жение - отсутствие покоя, - воскликнул безо всякой связи третий голос. - Твое физическое тело - всего лишь отросток, не более чем условное обозначение... Твое отражение в стекле вагонной двери и пассажирка напротив тебя, которая задумчиво уставилась в пол, - это два отражения одного... - Все желания исполняются, - мерно гудит четвертый, бас, - все намерения получают продолжение... Будь скотом или человеком, предметом или тенью предмета - ты не можешь быть частью, а можешь только считать себя таковой... -Стоп! Молчать! Оставьте меня в покое! - закричала я и закрыла уши руками. Пассажиры с беспокойством заоборачивались. -Простите, простите, - бормотала я. - Я больна. Я, наверное, схожу с ума. Но мне уже лучше. Я уже ухожу, прощайте... Мне станет легче, уверяю вас... Задерживать меня никто не собирался. Я была наверху, у Кремля, и на минуту застыла: мне показалось, что на башнях вместо красных пентаклей машут мне белыми крыльями ангелы. Или они пронзены шпилями и бьются из последних сил в попытке взлететь. Наваждение не рассеивалось. Я летела к церкви Богородицы (почему-то именно в эту церковь, я знала, мне надо попасть). У входа в Исторический музей предо мной предстал человек с половинчатым лицом. Правая часть была красива, обрисованная мягко, глядела на меня теплым, проницательным, всепрощающим взглядом. Левая же половина лица была уродливо перекошена, с хищным крылом носа, заостренной скулой и впалой щекой. Прищуренный глаз был яростен. В правой руке человек держал зонтик-трость, но, приглядевшись, я поняла, что это шпага в дивных инкрустированных ножнах. В остальном он был совершенно обыкновенным. - Кто ты? - спросила я, замирая. - Почему преграждаешь мне путь? - Я стражник, - сказал человек, и правая половина его лица грустно улыбнулась, а левая еще более посуровела. - Ты не пустишь меня? - тревожно спросила я. Мне почему-то стало понятно, что я не в силах отослать его. - На все воля твоя, - чуть поколебавшись, повторил чужие слова странный человек. - Я хочу пройти, - вложила я в слова всю свою силу. - Ты должна знать, зачем, - невозмутимо проговорил он. - Это необходимо! - Только в силе голоса заключалась убедительность моих аргументов. - Ты согласилась быть королевой? - Нет, я еще не дала согласия! Он коснулся моего плеча шпагой. И занавес упал. Надо мной суетились люди. Над ними летело, изменяясь, небо. Уже приобретшее свой серый цвет. - Ты кто такая? - спросила женщина в белом халате. - Королева, - прошелестела я пересохшими губами. И снова впала в забытье. - Вероятно, общее переутомление. Но это предварительный диагноз. Конечно, ее придется оставить на какое-то время у нас под наблюдением, - говорил женский голос. - Что произошло? - спросил мужской. - Из сопроводиловки следует, что ее подобрали на улице. Была без сознания. Бредит балом, на котором должна присутствовать. Бормочет другие странности - о каких-то монетах, манекенах, Христе. Просит, чтоб ее оставили в покое. - Бушевала? - Да, рвалась, вскакивала, кричала что-то... Перепугала всех больных. Пришлось положить на вязки. Я открыла глаза. Вокруг бродили тени. Сфокусировав взгляд, увидела женщин в ночных рубашках. В затрапезных халатах. Они ходили, невидяще косясь на меня. Я дернулась. Но сесть не смогла - что-то удерживало. Переведя взгляд с белого потолка на руки и ноги, я с ужасом увидела, что они разведены и привязаны к кровати. - Ну вот, проснулась. Здравствуй, - сказал доктор, приближаясь ко мне. - Как ты себя чувствуешь? Я посмотрела на его красное лицо в капиллярах и еще раз попыталась встать. Бесполезно. Тогда я заплакала. - Ну, ну... Успокойся. И лежи себе, лежи. Синяк вон нянечке поставила. Зачем? - Сильная, чертовка, - покачала головой нянечка. - Такая хрупкая, а двоих взрослых женщин раскидала... Пришлось даже больную на помощь звать. Я обернулась и увидела ту, которую санитарки звали на помощь. Она глядела на меня в упор. Глядела и не видела. Я узнала в ней кого-то очень знакомого и прикрыла глаза. Мне было почти все равно. Попробовала вспомнить "Отче наш", но восторженный хор грянул непонятные слова: Вселенная внесмертная внетленная За-времь неравномерное горение... - Сделайте ей укол... Не бойся, это просто успокаивающее... Проваливаясь куда-то в темноту, я успела увидеть себя посреди высокого зала. В ослепительно белом платье. С ажурным серебряным гребнем в распущенных волосах. - Ну, что? - с укоризной глядел на меня Василий, а я сидела, разминая затекшие кисти рук. - Допрыгалась? - Сегодня вроде не время посещений, - проворчала я. - В церковь ей, видите ли, захотелось! - Он, похоже, всерьез намеревался устроить мне разнос. - И что?.. - Заберите меня отсюда, - взмолилась я. - Я все буду делать, как нужно. - То-то. "Заберите!" Ладно, так и быть, пойдем. Я встала босыми