Идиотизм мира крепчает, но не все еще догадались о такой легкой мировой славе. Вечером, уже дома, никому не спалось; каждый раз даю себе зарок не переедать и особенно в конце -- эти жирные шоколадно-- кремовые торты, соблазнительная для глаз совершенная отрава. Допоздна я выходил пить воду и заметил, что и Дух не спит, сидит в темной спальне на полюбившемся ему гнутом виндзорском кресле перед мигающим телевизором. Голубая тень решетки жалюзи дрожала на нем, делала его почти невидимым. Я присоединился к нему, мы распахнули окно, сидели, дымили, гладели на крупные звезды. - Ну как вам понравилось сегодня? - Хорошо, -- сказал Дух, -- дом хороший и люди... - Вообще, как вам здесь мы -- русские, глядя со стороны? - Не знаю даже как? Обыкновенно.-- Дух почмокал, задумался. -- Слово '0кей', вы много говорите, вот. -- Единственно, что он добавил. -- А так -- нормально; чего ж -- люди как люди... Этот их Бруно -- от и дурной немец: про какую там Сибирь он придумал! Он по-- польски запомнил. Где-- то в Польше сцапали в плен... сбежал бы он из Сибири, как же!-- - Сан-- Макеич, -- прицепился я, -- ну, как вообще -- Америка, что особо понравилось? Дух покашлял и сказал: -- Ну ты, милок, вопросы спрашиваешь! Как корреспондент. Попробуй найдись... Пошли лучше спать, совсем поздно. И я с сожалением понял, что, как и я и как все остальные, кого я знаю, Дух проскочил воображаемую мной стадию свежего взгляда и ничего 'такого' про Америку мне уже не сообщит. - Белки, -- вдруг сказал Дух, когда мы поднимались по лестнице. -- Вот белки, например, понравились. Смотрю -- у тебя тут одна, не просто по веткам, чисто по небу летела! В пустоту, паршивка, бросается и летит... Значит верит, что может, -- тихо добавил он, будто бы с завистью даже. В оставшуюся неделю гостевания Дух от туризма отказывался; благодарил за предложения ехать смотреть достопримечательности; ссылался на то, что 'силенки не те', что ему нравится 'просто гулять на природе'. -- Это ведь тоже Америка, вот я и наблюдаю.-- Не спеша, он гулял до обычно закрытого Клуба Ветеранов на соседних улицах и возвращался домой вздремнуть. Однажцы на пути из Нью-- Йорка я, как обычно, сначала проехал мимо Клуба и, к своему удивлению, заметил там -- некоторое сборище народа. Оставив машину на улице, я вошел во двор. Вокруг импровизированного столика, на досках, на разнокалиберных стульях, пляжных и конторских, сидели старики, синьоры-- ситизены и мой Дух вместе с ними, резались в карты. Над картонкой пиццы и пивом висели, гудели шмели. Играть, видимо,начали давно, потому что Дух совсем освоился и выступал. Я его просто не узнавал. То он призывал своего партнера напротив 'держать карты ближе к орденам', то хитро советовал 'ходи по одной -- не ошибешься', мычал и пел что-- то про себя. Картежники так возбужденно шумели, мне даже чудилось, что по-- русски. Незамечаемый ими я стоял, наблюдал из-- за двух сросшихся вместе кленов и не мог поверить своим глазам. Дух лихо пил Будвайзер прямо из банки. Когда он доставал сигарету, все старались дать ему прикурить; что-- то просили сказать про Рок(?): -- Alex, c'mon, tell us more about rock... - Какой 'фрикин рок'! -- кипятился Дух. -- Р-- р-- рокоссовский, твою-- мою-- не-- понимай... Сто раз тебе говорю -- Данциг. Второй Белорусский, Костя Рокоссовский... Р-р-рокассовский! - Говорил он, нажимая на 'Р' с большим вкусом, и все смеялись. Что их так занимало, не пойму? Затаившись, я слушал и смотрел во все глаза. В них, как навождение, плыл чахлый джерси-- ситиевский дворик; тарахтевший с улицы мотор все приближался и, вот, казалось, во двор заруливает наш участковый Полтора-- Ивана; сапожник Мирза, починенный, с забинтованной рукой вылезает из коляски мотоцикла, чтобы спуститься к себе в подвал за дратвой и подошвами... Майский пух летел в меня, глаза мои слезились, и, может быть, впервые мне дышалось и чувствовалось -- будто я -- дома. Не знаю, где, в какой точно стране -- Дома. Дождавшись паузы, я подошел к столу. Дух молодецким голосом предложил мне пива. Я поблагодарил всю честную компанию. Услышав