овавший в нем и ничего в нем не имевший, разве что моих родителей, которых забрала смерть и свела меня с ума. Я, как гонимый ветром странник, по разным пределам и среди разных сопутствующих мне фантомов, за что я оказался в этом логовище и должен страдать. Я " Бог. " За что? За богохульство! " Ты слишком прост в своем заключении. Я не ищу поклонения среди других, я не даю жизнь другим и не отнимаю ее, но я создаю свои сущности, которые почему-то именно здесь становятся страшными реальностями. Недаром меня предупреждал Омар Ограмович, что здесь я могу погибнуть. 78 Мой сосед молчал. Он тихо постанывал и звал Мананну. Его мечта оставалась мечтой: будь она Лизой ли, Мананной ли, все равно. Я ощутил наступление холода. Руки стали деревенеть, ноги почти уже не чувствовались. " Начинается... " брезгливо сказал Лапа. Я с ужасом и нетерпением ждал неведомого. Но страх и тоска исчезли из моего сердца. Лапа своим рассказом многое объяснил мне. Все, находящиеся на этом острове, обмануты своими иллюзиями, мечтой и прочей фантасмагорией. Это не физические особи, а материализованные мечтания и желания. О, этот странный остров! А если попытаться измышлять здесь, создавая фантомы именно на этом острове? Может быть, что-нибудь удастся изменить в своей судьбе? 79 Высокий молотильщик зерна Жакино и коренастый сапожник Пьер бродили в поисках хлеба насущного по Монтобрану и с горечью и тоской вспоминали своего друга лекаря Бордони, который в горячечном пылу назвался неким Скалигером и завел веселенький, как им казалось, роман с вдовушкой Николь. " Говорил я тебе, олух, " обращался Жакино к Пьеру, " что нельзя их до официальной свадьбы оставлять вдвоем. А теперь поди-ка сыщи их! " Ох, верно, " вздыхал Пьер и смотрел подобострастно на высокого и злого Жакино. " Что будем делать? " Вспомни лучше, как постарели мы и они, как ноги Николь стали лиловыми, как две рачьи клешни, как она выгнала нас. Было такое? " Да, " утвердительно мотнул головой Жакино. " Мы с тобой должны пуститься следом за нашим другом его же путем. " Не понимаю, друг Пьер. " Надо выпить крови старика Жана Понтале. Этого брадобрея. " Ну что ж, пошли к цирюльнику. У ворот, как и прежде, их встретил лай целой своры собак. И после недолгого отсутствия явился не слуга, а сам старик Понтале. " Чего желаете, бездельники и хулиганы? " Желаем узнать, где наш друг с твоей девкой с красными ногами и желаем, если их нет в твоем доме, отправиться вслед за ними. Ворота распахнулись, и они увидели перед собой крепкого и веселого Жана Понтале с бритвой в руках. Но гости не испугались. "Мы все твои проделки знаем, " начал было Пьер. " Нам надо к другу нашему " лекарю Бордони!". Бодрый старик улыбнулся, взял две дубовые кружки, разрезал себе вену и нацедил им по полной " своей черной крови. " Пейте ! " сказал он несколько ошалевшим гостям. Что случилось с ними после того, как они опрокинули с опаской две кружки крови цирюльника, они и представить не могли, но оказались на Тверском бульваре, под вечер, где прогуливалась толпа незнакомых им людей в странных одеждах, со странно звучащей музыкой из рук. Пьер и Жакино тоже устроились на скамейке и стали осматриваться. " Во, парни классные, ништяк, " казали две юных подружки, остановившись напротив них и рассматривая их в упор. " Вы, че, иностранцы? Жакино крякнул и ответил на чистом русском языке: " Нет, киска, мы, как говорится, "новые русские", вот вышли из банка подышать и повалять дурака. " Да-да, " тут же сориентировался Пьер и закинул нога за ногу. " Ой, как хорошо, " воодушевились девочки. " А то мы без клиентов. В ресторане не попрыгаешь, там отстегивать надо Кондеру. А по улицам одни чурки шныряют нищие. Можно с вами повалять дурака? " Как вас зовут " для начала? " спросил расхрабрившийся Пьер. " Фора и Анела, " ответила за двоих длинноногая красивая девушка с каштановыми волосами. " Жакино, " шепнул Пьер, " я хочу быть именно с Анелой. " Дурак ты, еще не известно, чем кончится. Что они к нам просто так подошли что ли? Ладно. Девочки порхнули на скамейку и тут же закурили сигаретки с каким-то дурманящим дымком. Жакино недовольно повел крупным носом. " Не нравится? " обиженно спросила Фора, которая примостилась с Жакино. " Да нет, просто не пробовал никогда такого дыму, " неуклюже ответил Жакино. " Тогда зачем дело стало? А? " встряхнулась Фора и сунула папироску в рот Жакино, который чуть было не поперхнулся, затягиваясь сладковатым дымом. Не отстал от Жакино и Пьер и через некоторое время они чувствовали себя крутыми красавцами, которым море по колено. -- Эй, мент засраный, ты че ходишь туда и обратно? - пристал к милиционеру высокорослый детина Жакино. Платон подозрительно посмотрел на загулявшего бугая, скромно и молча отошел подальше от них и спрятался за дерево. - Да ты почище Кондера будешь, - сказала Анела, оторвавшись от