ногами на холодный пол. - Слушай меня внимательно, девочка. Сейчас ты подойдешь к нянечке и скажешь: "Отдайте ключи". Она сначала, увы, не отдаст. Но ты требуй. Если не усомнишься, получишь. Вперед! Я все сделала так, как он велел. Нянечка ударила меня по лицу и швырнула на кровать, пригрозив в случае новых фокусов прибегнуть к вязкам. - Вы не забыли, сегодня бал, синьорина. - На этот раз возник Лукоморьев. Я взяла себя в руки. И заложила руки, в которые себя взяла, за голову. Уставилась в потолок. Через минуту лениво возразила: - Я не могу идти в таком виде, дурак. К тому же меня отсюда никто не выпустит. - Синьорина, выпустить вас или не выпустить, равно как впустить или не впустить куда бы то ни было, может лишь один-единственный человек во Вселенной. Этот человек - вы сами... Он галантно потянулся к моей руке. Я несильно хлестнула его четками по носу. И только сейчас удивилась - как могли их не отнять в приемном покое? - Подите вы к черту! - Охотно, охотно, - раскланялся он. - Однако вы совсем не цените мою заботу. Это я принес вам четки. Знаете, как гласят учебники по этикету, я с удовольствием отправлюсь туда, куда вы меня приглашаете, но - и в этом "но" вся суть - если и вы почтите нас по тому же адресу своим присутствием. Я смолчала. - Так - ваше решение? - Вы довели меня до психушки, - беспредметно возразила я. - Хозяйка, да ведь вы сами стремились сюда! - развел руками Лукоморьев. - Мы всячески оберегали вас, но разве есть вещи, которые королевна не получит, если захочет?.. - Скажите, кто был тот страж перед Историческим? - Вы не узнали, королевна? - Никогда прежде его не видела... - Неожиданно для самой себя я добавила: - Баркаял. Так это был... Лукоморьев-Баркаял привстал, чтобы поклониться. - Да, синьорина, я был в числе восемнадцати падших... Теперь он глядел светлым ликом, отмеченным печатью глубокой скорби, с неутоленным честолюбием, темнеющим по внешним углам глаз. - Я полюбил земную женщину, королевна... Нет, это не было возможности выносить. И я ампутировал себе крылья скальпелем любви, выражаясь современным литературным... Полетел туда, то есть сюда, вниз... Я попал в плен ваших нелепых законов. Досель я не знал человеческой лживой морали, тягот сомнений... Я полюбил земную женщину... Но она не любила меня... - Кто здесь? - Тс, царевна больна, - робкие голоса доносились откуда-то из угла комнаты. - А что случилось? - Она ничего не помнит! - Да ну? - Молчать там! - рявкнул Баркаял. Нянечка безмятежно всхрапывала в своем кресле. Удивительное дело, похоже, никто нас не слышал. Все спали. Кроме Ингигерды, той, что помогала меня вязать, блистающей во тьме своими фосфоресцирующими глазами. - Вы в обиде на Ингигерду? - устало продолжал тот, кто был ангелом, но пал. - Но если бы не она, женщины не справились бы с вами, и вы, чего доброго, выпрыгнули бы в окошко... - Нет, я не в обиде. Я поднялась, скинула ночную сорочку, снова надела ее, уже задом наперед. В окне больницы сияла луна, в ее бледное лицо тыкались ветви деревьев. Мне снова послышалось что-то - не то песня, не то стихи. Тонкий детский голос выводил бесхитростные слова, будто доносимые ветром. Они были слишком взрослы для юного голоса. Боль не больна, потеря беспечальна, Когда все узнано случайно и нечаянно... Мне нечего желать. Благословенна Земная скорбь. Я преклоню колено. Ты одинок. Сиротство мировое Прими и ты в покорстве и покое. Кто безвопросен, тот и безответен - Блажен. Кто не любил на этом свете - Блажен. Кто не зажмурился покрепче, Не испугался встреч с бесчеловечным - Блажен. Кто и с открытыми глазами Звал братом недруга - Пред всеми небесами - Блажен и свят... Я увидела вереницы всходивших на холм один за другим людей. А может, то были иные существа. На мгновение оказавшись на самой вершине, каждый начинал путь вниз, по-прежнему глядя в чужую спину. А в его спину неотрывно смотрел уже следующий... Они шли и шли, и не было конца этому шествию. - Поторопитесь, - прошипел Василий, сминая решетки на окнах, словно они были пластилиновые. Взмахом руки он стер стекло. Перевалившись через подоконник, рухнул вниз. Ветер ворвался в палату, и волосы спящих женщин зашевелились. К окну заторопилась Ингигерда, на ходу уменьшаясь и превращаясь в девочку. И тоже исчезла в ночи. Меня немного удивило, что не слышу приземлившихся под окном. Я выглянула. Внизу была темнота. Успела услышать дыхание за спиной. И кто-то столкнул меня в пропасть. Кунсткамера - Тоннель времени, синьорина... Полюбуйтесь на экспонаты, что украшают его. - Очевидно, сфинкс? - осведомилась я, стоя перед огромной золоченой клеткой, в которой возилось и почесывалось красивое мускулистое животное с человеческим лицом. Шерсть его отливала медью, а синие глаза темно светились вечностью. На мне не застиранная