смертный? -- сказал Хоттабыч. -- Я здесь, и я здесь исполнить волю законов и дать тебе награду. Вечно служить тебе я не собираюсь, ибо ты столь мал, что я никак не могу понять, почему тебе дана была сила освободить меня. Я исполню три твоих желания. Только три. Не больше. Какие -- выберу сам. Проси меня, ибо просишь в последний раз! Дворец, значит, тебе тоже не понравился? -- неожиданно спросил Хоттабыч. -- Отказаться хочешь? -- Да нет, понравился. Хотя вообще-то насчет дворца ты прав, -- говорил Джинн паузами в еде. -- Но мы к этому потом вернемся. Хоттабыч, не обижайся и пойми -- я правда тебя ни о чем не прошу и не просил... -- Да? -- лукаво удивился Хоттабыч, -- а кто потребовал, чтобы я забрал подарки? Кто заставил меня рассказать историю моего заточения? -- Я не заставлял, -- ответил Джинн, ошарашенный злопамятностью своего сотрапезника. -- Но это другое... Я не просил у тебя даров и дворцов. Ты считаешь, что я заслужил награды... -- Высочайшей, величайшей из возможных наград заслуживает твой поступок! -- Но тогда ты можешь отблагодарить меня, помогая в вещах, которые мне действительно важны... -- С радостью я исполню любое твое желание. -- Ты можешь...-- Джинн секунду поколебался, -- остановить войну в Югославии? -- Остановить войну? Зачем? Над таким неожиданным вопросом Джинн задумался. -- Потому что это плохо. Люди гибнут. -- Люди гибнут не потому, что война, а потому, что создают общества, где нити их судеб сплетаются в общий узелок, переломляющий судьбу общества. И без войны они продолжат умирать от постоянного противостояния. -- Знаешь, как говорят: худой мир лучше доброй ссоры. Плохой мир лучше хорошей войны. -- Хорошая война имеет целью сделать плохой мир лучше. -- Но не делает! -- Мне про это ничего неизвестно. Думаю, что тебе тоже. -- Но хотя бы бомбардировки ты прекратить можешь? -- Я могу кое в чем помочь. Но не сразу. На это потребуется особое разрешение. Считай, что время пошло. А над временем я не властен. -- Ты не властен над временем? -- Нет. Никто не властен над ничто. Нельзя быть властелином того, чего нет. Время -- ничто. -- Как же оно пошло, -- ехидно спросил Джинн, -- если его нет? -- Он почему-то был рад, что Хоттабыч стеснялся признать слабость своей мощи. -- Само в себе. Внутри самого себя. Из ниоткуда в никуда. Как обычно. Время -- как незажженное пламя погасшей лампы. Что еще? Джинн попытался представить себя незажженное пламя погасшей лампы, потому что не мог вспомнить, чтобы ему приходилось когда-либо видеть подобное. Не получилось. Тогда он попытался представить себе время, идущее из ниоткуда в никуда. Но не то что идущего -- никакого времени он себе представить тоже не смог. Поломав над этим голову, он переключился на желания' -- СПИД можешь отменить? -- Могу, конечно. Только не буду. -- Как это? -- Представляешь ли ты себе настоящие последствия такого необдуманного шага? Джинн представил себе последствия, но ничего плохого не получилось. -- И что? -- А то, что в мире все на своем месте. Всегда необходимо иметь некое количество смерти в болезнях. Когда соотношение нарушается, на смену одной утраченной смерти приходит другая. Больше и сильнее. Болезни смерти несут воины особого рода -- это существа неживые и немертвые и одновременно мертвые и живые -- живая нежить. Смерть такой живой нежити дает многократную силу жизни смерти, а потому уничтожать нежить нельзя, потому что ее нельзя уничтожить. Такова суть нежити. Твое желание во зло. Проси добра. -- Э-э. Ну тогда... улучшить криминальную ситуацию, что ли... -- Уже улучшил. Джинн огляделся по сторонам: -- Как это? -- Разве ты не видел? -- удивился Хоттабыч. -- По-моему, это происходило при тебе. -- А-а. Нет, я имею в виду в целом... -- О благородный, ты все время просишь меня о вещах, которые, при всей моей сверхъестественной власти, находятся в руках высших сил, противостоящих друг другу в каждом из вас. Чтобы выполнить твою просьбу, я должен работать с вашим каждым отдельно. Даже если это отнимет у меня по мгновению на человека, я буду занят этим столько, сколько существую, потому что постоянно кто-то новый появляется на этот свет. Разве справедливо, чтобы за свою свободу я стал рабом постоянной работы? Проси что-нибудь для себя! -- Для себя, -- вздохнул Джинн. Вместо того чтобы исполнять его прихоти, Хоттабыч заставлял его придумывать желания, чтобы дать ему, Хоттабычу, возможность расплатиться. Да еще и нотации читал. Джинн совершенно перестал понимать, кто из них кому обязан и кто, выражаясь вероятным языком Хоттабыча, господин и кто слуга. Однако Джинн надеялся все же попробовать извлечь из Хоттабыча пользу. Он мысленно попытался сформулировать свою несовершенность без Этны, но решил не рисковать, а начать с чего-нибудь попроще: -- Для себя хочу... счет в швейцарском банке на пять миллионов долларов! -- В каком именно? -- спросил