, восемнадцать, девятнадцать... Наверное, ей, ничего не видавшей в своей жизни, кроме Нью-Йорка, моряк рассказывает о грозных, высотой с небоскреб, гренладских айсбергах или тихоокеанских цунами... Под романтическую эту музыку Ким Ир Сен получает "Ла-Гвардию", Акбар -- "Кеннеди", но едва я оказываюсь первым, ко мне тотчас привязываются какие-нибудь бизнесмены: отвези их в "Колизей", им срочно нужно! -- Джентльмены, неужто вы таких простых вещей не знаете? -- журю я их, настырных, радуясь, что Фрэнка поблизости нет, что он куда-то запропастился. -- Здесь, у "Мэдисона", стоят только те кэбы, которые обслуживают иностранных туристов. Запомните: такси всегда нужно ловить на углу! Глядь, прямо на меня идет Фрэнк. Почему-то я не сразу его узнал. Ну, думаю, все! Засадит он мне сейчас этот "Колизей", плакала моя первая очередь. Но Фрэнк спешит мимо. Он куда-то летит! И цилиндра на нем нет -- рабочий день швейцара закончен. Потому-то я и не узнал его. А на углу -- рыженькая. Машет ручкой. Она нашего Фрэнка и без цилиндра узнала!.. 6. Наверное, Фрэнку удалось-таки решить проблему, поскольку не такой он был человек, чтоб не справившись с одной, приняться за другую: прелесть как хорошенькую, но главное двуликую испаночку, которая туда же -- цок!--цок! -- повадилась шнырять мимо импозантного, одетого по моде прошлого столетия красавца-швейцара... Любовь с рыженькой в те дни еще пламенела, и Фрэнк. постоянно высматривая ее аятолле, пристального внимания на других женщин не обращал, когда однажды (это произошло у меня на глазах), машинально встретив и машинально проводив взглядом промелькнувшую мимо фигурку испаночки, он буквально остолбенел, сопоставив два не укладывавшихся в голове изображения: строгое, в очках, личико и то, что он увидел, обернувшись девушке вслед: самую легкомысленную в Манхет-тене, резвую, как ртуть, попку. Фрэнк нахмурился, и губы его прошептали: "Так -- не бывает!". Пробегая как-то мимо "Мэдисона", -- черная макси-юбка и черный жакет -- испаночка вдруг вспомнила, что ей надо бы позвонить и попросила швейцара разменять доллар... Деликатные, избегавшие прикосновения пальцы, уронили одну из монет, она покатилась; последовало грациозное наклонное движение, и длинная, до щиколоток юбка приоткрылась -- леденящим душу разрезом! В своем первом злоупотреблении служебным положением Фрэнк, однако, не пошел дальше того, что предложил девушке воспользоваться телефоном, установленном в его каморке. "А это удобно?". "О чем вы говорите?!". Но швейцар не поперся следом в каморку. Как и подобает джентльмену, он остановился у порога. Зато говорил -- без умолку! В уши беспечной жертвы полился испытанный яд: -- ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ ГОД! -- услышал я. -- В ПОЛНОМ МАРАЗМЕ... ДЕВЯТЬ МИЛЛИОНОВ... Видимо, от волнения Фрэнк что-то перепутал. Кто это с прошлой пятницы постарел на шесть лет? Чьи это пять миллионов успели превратиться в девять?! -- Надо же! -- изумлялась испаночка... -- СНИЗУ ДОВЕРХУ! -- заговаривал ее колдовскими словами Фрэнк, а испаночка, будто под гипнозом, вытянув хрупкий пальчик, уже пересчитывает этажи "Мэдисона": -- Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре... Чем выше запрокидывается ее голова, тем пристальней всматривается Фрэнк в туманности кофточки, хотя тут-то тайны нет: испаночка лифчик не носит, каждому ясно!.. А вот смешливая медсестричка на коротеньких толстых ножках без этой части туалета не обойдется! Никоим образом. Но Фрэнк уделяет внимания толстушке ничуть не меньше, чем худышкам. Его цилиндр теперь вертится