больничная сорочка, а слепящее красное одеяние. Служитель - гном, как бы приплюснутый, в потрепанном колпаке и с рогатым знаком во всю грудь, пустился в пространные разъяснения: - Это сфинкс философии, синьорина. Сия живность известна своей неуемной прожорливостью. Ему подавай факты, события. Иногда их не хватает. Или они однообразны. Тогда он чахнет. В целом он покладист. Уживается с религией, мистикой и наукой. До сих пор неизвестно, трансцендент или имманент. По утрам нисходит от абстрактного к конкретному, вечерами структурируется по количеству, качеству, отношению и, возможно, модальности. Иногда переходит из нечто в ничто. Распочковывается. Опирается на конечности здравого смысла. Может часами выдвигать и задвигать гипотезы, а вообще является специфическим подвидом знания. Не подходите слишком близко, любезная, он натуралист. Вся его сущность между двух кормушек: сознанием и материей. Язык весьма своеобразен, близок к житейскому... - Блохи не дают покоя животному, - посетовал Василий. Он уже целиком принял обличье кота и выглядел ласковым и смирным. - А это что за интересный экспонат? - Я залюбовалась стеклянным кубом, внутри которого клубились какие-то фигуры. - Дым без огня, синьорина, - встряла Ингигерда, которая, видно, стремилась загладить свою вину передо мной. - А это что за зверь? Вздыбленный монстр, ероша хоботобивнями свою подстилку из чего-то похожего на сено, выпускал из ноздрей красноватый пар. И бил себя по бокам хвостом-трезубцем. - Домашняя собачка Его Святейшества, подарена ему верховными жрецами созвездия Гончих Псов, - сообщил экскурсовод. - Некогда наш провожатый служил у Джованни делла Ровере, папы Юлия II, - хихикая, нашептал мне на ухо кот. - У того самого, вы помните, кто заказал Микеланджело роспись Сикстинской капеллы. Бедняга и тогда был беспамятен, а нынче вовсе выжил из ума. Нашего босса называет Святейшеством... - А что за этой дверью? - Я указала на тяжелую дубовую дверь, скованную семью запорами, на каждом из которых висел замок со скважинами для ключей, заклеенными бумажными квадратами в лиловых печатях. - Там чудеса, синьорина, - ответствовал служитель. - Леший бродит, знаете ли... Дух оттуда нехороший. Босс всегда держит эту дверь закрытой. - Понятно, - кивнула я. - Скажите, а где же он сам? Неужели я так и не увижу его? - Всему свой час, синьорина, - склонился служитель и раздвинул каменные створки. Пустые рыцарские доспехи, охранявшие дверь, дисциплинированно отступили на шаг. Открылось бесконечное вспаханное поле. Над ним кружило воронье, а в бесцветном, будто стеклянном, небе плавилось солнце. - Взгляните на эту картину. Вы видите там, вдалеке, плачущую женщину? Она убивается уже сорок тысяч Долгих Ден. - Кто она? И кто этот человек, что лежит перед ней, распростершись? Или он мертв? - Да, госпожа. Он спит смертным сном, сном без сновидений, звуков и запахов, и будет спать еще долго. Она же искупает свой грех, ни на минуту не прекращая рыдать. Это Ева и Адам... Идемте. Я шла по бесконечной галерее, сплошь состоящей из каменных ниш... - И в каждой из них... - встрял в мои размышления кот. - Если бы вам захотелось осмотреть ну, скажем, одну на сто в минус миллион биллионовой степени часть всей коллекции Хозяина, - кот театрально вздохнул, - то вам потребовалось бы не менее одного миллиарда лет в сто двадцать четвертой степени! - Поглядите сюда, - гном со скрежетом раздвинул еще одну нишу. Там с площади понемногу расходились праздные зеваки, одетые странно; догорал костер. - Что это? - Рим, 1600 год, 17 февраля, - загремел голос Баркаяла. - Площадь Цветов и угасающий факел из вольнодумца Джордано... - "Мне говорят, что своими утверждениями я хочу перевернуть мир вверх дном. Но разве было бы плохо перевернуть перевернутый мир?" - загробным голосом процитировал кот. - Наивный! - И закричал в нишу: - Бруно, миры тебе не оладьи, чтобы ты их переворачивал!.. Я развернулась и как следует дернула кота за усы. Он взвыл, на четвереньках отбежал метров на пятнадцать. Служитель закрыл нишу . По тесной винтовой лестнице мы спускались вниз. На этажах сновали грифоны, сирены, привиденья и упыри. Раз мелькнули головы Змея Горыныча. Визжали еще какие-то твари. Скрежетали, выли и причитали о чем-то по-своему, царапали камни и кусали прутья клеток. Ацтекская богиня самоубийц Иштаб скалила зубы, вытягивая в отвратной улыбке синее лицо. На нем гипсовой маской застыл ужас. Халдейский демон Уруку глядел с плотским вожделением на бесцветную нимфу, невесть как попавшую в это сборище и испуганно жавшуюся в углу. В руке у меня сама собой оказалась пятирублевая монета, и я со всей силы швырнула ее. Нимфа ловко поймала талисман и тотчас исчезла. - Я бы не одобрил ваш поступок, госпожа, - смиренно заметил кот. Мы шли по каменным