вую бочку у крыльца, наивно рассчитывая найти там свою блевотину. Почему-то меня это сильно тревожило. (И потом, придя после праздников в институт, я слегка опасался встречи с Косокиным: не станет ли он ругать меня за заблеванный огород. Он не стал. Не заметил. Или не опознал блевню.) Но Медведкин, вышедший за мной на крыльцо, увидев, что я смотрю в бочку, спросил: -- Ты что, пить хочешь? -- Ага, -- ответил я, чтобы скрыть свой подозрительный интерес к поискам блевотины. Медведкин взял ковшик и пошел в дом искать воду. Там он нашел в рассветном полумраке помойное ведро с водой, куда Косокин бросал блевотную тряпку (за Будашевой с пола убирал), набрал ковшом воды, добрая душа, и принес мне. Я как-то незаметно для себя выпил этот ковшик и по рассветному холодку направился к станции. Всю дорогу до Москвы проспал. Помню еще, пытался войти в метро на Ленинградском вокзале со стороны выхода и долго и тупо смотрел на захлопнувшийся турникет. В метро спал. А идя от метро к дому у булочной встретил одноклассника Наумова, он спросил: -- Откуда ты такой?.. Сам Наумов, наверное, шел в такую рань откуда-нибудь с блядохода. Окончательно моя голова прояснилась только когда я подошел к двери квартиры. А водка тогда стоила 4.12. Второй раз я набрался до положения риз со своей двоюродной сестрой на ее даче. Мы туда отвезли продукты для поминок и решили вечерком слегка промочить горло. И ужрались в жопу. Оба. Сидели, пиздели за жизнь, и хуячили водку 100-граммовыми стаканами. С течением водки наша беседа приобретала характер все более путаный. Кончилось все это блядское безобразие далеко за полночь, когда мы решили погулять по ночной деревне. Я немножко поблевал по пути, а мало что соображавшая Галя перманентно спрашивала, видимо мгновенно забывая свой вопрос: -- Саш, тебе что, плохо? Мне плохо!? Мне плохо!? Да мне пиздец!!! ...Конечно плохо, если человек блюет... Потом Галке ударила моча сходить к подруге. Мы пошли, качаясь тонкою рябиной. Проснувшаяся подружка увидела наше трудное состояние и пошла провожать нас обратно до дома. А наутро вся деревня говорила, что мы с Галей ночью бродили пьяные как качающиеся приведения. Третий раз я хорошо назюзюкался в доме отдыха им. Владимира Ильича, на озере Сенеж. Наша банда в полном составе плюс Вова Моренблит из параллельной группы отдыхали там на зимних каникулах. Но Сенежу необходимо посвятить целую главу. И я посвящу этому целую главу. И я так и назову ее -- "Сенеж". И вот она, эта глава... ГЛАВА 12 Сенеж. Наша бандитская жизнь делится на несколько этапов. Они все называются по местам и времени пребывания: Запор, Картошка, Жопа (лагеря), Магнитогорск, Строяк, Диплом, Медведиха, Пицунда. И один из этапов -- Сенеж. ...К Владимиру Ильичу мы приехали со своими лыжами. Это было зимой 1985 года. В застой. Последняя зима застоя, унесенная ветром. До апрельского пленума 1985 года, до Оша и Ферганы, до Ельцина и Лигачева, до Цхинвала, Молдовы, Гамсахурдия. До Берлинской стены. До гуманитарной помощи и Абхазии, и Жириновского, и Гайдара. До антиалкогольного Указа. Еще в поселковом магазинчике при доме отдыха вовсю стояло вино. "Лучафэр". "Мэргэритар". "Вечерний звон" в ушах. С тех пор я знаю: в мою сине-красную сумку, подаренную мамой, входит ровно 10 бутылок по 0,7.* А что еще вам сказать? Многие охотники любят фотографироваться на фоне заваленных зверей. А мы на Сенеже по очереди снимались на фоне поверженных бутылок. Я -- и 12 пустых бутылок в ряд. Яшка -- и 12 пустых бутылок в ряд. Баранов -- и 12 пустых бутылок в ряд. Бен -- и 12 пустых бутылок в ряд. (Потом мы их сдали и купили еще винца.) Уставали, однако, охуенно... Хотя комнаты были оформлены хорошо. На стенку мы даже повесили большой график попоек, расписали дозы в лигрылах. Графа "план", графа "факт". Крестиками отмечали выполнение ... На стенках лозунги приспособили: "Уничтожайте бронтозавров -- разносчиков заразы!" "Резиновый игуанодон -- лучший подарок вашему ребенку". Кстати, насчет игуанодонов. На лампу мы повесили развернутые презервативы. Штук 5. На каждом написали инструкцию по пользованию. Что-то типа "...и надеть на хуй." На входной же двери перманентно висело объявление, прилепленное барановскими соплями: "ТИХО! ИДЕТ ПОПОЙКА!" Но уставали, конечно, охуенно. До обеда -- лыжи, спорт, оздоровление, после обеда -- штопор,вино, оздоровление. Однажды пошли мы через озеро Сенеж на лыжах,прям по льду. (Это я всех подбил, хуежопый.) Шли на некотором расстоянии друг от друга (это я подучил), чтоб в случае чего, не ухнуть под лед всем сразу. Дошли до той стороны, потыкали в нее лыжными палками и попиздюхали обратно. Именно попиздюхали. Ибо началась пурга, берегов не видно. Лыжи, видимо, от близости воды, скользить по снегу перестали, и снег начал сугробами прилипать в ним. Мы не катились, мы просто переступали, как при ходьбе, волоча пудовые кандалы. Вымотались в ебаный рот. У меня потом, когда вино разливал, руки от усталости тряслись. Так устал. Моренблит познакомил нас с бабами, с которыми сидел за столиком в столовой. Ведь мы-то Ч наша банда -- сидели в полном составе отдельно, за четырехместным столиком. Баранов сидел у хлеба, и когда мне нужен был кусочек, я спрашивал: -- Баран, ты пиздатый чувак? -- Пиздатый. -- Тогда дай хлеба.