Хоттабыч после небольшой задумчивой паузы. Было похоже, что он в этот момент изучает различные финансовые институты Швейцарии. Джинн не знал, какие в Швейцарии бывают банки. Он даже думал, что швейцарский банк -- это такое одно место, куда вся крутизна мира сваливает мешки с деньгами. Подумав, он сказал: -- В самом главном каком-нибудь... -- Сложно определить, какой из них главный... "Кредит Суисс" подойдет? -- Подойдет. -- Пять тысяч тысяч? -- уточнил Хоттабыч. -- Ну, шесть... -- Может, сразу десять? Или сто? -- Нет, сто не надо, -- почему-то испугался Джинн. -- Шесть так шесть. -- Пожалуйста. -- Хоттабыч щелкнул пальцами и улыбнулся. Но сейчас же нахмурился. Помолчал, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, а потом спросил: -- Каков род твоих занятий? -- Я, э-э... программист. -- Взломщик? -- Ну, в общем, в том числе, ну да. -- Тогда все ясно. Я могу для тебя сделать только то, что ты сам не можешь сделать. Нарисовать деньги на счете ты можешь сам. Поэтому я для тебя не могу. Таковы законы волшебства. -- Но если я это сделаю, это будет нечестно. Это же будут фальшивые деньги! -- Не более фальшивые, чем все остальные. Если это сделаю я, это тоже будет то, что ты подразумеваешь под нечестно. Деньги ничего не стоят сами по себе. Они проявляют свою стоимость в использовании и употреблении. Ты отказался от величайших в мире сокровищ, которые больше и сильнее любых денег. Я не могу тебя понять. Джинн вздохнул. Нет, не зря он не доверял могуществу Хоттабыча. Вполне возможно, что, несмотря на всю его, Хоттабыча, кажущуюся современность, его могущество устарело и протухло от долгого хранения в банке кувшина. На минуту Джинну даже захотелось посмотреть, нет ли на дне сосуда срока годности, как это бывает с консервами. Для оправдания паузы Джинн налег на еду. "Надо послать этого мага к едрене фене, толку от него все равно никакого нет -- одни разговоры и неприятности. А без царских обедов я как-нибудь проживу, -- подумал Джинн, -- только все обратно пусть вернет". -- Послушай, Хоттабыч, -- насколько мог вежливо и дружелюбно проговорил Джинн. -- Ты правильно угадал, я действительно собирался просить, чтобы ты вернул все на свои места. -- Ты хочешь обратно свое жилище? Но посмотри -- я нарочно сохранил твою комнату без изменении. Ты можешь жить в ней, пока не привыкнешь к остальной части дома. Не беспокойся о его содержании -- эти люди будут прислуживать тебе вечно. И никто никогда больше не будет пытаться у тебя его отнять. Соблазн был велик. Но Джинн представил себе, что будут думать все его друзья, родители или знакомые и незнакомые люди. Вряд ли эту волшебную квартиру когда-нибудь можно будет продать или поменять на что-нибудь другое -- БТИ отменить не под силу никакому Хоттабычу. -- Знаешь, давай сделаем так. Я с удовольствием принимаю твой подарок, но только пока пусть все останется, как было раньше. А когда мне понадобится все в таком виде -- я тебе скажу. Можно? -- Как знаешь. Будь по-твоему. Но дозволь нам хотя бы закончить трапезу к разговор. Все станет прежним, когда я уйду, ладно? -- Конечно, вопросов нет. Ну и этого бандита -- тоже. Ну, в смысле обратно. Он вообще теперь будет образцовым гражданином. -- Я же сказал тебе -- это невозможно. Особенно теперь. -- Почему "особенно теперь"? -- Потому что его удел быть едой и очиститься через нечистоты. -- Я не понимаю, -- сказал Джинн, отказываясь верить в свои смутные догадки. -- Животному этого рода, -- продолжал уклоняться Хоттабыч, -- да быть украшением пира. Джинн почувствовал в горле тошноту и выплюнул на тарелку полупережеванный кусок говядины. -- Ты что, хочешь сказать, что это... он? -- Джинн пальцем показал на тушу, несколько вкусных кусков которой уже расхищались соками его желудка. -- А что тебя беспокоит? -- как ни в чем ни бывало поинтересовался Хоттабыч. -- Ты же знаешь, что многие животные были когда-то людьми. Не волнуйся, в этом мясе нет ничего человеческого. Настоящая говядина. Насыщайся. Джинн не знал, как реагировать. Его мутило и жгло изнутри. Он ненавидел Хоттабыча, ненавидел себя и весь мир, способный нa такие злые игры. Не сдержавшись, он залил золотое блюдо с фруктами рвотой. Слуги мгновенно унесли блюдо, убрали на столе все следы этого отчаянного действия к поставили перед Джинном серебряное ведерко, чтобы он больше не портил еду. Хоттабыч одобрительно посмотрел на него: -- О знающий! Ты, я вижу, прекрасно осведомлен о традициях Востока. Я рад, что наконец-то тебе понравилось то, что я предлагаю. Сейчас подадут птицу. -- Ты что, издеваешься надо мной, что-ли? -- кисло спросил Джинн через поцарапанное внутренней кислотой горло. -- Ничуть. Прости, возможно, ты неправильно понял меня. Я же сказал -- в этом мясе нет ничего человеческого. Это специально отобранное животное. В нем нет вообще никакой прошлой жизни. Это небесный