прилипчивого Пьера. - Пойдемте-ка к нам, у нас всего навалом: и дурноты, и выпивки, и постелей. Как, согласны? - Только как с деньгами? - сурово спросила Фора. Жакино самодовольно и вызывающе похлопал себя по карману вельветовых штанов. - И за карманами кое-что есть! - громко захохотал он. Они встали и направились в сторону Гоголевского бульвара. За ними следом, перебегая от дерева к дереву, перемещался Платон. Домик был неказистый, но крепкий. Ворот никаких, собак тоже. На третьем этаже Фора чем-то щелкнула и зажегся свет. Прошли в комнату - и ,в самом деле, желтые диваны, стол, заставленный питьем и закуской. - Сыто живете, - задорно вскричал Пьер, наливая себе фужер шампанского. - За вас, девушки! - Пора приступать к делу, - шепнула Фора Анеле. И та молча и согласно кивнула головой. - Мальчики, - ласково продолжала Фора, - надо всем раздеться, чтобы между нами ничего лишнего не было, или кайф весь поломаем. - Не понимаю, зачем ломать кайф? - недоуменно сказал Жакино и начал стягивать с себя одежду. За ним поспешил сделать то же самое и Пьер. Голые французы пятисотлетней давности стояли перед двумя русскими девушками, которые любили Скалигера и потеряли его, как им казалось, навеки. Жизнь их стала проходить только так: в поисках клиентов и в слабой надежде на то, что когда-нибудь они испытают то же, что испытали со Скалигером. По не известно каким причинам, но им обеим казалось, что эти два парня из Франции чем-то были близки к пропавшему Скалигеру. Что-то неуловимое притягивало к их, собственно, весьма посредственным физиономиям. Только они приблизились друг к другу, в дверь постучали и довольно нагло. - Не открывай, - сказала Фора Жакино, который пошел было голым навстречу звонку. - Почему нельзя? Ведь это ваши комнаты? - Ну хотя бы штаны надень, - горько сказала Анела, разглядевшая нечто меж ног высокорослого Жакино и надеявшаяся на приличный с его стороны жест. На пороге стояли Платон и Кондер. - Эй, вы, пидорасы, а ну вываливайте отсюда! Мы сами здесь разберемся, что к чему! - зычно крикнул он в лицо опешившему Жакино. -Да-да, и не вздумайте бежать в окно, хотя его и нет, - скромно добавил Платон. - Неужели ничего не получится? - вновь шепнула Фора подошедшей к ней Анеле. Молотильщик зерна Жакино обхватил голову Кондера двумя ладонями так, что она треснула, как орех, а шустрый и коротконогий Пьер в это момент ловко выбил пистолет из рук Платона и выстрелил ему в задницу. Платон потерял сознание и упал животом на пол, а из задницы тем временем булькала кровь. - Надо ее чем-то заткнуть, - сказал Пьер и сдернул со стола желтую скатерть и прикрыл ею Платона. - Посмотрите-ка! -позвала всех Фора к столу. - Видите, рукой Скалигера написано: "Идите все ко мне, в Россию-остров. Ко мне, мои фантомы и друзья". - Так кто же из нас фантом, а кто друг? - спросил Жакино и посмотрел на Пьера. - Наверно, мы, ведь мы из пятнадцатого века. А вы в каком? - Мы, - задумавшись, ответила Фора, - вообще вне любого века, но знаем, что такое Россия-остров. Это страшная страна. Вне ее -сходишь с ума, внутри ее - претерпеваешь страшные мучения. И выбора нет. Такого выбора не было и у Скалигера, или по-вашему, Бордони. Я никогда не понимала Юлия, - продолжала говорить страстно и увлеченно Фора, - я думала, что он бредит, оставаясь наедине с самим собой, то теперь я многое осознала: не там родина, где сердце и плоть, а там, где ум и безумие. Вот его безумие постоянно находится на острове-Россия. Там его должны окружать созданные им фантомы, которые стали вдруг страшными реальностями. - Вы готовы помочь мне в борьбе с ними? Жакино и Пьер замялись. Они не думали, что спустя пятьсот лет им придется иметь дело с каким-то Скалигером, да еще с его врагами, суть которых была им неясна и чужда. - Девочка! Ты все время очень много говоришь, а подошла к нам и привела нас к себе вместе с подругой с одной целью - порезвиться. Если этого не получается, то мы уходим. Нам и случившихся приключений хватает. - Надо кончать с этими наполеонами, - резко высказалась Анела и нажала кнопку, которая скрывалась за портьерой. Место, где стояли Пьер и Жакино, распахнулось и они рухнули в подвал с криком и проклятьями. - Вы правильно поступили с этими образинами, - послышался голос. Фора и Анела обернулись на дверь. В ней стояла Николь и улыбалась. - Вы ищите Скалигера, а я ищу Бордони. Их разделяют века, но это не имеет никакого значения. Скалигер и Бордони - одно лицо. Только Скалигер - безумно болен. Я знаю это, и своей болезнью он заразил вас всех. Вы не понимаете - кто вы! Я - фантом, я произведение Жана Понтале. Я спасла Скалигера и выпустила его к вам. Но не учла его богатого воображения: его фантазии заменили ему реальность. - У тебя лиловые ноги, сука, - разозлилась Фора. - И не тебе нас учить: что мы понимаем, а что нет. Да, мы живем в мире болезненных