* В конце концов Баранов привык, и когда я раскрывал рот о пиздатости, он уже машинально тянулся к хлебнице... Моренблит, я говорю, познакомил нас с бабами со своего стола. (От нашего стола -- вашему столу). Значит, Амина -- симпатичная татарочка, но, к сожаленью, с большой жопой; Лида Сазонова -- подруга Натальи Беловой; и сама Наталья Белова -- будущая жена Баранова. Три штуки. ...Ведь что такое судьба? Я ебу. Говорят, индейка. Хуй там! Целый индеец! Кто бы мог подумать, что те девчонки, с которыми познакомил нас Вова Моренблит... Что все так обернется. Ой, блядь... Девки жили в комнате 1 304. Эту цифру мы все запомнили надолго. Да хули, ептыть, -- навсегда! С тех пор и на веки у всей нашей банды, кроме Баранова, один шифр для вокзальных ячеек автоматических камер хранения и прочих кодовых замков. Куда бы мы ни ехали, вместе ли, порознь ли, везде, закидывая шмотки на пару часов в камеру хранения (чтоб без вещей свободно погулять до поезда или автобуса, поскольку сидеть на кулях в грязном зале -- провинциальный быдлизм и плебейство), -- везде и всегда мы набираем на внутренней стороне дверцы единый пароль Вселенной -- "Б-304". Бляди из 304-й комнаты. Хотя в блядстве они не были замечены, справедливость требует это отметить. Но ведь можно расшифровать и нейтрально: бабы из 304-й.* Итак, что такое судьба?.. Ведь жизнь кидала нам подсказки. Как-то, съебавшись с войны (военной кафедры) мы начали гулять в окрестностях войны и пригуляли к ограде Хованского кладбища. Кто-то предложил (видимо, это был мрачный Бен): -- А давайте по кладбищу погуляем. Хули, мы нашли первую попавшуюся дыру в заборе, залезли в нее, и что вы думаете? Попали на участок 1 304 (табличка стояла), и первая же к табличке могила была могилой Баранова. На гранитном памятнике большими золотыми буквами: БАРАНОВ. Нарочно не придумаешь. Мы поняли: Баранов женится на этой Натахе из 304-й. И точно. После диплома, осенью Баранов поженился. Проводив товарища в последний путь, мы потом справили у меня дома сначала 9, а потом и 40 дней со дня свадьбы. Я произнес прочувственную речь: -- Хули... от нас навсегда ушел наш друг... он был... И такой и сякой... но мы все равно любим и помним его... Все время я спрашиваю себя: все ли мы сделали, чтобы наш товарищ был сейчас с нами? И отвечаю: не все... Могли ли мы... -- И так далее. Адам первый среди нас покинул наш мир.Он стал первым мертвым трупом среди нас, замужним чуваком. Кстати, на свадьбу мы подарили Баранову большой угольный самовар с выгравированной на крышке надписью "Поручику Баранову въ день отставки отъ господъ офицеровъ". И наган игрушечный с пистонами. Поручик должен уходить в отставку с личным оружием. Офицера должны хоронить с личным оружием, а то неинтересно. Это просто судьба его достала, я считаю. Ведь мы разъехались с Сенежа, не обменявшись с бабами адресами. А они потом приехали в МИСиС и чисто случайно нашли меня в одном из корпусов. Я, мирно пописав, случайно вышел из сральника и буквально хуй к носу столкнулся с ними. Они искали нас под предлогом каких-то кроссовок, хуйня-муйня... неважно. Важно, что они искали и нашли нас. Короче, на Сенеже нам, как всегда, хотелось кого-то выебать, а 304-е берегли целку. Хотя некоторые тщетные надежды у нас еще оставались: мы же не знали тогда, что у девок такие злобные намерения -- выйти замуж с целкой. А однажды, в день, когда к нам в гости приехал Соломон в рассуждении поебаться, мы с Яшкой вернулись с дискотеки, где ничего путного не выбрали и увидели, как из окна соседнего корпуса две какие-то бабы призывно машут нам гитарой. Мы схватили последнюю бутылку вина, гандоны и побежали... Так, а почему у нас осталась последняя бутылка? Ведь это не был недосмотр... А-а-а... Просто накануне... Дело в том, что мы там однажды накирялись за несколько дней до этого. Мы с Беном поблевали. Это я точно помню. Пили красное крепленое вино, смешанное с белым. Я полраковины красной блевотины нарыгал. Худо было. Потом я бродил качаясь по коридорам, в очередной раз давая себе зарок Ч больше так не напиваться. Меру надо знать. Вот взять Вову Королева. Вова Королев меру знает. Кирнет себе немного и сидит, улыбается