ступеням, стертым бесчисленными ступнями, и у меня было чувство, будто я спускаюсь в ад. - Собственно, так оно и есть, синьорина. - Я уже привыкла, что мне нет необходимости высказывать свои мысли, чтобы получать ответы. - Но ничего не бойтесь. Видите ли, место, куда мы идем, для всякого свое. Безутешный эллин оказывается в бесплотном царстве Аида, фанатик средневековья - в пыточных застенках святой инквизиции, ну а ваш современник частенько попадает... Вот уж этого я хотел бы меньше всего. Платон соединился со своей идеей человека, Савонарола направился прямиком на Страшный суд, а Сартр - в одну комнату с другими. Люди отлично справляются с тем, чтобы еще при жизни устроить себе филиал ада в одной отдельно взятой душе... Просветленным с Альдебарана, на ваш земной взгляд, придется легче всего: сиди себе на стуле и жги спички, чиркая их о коробок - одну за другой, и так без конца... Каждому свое, синьорина, каждому свое... Ада хватит на всех. - Однако спички изобрели совсем недавно, - неуверенно возразила я. - Это не значит, что до того они не существовали, - откашлялся служитель, немного смущенный. - Изобрести можно только то, чему предусмотрено быть. - Что это за книга? - спросила я, завидев огромный фолиант, прикованный цепями к стене, в специальной нише на лестнице. - Никто не знает, - вздохнул гном. - Каждый видит свое. - А что видишь в ней ты, Баркаял? - обернулась я к моему спутнику. - Пустоту, - и он склонился в поклоне. - Я тоже могу ее увидеть? - Я подошла к инкунабуле. - На каком языке написана эта книга? - Разумеется, на том единственном, который существует, - позволил себе улыбнуться гном. По хрустальной обложке, как по ледяным узорам на морозном стекле, было начертано: КНИГА СКРЫТЫХ РАВНОВЕСИЙ. - Что это значит? - спросила я. - Переверните страницу, - посоветовал гном. - Но вы должны помочь, - потребовала я. - Вы же видите, какой тяжелый переплет. - Сама-сама-сама... - довольно нагло, голосом пышноусого киноактера ответил мне экскурсовод. Пришлось самой, и это оказалось не труднее, чем листатьобычную книжку. На первой странице, под изображением моего собственного мертвенно-бледного лица с закрытыми глазами стояло мое же имя. Правда, звучало оно иначе. - Что это? Значит ли это, что сейчас эта книга как бы написана мной? - Только вы сами можете разрешить этот вопрос, синьорина, - было ответом. Название показалось мне слишком высокопарным. Я бы никогда не стала называть книгу подобным образом, я же не сивилла какая-нибудь. Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад: "Я раскрыла книгу наугад..." Поспешно захлопнув книгу, успела только увидеть, что фраза, с которой я до последнего мгновения не спускала глаз, изменилась. Теперь, готова поклясться, она начиналась так: "Поспешно захлопнув..." - Все тексты, материализованные в той или иной форме повсюду во Вселенной, есть лишь отражения этой книги, соответствующие ее содержанию. В большей или меньшей степени, - продолжал служитель. - Выходит, всякая книга, по большому счету, об одном и том же? - уточняла я, чрезвычайно заинтересованная. - А например, Интернет ?.. - Частный случай, синьорина, - покивал гном. - Если бы вы только видели, какие странные формы принимает эта книга на окраинах мира... - Значит, и папирус, и просто наскальная надпись, и глиняные дощечки, и бегущая строка в метро... - И нехорошее слово на заборе, - подтвердил гном. - Кто же был первым автором? - не могла я угомониться. - Всевышний, - поднял брови гном. - В проекте была какая-то тема... Кажется, любовь. Я спрашивала себя, что заставило меня представить книгу хрустальной, наподобие царевнина гроба. Мы шли около часа, как мне казалось, и начали подкашиваться ноги, а конца крутой и узкой лестнице все не было видно. Я уже перестала понимать, спускаемся мы или поднимаемся. - Может, остановимся, передохнем? - робко предложила я. - Нет-нет, это никак невозможно. Нас ждут, - служитель достал из-за пазухи песочные часы и мельком глянул на них, - уже двести тридцать один год... - Так пойдемте быстрее. - Мы не можем идти быстрее, пока вы стоите на месте! Нам нужно преодолеть одиннадцать кругов, а вы все никак не хотите сойти с лестницы. Напрягитесь, что там у вас после лестницы в представлениях об аде? - Почему же именно одиннадцать кругов? - удивилась я. - Это я мог бы спросить у вас. Помните, мы в вашем персональном аду! - А что мне нужно сделать, чтобы пройти дальше? - спросила я растерянно. - Ничего. Просто попробуйте представить себе место, куда надо попасть. Я закрыла глаза ладонями и попыталась воочию вообразить первый круг ада. Первым материализовался запах... Послышался сдавленный вздох гнома: - О, полуденный бес, зачем я снова вернулся сюда? Ведь это Земля, синьорина... - Мы здесь уже были, - сказал кот. Я