целыми днями, как на шарнирах; всем девчонкам, у которых находится минутка послушать его, швейцар рассказывает и про старческое слабоумие, и про миллионы, и всех зазывает в каморку взглянуть на чей-то портрет... Девчонкам это ужас как нравится, а нам еще больше! Нам -- раздолье, таксистская вольница! Который кэбби хочет ждать аэропорта, тот и ждет. Не до нас Фрэнку. Я уже столько раз слышал его монолог, что постепенно уловил смысловые связи между разрозненными словами, и когда Фрэнк затягивал было увертюру о погоде, меня так и подмывало просуфлировать ему тезисы: 1. "НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ДОБРЫМ". -- Пожалеешь кого-то -- погубишь себя. К примеру, он, Фрэнк (да, его зовут Фрэнком) -- опомниться не может, как этот 90-летний маразматик, спекулируя на отзывчивости молодого штурмана, поставил его возле этой "конюшни" -- собирать квотеры... 2. "ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ". -- Представляете: ходить без посторонней помощи не может, одинок, как перст, а продать -- ни в какую! Из упрямства: ему дают 15 миллионов!.. Честное слово, я бы продал за семь. Так нет же, тянет на своих плечах эту громадину -- "Мэдисон". Мне бы -- плюнуть, пусть делает, что хочет, но мой покойный отец безумно его любил. Нет, отец любил не отель, а своего старшего брата, моего дядю... Хотите взглянуть? (В следующей мизансцене Фрэнк продолжает монолог, опершись рукой о притолоку каморки; это комментарий к не видимому нам Портрету). 3. "СНИЗУ ДОВЕРХУ". -- Да, он хозяин этой конюшни. И надо отдать ему должное: светлая была голова. Начинал в свое время мальчиком на побегушках. Но теперь совсем спятил. Он, с одной стороны, не хочет, чтоб единственный племянник -- ждал его смерти; он хочет передать наследнику отель, но ставит нелепые условия. СНИЗУ -- ДОВЕРХУ, по всей лестнице -- от швейцара до главного управляющего -- должен пройти Фрэнк, чтобы научиться руководить этой махиной... И если бы только это! Очередная девушка появляется из каморки, делает шаг и -- проваливается в ловушку. Выживший из ума миллионер, оказывается, требует от франка нечто совсем уж немыслимое: -- Сперва женись, а потом уж вступай во владение. Ну, не бред? Легко ли в наше время найти девушку, готовую посвятить себя семье? Он, Фрэнк, пробовал -- сплошные разочарования. Вот сейчас стоял и думал: а не послать ли все к чертям и снова -- в море?!.. Сарай все-таки здоровенный... Сколько в нем этажей? Тридцать один, тридцать два, тридцать три... А девчонки все подряд были дуры? Не думаю. Но взволнованный шепот, горящие глаза, ладная, в сюртуке, фигура -- нравились им. И разве Фрэнк был хуже других парней, которые врали о чем-то другом? И заливал-то он с такой простительной целью: привлечь внимание, заинтересовать... Мы же тем временем творили, что хотели! Акбар объявлял перерыв на ланч, Ким Ир Сен обслуживал иностранных туристов, а я скрывался за кипарисом, в засаде... 7. Вполне овладев жанром стремительной любовной новеллы, Фрэнк, однако, не рассчитал своих сил, замахнувшись на многоплановый, с параллельными линиями -- роман. По дурости, неизвестно зачем, затащил он как-то в свою каморку "хипповатую" неказистую бабенку с лиловыми губами, причем, в нарушение собственных же правил, не остановился на пороге, а поперся следом и даже прикрыл дверь. Когда же минут через десять отдувающийся Фрэнк вывалился из каморки с перепачканным помадой ртом, то лицом к лицу -- надо же! -- столкнулся с поджидавшей его на ступеньках отеля рыженькой парикмахершей, которая на этот раз не нашла никакого повода, чтобы