умильно. И на Магнитке так было, и в общаге Дом Коммуны, и везде. Правда, однажды у Вовы что-то отключилось. Он потом мне сам рассказывал. Сломался у Вовца в тот раз стоп-кран, и он нахуячился хуй знает как. Два часа спал в ванной, потом очутился в кровати. А утром воскрес. Первая мысль: "Вроде, ничего вчера все прошло." Вова встал и сделал шаг к двери: умыться шел. И в этот момент будто ураган налетел на Вову. В башке помутилось, качнуло, поплыло, и Вова блеванул на дверь. Дополз до кровати и блеванул в постель. К обеду сердобольные соседи позвали Вову кушать. Вова только успел понюхать яблочко, как его опять резко замутило, и он снова наблевал, теперь уже на обеденный стол. Так Вова болел два дня. Отравился... В общем, после той памятной сенежской попойки я сдвинул предохранитель и законтрил гайку, прекрасно понимая, что рано или поздно она все равно ослабнет и сползет. После гранд-попойки у нас вышло все вино. А поскольку это был студенческий заезд, вино кончилось и в поселковой лавке. И тогда мы впятером пошли в поход пешком в близлежащий город Солнечногорск. И там в окраинном магазине затарились "Салютом", белым "Столовым" и еще каким-то говном. В тот же вечер мы пили у баб в 304-й. Бабы бухали изрядно. У меня сработала контровка, и в тот раз я был более-менее трезв. А Яша ходил по корпусу очень веселый и лыбился жизни. В какой-то момент он подошел ко мне и смеясь сообщил радостную весть: -- Блит на коврик наблевал. Во всех комнатах у кроватей лежали такие коврики. Толстому Моренблиту показалось мало вина и, вернувшись от девок, он хлебанул еще спиртика из своей заветной бутылочки (мама-врач дала для нужд). Толстый организм Блита не справился с нагрузкой и частично исторг отраву в виде блевотины на коврик. Пьяному Яшке это показалось очень смешным, он сунул Блиту в руки половую тряпку и побежал к нам в 304-ю комнату делиться радостью: -- Блит на коврик наблевал... После того случая у нас еще оставалось несколько вина -- две бутылки. Но однажды, по графику в свободный от выпивки день, мы пришли с обеда, собрались у нас в комнате, очистили последний мандарин, разделили его на 5 частей и под мандарин уговорили еще бутылку. И попутно обсудили еще какую-то бабу из института. -- Она ничего, -- сказал толстый Блит. -- Только вот рожу ей надо подремонтировать. -- Гаечным ключом, -- остроумно заметил я. Так у нас осталась всего одна бутылка. Именно ее мы с Яшей и прихватили, когда полетели к бабам в соседний корпус на крыльях любви и надежды поебаться. Но увы... Есть такая подлая порода блядских баб, общительных гитаристок, которым лишь бы, блядь, языки почесать, сукам. Эти две пидараски были из их числа. Во-первых, они оказались из геологоразведочного института -- полевая романтика у них в жопе играла -- костры, песни под гитару, душевный треп и идиотская вера в женско-мужскую дружбу. Во-вторых, одна из них, Машка, была страшна как смерть. "На козу похожа," -- шепнул я Яшке. Мы сидели, пиздели, хлопнули бутылку вина, попели какую-то хуйню под гитару. И все это в ожидании -- когда же спать (читай: ебаться). Мы рассказали им про композитора Берковского *, читавшего у нас лекции по Теории процессов, про знаменитого полярника Дмитрия Шпаро, который у нас вел семинары по теории вероятности и который давно забыл всю статистику ("хи-квадрат распределение"), обменяв ее на обветренное лицо и орден Ленина. Рассказали даже про композитора Матецкого**, который закончив МИСиС, пытался защититься в лаборатории ППДиУ и бегал под началом научного руководителя Тилянова (под ним, кстати, и я год бегал при аспирантуре, пока не ушел. Но Матецкий, скажу я вам, так и не защитился. И я тоже. Ушли мы.) В общем, мы трепались, тянули время, оно шло. Это было в застойные годы, когда ебля партией и правительством сугубо не поощрялась и допускалась только в случае ее регистрации в отделах ЗАГСа. "СПИД-инфо" еше не выходил, Игорь Кон сражался в подполье. Поэтому в 11 часов все корпуса закрывались и никого не впускали и не выпускали под угрозой отселения с сообщением по месту работы. То есть после 11 уходить нам было уже нельзя. Для нас с Яшкой это был официальный предлог остаться на ночь и между делом -- раз уж вместе ночуем -- поебаться. Не выпускают, не впускают, шаг влево, шаг вправо -- сообщение в институт. Угроза отчисления за еблю. Между тем у нас с Яшей уже вышел маленький спор -- кто кого будет ебать. Никто не хотел козью Машу, а все хотели Олю. (Из вышесказанного следует, что мы с Яшей еще не врубились на каких человеческих типов наткнулись в лице этих сраных девок -- на неебущихся человеческих типов. В самом деле -- позвать мужиков вечером, чтоб с ними не поебаться -- это не могло вместиться в наши