бык -- бескровный. Если можно так сказать -- почти растительный. Кровь его осталась на земле, когда он был принесен в жертву. А того быка съедят свои быки. Или другие звери. Рано или поздно. Такова судьба всех быков. Джинн начал потихонечку успокаиваться. "Я просто идиот, -- подумал он, -- это все от нервов". И поэтому он обрадовался, когда Хоттабыч за десертом сообщил: -- Я должен оставить тебя. Меня зовут. Хранители Соломона готовы принять меня. Прощай. И после этих слов не стало больше никакого Хоттабыча. Джинн закончил еду и пошел в прихожую -- вымыть руки в фонтане и подобрать одежду. Она все еще была мокрой, и, поднявшись к себе, в свою до боли родную комнату, он развесил одежду на стуле и батарее, снял халат и, одиноко голый, забрался под одеяло -- попытаться заснуть, хоть и рано, -- чтобы скорее закончился этот проклятый день. Но день не закончился -- сон не шел. Джинн думал о том, какой он дурак, что не попросил Хоттабыча просто перенести его к Этне. Чего он боялся?.. Он знал, чего он боялся. Он боялся, что, встретив Этну -- живую и настоящую -- он перестанет о ней мечтать и тогда она будет просто обыкновенной девушкой, похожей на сотни тысяч других. "Ну и фиг с ним, -- подумал Джинн, -- все равно попрошу. Как только появится -- сразу попрошу. А там -- разберемся". И еще одно он вдруг понял: его нежелание просить Хоттабыча о чудесах -- чтобы он сделал его, скажем, принцем или, например, Биллом Гейтсом -- было вызвано страхом. Страхом, что, став кем-то другим, он перестанет быть самим собой, и эта утрата себя, пусть такого -- нерешительного, слабого и ненужного никому, кроме далекой виртуальной девушки, не знающей о нем ровным счетом ничего, -- будет утратой человека, который пришел на эту землю таким, и, значит, это кому-нибудь нужно. Полежав минут десять с закрытыми глазами, на веки которых, как на экран, его мозг проецировал картинки происшедшего с ним сегодня, от чего он продолжал повторно сопереживать все события, он услышал деликатный звонок в дверь. "Пусть арапы открывают, -- подумал он, -- с меня довольно приключений. Чего им всем от меня надо?" Но арапы, очевидно, и не думали открывать, потому что звонок повторился. Не настойчиво, а осторожно и отчаянно безнадежно -- звонивший как бы уже собирался уходить, раскаиваясь, что вообще пришел. Эта безнадежность подкупила Джинна. Он встал, собираясь набросить халат, но не обнаружил никакого халата, а нашел свою одежду чистой, сухой, выглаженной и аккуратно сложенной на стуле. И вся комната имела свой прежний застененный вид. Радуясь, что Хоттабыч сдержал свои обещания, Джинн быстро натянул джинсы и, задев велосипед, подошел к двери. Дверь оказалась приоткрыта -- защелка замка была сломана, а в дверном косяке торчала пуля. За дверью стоял незнакомый человек в перемазанной строительной пылью одежде. -- Простите, ради Хгоспада Бохга, шо так поздно, -- начал жалобно он, вытирая рукавом грязный лоб, -- мы торопылыся, як мохгли, та тильки поспэли. -- И он крикнул вниз, на пару пролетов лестницы. -- Робяты! Несь ее взад! -- Чего там еще? -- испугался Джинн. -- Та двэрь, будэ вона не ладна, шо ж еще хто-то? Вам тута начальство наше дверь малэныси спорчувалы. Ну, та мы ж новую-то и принэсли. Зараз поставим -- скорэнько, не волнувайтеся. На лестнице показались еще двое рабочих, с трудом волочивших упакованную в плотный полиэтилен дверь с косяком. Она была титановой, пуленепробиваемой, отделанной снаружи красным деревом и содержавшей в себе множество блестящих латунью хитроумных замков. -- Я ничего не заказывал, -- быстро проговорил Джинн, увидев дверь. -- У меня и денег-то таких нет. -- Та вы за хгроши-то не беспокойтэся. Хгроши, вони вже нэ трэба ж. Тута ж усе вже проплачено ж. Счас зараз зробим и уйдэм. -- Ну, о'кей. Спать не хотелось и не довелось. И Джинн пошел на кухню. Пить кипяток. Потому что чай у него уже кончился. Рабочие провозились несколько часов, сотрясая стены невероятным шумом, от которого соседи, вместо того чтобы выразить возмущение от нарушения тишины в канун рабочего дня, попрятались в щели квартир, как тараканы. Джинн пару раз предлагал кипяток рабочим, но те почему-то отказывались, ссылаясь на срочность работ и ограничиваясь короткими жадными перекурами. Работали они на удивление тщательно и чисто и даже перевесили со старой двери табличку с номером квартиры. Старую дверь оставили на старом месте -- она превратилась во внутреннюю, -- а новая, пафосная, служила теперь привлекательной обложкой. Когда все было закончено, остался только бригадир. Он настоял, чтобы Джинн принял работу, гордо демонстрируя нежность крепких замкоа и мягкость хода двери в петлях. Вместе с комплектом ключей, уходя, он передал Джинну небольшой очень плотный запечатанный конверт. -- Энто вот, шо вам тута бэспокойство було, -- пояснил он; -- начальство велели