завлекательно расхохотаться при встрече, а вместо "здравствуй" сказала Фрэнку: -- Подонок! В бешенстве Фрэнк отер рот рукавом, но когда понял, что натворил, вызверился -- на кого бы вы думали? -- на меня с Ким Ир Сеном: -- Кэбби, здесь не базар! Мне менеджер что приказал?!.. Напомнить бы дрянцюге, что менеджер не велея, наверное, и девчонок в каморку затаскивать. Мы расплачивались за беспутство Фрэнка. Напрасны были все наши усилия прикормить рассыльных долларами, которые Фрэнк отвергал. Мы платили рассыльным, чтобы они почаще выносили багаж на нашу сторону, к боковому подъезду. Но один приступ черной меланхолии уничтожал результаты многодневных наших усилий. Мы. строили замки на песке. -- Первый кэб берет первую работу! -- орал Фрэнк. Орать ему быстро надоело, парень он был незлой, однако же, распуганные крикливым швейцаром рассыльные выносили все аэропорты к центральному подъезду. 8. Не берусь судить: то ли Франка подкосила ссора с рыженькой, то ли сглазила его лиловогубая дурнушка, но на углу, куда мы привыкли сгонять надоедливых клиентов, переодевшегося после смены швейцара не встречали больше ни испаночка, ни толстушка-медсестричка. Фрэнк резко снизил требования к контингенту девиц; стал активнее и развязнее "клеить их", но это не помогало: заигрывания бывшего матроса утратили шарм... Озорной прежде взгляд стал просящим, интонации -- бодряческими, и женщины, с которыми он заговаривал, немедленно "поумнели": они не желали ни слушать байки про сумасшедшего дядю, ни смотреть на его портрет; и никто, за исключением таксиста Акбара, не заглядывал теперь в каморку. Однажды шутник Акбар, спрятавшись в каморке, изрядно напугал Фрэнка; они чуть не подрались. -- Так даже лучше, -- жаловался Фрэнк сменявшему его в три часа пополудни швейцару-пуэрториканцу. -- Из-за всех этих шлюх я за прошлый месяц не отложил ни цента. Бар, диско, мотель -- никаких чаевых тут не хватит... За смену Фрэнк не собирал больше сорока долларов. -- Почему ты такой глюпи? -- сладко жмурясь, шептал ему Ким Ир Сен. -- Лагади -- "бак"52... -- "Кеннеди" -- два! -- поглаживал плечо сюртука Акбар. -- Стойте возле своих машин! -- огрызался Фрэнк. Он был непутевым, но все-таки честным швейцаром! И оставался таким еще долго, пока на горизонте не появилась Дылда-С-Изумленным-Лицом... Глава шестнадцатая. УГОЛОВНОЕ ДЕЛО 1. Как гром с ясного неба, грянул суд по поводу штрафа "Остановка запрещена". -- Вы признаете себя виновным? -- спросил арбитр. В отглаженном пиджаке, строгий и сосредоточенный, я отлично понимал, что если сейчас мне удастся отмазаться от штрафа то я не только сохраню кровные свои доллары, но еще и получу (и это главное!) серьезные гарантии на выигрыш дела -- в уголовном суде. Ибо, оправдавшись здесь, я смогу предъявить там -- документ о моей невиновности. "Странный этот полисмен, -- скажу я, положив на судейский стол сегодняшнее решение арбитра, если только оно будет оправдательным, -- хотел поначалу оштрафовать меня за остановку в якобы запрещенном месте. А когда я указал ему на абсурдность его действий, он со зла не придумал ничего лучше, чем обвинить меня в "подстрекательстве к бунту"; уж не знаю: плакать мне или смеяться?.. "Не виновен!" -- звонко отвечал я на вопрос добряка-арбитра, симпатии которого явно были на стороне живых людей, которым иной раз приходится ненароком отступить от скучных бюрократических "Правил паркования". Эту выгодную для меня характеристику арбитра, я вовсе не выдумал. Она сложилась в ходе предыдущего, происходившего перед моим, слушания: Разложив перед арбитром какие-то