неразвитые мозги! Мы еще были молоды и не знали жизнь до таких тонкостей.) -- Чур я ебу Олю, я первый сказал! -- заявил я, когда мы на минуту уединились с Яшей в коридоре. -- Это уж мы посмотрим! -- самонадеянно не согласился Яша. Развилась здоровая конкуренция. В процессе трепа мы оба как можно ближе подсаживались к Оле, игнорируя Машу. И вот после одиннадцати разговор стал затухать. Пора было уходить или ложиться спать, потому что ночь. Мы сделали вид, что якобы уходим. -- Если двери уже заперты, возвращайтесь к нам, -- сказали эти дуры, -- черт с ней, с репутацией. Да, это были не ебливые, это были просто очень компанейские дуры с гитарой и желанием душевно поговорить с новыми людьми. Бывают такие уроды в людях. Мы с Яшей спустились на один этаж, затаились, переждали некоторое время и вернулись к этим блядям, еще не понимая провала, с глупой надеждой, которая умирает последней, с предвкушением ебли и легкой борьбы за Олю. Я не сомневался, что Оля предпочтет меня. Яша был уверен в обратном. Он считал, что произвел впечатление своей игрой на гитаре, я считал, что охмурил Олю пиздежом. -- Двери уже закрыты, шмон, облава, не пройти! -- телеграфным стилем заявили мы, так и не спустившись к выходной двери. Сделали вид, что хотели уйти, да не удалось и вот теперь, хошь, не хошь, а придется ебаться. И тут эти глупые дуры, вместо того, чтобы поебаться, сразу заявили, что они будут спать вот здесь, а мы -- вот здесь. Они на одной кровати, стало быть, мы на другой. Они даже попросили нас отвернуться, пока они ложились! Прошмандовки. Легли. Некоторое время мы еще рассказывали друг другу анекдоты, причем бабы рассказывали и сальные! (Ну ду-уры!!!) А потом все на хуй уснули. Утром в 6 часов в радио заиграл сраный гимн, разбудив нас с Яшкой. Яшка выскочил из-под одеяла и в своих белых трусерах, сверкая и тряся яйцами, помчался в угол выключать приемник. Больше мы к этим блядям не ходили, хотя они и звали еще разик поговорить вечерком. (А может, хотели исправить свою ошибку? Я все-таки верю в людей.) Между тем у нас в корпусе все были уверены, что мы с Яшей ушли ебаться. Больше всех сокрушался Соломон, который спал на моей кровати: -- Никонов с Макеевым ебутся, а мы тут Муму ебем! Даже Соломон -- блядовед, хуеграф и пиздолюб -- не сумел снять тут никакого ебова, хотя я думал, что свинья везде грязи найдет. -- Что? -- с надеждой спросил нас неебаный Баранов. -- Спали на разных кроватях? Видимо, неебаному Баранову вульгарная ебля представлялась таким сверхсобытием, что он никак не мог принять в свой ум, что мы вот так вот просто могли пойти на ночь и поебаться. Он чуть-чуть завидовал и слегка ревновал нас к удаче. На его счастье, все так и получилось, как он спросил. Мы не поебались тогда. И Баранов облегченно рассмеялся. ...А Баранов первый раз в жизни поебался позже, летом 1985 года, в разгар антиалкогольной компании, когда мы были в лагерях. (Баранов войну не посещал, сделал себе справку, хитрожопый.) Он с каким-то приятелем пошел на пляж, они сняли двух баб, отвели на квартиру и, пока мы как проклятые защищали родину на лагерных сборах, Адам пил водку и ебал ту бабу, с пляжа снятую. Ее звали Марина. Так Баранов стал мужчиной. Ему понравилось быть мужчиной. Он потом нам все в подробностях рассказал. (Я все помню, Адам!) ГЛАВА 13, по всем приметам несчастливая. В четвертый раз я был крепко бухой в беляевской общаге, где мы отмечали 8 марта. Это послесенежская весна. Сазонова и Белова к тому времени уже нашли нас. Баранов взял Белову с собой, они вскоре уползли на дискотеку, а остальные люди остались пить. -- Надо поссать, -- сказал Вова Королев и пошел в туалетик. Мужчина пописал и вернулся. Попойка продолжалась. Некто Рубин повторил мой трюк -- он записал наш пьяный треп на магнитофон, а потом все не давал нам прослушать. Я даже подговаривал Яшку и Бена наказать Рубина -- привязать к кровати и выпороть. Рубин, по нашей офицерской легенде, был интендантом. Весьма мужик своеобразный. Что-то в нем есть -- то ли ума палата, то ли говна тачка. Чуток не от мира сего, но в хорошем смысле, в эйнштейновском, в эпилептическом. Такой головастый, но слегка ебанутый. Слегка больше, чем все. Он приехал в МИСиС из цветущего Еревана. (Тогда еще СССР был одной большой дружбой народов.) А в этом году, году написания книги, оставшаяся в Ереване сухонькая старушка-мама Рубина всю зиму сидела в квартире без отопления, электричества и газа, как и весь город. Там идет война и мало еды. Жалко мне маму Рубина. Мне всегда очень жалко мам-старушек. И себя в критических ситуациях я всегда жалел как бы через мать, ее глазами, и жалел, наверное, даже не себя, а ее -- вот если бы она меня видела в столь жалком положении, бедная