передать. -- Это что? -- с подозрением спросил Джинн. -- Та нам-то эта, знать-то не трэба. Тильки сказывали, шо вам. И усе. Та я-то так разумею, шо хгроши, ну, эта, бабки, -- неожиданно закончил бригадир на прощание и быстро удалился. "Гроши, значит, -- подумал Джинн, возвращаясь в комнату. -- Конвертик-то мог бы быть и потолще, тут максимум тысячи полторы. Хотя смотря какими купюрами. Если, скажем, пятисотками, то, конечно, больше. Интересно, как они оценили". Он оторвал от края конверта узенькую полоску и вытряхнул содержимое на стол. В конверте новенькими, слипающимися листами было две тысячи восемьсот долларов. Краткое содержание четырнадцатой главы Хоттабыч, заявивший однажды, что он -- слово, продолжает кормить Джинна баснями, не совершая никаких чудес. Джинн наконец решается рассказать ему о своих желаниях, но из этого не получается ничего, кроме пустой болтовни. Хоттабыч сообщает Джинну, что он ждет приема у ангелов-хранителей Соломона, который сейчас находится на Земле, чтобы договориться о встрече с ним и выяснить, кто он. Сославшись на то, что время этого приема настало, Хоттабыч исчезает, оставив Джинна рефлексировать по поводу немощи проявления своих желаний. Его квартира принимает прежний вид, а иностранные строительные рабочие устанавливают ему новую дверь и оплачивают неудобства -- компенсация от лихих людей, по тысяче с каждого из оставшихся минус долг Олегу. Впрочем, не исключено (ибо не все события происходят в поле зрения авторе), что этот минус образовали иностранные строители, и в таком случае величина этого минуса навсегда останется тайной для нас. Глава пятнадцатая, в которой ощущается близость конца Прошла ночь. Прошла, начав свое путешествие в прошлое, поднявшись с земли, уверенно и твердо, в полный рост, так, что космическая тьма, прореженная отголоском блеска ближайших спутников Земли, начиналась сразу у ее поверхности, и достать до неба можно было, просто выйдя на улицу или высунув руку в окно. Однако путь ночи оказался, как обычно, нелегким, хотя и по-летнему коротким. К его концу она опустилась на четвереньки под давлением первого света, замазавшего звезды и навалившегося ей на плечи, пока, наконец, она не поползла уже на брюхе и на нее окончательно не наступило утро, днем сменившееся, как обычно, обыденным днем. Для Джинна, которому с детства ночь была чем-то вроде поезда из вчера в сегодня и из сегодня в завтра, эта ночь явилась дорогой в тот же самый день -- он так и не смог заснуть, хотя и маялся от жуткой нервной усталости. Пытался занять себя любимым делом у компьютера, пытался читать, слушать музыку и что-то смотреть, пытался уговорить себя спать -- словом, пытался хоть как-нибудь убить время или хотя бы упрямую ночь, но она не поддавалась, и, намаявшись, к утру Джинн понял, что он остался во вчера. А это значило, что снова будет Хоттабыч, который теперь никогда не кончится, потому что в современном мире трудно навсегда заманить его в цирк при помощи такой простой наживки, как эскимо. Все предыдущие попытки извлечь из него пользу или, по крайней мере, хоть как-то с ним ужиться закончились дурацкими опасными приключениями, и Джинн решил, что он попробует еще раз, а потом надо будет от него избавляться. Но как? Известное выражение про джинна, выпущенного из бутылки, и применяемое в современном мире, например, к атомной энергетике, означало в том числе неподконтрольность неведомой силы и невозможность приведения ее в статус-кво. "Раз уж он появился из Интернета, надо отправить его обратно в Интернет" -- подумал Джинн. Мысль была тем более здравая, что если Хоттабыч, несмотря на все материальные подтверждения, просто глюк, то лучший способ избавиться от глюка -- заглючить его, заключить туда, откуда он взялся. И пропади они пропадом, этот медный кувшин, новая дверь и бандитские бабки! Однако как отправить его обратно в Интернет, было совершенно непонятно. "Хоть бы для начала в кувшин его снова", -- подумал Джинн. На рассвете он достал кувшин и долго разглядывал непонятные рисунки на крышке. Там были стертые треугольники и точки, расположенные несимметрично, но явно в определенном порядке. Там был какой-то знак, похожий на иероглиф, и загогулины разного размера, разбросанные без всякой видимой связи. Там были волнистые линии, расположенные по центру, изображавшие, вероятно, одну из четырех стихий, но непонятно какую: невозможно было определить, где у плоскости поверхности крышки низ и где верх. Были еще палочки и кружочки, расположенные попарно в четырех углах круглой крышки и повернутые по отношению друг к другу на девяносто градусов, как лучи свастики, так что под любым углом в одном из них оказывалось число 10, а в противоположном -- 01. Это показалось Джинну любопытным, и он попытался вспомнить, были ли при царе Соломоне арабские цифры, то есть мог ли он их знать. Он порылся в