открыла глаза. - Что это на вас, моя госпожа? - вопросил гном. - Ночная рубашка здешних обитательниц. Мы были в психбольнице. - Что же ожидает нас в остальных кругах? - простонал несчастный гном. - Этот ужасный запах... Такого на Земле не было в мои времена. - Медицинский, - подсказала Ингигерда. - Все ясно! Мы не можем идти дальше, пока вы не пройдете этот круг. Одна, вы слышите? Одна-одинешенька... Бедная, бедная моя госпожа! - И гном исчез, а с ним вместе исчезли все. Кроме Ингигерды. Она постарела на глазах - кожа сложилась морщинами, глаза подернула пелена безумия, волосы расплелись сами собой. И теперь она глядела на меня волчьим взглядом. - Ингигерда, - прошептала я. - Меня зовут Анна! И это ты привела меня сюда! - взвизгнула она и кинулась на меня, норовя оцарапать лицо. - И я мучаюсь всю жизнь... Стерва! Нянечки проснулись от крика и, разняв нас, вкатили Анне солидную дозу снотворного. Вслед настала и моя очередь. Первый круг... Изо дня в день просыпаясь среди теней, становиться тенью. Человек наполняется тем, что его окружает. Как сосуд в сообщающейся системе. Мои соседки... По большей части эти несчастные женщины всего лишь телом присутствовали в этом мире. Тела, механически настроенные на программу самоликвидации. Те, кто сохранял рассудок, были жертвами безжалостных обстоятельств. Одну искромсал муж. Другая допилась до горячки. Третью обворовали, и ей просто негде и не на что было выжить в зиму... Старухи, ждущие здесь конца, и юные существа со странствующими где-то душами - все они и сейчас заставляют плакать меня, особенно по ночам. Жаль мне и здешних людей в белых халатах. Молоденькая медсестра жаловалась, что ненавидит свою мать и желает ей смерти. Труднее всего было есть. На обед нам давали красный суп и полную стальную миску гречневой каши - рассыпчатой, жирной. К хлебу прилагался толстый кусок бледно-розовой колбасы и кубик масла. Господи, эту колбасу я видеть не могу без отвращения. А тут приходилось глядеть, как ее пожирают грязные, потные, чавкающие соседи. Нет, я совсем не была уверена, здорова ли сама. Все эти голоса и виденья - что они такое? По правде сказать, до сих пор не знаю. Меня спасло лишь то, что я стала помогать этим бедным женщинам. Говорила с ними по душам, когда их души возвращались в тело. Стирала выпачканные простыни (уж и не знаю, как удавалось смирять свою природную брезгливость). Разминала их старые спины, мыла посуду, терла пол... Я как бы брала на себя немногое от их страданий и замечала в себе, а потом и в них удивительные вещи. Я улыбалась, и улыбались они. Я расчесывалась, становились и они пригожей. Я мыла лицо, и за мною тянулась очередь. Я верила, что им всем можно помочь. ...Мне выдали одежду, проводили до ворот. До последнего мгновения я в это не верила. Мне посчастливилось раздобыть здесь связку ключей. С ощущением, что эти ключи еще пригодятся, я уносила их с собой без спросу. Все семь штук, старых, даже старинных, покрытых зеленоватой патиной. - Прощайте, - сказала я. - До свидания, милая, до свидания, - ответила мне нянечка. Но с улыбкой, хотя и слабой, я повторила: - Прощайте... - Ну что ж, должен признать, вы неплохо справились с заданием, которое сами себе придумали, - заговорил Лукоморьев, как только я перешагнула порог собственного дома. Он возлежал в кресле, вздернув ноги на журнальный столик, по своему обыкновению. И проводил тут время с известной приятностию - на столике пачка сигарет и вскрытые банки с пивом. Вокруг живописно раскиданы чипсы. - Угощайтесь, дорогая, - любезно предложил он. - Благодарю покорно, - хмуро отказалась я. - А знаете, это ваше пиво очень даже ничего. Разумеется, пить его в натуральном виде, то есть в котором оно поступает в продажу, нет никакой возможности. Но... В результате некоторых алхимических процессов можно получить вполне пригодную к употреблению жидкость... - Алхимия устарела, - не очень вежливо заметила я. - Займись молекулярным синтезом. - Знаю, знаю, - он поднял руки. - Знаю все, о чем вы могли подумать, драгоценнейшая... Оп-ля, - он щелкнул пальцами, и в доме в момент стало чисто. - Вот и все, было о чем беспокоиться... Я только усмехнулась. - Может, после столь долгого заточения, - нещадно болтал посетитель, - в которое вы монашески себя ввергли, вам захочется немного прогуляться? И даже, возможно, чуть-чуть развеяться? Ну, покуролесить - самую малость? Я с удовольствием составил бы вам компанию... - Искуситель! - вздохнула я. Мы чинно гуляли по весенней Москве. - Вы заслужили подарок. С кем бы вы хотели познакомиться? - спрашивал Лукоморьев, забегая то с одного, то с другого бока. - Я могу такое для вас устроить. Хотите - с Фаустом, хотите - с Гаутамой? Лично, а?.. - Скажите, правда ли, что дьявол обязался служить Фаусту всего двадцать четыре