моя. Я не жалею гибнущих молодыми людей, чего их жалеть, их уже нет, но мне ужасно больно за их родителей, в особенности за матерей. Сердце кровью. Я много могу простить человеку за его мать. Если увижу его мать. Вот бы свести лицом к лицу, глаза в глаза армейских дедов-садистов, избитых жертв-духов и их матерей. Вспомни о матери того, кого бьешь, вспомни о своей матери, когда кого-то бьешь смертным боем. Какими бы глазами они сейчас посмотрели, если б оказались рядом... Чего-то я отвлекся... В тот раз я тоже здорово упился. Вышагивал ногами по комнате, рассуждал. Вскоре в комнату зашел Валера Медведкин из нашей группы со своей бабой, снятой для случки. Он был под мухой. А его баба попросила у меня попить. Я взял стакан граненый и пошел к источнику воды. Но ванна была закрыта, тогда мой пьяный мозг зашел в туалет, спустил воду, набрал из потока в стакан и отнес бабе. Но зато я потом подарил ей дешевый брелок в виде рыбки-открывалки, купленный в Череповце. Она не открывала, видно, бракованная была, я и подарил. Говна-то... ГЛАВА 14, следующая, под кассету. Там, на неведомы дорожках следы невиданных зверей, хуйнюшка там на курьих лапках... Откажусь ли я когда-нибудь от этой своей книги? Вряд ли. Я мудр. Все проходит. Пройдет и моя жизнь. И даже твоя, читатель. В Медведихе, где родился мой отец, а ныне наша дача, лежат везде большие и малые кругло обкатанные валуны. Откуда они там, где морем и не пахнет? Это следы давно ушедшего ледника. Они лежат тут десятки тысяч лет и перележат всех нас. Мы когда-то всей бандой пили здесь, древние викинги. Этого не вернуть, это ушло. Все проходит и в большом и в малом. На втором курсе мы все поголовно тащились от эмигранта Токарева. Еще бы: эмигрант, почти враг справедливой Советской власти. Необычность. Хуй требовал... Все проходит. Теперь и Токарев остался только на кассете. "Я нигде без тебя не утешусь, пропаду без тебя, моя Русь.." Или утешусь. Родина понятие относительное. Мой дед пропал без вести где-то под Смоленском в 1942 году. А я почему-то помню слова отца о деде: -- Мне сейчас 54 и считаю себя еще молодым, а в 42-м забрали на фронт отца с грыжей, тогда ему было 43 года, и я думал: ну как же можно брать такого старика, как же он побежит с винтовкой, такой старик? У него, наверное, были мозолистые крестьянские руки... У деда нет могилы. Отец, помню, писал куда-то, что-то выяснял, искал. Тщетно. Маленьким во время войны отец пахал в колхозе на быках. Калинин немцы взяли, а до Медведихи не дошли, хотя на 50 верст в округе не было ни одного нашего солдата. -- Наши бежали через деревню толпами. Прошли и ушли, Ч вспоминал отец. -- И никого. Один раз только немецкий летчик на самолете пролетел у деревни. Так низко-низко, что мы, пацаны, видели его очки-консервы. Он помахал нам рукой, качнул крыльями и улетел. Но уже примерно через неделю вернулись наши...И пошли в другую сторону организованным порядком. За ними пришла и похоронка. ...Хорошее слово "наши", зря отдали его Невзорову... "Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой..." А бабушка когда я спрашивал у нее как они жили при царе Николае-кровавом, совсем не по школьной истории говорила: хорошо жили, неплохо. Ей в 1917 году исполнилось 15 лет. -- А потом начался голод, при большевиках. Голод. Это уже рассказы матери. Единственное, что она запомнила из детства -- постоянное ощущение голода. Доминанта. ...Маленькая девочка, случайно нашедшая за печкой засохший и изъеденный тараканами кусочек сухаря, прижала его к груди и прибежала к маме: -- Ой, мама, какая же я счастливая! Смотри, что я нашла!.. Эта девочка -- моя мать. С кого мне спросить за ее голодное детство? Ебал я в рот все учебники, которыми мне засирала голову КПСС, ебал я всех коммунистов, патриотов... Ч говорю я сейчас. А тогда рассказы близких странным образом совмещались с верой в незыблемую справедливость Советов, преимущества планирования и основной экономический закон неуклонного роста благосостояния. Ебаный в рот! x x x Я родился через 19 лет после войны, через 47 лет после Октябрьского переворота в Питере и умру в 21 веке, оставив родителей в двадцатом, прошлом веке, уже в истории. Мама моя... Я родился, когда еще был жив Гагарин, я родился всего через 19 лет после второй мировой войны. А вы?.. ГЛАВА 15. Осень жизни. "Оторвите меня от земли, журавли." Почему все сочиняют и поют о журавлях? Национальная птица? И Токарев, и я, и Гамзатов, и Северный, и этот Асмолов. Очень многие. "Мне постоянно снятся крылья, чтоб к вам подняться" Осень и -- "последний журавлиный клин" Уходящее время года, унылая пора, прощальное курлыканье -- у всех людей и поэтов навевают печаль. "Не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей..." "Белым крылом грешной касаясь Земли." Вот запишу целую кассету разных песен о журавлях, прослушаю и повешусь на хуй. ...