схемы и фотографии, юный самоуверенный адвокат, нанятый таксистом, разделывал под орех взопревшего полисмена. -- Не укажете ли вы на схеме перекрестка, вде именно в момент нарушения находился кзб? -- попросил адвокат полисмена, и тот -- указал. -- А вот фотография! И какая хорошая, какая четкая! -- непонятно почему светился радостью адвокат. -- Будьте уж так любезны: покажите нам это самое злополучное место и на фотографии. Затрудняетесь? Ничего, ничего, -- подбадривал хитрый балагур полисмена. -- А вы, случайно, не помните, с какой скоростью ехал кэб?.. А с какой скоростью ехали вы?.. Но вы же только что заявили, что ваша машина -- стояла !.. Адвокат беспомощно уронил руки: -- У меня нет больше вопросов! Полисмен не ориентируется на фотографии, он не помнит, где, собственно, произошло так называемое "нарушение". Обстоятельств он тоже не помнит: может быть, он стоял, когда водитель такси проехал мимо, а, может, -- наоборот: ехал сам полисмен, а кэб -- стоял?.. Этот полисмен выписывает так много штрафов, что не помнит, кому и за что... Но если мы все же хотим узнать, что в действительности произошло на данном перекрестке, то пусть нам об этом -- правдиво и подробно -- расскажет мой подзащитный! -- Отличная работа! -- похвалил молодого адвоката арбитр, и едва кэбби пробубнил: "Я вообще никогда не нарушаю", объявил решение: -- The case's dismissed53. Следующий... -- Ваша Честь! -- торжественно начал я, предвкушая легкую победу. -- Я не "Ваша Честь", -- тотчас осадил меня арбитр. -- Сэр! -- поправился я. -- О безобразиях, которые вытворяют на улицах Нью-Йорка некоторые полисмены, вам известно лучше, чем кому-либо другому. -- Говорите по существу, -- вторично перебил меня арбитр. Многие люди, если их перебивают, и тем более в официальной обстановке, теряются, начинают бэкать, мэкать. Многие, да не я! Заблаговременно разработал я убедительнейшую, хотя, может, и не очень правдивую версию происшествия. Но опровергать эту версию сейчас было некому: полисмен, с которым мне предстояло встретиться лицом к лицу в уголовном суде, на сегодняшнее слушание вызван не был54. Я мог говорить все, что вздумается. И тем не менее мои показания отличал изысканный лаконизм: -- Такси, за рулем которого я находился, остановила женщина с ребенком в коляске. Я вышел из кэба, чтобы погрузить в него детскую коляску... У кого поднимется рука наказать такого обходительного кэбби? Не поверить же моему искреннему тону было невозможно, и я видел: арбитр верит моим словам! -- Все? -- спросил арбитр. -- Остановка заняла меньше минуты, -- не удержался я добавить заключительный штрих и поправил безукоризненно повязанный галстук. -- Я признаю вас виновным, -- сказал арбитр. -- Ка-ак?! -- взвился я. -- Мое решение основано на том, что вы сейчас рассказали, -- охотно пояснил арбитр. -- Вы ведь не только остановились возле знака "Остановка запрещена", но еще и вышли из кэба. Штраф -- двадцать пять долларов. Следующий!.. 2. У центрального подъезда "Мэдисона" собралось не меньше десяти кэбов; здесь мне нечего было делать. Но среди томившихся в очереди таксистов я заметил Шмуэля. Легендарный этот таксист-"аэропортщик" никогда не прогонял постояльцев "Мэдисона" от своей "тачки". Побеседовав со Шмуэлем, клиенты сами удирали на угол. -- Разве вы не знаете порядка? -- корит Шмуэль торопыгу, нацелившегося на его кэб. -- Обратитесь к швейцару, дайте ему доллар , он посадит вас в такси... И торопыга семенит на угол: он не хочет платить доллар! Он лучше сам поймает такси... А иной гость, поворчав: "Грабеж среди бела дня!" -- и