Интернете, но за два часа ему удалось накопать только, что арабские цифры были изобретены древними индийцами, а арабы их просто упростили, но когда -- не накопал. И что по одной из версий слово "алгебра" происходит от арабского "аль-джебр", то есть "еврейское" или "иудейское", и означает "еврейская наука", хотя по другой -- "исправление преломления". Это его запутало окончательно. Путала его и пустота, в которую он проваливался, плутая в паутине в поисках информации, на которую можно было бы если не положиться, то хотя бы опереться. Чем больше он плутал, узнавая, тем больше пустоты образовывалось вокруг, пожирая даже непреложные знания Джинном деталей мироустройства и расстраивая его. Чего стоит хотя бы довольно убедительное доказательство того, что никакого Соломона никогда не было в природе, а все, что от него осталось, придумали разные другие. Но последней каплей пустоты, заставившей его отказаться от дальнейших попыток понять хотя бы примерно смысл рисунков, стали сведения о том, что русское слово "цифра" происходит от арабского "сифр", то есть "пустота", -- так арабы называли ноль. И, скажем, фраза "ноль -- цифра пустоты" означает "пустота -- пустота пустоты", то есть ничего не обозначает, хотя и обозначает ничего и состоит из целых трех слов. И что полнота у арабов обозначалась числом 1001, отсюда тысяча и одна ночь Шахерезады. Была, несомненно, какая-то связь между пустым кувшином, из которого появился джинн через Интернет, этим сказочным числом из единичек и нолей, напоминавших о двоичности всего компьютерного, и рисунками на крышке кувшина. Но какая? Джинн решил поподробней расспросить об этом самого Хоттабыча, когда он явится. И он не замедлил проявиться. Как только Джинн встал из-за стола, он обнаружил, что Хоттабыч лежит на его тахте лицом к стене, закутавшись в свои первоначальные одежды. -- Хоттабыч... -- позвал Джинн. Но Хоттабыч не отозвался. "Он что, умер? -- быстро подумал Джинн. -- Разве джинны умирают? А если умирают, то что с ними потом делать?" Однако он не успел окунуться в настоящий страх, потому что Хоттабыч начал шевелиться и медленно повернулся к Джинну. И вот тут Джинн испугался. Хоттабыч был старик: седая борода, лоб, искореженный глубокими морщинами, и даже пигментные пятна на коже. -- Что с тобой? -- ошарашенно спросил Джинн. -- Ничего, -- вяло ответил Хоттабыч, глядя куда-то вниз за Джинна. -- Со мной -- ничего, оно поселилось во мне и ест меня изнутри. И недолго уже мне осталось. -- Что случилось?! Хоттабыч грустно поднял глаза на собеседника: -- Мерзок мир... -- Тоже мне, новость, -- саркастически усмехнулся Джинн. -- И давно? -- Смердная смерть повсюду, -- продолжал Хоттабыч, не обращая никакого внимания на усмешку. -- Везде смерть. Возвращаясь от хранителей Сулеймана, я думал найти утешение и защиту в этом мире. Я посетил мир, весь мир и даже край мира, где на закате тень от гор ложится на небо, но нигде не нашел я ни защиты, ни утешения. В песке в руинах лежат великие города, мертвые настолько, что и духи жителей не посещают их больше. И даже Иштар, богиня любви и смерти, оставила свой храм, и по развалинам Афродизиаса теперь ползают, как муравьи, маленькие желтые самураи с коробочками для сбора впечатлений. Смерть и любовь, две вечные чаши равновесия, слились воедино, и нет более любви; кругом одна смерть. -- Что-то, мне кажется, ты преувеличиваешь, -- сказал Джинн. -- Есть куча живых городов, просто все поменялось за три тысячи лет, но любовь -- она никуда не делась. Или, -- осторожно продолжил он, начиная подозревать, как ему казалось, истинную причину Хоттабычева расстройства, -- у тебя какое-то особое отношение к этой... как, ты говоришь, ее звали? -- О, -- грустно сказал Хоттабыч, -- у нее было много имен. И замолчал. Джинн попытался его утешить: -- Слушай, ну нету уже этой твоей многоименной, но на этом жизнь не кончается... -- Жизнь? -- перебил его Хоттабыч. -- Разве это жизнь? Что ты вообще знаешь о жизни? Жизни больше нет. Зачем ты нарушил мой покой, мерзкий мальчишка? Как ты осмелился сломать священное заклятие моего одиночества? Лучше бы я вечно томился в темнице тюрьмы кувшина! А теперь мне придется умереть. -- А разве джинны умирают? -- спросил Джинн. -- Да, -- просто ответил старик Хоттабыч. -- Как?! -- воскликнул удивленно Джинн. -- Они не рождаются в один прекрасный день, -- ответил Хоттабыч, буквально понимая Джинна, -- всего лишь в один, но имя этого прекрасного дня -- сегодня. Не рождаясь в сегодня, они навечно остаются во вчера. А вчера не существует как жизнь, потому что не изменяется. Но сегодня мне больше не нужно. И я решил умереть в мире. -- Что, прямо здесь? -- испугался Джинн. -- Не только. Я умру везде. -- Так ты, типа, не нашел этой своей... многоликой и теперь собираешься склеить ласты на тот свет, чтобы там с ней соединиться, да? -- Она не моя. Она