Заметил: во второй половине жизни, к старости мужиков тянет к земле. Из земли возник, в землю и уйдешь. А я хочу тропинкой виться В осенних убранных полях. Здесь умереть и раствориться В российских реках и кремлях...  * ЧАСТЬ 2. *  .о.Унесенные на хуй..о. ГЛАВА 16. Фотография. ...По здравому размышлению я решил выкинуть эту главу из книги за полной ненадобностью, хотя она сама по себе была красивая, чувствительная такая, ну да хуй с ней... ГЛАВА 17. Хронология. Надо наконец навести в книге порядок и написать о море. Но предварительно расположить в хронологическом порядке все этапы бандитской жизни, а то я шарахаюсь как роза в полынье, туда-сюда. Итак, после первого курса была месячная ознакомительная практика в Магнитогорске -- лето 1982 года. В следующем году -- строяк и колхоз. После третьего курса, летом 1984 года я с Яшкой, Стасом и Т. Половцевой ездил в Пицунду в спортивно-оздоровительный лагерь "Металлург", а в сентябре того же года полгруппы поехали на практику на 1,5 месяца в Череповец, а полгруппы -- в подмосковную Черноголовку. Мы с Беном были в Черепе, а Микоян с Барановым -- в "Чернозалупке". (Но я знаю, что Яшка там однажды в сиську нарезался и ходил пьяный по улицам. Мне донесли.) 1985 год -- насыщенный очень. В зимние каникулы -- Сенеж. Лето -- Медведиха и военные сборы под Калинином. А осенью (август-октябрь) -- производственная практика в Запорожье. На следующий год диплом. А летом 1986 года я, Бен и Яшка ,взяв двухместную барановскую палатку, поехали на юга, в Пицунду, где жили в часе ходьбы от "Металлурга", в третьем ущелье. Но жизнь в виде попоек и поебок текла и во время учебных семестров, хотя и несколько замедленно. Для особой наглядности я расположу сейчас все этапы в виде отдельной схемы, чтобы каждый читатель, поднятый среди ночи пинком в рыло, мог сразу ответить. Хлопнуть эдак ночью сверху по хуиной голове читателя: -- А ну-ка, гнида, когда был Запор? -- С середины августа по середину октября 1985-го года! -- Ладно, спи покуда... 1982 лето Ч Магнитогорск -- после первого курса 1983 лето Ч Строяк -- после 2 курса 1983 осень Ч Колхоз -- начало 3 курса 1984 лето Ч Пицунда -- после 3 курса 1984 осень Ч Череп -- начало 4 курса 1985 зима Ч Сенеж -- 4 курс 1985 лето Ч Медведиха -- после4 курса 1985 лето Ч Жопа (лагеря) -- после 4 курса 1985 авг.-окт. Ч Запор -- начало 5 курса 1986 весна Ч Диплом -- 5 курс 1986 лето Ч Пицунда (3-е ущелье) -- после 5 курса Эту табличку надо выучить. Приду, проверю. Кто не работает, тот срань. ГЛАВА 18 Как я на спор поебался. Я подумал и решил, что об этом расскажу позже, а сейчас о другом. ГЛАВА 18. Хуюс, Членис, Пенис, Пиписис. А когда мы отмечали введение антиалкогольного Указа, названного в народе сухим законом, купили несколько бутылок вина и шарахнули их вкруговую из майонезной баночки в беляевском лесу. Никто не блевал... На лекциях мы тоже времени даром не теряли, а играли в литературные игры, поскольку были рафинированные интеллигенты. Один пишет на листочке первые 2 строки стихотворения в рифму, другой -- другие 2 строки, и так стих ковыляет сам по себе, ища себе дорогу. Вот пример. Детишек много, на спинах ранцы,* Все утром в школу идут, засранцы. Идет Ванюша в расцвете лет, В кармане финка, в руках кастет. Потянет Таня на первый сорт: В 12 лет -- второй аборт. Кто в том повинен -- поди дознайся: Ромашкин Вова иль Дубов Вася? А может Коля, а может Сидор, А может Юра по кличке Пидор? Приходят в классы, садясь за парты, А на камчатке играют в карты На человека -- училку Зинку, В нее продувший запустит финку. Продулся в дупель Печенкин Стас, Попал ей ручкой под левый глаз, Поскольку финки кидает худо Тот сраный Стасик, паршивый муда. Шел мимо завуч, услышал крики, Дверь открывает -- о ужас дикий! Помчался завуч, старик несчастный, Ведь это дети -- народ опасный. Бежал он быстро, всем жить охота, А у детишек своя забота: Пинают Зинку и в глаз и в ухо, А кто-то хочет разрезать брюхо. Вдруг слышат голос: "За парты всем!" Вошел директор, в руке ПМ.