фантасмагорий, мы порой не ощущаем, где заканчивается "Я" и где начинается "МЫ". Но я, по крайней мере, знаю, что такое любовь. - И я тоже знаю, - откликнулась задумчивая Анела. - Девочки, вы еще глупенькие, и не можете оценить то, что я вам сейчас говорю. Вами владеет страсть, а Скалигером, я повторяю, овладело безумие, и только мы его сможем спасти, или его всю жизнь будут преследовать кошмары. - Но разве ты не кошмар? - спросила Фора. - Ты, с лиловыми ногами, да еще из пятнадцатого века! Это что? "Спокойной ночи, малыши"? - Мир не так сложен, как ты полагаешь. И ты можешь оказаться в пятнадцатом и двадцать пятом веке, если я захочу. Но захочешь ли ты? Ведь там не будет безумия Скалигера. Да вот вам Алексей Федорович все объяснит. Он, кстати, из вашего времени. 80 Скромный старичок в шапочке на круглой голове, подслеповатый, вошел в комнату, где разыгрывались плотские и интеллектуальные побоища. Он сел на кресло, осторожно пододвинутое ему Николь, и начал говорить: "Семантика жизни такова, что ее силлогизмы никогда не смогут быть вскрыты ни в будущем, ни в прошлом. Все уходит со временем: речь, мысль, дефиниции, остается в ушах мелькнувший звук, который тоже держится всего лишь какое-то мгновение. Мы живем в обреченном времени. Нам говорят, но мы не слышим. Нам говорят, что скоро конец, что не надо торопиться к этому концу, но мы постоянно и настойчиво жаждем дойти во всем до сути. А это - гибельный и античеловеческий процесс. Все, на что способна голова человека, - это запомнить и воспроизвести. Мозг - ленив и не любит творить, он любит повторять. Поэтому все повторяют друг друга. Христос повторяет Будду, его повторяет Мухаммед и так далее. Первое слово было за безумием. Его-то и сказал именно Скалигер. А подобное слово может быть приложимо только к определенной этнографии, каковою вы и являетесь. Надо не любить, надо не желать, надо учиться сопонимать, сочувствовать, в этом только соитии - благо. Ваши организмы - это большие раковины, в которых бьется шум жизни, в которых скрываются символы, числа, имена; расслышит их только Скалигер. Алексей Федорович умолк и вышел, поднявшись с кресла, из комнаты. Фора и Анела поняли только одно из его речи: Скалигер в опасности, потому что он один такой на свете, он, создавший неведомый мир и ведущий его за собой. - Где он? - обратились они к Николь. - Не волнуйтесь, я вам покажу Только выпустите из подвала Жакино и Пьера. Фора опять дернула за портьерой, и из подвала выскочили голые Жакино и Пьер. - Одевайтесь! - грозно сказала Николь. Те без лишних слов выполнили ее приказ. - А что с этими? - спросила Фора. - Они оживут, и мы их еще не раз встретим, - усмехнулась Николь. 81 Милая сексуальная Грета, как мне не хватает тебя, как мне не хватает твоей нелепости и раскованности, твоего неистощимого секса, который свидетельствует лишь о твоей поразительно могучей жизненной энергии и любви к окружающим объектам: будь то человек, зверь, растение. Где ты, Грета? Мои лекции в Германии кончились, ты выбежала из кафе после случившегося с негром Ликанацем, и я тебя больше не видел. Кого ты сейчас соблазняешь своей кошачьей попкой и о кого трешься своим милым беленьким личиком? Мне так плохо в этой темнице, где меня гложут, где некая Лапа произносит гадкие вещи, а генерал-колобок грозит неимоверной казнью. Возможно ли это в Германии? Конечно, нет. Цветущий край стабильного покоя, стабильных мошенников и в меру культурных воров. И какое пиво! Эх, сейчас бы пивка! - Чего захотел? - проскрипел Лапа. Я не обратил на него внимания. По мне уже давно что-то ползало и усердно чавкало. Тело мое уменьшалось. Чтобы разглядеть все же, что происходит, я снял с левой руки лайковую перчатку, и вместо ладони обнажился узкий клинок пламени. Я нисколько не удивился тому, что увидел. По моему телу ползал Ликанац, только в другом обличье: был он толстый, гладкий, похожий на большую гусеницу с зубами, да к тому же еще улыбающуюся. Увидел его и Лапа. - Ну и мерзость! - воскликнул он. - Это мой давний знакомый, - успокоил я его. - А что же он нас жрет? - Его куда направят, то он и делает. Хочешь - на тебя направлю? Лапа испуганно задергался. Я повнимательнее его разглядел. Да, руки были мохнатые и сильные, лицо тоже напоминало моего недавнего собеседника из Германии. "Ба, - подумал я, - а это Карл Вениаминович Стоишев! Бухгалтер". - Вот мы с вами и встретились, Карл Вениаминович! Вы рады?! - Я вам всегда говорил, Скалигер, что числа определяют бытие, а не имена или слова. Теперь вы мне поверите? - Почему я это должен сделать? - Потому что у вас, кроме руки и головы, почти уже ничего не осталось. И в самом деле, Ликанац незаметно и не больно почти всего меня обожрал. Я был в таком окоченевшем состоянии, что не заметил, как превратился в обрубок. Слезы наполнили мои глаза. Как жить? Что делать? - Вопросы, которые