впрямь сунет швейцару зеленую бумажку. Швейцары души не чаяли в Шмуэле. Поговорить с авторитетным кэбби мне было необходимо: день слушания в уголовном суде приближался, а после того, как я самым дурацким образом прошляпил "Запрещенную остановку", уверенности в своих юридических талантах у меня поубавилось. -- Ты можешь посоветовать, что мне делать? -- спросил я Шмуэля, приглашая его в сторонку, чтобы нашему разговору не помешали трепачи-кэбби. Но куда от них денешься; каждый норовил вставить слово. -- Поздно ты надумал советоваться, -- сказал Скульптор. -- Врать в суде нужно было у м н о , а ты соврал глупо, -- поднял назидательный палец Начальник. -- Вас не спрашивают! -- злился я, показывая Шмуэлю повестку. -- Ты понимаешь, за что, собственно, меня тащат в суд? Через плечо заглянул Длинный Марик. -- Бублик, ты еще не расквитался с тем чемоданом? Шмуэль, у него, между прочим, нет гражданства. Этот чемодан может ему дорого стоить... -- При чем тут "гражданство"?! -- бесился я. -- Какой "чемодан"? Ну что ты мелешь? Шмуэль возвратил мне повестку и сказал: -- Я не знаю, что там у тебя на самом деле произошло. Ты спрашиваешь совета? Пожалуйста: прежде чем идти в уголовный суд, ты должен встретиться с адвокатом.. 3. У бокового подъезда мне тоже нечего было делать: там разорялся Фрэнк. Не имело смысла --занимать очередь за Ким Ир Сеном и новичком-греком, пытавшимся "зацепиться" у этой гостиницы. И все-таки, проезжая мимо "Мэдисона", я тормознул, поскольку заметил необычное расположение фигур перед вращающейся дверью: швейцар стоял не возле входа в отель, а возле первого кэба, где стоять ему не полагалось... На капоте желтого "доджа" сидели рядышком грек и кореец; Фрэнк допрашивал их: -- Кто этот нищий? Таксисты молчали. -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ? Опять, наверное, что-то украли, подумал я и -- подальше от греха -- уехал... Асфальт оплывал под ногами прохожих. Попытка включить кондиционер на самую минимальную мощность закончилась тем, что мотор -- сдох. Я еле дополз до "Мэдисона": нужно было постоять, пока двигатель хоть немного остынет... Как и час назад, фигуры у бокового подъезда были расположены не по правилам. Согнав шоферюг в нестройную шеренгу, Фрэнк расхаживал перед ними взад и вперед и, обливаясь потом в своем плотного сукна сюртуке, твердил: -- У НИЩЕГО ЕСТЬ БРАТ... Тут Фрэнку пришлось сделать паузу, поскольку Акбар, стоявший в строю с термосом и ложкой в руках, самовольно отлучился, чтобы прогнать на угол замешкавшуюся у вращающейся двери старушку. Наконец разгильдяй-сириец вернулся на место, и тогда, чеканя каждое слово, швейцар произнес нечто несусветное. -- НО У БРАТА НЕТ БРАТЬЕВ!.. Лихо сдвинул цилиндр набекрень и хитро прищурился. -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ? Так, стало быть, никто ничего не украл, и Фрэнк занят вовсе не расследованием. Бедный парень, видать, разделил участь им самим же выдуманного дяди. То ли от тоски по своим подружкам, то ли от сорокаградусной жары он слегка чеканулся. -- КТО ЭТОТ НИЩИЙ! -- Дорогой мой друг! -- подобострастно отвечал Акбар, разводя в воздухе ложкой и термосом. -- Мы люди неученые. Разве мы можем отвечать на твои такие сложные вопросы? -- Могу я, в конце концов, сесть в такси?! -- выскочив из-за спины сирийца, напустилась бабка на швейцара. Фрэнк стиснул виски пальцами. Он не мог разорваться на сто частей, чтобы и безмозглых таксистов учить уму-разуму, и одновременно усаживать в кзбы сварливых старушек. Швейцар облил презреньем шеренгу и, как бы желая сказать: "Так будет со