* Попробуй вякни, жесток грузин! И в лоб залепит весь магазин. Ребята быстро за парты сели, Убрали финки свои в портфели. Училка встала, как ей не злиться? Плюется кровью и матерится. И то спасибо, что хоть живая: Ведь в этом классе она восьмая! По тому же принципу рисовались комиксы: одна картинка одного автора, другая -- другого. Но интереснее всего были прозаические полотна, написанные поочередно несколькими авторами. Каждый выбирал себе персонаж, одного или нескольких героев и говорил, и действовал за них поочередно в пределах реплики или какого-то небольшого участка текста. Каждый вел своего персонажа и, в зависимости от сюжета, старался сделать ему хорошо. Иногда разворачивалась жуткая борьба между авторами через персонажей. Усложнялось дело тем, что персонажи действовали в основном через разговоры. Надо сказать, что мои герои чаще одерживали победы, я упорно гнул свою линию. Это свидетельствует, на мой взгляд, о превосходстве моей фантазии, некоторой природной агрессивности и упрямстве, умении настоять на своем, когда нужно. Хороший я мужик. Очень долго и нудно у нас тянулась эпопея о некоем неудачном сицилийском мафиози Родригесе и его приятеле Санчо Паноса с названием "Из жизни мафии". Я вел Родригеса, Бен -- Санчо, Яшка -- лейтенанта Интерпола Дэрьмо и старика Гандоне. Двое мафиози поехали в Ленинград, чтобы выкрасть из Эрмитажа статую амура, просящего подаяния. За ними все время охотится лейтенант Дэрьмо. Была у нас космическая история, где действовали Хуюс, Членис, Пенис, Пиписис. Были истории о средневековых инквизиторских допросах, абстрактные диалоги, эпизоды о стычках работников МВД и КГБ... Была повесть на шести клетчатых тетрадных листах о том, как мы в лагерях едем в танке на стрельбище, а кто-то в танке бзднул, а потом насрал в снарядную гильзу. Были шпионские страсти. И многое другое. Очень трогательная история, помнится, сложилась про бандитов. Хороши там были действующие лица: главарь бандитов Скотопизд, его дочь Любовь Скотопиздовна, некая Блядина Демидова, грузин Мандулия, грузин Ебулия, старик Еблыська, поручик Хуевич в пенсне, с наганом. Отрывок подобной эпопеи для примера и строгой оценки нашей студенческой деятельности литературоведами, я быть может приведу в Приложении. Его читать не обязательно, это только для продвинутых. А также для заядлых эстетствующих молодчиков от литературы. Иногда в охотку случалось и индивидуальное творчество. Я вот стихи написал: Хочу в стихах я, а не в прозе Про радость жизни написать: Люблю пописать на морозе, А проще говоря -- поссать. Привычным жестом, по старинке, Над предрассудками смеясь, Я извлекаю из ширинки Холодный член, не торопясь. Чуть-чуть помедлю, ожидая, И вот с улыбкой вижу я, Как, снег пушистый разъедая, Журчит ядреная струя. Клубится пар густым туманом И попадает в глаз и в рот. И будь ты трезвым или пьяным Ч Душа ликует и поет. Или. Не надо! Не орите на меня звонко, Я могу умереть от страха. Я поэт, человек тонкий, И идите вы все на хуй! Писулю с этим стихом я направил Бену. Он написал: "Сам пошел!" Имея в виду на хуй. Тогда я послал писулю Вове Моренблиту на повторную рецензию. Вова написал: "Присоединяюсь к предыдущей рецензии." Козел. Ни хуя нет пророка для местных распиздяев. Но я и разные другие стихи писал. В том числе и про офицеров, конечно. И вот однажды, вдохновленный моими виршами, Рубин показал их своей даме сердца и будущей жене, а потом притащил мне ответ Ч фронтовой треугольник. Но прежде чем огласить его содержание, я должен познакомить аудиторию со своими шедеврами. Русская рулетка. Снова дым над столом, Снова водка в стакане, Тупорылый патрон Притаился в нагане. Вновь бокалы звенят В бестолковом угаре. Ну и масть у меня Ч Всякой твари по паре. Припев: Позабудьте, барон, Бесполезные споры. Все равно для ворон Что святые, что воры. Мои карты, барон, Так смешно наблюдать Ч Короли без корон, Они биты опять. Затрещит на ладони Барабаном судьба. Вспоминаются кони, Где-то стонет труба. Припев. Как всегда дам зарок Ч Брошу пить и уйду, Если щелкнет курок По пустому гнезду. Повезло. И привычно Снова карты сдаю. И кляну как обычно Эту слабость мою. Припев. А еще вот стих: Нынче все потерялось. Суета и обман. Что от жизни осталось?.. Лишь потертый наган. Пулеметные ливни И станичные хаты, Лошадиные гривы Ч Это было когда-то. Над желтеющей нивой Я лечу от беды, Сын,конечно, счастливой, Но упавшей звезды. Мой случайный попутчик, Придержите свой кнут: Все дороги, поручик, Из России бегут. Тройка скачет удало, Тройка мчится вперед. Мы прожили так мало, Будто день или год. В небе грустно и бойко Шелестят журавли, И следы нашей тройки Пропадают вдали. Колокольчик старинный Ч Чистый звон в облаках, А дорога пустынна Будто в старых стихах. С бесполезным стараньем Мы бежим от судьбы. И мелькают в тумане Верстовые столбы. Дышим хрипло, устало И глядим тяжело. Мы прожили так мало, Может быть ничего... А склоны все круче. А ветер в лицо все сильней, Я прошу вас, поручик, Я прошу, не гоните коней. А вот прочитав стихи "Пока 12 не пробило", будущая рубинская жена и написала мне треугольник. У меня там как-то так было: Пока 12 не пробило, Пока не начат артналет, Выпьем мы за то, что было, Выпьем, господа, за старый год... И так далее. И вот я получаю от нее