вы задали сами себе, менее всего должны вас беспокоить. Вы придумали фантомов, теперь здесь же они воссоздадут вас. Успокойтесь. В голосе Карла Вениаминовича звучала надежда. Наевшийся Ликанац отполз в сторону и начал преображаться: сначала в негра, потом в андрогина, потом в официанта. Как только он стал официантом, я крикнул ему: "Остановись!". Ликанац послушно замедлил и остановил свои превращения. - О, Скалигер! Я вас узнал. - Да ты же меня всего объел, подлец ты этакий! - Не тревожьтесь. Ваш напарник пугает вас напрасно. Через некоторое время вы все получите обратно и в лучшем виде. - Если бы не моя рука, я бы тебя не то, чтобы не узнал, но и не увидел. - Ваша рука - это рука всех ваших фантомов. - Нет у меня больше моих фантомов. Платон, которому я доверял больше всех, которого воссоздал из небытия - предал меня какому-то генералу, упрятавшему меня в это подземелье. - Это не подземелье, - ответил Ликанац, - это "Отделение No 6". Разве вам этот порядковый номер ничего не напоминает? - Не хочешь ли ты сказать, что это "Палата No 6"? - Вы удивительно литературно образованны. - Допустим. А кто же этот Лапа? - Оппозиция генералу и вам. - Не понял. - Это вполне реальное существо, короче, фермер. Мы его здесь специально держим, чтобы знал, кому, что давать и с кого, что брать. - Так вы, подлецы, еще и рэкетирствуете! - Но жить-то как-то надо. Вас все нет и нет. То вы пропадаете, то появляетесь. Манны небесной нет. Утешений никаких. Вот и взяли лохмача за яйца: давай - корми. А он ни в какую. - Что же ты молчишь, Лапа? - Я слушаю. Я не знал, что ты в самом деле всемогущ, Скалигер. - Ладно, ползи к генералу и скажи, что Скалигер хочет поговорить с ним о весьма важных проблемах его существования. А мы за тобой следом - люк не закрывай. Ликанац раздулся до небывалой ширины и вышиб люк одним махом. В теплом подвале генерал и Платон чаевничали. - Что за безобразие?! - завопил генерал. Ну, конечно же, как я сразу не узнал преобразившегося Гришку Ручинского, который еще в недавние времена спер шинель Платона. С ним и речи быть не могло. Ликанац понял мои мысли и захлебнул его всего вместе с Ветхим заветом. - Скалигер, я вас должен буду покарать по закону! - твердо произнес неумолимый Платон. Я почувствовал себя плохо, и мне показалось, что я растворяюсь в воздухе. Стоишев, Ликанац, Платон расплывались перед моим взглядом, и я, схватившись за крышку стола, присел на стул, на котором только что сидел генерал Ручинский. Я таскаю вас за собой, как шлейф, я не могу избавиться от вас нигде: ни в пространстве, ни во времени, ни в мозге своем, ни в мыслях этого мозга. Я нахожусь на пределе. Разорвите меня на части, отрубите мне голову, только дайте покоя и забвения. Вся моя душа облита кровью, все мои думы, так или иначе, возвращаются к родителям, которые то появляются рядом, то исчезают, то опять появляются в других образах. А мне не нужно их подобий. Мне нужны они. Я хочу жить простой жизнью. Что же случилось со мной? Я уже не выдерживаю. Я не могу на этом острове владеть собой. Я подожгу его со всех сторон, чтобы на нем сгорели все вместе со мной. Недавно поедавшие, угрожавшие, поучавшие куклы молчали. В из глазах были тоска и безразличие. - Эх ты, горе луковое, - обхватил мое плечо Терентий Щуга и повел в свою избу. - А еще Бог! Я от неожиданности разрыдался у него на плече. - А где Лиза? Или, нет, Мананна? - Ты и впрямь, нездоров. Лиза тебя давно ждет. А вот Мананна ты говоришь, такой у нас не водится. Эхма, сук еловый, едрена вошь. Я шел следом за Терентием. Зачем Лиза мне все врала, что он ей отец? Зачем она придумала эту страшную быль? А, может, придумал я? Никогда никому не верьте, если даже вас ведут в нужном вам направлении и если вас ведет близкий и преданный вам друг. Вообще, на этом свете мало чему можно верить. Можно верить Богу, можно верить родителям, но я сам - Бог, а родителей моих давно уже нет. И я шел следом за Терентием, рыдая и спотыкаясь, но не верил ему. Не верил, что он приведет меня к Лизе. К той Лизе, с которой начались все мои злоключения на острове. И я не ошибся. Мы шли уже третий день. А избы не было видно. - Щуга, - спрашивал я его, - где же изба? А он только пожимал огромными плечами и шел, шел дальше. И молчал. Сибирь - красивое место. Есть тропинка, может быть, звериная, тогда пройдешь по ней и дойдешь куда-нибудь. А нет таковой тропинки, то будешь продираться через бурелом, пока ноги не обломаешь. Я шел за Щугой, который, конечно, знал все тропинки и мог любоваться этим зеленым морем тайги. Голова моя постепенно прояснялась, глаза светлели, черное пальто покрылось голубоватым пушистым снегом. Приятные ощущения охватили меня, и я вспомнил, что ровно год назад остался без матери, а потом и без отца. Вспомнил, что познакомился с Форой, вспомнил и соседку по квартире отца, Ангелину Ротову. Вот