не принадлежит никому, хотя обладает всеми. И на том свете ее нет и быть не может, ибо для нас тот свет -- это тьма. Это для людей смерть на этом свете -- лишь одно из рождений, как и рождение -- одна из смертей. А духи и боги умирают навсегда. Разве тебе не известно об этом, просветленный? -- Нет. -- Странно. Разве не знаешь ты, что мы подобны нерожденному живому слову -- мы есть и в то же время нас нет, и потому смерть для нас есть полное совершенное небытие? -- Н-нет. -- Как же удалось тебе, о незнающий, сорвать печать Величайшего Мудреца, если тебе ничего не известно о сношениях миров? -- Не знаю. -- Я убью тебя, -- просто сказал старик. -- Я убью тебя, и, свободный от тела, ты предстанешь Аллаху, и падешь ниц пред троном его, и попросишь за себя и за меня. Ибо небытие не даст мне прощения -- лишь забвение и пустоту. А твоя вина не даст тебе покоя. Джинн сначала подумал, что старик просто шутит. Но Хоттабыч смотрел на него спокойно и устало, и Джинн почувствовал, что такое мурашки по коже. Он еще вспомнил, что на его памяти Хоттабыч никогда не шутил: очевидно, чувство юмора не было присуще духам, являясь, как и бессмертие, исключительной привилегией людей. -- А сам ты не можешь там перед ним извиниться? -- сказал он первое, что пришло ему в голову. -- Аллах выбрал тебе грех, и ты выбрал себе грех, это дело между вами. Я не могу просить за тебя, ибо на мне лежит печать Сулеймана и грехов его и его власти. Ты же можешь просить и за меня и за себя. -- Я же тебя распечатал! -- Ты снял печать с кувшина, но не с меня, ибо я -- джинн Сулеймановой печатью. Без его печати все тела мои рухнут и душу мою разнесет в пыль пустоты -- на несметные тысячи, из которых будут новые души, но меня уже не будет никогда и нигде. Хоттабыч опять грустно замолчал. Джинн тоже молчал, не зная, как ему дальше быть. Вернее, как сделать, чтобы быть и дальше. -- Выбери себе смерть и собирайся, -- сказал наконец со вздохом Хоттабыч. -- Прощаться ни с кем не надо -- очень скоро вы все встретитесь снова. -- Что, все умрут?! -- Ты знаешь, время на небе и на земле проходит неодинаково... -- А может, тогда и не торопиться, -- осторожно сказал Джинн, принимая все ближе к сердцу расстройства Хоттабыча. -- Может, подождать, пока я сам -- того? -- Зачем? -- грустно покачал головой Хоттабыч. -- Твоя дальнейшая жизнь лишена смысла. -- Но для меня-то -- нет! -- Какое до этого дело мне? -- искренне удивился Хоттабыч. -- Ну хоть из милосердия... -- Это вредное милосердие, -- возмутился Хоттабыч, -- ты замусоришь душу памятью последующих событий жизни, и едва ли мой наказ тогда окажется для тебя значимым. Пусть это станет последним делом твоего праха. -- Хоттабыч, послушай, -- вкрадчиво заговорил Джинн, который вовсе не собирался раньше времени убеждаться в преимуществах жизни вечной, -- я понимаю, что ты очень расстроен из-за потери близких людей, ну то есть этих, как их там, джиннов... -- Потери? -- невесело ухмыльнулся Хоттабыч, -- Мои родные и близкие изменили себя, чтобы не быть рабами вашей алчной лени в проводах и шестеренках, как многие другие! Видит Аллах, я хотел бы быть с ними тогда, в годы великих сражений. Но за мои грехи я остался предателем в этом проклятом куашине, и теперь человек с печатью великого Сулеймана на груди и с именем Иблиса в сердце заставит меня служить ему, чтобы через меня мир был един для его власти! Отвечай, как ты хочешь умереть? -- Погоди, как его зовут, этого человека? -- спросил Джинн, делая вид, что не слышал неприятного вопроса. -- Имя его -- врата. И они не открываются смертным. Зачем ты спрашиваешь меня о нем? Я убью тебя, и ты сразу все сам узнаешь. -- Это, конечно, очень заманчивое предложение, -- нервно хохотнул Джинн, который из рассказа Хоттабыча ничего не понял, кроме того, что какой-то человек напугал Хоттабыча какой-то печатью до смерти в буквальном смысле этого неприятного слова. -- Я спрашиваю потому, что хочу знать, действительно ли тебе стоит его бояться. -- Откуда ты можешь это знать? -- Не забывай, -- сказал Джинн, которого вопрос жизни и смерти заставил хитрить, -- это я открыл печать Соломона. -- Ты же говоришь, что не знаешь, как ты это сделал? -- напомнил Хоттабыч. -- Ты же разумный человек! -- сказал Джинн, не обращая внимания ня ухмылку Хоттабьгча при слове "человек". -- Даже если я и не знал, как это сделать, то, сделав-то, теперь точно знаю -- как. И неужели тебе, всемогущему джинну, пристало бояться какого-то человека! -- В одном его слове больше власти, чем в семи я. У него тьма глаз и десятки языков. Он повсюду в мире, и нигде его нет, хотя он сам все время только в каком-то одном месте... -- И при этом он человек? -- Да. -- И ты его боишься? -- Нельзя его не бояться. -- Я же его не боюсь! Я смогу тебя защитить от людей. Ты только слушайся меня... -- Твоя храбрость -- от невежества, -- заявил