года? - Истинная правда, королевна, - закивал Лукоморьев. - Но уверяю вас, сам Фауст на нашем месте не выдумал бы ничего лучшего для себя. Людские души не выносят всесилия... Это слишком обременительно для них, поэтому они стараются избавиться от него как можно скорее. К концу тех двадцати четырех лет бедняга почти умолял о небытии... - Хорошо, а можете вы познакомить меня с Гамлетом? - любопытствовала я. - О, грязный убийца и обманщик, возведенный стариком Шекспиром в ранг сомневающейся добродетели! - Лукоморьев, похоже, был сильно огорчен моим выбором. - Нет, этого я вам позволить не могу. Он действует развращающе на юные умы. Будь моя воля, я сжег бы не Бруно, а Шекспира со всеми его сочиненьями... - Как вы полагаете, рыцарь, если бы Гамлет увидел троллейбус, он посчитал бы свой вопрос решенным? - спросила я, глядя на шаткое рогатое железное насекомое, ползущее под проводами. - В самом деле, о каком бытии иль небытии можно говорить, зная, предположим, что однажды цивилизация явит телефон, самолет, управляемую ядерную реакцию, космический корабль, наконец. - Да, одни всему говорят "быть", другие - "не быть", а третьи лишь рефлексируют... - Послушайте, мне скучно. Давайте сотворим что-нибудь этакое, - капризно проговорила я. - Начинайте, - разрешил Лукоморьев. - Что? - Царевна, вы можете себе позволить все. Все что угодно. Вы ограничены лишь пределами собственной фантазии. - В таком случае, сейчас я ничего не могу, - печально решила я. - В голову ничего не приходит. Кроме как, скажем, разбить вот это стекло. Мелко, согласитесь? - Хотите разрушить пару галактик? - с готовностью обернулся он. - Боже упаси... То есть... На кой черт это надо, хочу я вас спросить? - В действиях не обязательно должен быть смысл. Во всяком случае, видимый. Главное - действие, а последователи уж подведут базу. Действуйте, королевна. Это единственное, что не грешно. Грешить тоже надо уметь. Кто грешит без самозабвения, просто наживает себе цирроз печени, и не более... С этими словами он взвился в воздух. На высоте метров двух обернулся, поманил меня пальцем. Я последовала за ним, прошептав невесть откуда взявшееся: "Oben auss und nirgends an". (Потом мне никто не смог определенно перевести эти слова; некоторые говорили, что это старонемецкий и означает что-то вроде: "Сверху, но никогда над".) Изумленные прохожие запрокинули головы так, что слетали шляпы. Ощущение реального полета было для меня ново. Я расхохоталась, почувствовав неслыханную свободу, и сделала призывный жест рукой. Отзываясь на него, с десяток людей в зоне видимости тоже начали взмывать. Стремительно мельчали оставшиеся. На дороге столкнулись автомобили, но выскочившие из них водители не пустились в перебранку, а уставились в небо, на свободно парящих пешеходов. Что интересно, ни один из автолюбителей не взлетел... Глотая холодный воздух, я восторженно прокричала Баркаялу: - А как же мазь из жира младенца, со всевозможными компонентами, вроде желчи речной жабы или растертых в порошок медвежьих когтей?.. Без нее в средние века, насколько я знаю, подняться в воздух нечего было и думать!.. - Синьорина обнаруживает солидную эрудицию, - иронически усмехнулся он, - но забывает: людям дано летать. Чувство полета присуще людской природе... Все дело в забвении так называемых очевидных истин. Вы поразили своим взлетом окружающих, и вот вам новый факт: они летят. Рядом с нами парили еще двое. - Я знала, что так случится! - кричала черноволосая девушка. - У меня с утра ощущение было такое... Необыкновенная легкость. Я ждала, что именно сегодня что-то произойдет! - Мне это снится, - меланхолично уверял ее нескладный юноша лет семнадцати, - а может, мы все умерли. Знаете, я читал в газетах, что душа после смерти вылетает из тела и парит над землей... - Нет, нет, мы живы! И мы не спим. Мы проснулись, - веселилась девушка, подлетая к нему и пятерней взъерошивая его волосы. - Разве мертвых можно дергать за уши? - С этими словами она потянула его за ухо вниз и вправо, а затем они исчезли из поля зрения. Еще один летун, человек немолодой, с сединой в густых волосах и бороде, и с длинным шарфом (вероятно, художник, сработал у меня стереотип), смотрел вокруг обновленными глазами и восклицал: - Я всю жизнь провел, как на чужом пиру, старый дурак! И не ведал, что все открыто! В любой момент... Что ты никому ничего не должен. Боже, вот только не сверзиться бы с такой высоты. Тут в глазах его мелькнул страх. И хорошо, что Лукоморьев схватил человека за ворот. Тот сразу повис, моментально потеряв способность парить. - Отпустить вас? - ласково спросил Лукоморьев. Седобородый смотрел на него расширенными от ужаса глазами и что-то мычал. - Нет, Баркаял! - закричала я. - Не смейте! Ведь это я позвала его за собой! Зачем вы хотите