женщина-то была! Что же я с ней сделал? Не помню. Потом объявился брат. Я что-то и с братом сделал. И тоже ничего не помню. Вот иду черт знает куда, черт знает за каким-то Терентием. А что мне наговорила про него Лиза? А кто такая Лиза? Деревенская девка из избы? И почему я должен ее видеть? А ужас какой я пережил в этом люке! Лапа-мерзкий, Карл Стоишев, а прикидывался всего лишь бухгалтером, а этот генерал - кто такой? Чего ему от меня надо? Может быть, я случайным образом оказался в его месте и мешаю ему? Нет, я никому не хочу мешать. Я должен не идти за Терентием, а исчезнуть тихо. Мысли в голове, которая вновь отяжелела, налилась свинцом, на миг просветлели, и я потихоньку свернул с той тропы, по которой, рассекая воздух, шествовал Терентий Щуга. Я сам найду свою дорогу. Пойду туда, не знаю куда. Найду то, не знаю что. Я улыбнулся своей детской хитрости, которой обучила меня еще в детские годы моя бабушка. Щуга не заметил моего исчезновения. Я оказался один на один с зеленой массой, которая становилась то черной, то бурой, то фиолетовой. Я находился будто в другом мире. Я сел на пенек и пригорюнился. Что за жизнь моя такая? Ничего не могу довести до конца. Вот хотя бы трактат. Слово - это так важно для людей! Не будь его, мы все бы разбежались вот по такой лесистой местности и не знали бы, что есть Шекспир, Гете, что есть Данте, что есть Скалигер. Да, я не стесняюсь вставлять себя в этот список, потому что я гениален. Пусть пока ничего реального я не создал, но возможно ли гению создать что-либо реальное? Ни один из них так этого и не сделал. Если сделал, то только наметки, только первые штрихи, которые люди подхватили и считают совершенным образцом их деятельности. А я творю свой мир в голове. И разве кто-нибудь из них мог бы соперничать со мной? Все мое повествование закручено и перекручено невозможным образом, а читать все равно интересно. И никто не знает, даже я, кто сейчас может появиться передо мной, пока я сижу на пеньке и что-то обдумываю. А что я обдумываю? Да, ничего. Просто хорошо сидеть на пеньке, смотреть на снег, вспоминать нечто милое из своей темной и безумной жизни. Много ли больных и умалишенных бегает по просторам острова? Кто знает? Все умалишенные почему-то сбиваются в большие соты городов, строят дома, канализации, банки, высотные здания, казино, публичные дома с саунами и ездят на широких, как корыто, машинах. Зачем они это делают? Ведь жизнь заключается не в этих преходящих прелестях быта. За эти прелести ты все время борешься с кем-то, чего-то боишься, даже если хоть раз выберешься отдохнуть, то и там, в далекой заграничной стране, переживаешь: подцепил Спид от дешевой проститутки или нет? Вот в чем вопрос. Мне скучно с моими современниками. Они суетливы, лживы и скаредны. Помыслы их не распространяются дальше материальных благ. Такое ощущение, что современный мир впал в прагматическую бездну и выбраться из нее не может. Ему нужна помощь. Но никто ему не поможет, так как старикам не помогают, а их убивают. 82 Анела, ты была рядом со мной, ты любила меня, твоя улыбка светилась при виде меня. Куда ты исчезла? Твои шоколадные волосы и высокие коленки, наше море, по которому мы с тобой уплывали на коммерческом матраце, - ты все это помнишь? Анела согласно кивнула головой и поправила мой черный шарф, усыпанный еловыми иголками и снегом. - Я так и думал, что ты, первая, придешь ко мне, Анела. - Скалигер, с тобой нехорошо. Ты можешь потерять не только меня, но и нас всех. Хотя ты должен всех потерять, тогда тебе станет значительно лучше. Ты хоть немного понимаешь, что с тобой происходит? - Если бы я не понимал, я бы не был Скалигером. Из вас никто не спасет меня. Даже, наоборот. Странное поведение многих моих фантомов на этом острове заставляет меня держаться настороже. Я боюсь своих созданий. Бог боится своих созданий! Я рассмеялся. - Придет тот час, когда на этом острове не останется никого: ни меня, ни вас, тем более, ни Щуги с его Лизами и Аграфенами, ни генерала, ни полуреального Платона. Будет большая пустота. Ты знаешь, что такое большая пустота, Анела? - Знаю, знаю, мой дорогой Юлий. Фора нежно наклонилась ко мне и поцеловала в бледную иссохшую щеку. - И ты здесь, Фора? - Не только мы, но и твои друзья Жакино и Пьер. - Я думаю - и Николь недалеко, и Грета близко, и, конечно же, Аркадий где-нибудь уже сук ломает и бьет им зайца, а рядом с ним стоит и поучает Омар Ограмович. Эх, дорогие мои! Вы так и не смогли меня бросить. Но почему не видно Алексея Федоровича? - Алексей Федорович больше к нам не придет. Он не может покинуть недостроенного моста и, периодически прыгая с него вниз, меряет глубину реки, чтобы увести всех с этого острова. - Чем же ему этот остров не нравится? - спросил я Арона Макаровича Куриногу. - Алексей Федорович предполагает, что на данном острове не может