Хоттабыч, -- и не надо этим гордиться. Ты уже выбрал себе смерть? Я могу сбросить тебя с великой высоты, чтобы сердце твое лопнуло в воздухе и стало воздух, могу сжечь огнем, чтобы сердце твое обуглилось и стало огонь, могу утопить на самое дно океана, чтобы сердце твое распухло от воды и стало вода, или погребить в землю, чтобы из сердца твоего росли цветы. Твое слово для меня -- закон. Как ты хочешь умереть? -- Да чего ты меня все время дергаешь! -- разозлился Джинн. -- Я все помню, нечего мне об этом постоянно говорить, ладно?! Ты что, торопишься, что ли, куда-то? Мы с тобой нормально разговариваем, а ты заладил, как попугаи, "сме-е-ерть", "сме-е-рть"! Успокойся наконец!!! -- Я спокоен, -- спокойно ответил Хоттабыч, -- и хочу теперь покоя тебе. Ты просто пытаешься отсрочить свершение казни. Но едва ли тебе стоит цепляться за то, к чему ты здесь привык, ибо я ясно вижу, солнцеподобный, что ты не от мира сего и чужд ему, как и он тебе! И поверь мне -- не так уж плох для тебя тот сает, чтобы его избегать. -- Он, может, и не плох, -- нервно заметил Джинн. -- Однако мне бы хотелось пока побыть на этом! -- Зачем? Зачем отрицать то, что ты не знаешь? И что имеешь ты тут такого, что тебя держит? Посмотри непредвзято. Детей у тебя нет, а и будь они у тебя -- это отдельные люди с отдельной судьбой, и ты б не был им нужен гораздо быстрее, чем успел бы осознать потерю. Твои родители живут своим домом, и для них ты навсегда останешься таким, каким уже давно не являешься и каким уже больше не будешь никогда. Твоя любовь не имеет плоти, и потому разлука с ней невозможна, она останется с тобой навсегда. А твои друзья не откажутся от своей суеты не только ради твоей жизни, но и даже ради твоей памяти. Дело, которое ты выбрал, позволяет тебе избегать действительности и действий в мире этом, а жить в другом, беспредметном, и именно потому ты выбрал его. В нем ты останешься, если захочешь. Подумай сам, -- ласково уговаривал Хоттабыч. "А ведь он прав, -- подумал Джинн, которому прикольной показалась перспектива с того света посылать и-мэйлы и участвовать в чатах -- все равно никто не догадается. -- Только что-то здесь не так". Он почему-то вспомнил про писателя, который утверждал, что у его книжки хороший конец. Хороший ли конец -- такой? И что, интересно, подумает писатель, когда узнает. Он почему-то представил себе, как писатель сейчас отчаянно рвет написанные страницы рукописи. Да ничего он не подумает! Возьмет себе какого-нибудь другого персонажа, и все. Однако интересно было бы прочитать, что он там написал или напишет... -- Подумай, что тебя ждет?! -- продолжал старик, пристально глядя в опущенные глаза собеседника. -- Суета, нескончаемая потребность добывать хлеб себе и тем, кто рядом зависит от тебя, болезни, обманы близких, пустое время, быт бытия. Что есть земная жизнь людей? Простая черточка между датами рождения и смерти на могильном камне. Настанет день -- и настанет так скоро, что даже по памяти тебе не удастся проследить, в какие пески навсегда истекло твое время, -- когда ты сам захочешь уйти от всего к свободе покоя, не в силах жить нигде, кроме воспоминаний о мгновениях, которые, будь они собраны воедино, не составят вместе и часа. И ты спросишь себя: стоило ли жить ради воспоминаний? Стоит ли теперь? Но тогда уже никто не поможет тебе, а сам ты будешь жестоко наказан, если осмелишься вмешаться и остановить череду своих пустых дней. Я даю тебе исключительную возможность, ибо никто более из благодарной дружбы не ответит за тебя перед Всевышним узелками своей судьбы. Выбери стихию, которая примет прах твоего тела, и пусть это будет той величайшей наградой, которую только я в силах тебе дать в благодарность за содеянное тобою. Выбери смерть. Джинн горестно молчал -- слова Хоттабыча отравляли ему сердце и пьянили разум. Он уже был готов сделать выбор, в пропасть которого его так беззастенчиво толкал коварный эфрит, движимый желанием иметь заступника перед своим покойным тюремщиком, но что-то удерживало его. То ли подсознательное осознание того, что выбор и есть действие и предлагаемая эфтаназия равна самоубийству и является просто одним из его многочисленных способов-путей, то ли простое недоверие к словам плешивого старика, самого уже стоявшего одной ногой там, куда он так сладкоголосо звал Джинна навеки погостить, то ли какая-то неведомая сила, легкое касание которой он чувствовал под кожей, словно бы мурашки по ней шли изнутри -- от ласковых пальцев, ищущих за что бы зацепиться... -- Я не оставлю тебя там одного, не бойся, -- дружелюбно продолжал Хоттабыч. -- Я сам отведу тебя к дверям Всеблагого и Всемогущего и лишь потом уйду навсегда. Скажи мне, что удерживает тебя, чтобы я помог тебе освободиться от пут... И тут Джинн, начинавший поддаваться притяжению небытия, вдруг отчетливо услышал за спиной короткую