сделать меня убийцей? - Читайте Максима Горького, папаша. - С этими словами Баркаял отпустил седобородого. Я на мгновение поймала его вконец обессмысленный взгляд, направленный куда-то за горизонт. И тело начало вращаться. Я догнала его и попыталась остановить, но невидящие глаза не оставляли сомнений: человек мертв. - Ты забрал его душу! - закричала я, срывая голос. - Он едва успел проснуться, а ты забрал ее!.. Вода в серебряной чаше Белые обои в белую же полоску. Белым по белому. Они блестят, как шелк. Я люблю обои своей комнаты и могу долго смотреть на них, ни о чем не думая. - Вам надо еще многому учиться, королевна, - мягко сказал кот Василий. Я смотрела в стену, но на этот раз не видела полосок. Перед глазами стояло застывшее лицо человека с шарфом. - Это я позвала его за собой. И этим убила. Я могла помешать Баркаялу убить его. - Вам надо многому учиться, королевна, - настойчиво повторил Василий и протянул руку к моему лбу. Я ударила его по руке: - Что ты заладил, как попугай, одно и то же? Я не хочу учиться убивать людей!.. - Между прочим, я совсем не похож на попугая, - обиделся Василий. Я прикрыла глаза. - Покажите мне Николу. - Какого Николу? - фальшиво удивился прохвост. - Покажите мне Николу! - заорала я. - Ой, только не кричите, королевна, - запричитал он. - Вы же знаете, что у котов другой слуховой порог... Вы хотите, чтобы я оглох? - Будешь читать по губам, - сурово ответила я. - Совсем не смешно, царевна, - вздохнул кот. И начал организовывать пространство для каптромантического гадания. Он достал из-за уха огромную серебряную чашу. На шее появился кусок картона с кривой надписью углем: "Волшебный амулет". В чашу он налил воды из-под крана. - Что за "волшебный амулет", паяц? - сквозь зубы прошипела я. Похоже, он намеревался устроить похабное представление. - На вас, конечно, произвело бы большее впечатление, если бы я украсил свою мохнатую грудь каким-нибудь бессмысленным бриллиантом, - усмехнулся кот. - Между тем, синьорина, мой амулет есть одно из самых сильных охранительных средств в этой галактике. - От кого же ты собираешься обороняться, дух? - Было бы чем обороняться, а от кого - найдется, синьорина, можете мне поверить... Теперь взгляните сюда, - он протянул мне чашу, наполненную водой. - Ну? - я с подозрением вгляделась в посудину. - За всем, что увидите, следите, не выказывая эмоций, - тихо наставлял кот. - Ни радости, ни печали. Если вы дадите чувствам захватить вас, то тем самым как бы бросите туда связь. Получится вроде веревки, по которой сюда может подняться кто угодно. При неблагоприятном исходе эксперимента вы, госпожа моя, сами рискуете оказаться по ту сторону. И никто не сможет поручиться за ваше спасение... - И что? Я увижу Николу? - Вы увидите Николу, если захотите, а может... Кто знает? Никто не скажет, что вы найдете там. Я смотрела на поверхность воды уже очень долго, но ничего не происходило. Временами у меня появлялось смутное ощущение, что оттуда за мной тоже кто-то наблюдает. Серебро сливалось с водою, а вода чернела в центре чаши. Это был колодец. И вот... Юноша, в котором я узнала Николу, поднял истощенное лицо. Он был не один. Рядом с ним - Анна. Я удивилась. Вода немного всколыхнулась и стала медленно сворачиваться в воронку. - Эмоции! - рявкнул кот. Я немедленно вспомнила совет и придавила эмоции. Мало-помалу вода успокоилась. - Что там за светящийся обруч сверху? - прошептал Никола. Хотя он и был далеко внизу подо мной, я услышала его слова рядом. - Молодая Луна, - беззаботно ответила Анна. - Странная Луна. - Луна зарождается окружностью и заполняется внутрь, - нетерпеливо объяснила девочка. - Это недавно созданный закон. - Законы не создают, их только открывают. - Ни фига! - хмыкнула девочка. - Только и слышишь: "приняли закон", "внесли поправки к закону"... - Это другое... Что же происходит с Землей, если Луна себя так странно ведет?.. - Если что-то или кто-то себя странно ведет, это не значит, что со всем остальным миром тоже что-то обязательно происходит. Вода слегка замутилась, со дна пошли пузырьки, и через некоторое время картина предстала совсем другая: перед двумя животными стелилась наклонная поверхность, и они спускались в красную долину. Один из них, Алазамбр озерный, сплюнул сквозь саблевидные зубы. И зеленый плевок ударился о землю, подскочил и запрыгал по склону, как резиновый... - Плюй, плюй, - с одышкой произнес его спутник, речной Алазамбр, такой же маленький и коренастый. - Все равно все фантасты - бред... Ненавижу фантастику! Не перевариваю! Все эти киборги, триграммоплазмы и прочая дрянь... - Тетраграмматон, - подсказал собеседник. - Дубина! Это другое, - отвечал речной. - Чем тебя так задевают фантасты? - Сказочники, понимаешь ли! Вешать таких сказочников. Уводят от жизни хрен