эволюционировать нормальная жизнедеятельность мозга. Условия здесь таковы, что все время встречаются какие-то побочные эффекты, которые самым разрушительным образом воздействуют на интеллект. Он говорит, что это даже - не остров, в бездна, в которой карабкаются беспомощные организмы, вроде наших. Алексей Федорович, я читал твои труды, читал их, когда ты писал полуголодный, согревая свою макушку бархатной шапочкой. Я верил, что ты, уйдя в абстракции, будешь не столь жесток по отношению к реальному миру, что ты его пожалеешь, вот такой ущербный, изломанный жизнью и нежизнью, но ты не пожалел, ибо для тебя правда, объективная и никому не нужная, важнее всего. Ты стоишь на мосту, прыгаешь в ледяную воду и что-то соображаешь за всех нас - диких и молчаливых людей. А мы здесь, в этих лесных зарослях что-то предполагаем сделать, чтобы не так печальна была действительность, чтобы всем было, по крайней мере, плохо одинаково. Я позвал Омар Ограмовича. - Учитель, я долго не говорил с тобой. Ты учил меня принципам, ты в глубине времен ждал столетиями моего прихода, ты гнался за мной всюду и ты не раз умирал на моих глазах. Ты не менее Бог, чем я. Ты один - не фантом из этого окружения. Ты должен спасти этот остров. Ты должен убить Алексея Федоровича и принести мне его скальп. - Юлий, твои галлюцинации приводят тебя к крайностям. Я говорил, что наш с тобой конец будет обозначен здесь. Но, если ты не боишься этого, я готов сделать то, что ты велишь. - Иди, Омар Ограмович. 83 Сколько людей ученых, а сколько людей неученых? Так я - за большинство. Я за неученых людей, не блуждающих в придуманных мирах и живущих тем, что им посылают природа и бог. Вот Аркадию природа послала жирного зайца и он нежно делится с Лией Кроковной его зажаренной ножкой. - Ой, Аркадий, какой вы умелый и ласковый! А я всегда думала, что вы не годный ни к чему спортсмен. - Вы обижаете меня, Лия Кроковна, - сказал он, смущаясь Стоишевой и придвинулся своими мышцами к ней поближе. - Если бы вы знали, как я мечтаю о вас в своих девственных снах. - А я о вас стала мечтать в своих недевственных снах. Куринога оказался такой пошляк и скареда, что мне с ним не по пути. Пойдемте за деревья? А как же заяц? - Возьмем с собой. Все в теле Аркадия дрожало. Только они оказались за плотным кольцом лесного массива, Аркадий стал быстро раздеваться и остался в чем его родила когда-то мать. Он с удивлением смотрел на свое произведение между ног, от этого же произведения не отрывала лукавых глаз и Лия Кроковна. Она встала на колени перед Аркадием и сжала его двумя руками. Аркадий весь заполнился детской истомой и боялся пошевельнуться. Стоишева стала его лизать, потом, нализавшись вволю, положила юношу на спину и села на него верхом. И вдруг запела песню. Странную такую, давнюю и лиричную: "Зачем вы, мальчики, красивых любите?". Аркадий не понял, что это песня, вскочил с места и подхватил на руки Стоишеву и стал ходить с ней, возбужденный, по снегу и уговаривать: "Милая, милая, я люблю тебя всякую и навсегда". Скалигер все это видел. Но ни один мускул не пошевелился на его лице. Он стал думать, откуда в его голове могли взяться эти влюбленные и вспомнил: когда он был маленьким, то жили они в коммунальной квартире. В их квартиру вернулась из тюрьмы одна весьма интересная особа, якобы пострадавшая от сталинских репрессий, хотя соседи говорили, что она сидела за то, что продавала крашенные ковры. И вот, когда все уходили, она специально кричала Юлику: "Юлик, ты не выходи, дверь в ванну открыта!". Большего соблазна я не испытывал более никогда. Я наклонялся к замочной скважине и видел что-то потрясающее: красивое, мясистое, кроваво-красное, набитое густыми черными волосами. Вся дверь обливалась какой-то жидкостью. Но я ни разу не осмелился выйти сам. Лишь однажды, она как будто почувствовала или услышала мое горячее дыхание и прямо пошла к двери и распахнула ее. Взяла меня на руки и начала целовать, прижимать к своей душистой сильной груди, засовывать крупный малиновый сосок в рот, теребить то, что у меня уже немного приподнималось. Она утащила меня в свою широкую постель и раскинула ноги, и я тогда убедился, что мир - это не объем, это - не плоскость, что мир - это расщелина, бездна, которую не видно, но которая постоянно и неустанно нас зовет, и молодого, и старого человека. Она заставила лизать эту расщелину, изгибалась, охала, распустила на подушках пышные черные волосы и стонала. А я, как кролик или крысенок, работал и работал язычком. И вдруг почувствовал, как из этой расщелины течет сладкий малиновый сок, только бело-студенистый, как кисель в детском саду. Каждый день, когда отсутствовали родители, мы с ней только этим и занимались. Она была противницей мужчин, называла их скотами, грязными свиньями, и сама с большим удовольствием вылизывала мою грудь, ноги, подмышки, попку. Если