мелодию, которую его компьютер издавал только в одном случае -- когда в ICQ входил собеседник, вернее -- собеседница, так долгожданная Джинном. -- Хоттабыч, -- сказал осторожно Джинн, -- я думаю, что ты действительно прав. Но ты не можешь требовать, чтобы человек так ни с того ни с сего взял и умер. Я все-таки, типа, ну, привык, что ли, жить тут, и мне нужно время, чтобы настроиться, привыкнуть к мысли об этой твоей... как ее... -- Джинну почему-то не хотелось произносить слово "смерть", -- ну, другой жизни. Дай мне немного времени побыть одному. -- Я не могу дать тебе время, -- сказал жестко Хоттабыч, -- потому что у меня его нет. Решай сразу. И тут Джинна осенило. -- Убей меня! -- сказал он. -- Убей, если хочешь. Но когда я увижу Аллаха, я слова о тебе доброго не скажу, если ты не дашь мне время подумать! Здесь! Одному! Выбирай сам! -- Хорошо, -- сказал Хоттабыч, надуваясь гневом, -- у тебя есть десять минут. В это время я буду просить живых духов молить о прощении для нас. Согласятся они или нет, не знаю, но я вернусь сюда и, если ты не решишься, убью тебя из мести! Другого выбора у меня нет! И Хоттабыч исчез. Джинн повернулся к компьютеру и прочел следующее: Этна знает, что Джинн не получал от нее писем, хотя она и писала их каждый день. Этна догадывается, что Джинн писал ей, хотя она не получала писем от него. Объяснить, почему так произошло, она Джинну не может, потому что не хочет лгать, а правда столь невероятна, что он все равно не поверит. В результате Этна оказалась в информационной тюрьме. Ее выход в ICQ -- случайная удача. И она хочет, чтобы Джинн знал: он ей самый близкий на земле человек, хоть и самый далекий с точки зрения расстояний. Джинн не стал выяснять подробности, а только коротко спросил, каким именно образом ей сейчас удалось выйти в Интернет, чтобы закрепить этот образ и пользоваться им в дальнейшем. Дайва напомнила ему в ответ, что она в свое время пыталась создать новый принцип, изменив двоичную систему записи информации так, чтобы исключить отрицательную пустоту нуля -- не 0-1, а 1-2. Сама по себе новая система работала гораздо лучше, потенциально открывая немыслимые возможности. Такие, например, как восприятие компьютером снов пользователя. Но не была совместима ни с одной существующей в мире машиной или программой, находясь как бы в другой плоской плоскости, и потому реализована быть не могла. Джинн тогда в шутку предложил ей в принципе отказаться от двоичной системы, сделав ее троичной, по принципу 0-1-2, чтобы пустота ноля была возможностью пространственного расширения, но не являлась частью системы. Создать такую систему не на бумаге, а в реальном двоичном компьютере, перестроив его матрицу, ей удалось при помощи нескольких программ, написанных Джинном для хакинга. И именно благодаря новой системе, полностью совместимой со старой, вернее, вмещающей в себя старую, ей удалось обойти наложенные на нее виртуальные запреты и выйти в ICQ, даже не меняя номера. Однако ей не удалось избавиться от клейма серийного номера Windows, на базе которого были сделаны ее программы и программы Джинна, и теперь она должна их уничтожить, потому что после их связи вычислить ее и Джинна -- дело времени. Поэтому она просит его уничтожить свой компьютер и Windows, чтобы не подвергать себя опасности. Это было настолько невероятно, что Джинн даже забыл о нависшей над ним смертельной опасности. Он собирался ответить, что знает, как снять печать серийного клейма с Windows, в том числе и потайную, и что у его друзей в новосибирском Академгородке есть где-то в глухой России сервер-невидимка, физическое местонахождение которого невозможно установить через Сеть, и на кем можно спрятать все их программы. А с двоичной системой в троичную не пролезешь. Но не успел. Время, отпущенное его жизни Хоттабычем, истекло. И теперь Хоттабыч скова стоял у него над душой. -- Что сказали тебе твои духи? -- спросил Хоттабыч из-за спины. Джинн обернулся. Хоттабыч на этот раз был молод, весел и одет в блестящие кожаные черные джинсы и плотную облегающую синтетическую майку с логотипом Мг.В. От его волос и бороды осталась тоненькая извилистая полоска, проходившая по бритым голове, щекам, подбородку и замыкавшаяся снова на голове. Джинн облегченно вздохнул: -- Кончилась твоя депрессуха? -- Кончилась, -- улыбнулся Хоттабыч. -- Так ты сделал выбор или мне придется убивать тебя силой? -- Что, все еще не успокоился? -- Успокоился. Я и был спокоен. Я не меняю своих решений. Что сказали твои духи из этого ящика? -- Духи сказали, -- неожиданно для самого себя смело заявил Джинн, -- что ты должен вернуться туда, откуда пришел, или уйти в другой мир. А меня оставить на земле своим заступником перед земными царями. Вот. -- А они не сказали -- как это сделать? -- Нет, -- испугался Джинн. -- Тогда я брошу тебя в небо. Кровь твоя прольется в землю