зна куда... От долгого напряжения глаза стало резать. Я отодвинула чашу и зажмурилась. Когда раскрыла глаза, то обнаружилось, что кот весь в мыле. Если для котов уместны такие слова. Дурацкий "амулет" надорван в двух местах, а угол моего кресла испачкан какой-то слизью. Кот тяжело дышал. - Я же просил вас, хозяйка, как можно меньше эмоций. А вы их вбухали столько, что хватило бы на небольшую атомную станцию. Видели бы вы, с каким чудовищем я был вынужден сразиться! - Я ничего не слыхала. - Ну, еще бы! Вам было не до того... - Извини, дружок. - Я кинулась счищать с его лоснящейся шерсти комочки слизи. - Осторожно! - отступил он. - Я сам... Позвольте мне ненадолго занять вашу ванную... - Разумеется... Он отправился в ванную комнату, а я осталась. Прислушиваясь к себе и опасливо косясь на испачканное кресло. Как знать, возможно, неведомое ОНО и сейчас здесь... Только я подумала это, из ванной раздался хриплый мяв. - Прекратите думать, королевна, черт побери! - орал кот. - Вы всех нас погубите! Непроизвольно я сложила руки на груди. Стало немножко спокойнее. Наконец из ванной появился кот. Все мои мысли о гипотетических кошмарах тотчас испарились: это чудовище стояло передо мной и благоухало. - Ты взял мои парижские духи? - злобным голосом произнесла я. - Духи, подаренные мне мамой? Василий заметно испугался этого простого вопроса. - Я... я... Помилуйте, госпожа... Я не хотел... Я вам достану ящик таких духов... Я же не знал... - И вдруг заверещал так, что я вздрогнула: - Такова ваша награда за битву с инопланетным разумом! Тапочком трудно промазать с пяти шагов. Уже из-под кровати Василий оправдывался: - Честное-пречестное, я не знал, что эти духи из Парижа. У вашей мамы, синьорина, отменный вкус. - Оставим, - произнесла я. - Куда и зачем направляется Никола? Я что-то не поняла. - Куда бы он ни направлялся, я уверен, он шел туда, где должен будет оказаться. Каждый следует своими путями, синьорина, и неисповедимы не только пути Господни. - Хорошо, - я кивнула, - а кто были эти Алазамбры? - Логично предположить, что в одном из них оказалась душа седобородого, в ком вы сегодня приняли такое участие. - У меня не было желания перемещать его душу в другое тело, - возразила я. - Ах, что вы знаете о своих желаниях, - выбрался на белый свет котяра и показал лапой на тапочек. - Баркаял испытывает меня, - задумалась я. - Неужели вы ничего так и не поняли, госпожа? - Василий пристально глянул на меня и, поколебавшись, добавил: - Ведь вы и были его земной любовью, ради которой он пал... - Это невозможно! - Вот как? Вы все еще помните это слово? Я не нашлась что ответить. Кривляка Лукоморьев, благородный рыцарь, опальный ангел Баркаял, любил меня? Невозможно!.. - Что же случилось тогда между нами? Ты знаешь? - Это долгая и печальная история, - взгрустнул кот. - Позвольте мне рассказать ее по порядку... История любви Откуда ни возьмись в лапах у Василия появился желудь. Кот ткнул его в кадку с фикусом, и оттуда сразу поперли в рост молодые побеги. Кот снял с шеи массивную золотую цепочку, навесил ее на юный дубок, отчего тот сначала прогнулся. Потолок и стены вмиг исчезли, и мы оказались на холме, с которого во все четыре стороны открывался простор. На севере - леса, на юге - море. На востоке - речка. Ясно, с живой водой - по берегам вилась растительность и копошилась живность. На западе струилась речка с мертвой водой, оттуда тянуло нефтью. Дубок неуемно рос. Цепочка росла вместе с ним. И скоро кованая золотая цепь тяжело обвисла на ветвях кряжистого дуба с тяжелыми листьями цвета бронзы. Кора дерева пестрела пятнами векового лишайника . Сунув руку в дупло, Василий достал гусли. Сел по-турецки, принялся подстраивать струны. Я взобралась на низкую ветку и тут заметила, что мои светлые волосы приобрели синеватый отлив, а в прядях запуталась холодная водоросль. Просторная сине-зеленая туника струилась с моих плеч. Кот Василий поднялся, возвел желтые глаза горе и, аккомпанируя себе, завел надтреснутым голосом: Уж ты улица моя, улица-голубица, Ты широкыя-а, ты муравчатыя-а, Изукрашенная Все гудками, все скрипицами, Молодцами, молодицами, Ой, да красными девицами. Одна замуж собирается, С матерью-отцом прощается. Не велика птичка-пташечка Сине море перелетывала, Садилася птичка-пташечка Среди моря да на камушек. Веселилась красна девица, Идучи она за младого замуж... Тут он оставил петь, глянул на меня. И столько пронзительной, вековой печали стояло в этих круглых глазах... Я подтянула колени к подбородку и, наклонив голову, заслонилась волосами, чтобы скрыть слезу. - Когда люди начали умножаться на земле и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал. И сказал Господь: не вечно Духу моему быть пренебрегаемым человеками, потому что они плоть; пусть будут дни