мой английский, старики наперебой зашумели, какой у меня хороший 'дадди'-- папаша, и зачем я его скрывал, и -- как сказать по-- русски, что он классный парень. Последнюю неделю Дух пропадал с ветеранами по целым дням; и в аэропорт его отправились провожать, как арабского шейха -- четыре длинных американских машины. В зале ожидания толпились у чемоданов ветераны в орденах. Мы сидели на крайних скамьях. Машинально, что-- то толкнуло меня, я попросил: -- Спойте нам Сан-- Макеич пожалуйста. Вас все очень просЮт... И, нисколько не удивившись моим словам, словно всегда был готов, Дух в самом деле запел негромко своим новым шухарньм голосом Винни-- Пуха: - На станции сидел один военный, обыкновенный гуляка-- франт. Сидел он с края, все напевая, про липистучки, штучки-- дрючки... После аэропорта, я, обитатель субурбии, проездом задержался в городе, чтобы, по привычке, сделать десять дел 'заодно'. Мне хотелось заглянуть и туда и сюда. Манхеттен притягивает, он -- и приключение и праздник, особенно для в нем не живущих. Я рулил, парковался, бросал монетки в таксометры; в глазах прыгали перекрестки, а в голове еще -- песенки улутевшего Сан-- Макеича. Когда я вернулся за реку, в Нью-- Джерси, совсем стемнело. Поставил машину в гараж, взглянул вверх -- в окне гостевой спальни мигали телевизорные блики. В доме никого не должно было быть. Оставили с утра? Взбежал по лестнице, распахнул дверь и остановился в дверях. Дух, как и всегда, сидел, сгорбившись в облюбованном винзорском кресле перед телевизором. Блики света прыгали на гнутых лучевых ребрах кресла, на частых голубых пластинках жалюзи -- рябило в глазах. - Как это понимать, Сан-- Макеич; что за явление отца Гамлета? Отменили рейс? - Никакого Гамлета, -- сказал он своим винтрологическим голосом Винни Пуха, - Зови уж меня, как ты знаешь, -- 'Дух'. Не стесняйся. На то и дух, чтобы являться... - Как себя чувствуете? -- спросил я на всякий случай. - А что со мной сдеется? Что могло -- уже было. Я продолжал стоять, как стоял, для верности припав к косяку двери. На экране, блестя полировкой кружили рекламируемые автомобили. Под бодрую музыку и возбужденный голос диктора через какофонию рекламы размеренно вещал Дух: - Я все знаю про тебя, сынок. Знаю, как ты видишь ту нашу жизнь. Войну, беду, героев и все такое... Боюсь -- преувеличиваешь... было проще, грязней... безобразней... Знаю, ты ничего с собой не поделаешь -- что ребенком всосано -- то навсегда. Он замолчал. Приостановилась реклама. Когда она возобновилась, заговорил и Дух; вернее, начал песню, произнося слово за словом громче и громче: - Вставай... страна... огромная. Вставай на смертный бой... В ушах заложило; я привалился к двери всем своим весом. А Дух мне опять: - Вот видишь, ты ничего с собой не поделаешь. И не надо. На роду вам написано, вам -- детям войны, на всю вашу жизнь... Будет крутиться старое кино; через вас живы мы. И время. Будет туго -- стиснете зубы, будете драться с силой черною, с проклятою ордой... будете... Он еще что-то говорил, но из-за телевизора нельзя было разобрать. Я подошел, выключил. Наступила темнота и тишина. Через жалюзи брезжил свет уличного фонаря. Стрекотали сверчки. Кресло, разлинованное ночным светом, было пустое. Потом зашуршал дождь. Дождь шел и во сне; на крытой террасе пионерлагеря шло кино -- бежали красноармейцы, и я, как все, вопил истошно: - Н-А-А-ШИ!! На следующий день в смутных предчувствиях я звонил в Москву; не было ответа. Звонил в справочную авиалинии -- все ли в порядке? Все рейсы ушли по расписанию. Еще через несколько дней я дозвонился и услышал по телефону свой же голос -- текст, который я записал на подаренном Сан-Макеичу автоответчике: - Оставьте свой номер, мы вам перезвоним. Я стал быстро наговаривать -- оставлять 'мессадж', как, вдруг, трубку сняли. Дух хохотал на другом конце провода: - До чего же удобная штука. Гляди -- работает твоя машина... - Да ладно -- машина... вы сами-то как? Как себя чувствуете, Сан-Макеич? - Спасибо, - сказал Дух. -- За все спасибо... Со мной? Что со мной сдеется? Что могло уже было. 1995