бы я помнил ее имя, то я бы сейчас непременно восстановил ее. Но я забыл. Я помню все, но я все забыл. Остались какие-то монстры, которые не понимают меня, а только кружат вокруг меня, как мухи. Если бы знали, как скучно читать романы, как скучно все подгонять друг к другу, вырисовывать характеры, определять сюжет, выдерживать фабулу. Слава богу, что то, что я пишу, это и не роман вовсе, а большое и непонятное, растянувшееся на сотни страниц нечто о чем-то: обо мне ли, о моих ли галлюцинациях, а, может, о реальных лицах. Надо забыть, что мы живем в размеренном мире, что все люди подчинены, нет - не правительству, не глупым чиновникам, не умным и крутым мафиози, мы все, без исключения, подчинены времени, а проще - часам. Так порой не хочется уходить из сновидений, даже страшных, потому что там может быть все, что угодно, и без трагических концов: там может быть потрясающая любовь, потрясающая идея, да мало ли что! Во сне даже за совершенное убийство не отвечают, тем более за самоубийство. Как бы я хотел вернуться навсегда в сон, в это блаженное состояние человечества, а мне приходится таскаться по острову и вспоминать невесть что. 84 Мой мозг носил меня, как воздушный шар, по берегам и океанам моих бесчисленных грез. Они, единственные, принадлежавшие только мне, хоть как-то определяли мое бытие на этом острове, который неожиданно для меня приобрел размеры Земли, потом вселенной. Или только так казалось моему всевластному сознанию. Еще множество персонажей толпилось за кулисами его, просилось наружу, хоть словом, хоть репликой заявить о себе. Я не мог сдерживать их напора. И большинство из них вырвалось вперед. Ты долго собирала деньги, чтобы летом уехать с мужем, который с тобой не живет как с женщиной вот уже много лет. Ты тратишь деньги, и немалые, занимаешь, выкручиваешься, чтобы вывезти его на влажный песок, к морю, чтобы оставить меня среди пыльных зданий, вульгарных женщин с похотливыми глазами и трусиками, врезавшимися в тонкий кошачий зад, которым они постоянно манят меня и соблазняют в метро, в автобусе, на улице: - Извините, вы не знаете, как пройти налево? И стоит, и хлопает наклеенными ресницами, и облизывает губы, готовые впиться в тебя и высосать все, что имеется в твоем организме. А помнишь, как мы с тобой забрели в кафе? Потом уже, пьяненькие, пошли к твоей подруге, у которой оказалось двое детей, собака и не оказалось мужа. Коньяк лился рекой. Подруга, задрав юбку до великолепных атласных трусиков, исполняла лирическую песню, а ты, поймав меня на кухне, куда еще не проникли ни дети, ни собака, заставила овладеть собой и, пока я это делал, лихорадочно курила сигарету и смотрела в окно, возможно, предполагая, что там, за окном, стоит твой ревнивый немощный муж и тоже испытывает оргазм, который испытываю и я. О! Ты умела вытворять подобные штучки. Но имя твое я предам забвению. Никто и никогда не узнает, что, с любопытством прочитав маркиза де Сада, на следующий день ты встретилась со мной и, вся дрожа, заговорила о недостаточности наших отношений. Я все понял. Ты вошла в литературный раж. Да, ты была той, одной из немногих женщин, которая воспринимала слово как плоть, как основу реальной жизни. И если я тебе говорил "ложись", то ты "ложилась" не просто на спину, ты ложилась всем своим существом, кишками, позвоночником, мозгом, всей атрибутикой, которую дала тебе природа. Ты широко открывала карие с мохнатыми ресницами глаза и словно спрашивала: "И что теперь?" Засранка! Я всегда оказывался в нелепом положении совратителя, учителя и тому подобной мерзости. Я никогда не чувствовал в тебе партнера. Ты только давала и давала все, что могла. Больно, не больно, гадко, не гадко - бери. И я брал. И мне было противно. Словно я обожрал сироту, которой есть нечего. Ты потом всегда иронизировала, когда прихорашивалась, когда красила лицо, губы, ресницы, и становилась опять недоступной и желанной. Ты, видно, этого-то и добивалась. Звонила мужу на работу и говорила, что сейчас выходишь от подруги и направляешься к нему, чтобы вместе с ним провести обед, а сама, тем временем, покачиваясь на стуле, так аппетитно оттопыривала задницу, что я рвался, как бык, на тебя, срывая платье, трусики и внедряясь в черную бездну восхитительных ощущений. Ты ладошкой прикрывала трубку и стонала, и шепотом говорила своему подонку-мужу: "Я так тебя люблю. Ты такой сильный, такой нежный, такой чудный и неотразимый мужчина". У твоего телефонного визави наверняка мокли брюки от подобных признаний, я же трудился, как тракторист, над твоей пышной задницей и корежил ее, и мял, и не мог насладиться. Время летело, как для космонавтов. Не успел обернуться, а уже сутки миновали. Ты мучила меня. И вот ты уезжаешь. Звонишь, предупреждаешь, что тебя не будет несколько недель, что ты уезжаешь на юг, где ты будешь так же надувать мужа с каким-нибудь новым ромео. Милая сука. Я ведь тоже люблю тебя. И ты реальна, но и фантомна. Потому что я не знаю, когда ты захочешь увидеть меня, когда ты захочешь подсунуть мне свою полупьяную подругу и подразнить свое женское самолюбие. Ты для меня не кастальский источник, ты сексуальный источник, ты тревожишь еще мою плоть, только одной тебе это удается, да и то тревожишь прежде всего через больной мозг, влияешь на него словом, как раскаленной иглой, и мозг подымает все, что может принести тебе как женщине удовольствие. 