треугольник -- "ПИСЬМО НА ФРОНТ". "Действующая армия. Штабс-капитану Его Императорского величества Тверского непробиваемого полка Никонову А. П. Cher Александр! Вы помните то время, Когда еще Вы жили на Тверском? Не думайте, что Вы забыты всеми, Кто до германской с Вами был знаком. Перед войной, в собрании, на бале Мой брат-повеса познакомил нас. Вы Блока, Северянина читали, Когда мы танцевали па-де-грас. Признаюсь, мне потом частенько снилась Фигура Ваша в блеске аксельбант.. И как судьбы негаданную милость Мне сообщил Ваш адрес интендант. Мой брат при государе адъютантом (У каждого, конечно, свой талан) Я знала Вас поручиком и франтом, Теперь Вы, говорят, Штабс-капитан. Вы б не узнали девочку-курсистку: Не в шляпке я с цветками на полях Ч С крестом косынка над бровями низко Дежурю по ночам в госпиталях. Я к Вам пишу, как сказано в романе. Виной тому не взбалмошность, а страх, Что (не дай Бог!) убьют Вас или ранят. (Я часто вижу смерти -- медсестра.) Храни Вас Бог от пули иль осколка. Я каждый день и час молюсь за Вас... Как странно -- мы не виделись так долго, А голос Ваш я слышу как сейчас. Прощайте. Жду письма. Живу надеждой, Что очень скоро немцев разобьют. PS. А на Арбате музыка как прежде, И у Никитских розы продают. Штабс-капитан тут же нахуякал ответ девушке. Письмо с фронта. Дожди. Дожди стоят над нами, Воды в окопах до колен, Но все же мысленно я с Вами, Я вспоминаю Вас, Элен. И нет уже окопной глины, Не липнет к телу мокрый шелк, Вдруг испарился, умер, сгинул Окочаневший третий полк. И я не ежусь в грязной бурке. Мне в воспаленной голове Вдруг кажется -- я в Петербурге, Или напротив -- я в Москве. Холодный ветер на опушке Доносит странные слова: "Монетный двор", "Литейный", "Пушкин", "Замоскворечье", "Яр", "Нева". Неужто все когда-то было Ч Река и розы в полынье?.. Мы познакомились так мило. "Pardon, madamе" -- "Pardon,monsieur". "Et je vous pris..." -- "Ну что вы, право..." Тверской бульвар, парадный строй, Потом театр и крики "браво"... Все это было... Боже мой! А вот теперь в осенней каше, Где то и дело "в душу мать", Лицо, улыбку, жесты Ваши Мне все труднее вспоминать. Теперь мне ближе вой снаряда, (Как итальянцу близок Тибр). И если ляжет где-то рядом, Я точно укажу калибр. Ну что ж, быть может, так и надо, Как говорят попы -- "юдоль", За все прошедшее награда Ч Неутихающая боль. Но все же пульс надеждой бьется, Лишь в том я вижу смысл и суть, Что все ушедшее вернется, Что все пройдет когда-нибудь... И вот снова она пишет: Письмо на фронт. Мon cher! Благодарю сердечно! Письмо! Вот радость, Боже мой! Вы вспоминали наши встречи, И я все помню до одной. Знакомясь, я нашла Вас дерзким: Едва ль не в первый же момент С апломбом чисто офицерским Вы мне сказали комплимент. Я вижу вновь как это было: "Pardon, madame, vous etes tres bellе..." "Pardon, monsieur, -- я возразила, Ч Je suis encore mademoiselle!" Зачем в Москве была к вам строже, Чем мне хотелось -- не пойму, Но -- случай, промысел ли Божий Ч Весной мы встретились в Крыму. Под ветром с запахом полынным Там, на понтийском берегу Упрямо древние руины Эллады память берегут. Гекзаметр прибоя мерный И парусов крылатый крен... Сравнив с Прекрасною Еленой, Вы стали звать меня Элен. Лазури празднество и света, Прогулки к морю допоздна И звездопад на склоне лета Ч Все вдруг оборвалось -- Война! Вдруг -- как по злому мановенью Ч Нет места счастью и стихам, Вой бабий, да в солдатском пенье Тоска и удаль -- пополам. Знать, наших дней беспечных стая Снялась и взмыла в синеву Ч На поиски такого края, Где боль и горе не живут. W... ПИСЬМО ИЗ ГОСПИТАЛЯ. Приказ. Привычно, терпеливо Ч В атаку, сбросив сон и негу. Но что-то нынче мне тоскливо: Я так соскучился по снегу... Бежим по этому же лугу Как час назад, как день, как век. Мир будто движется по кругу. Я так устал... Когда же снег? И вдруг, как будто вниз с обрыва Ч Удар и боль, оборван бег... И дым шрапнельного разрыва Как чистый снег, как первый снег. Мне снег покоем обернулся И долго плыл в бреду, увы. Но вот случайно я очнулся И показалось -- рядом Вы! Да, я, конечно, обознался, В глазах плыло, как в том бою... Я победить себя старался, И вот теперь уже встаю... PS. Смотрю в окно и вижу прелый, Замерзший, позабытый стог И первый снег. Такой же белый Как госпитальный потолок. ПИСЬМО В ГОСПИТАЛЬ. Простите меня за молчанье, мой друг, На ваш треугольник последний. Я ездила к бабушке в Санкт-Питербург И только вернулась намедни. Прочла -- обомлела. Какая беда! Вы ранены, Боже всевышний! В бреду и горячке метались, когда Кружил меня вихорь столичный. Смеялась, плясала, не зная того, Что гибель Вам, друг, угрожала. Каталась на тройках и под Рождество Красавицу-ель наряжала. Лишь в