85 - Что ты хочешь здесь, на острове? - спросил я тебя. - Мне любопытно смотреть, как ты деградируешь. Ты считаешь, что твои обрывочные, претендующие на поставангардистские измышления, писания на кого-либо произведут эффект? Ты ошибаешься. - Я это знаю. Я знаю, что чтение этого трактата, начатого моим двойником, наоборот, будет скучным и никчемным. Но я знаю также и то, что ты уже, как приколотая пером Набокова бабочка, не вылетишь с этой прожорливой страницы. Я волен: зачеркнуть тебя или оставить надолго, а, может, и навечно. Я до сих пор еще не решил - где фантомы, а где люди. А тем и другим - все равно, что им дают читать, лишь бы было много приключений, истории, секса, много было личных тревожащих душу и плоть воспоминаний. Вот я захочу и раздену тебя при всех. Я вижу твою грудь с мохнатыми закручивающимися волосками вокруг малиновых толстых и крупных сосков, твой гладкий живот, твою разросшуюся, почти мужскую растительность и вмещающую в себя значительную часть волос черную и одновременно красную и бордовую щель. Твои плечи ежатся от холода, твои гладкие прохладные ноги покрылись мурашками, твои губы полураскрылись и ты готова к любому приходу любого мужчины. Ну как? - Ты дурак. Я тебя жду. Возьми меня. - Может все-таки назвать твое имя? - Я тебе сама подскажу! - Не уверен. - Что ты знаешь о женщине? Ты, который путает Фору, Анелу, Лизу и сиамскую кошку. Ты, который совокупляется с придурковатой Капитолиной, пускающей слюну, а потом не избегаешь даже контакта с мертвой соседкой отца Ангелиной Ротовой. - Да ты знаешь все мои прегрешения? - Почти... Я знаю, что у тебя есть чистое неведомое тебе отношение к женщине, которую ты никогда не встретишь, разве что на этом острове и то только в последний момент. А момент твой будет страшен. И он скоро, очень скоро придет. 86 - Я выпустил тебя из мозга, только для того, чтобы ты видела жуткие вещи и пугала меня. Но ты ведь знаешь, что это невозможно, ведь я Бог. Вы избрали меня сами на этой земле, на этом острове. - Когда ты просыпаешься, о чем ты думаешь? - Я думаю о том, что напрасно я проснулся, ибо мир наваливается на меня и дает мне пищу. Которая мне не лезет ни в рот, ни в голову. Мир противен, мерзок, ничтожен. На душе дыра от тоски, которая выросла за ночь, и приходится ее целый день залечивать тем, что, бродя среди других тебе, подобных, понимать, что ты не в единственном числе. - А я, когда просыпаюсь, то смотрю на лицо своего не любимого, но больного мужа. И мне радостно. Мне есть о ком беспокоиться. Есть о ком думать и есть кого обманывать. Знаешь, как это помогает! Иметь такого неприхотливого человека-куклу, который всему верит, всем доволен, все слушает. Это просто прелесть. Я его за это и люблю. Вот сейчас повезу с твоего острова в теплые места, положу его на песочек, он у меня представительный, толстый, важный. Ляжет на песочек и будет чему-то улыбаться, даже, когда я откровенно буду флиртовать с аборигеном. - Я завидую тебе. Я бы даже поехал с тобой. Оторвался бы от этой слизи, которая тянется за мной многолицевым шлейфом и все время напоминает то, что я безумен, то, что я Бог, то, что я... Другой, совсем другой, чем вы все. У меня столько монстров позади, столько диких физиономий выглядывает из-за моего плеча, которых ты просто не замечаешь. Ужас. - А зачем же ты оказался на этом острове? Россия, кажется? Так? - Ты так говоришь, как будто впервые слышишь это название. - Россию слышала, но чтобы остров-Россия - нет. - Ладно, пойду я. А то Терентий догонит. И опять изба, опять щи, опять Лиза и прочая фантасмагория, которой не поймешь ты. Но прошу тебя, меня не забывай, помни. Ведь я всегда делал то, что ты хотела. Женщина без имени исчезла, как звезда, как лопнувший детский шарик. 87 Какой я дурак, думал я, идя по непроходимой тайге. Ведь совершенно спокойно мог бы улететь вместе с ней, с ее энергетической сущностью и избавиться от многих ненужных мне вопросов и проблем. Я что - хочу стать губернатором этого края? Какая нелепость. Я бегу, признаюсь себе, бегу от кошмаров, от людей, которые выдуманы мной и которые меня на этом острове могут уничтожить. Есть только одно место на острове, где меня никто не тронет, не побеспокоит, а сохранит и вылечит мою душу. Там живет моя бабушка Прасковья. Село Богоявленское. Только там я буду в безо