Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали и выпороли, а потому, что нынешней весной он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой правильной, разумно устроенной. "Зачем живут мои мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе, - ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно и вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно. За мольберт Илья не сел - сухо и пустынно было в сердце... Когда проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки - картинку матери. Тайком вынул, глянул и подумал, что вот оно настоящее искусство. Это оказалась последняя работа Марии Селивановны, которую, видимо, можно было назвать "Зимний лес". Кругом стояли березы, присыпанные большими снежинками; деревья - белые, узорчатые, нарядные, - и представилось Илье, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы. Он про себя нередко посмеивался над матерью, считал ее художество несерьезным, а сейчас увидел и понял: "А не она ли настоящий художник из нас двоих? За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в своем сердце, мне же всего семнадцать, но, может быть, моя душа уже высохла и покоробилась?" - так странно подумалось ему. Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст. Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленно долго мылся в ванной, чтобы отец, напившись чаю, ушел на работу. Николай Иванович прекрасно понимал душевные терзания сына, - не засиделся за столом. Илья ультимативно сказал себе, что все, начинает учиться обеими лопатками, и больше никогда, никогда не огорчит родителей. Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем и четвертом, а на пятом почувствовал себя скверно, - это был урок истории нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам - диктовала под строжайшую запись по своей пожелтевшей от долголетия, обветшавшей общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по потолку взглядом и изрекала своим медленным, скучным, но все равно солидным голосом истины: - Сей факт, уважаемые, следует основательно запомнить, прямо зарубить себе на носу. Сей факт настолько важный, что, если вы его не будете знать, то непременно заработаете на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать! Усатый, отчаянно скучающий Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо: - Итак, продолжаем писать. Оба засмеялись. Надежда Петровна повела бровью: - Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия вынуждена была уйти в подполье... - В какое? - неожиданно спросил Липатов, усмехаясь своим большим ртом насмешника и смельчака. - Как в "какое"? - обдумывая вопрос, помолчала потерявшаяся учительница. - В глубокое, можете написать. - А насколько, примерно, метров? - дурашливо-важно сощурился Алексей. Одноклассники стали смеяться и шептаться. Надежда Петровна нервно прошлась по кабинету, равнодушно-строго сказала: - Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится? Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, настойчиво принялась диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже рассыпалась. Илья мучился, записывая. Сначала строчил все подряд, потом записывал какую-нибудь любопытную мысль. Но, когда Надежда Петровна после звонка огласила, что вместо классного часа нужно поработать по билетам, положил ручку в карман и склонил голову к столешнице. Липатов ни строчки не написал, а пялился в окно или шептался с соседями по ряду. В конце шестого урока он вырвал из тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву. Илья прочитал: "Хочешь бабу?" Он мгновенно перестал слышать Надежду Петровну, его душа лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову. - Я схлестнулся с одной разведенкой, а у нее подружка - во шмара! Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу - хочешь, аж в зубах ломит! Да? - дьявольски подмигнул Алексей. - На вино деньжонок наскребешь? У Ильи после урока заплетались ноги. Ему не верилось, что вскоре может произойти то, о чем он тайно и стыдливо мечтал. Он шел по коридору за Алексеем, натыкался, как слепой, на учеников и учителей. Мельком увидел чье-то очень знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно понял - Алла. Она, одетая в кроличью шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Удивленно посмотрела на своего припозднившегося друга, а он притворился, что не увидел ее, за спинами пролизнул мимо, подхватил куртку и побежал за Алексеем. Купили вина. Дверь в квартиру открыла молодая, показавшаяся Илье некрасивой женщина, которую звали Галиной. Он на мгновение встретился взглядом с ее тусклыми черными глазами, поразившими его какой-то глубокой печальной прелестью. Илью удивил и отчасти обидел прием: Галина коротко-равнодушно взглянула на гостей, путаясь в широком халате, молча прошла в зал. - Не дрейфь, - шепнул Алексей Илье. - Вина тяпнет - развеселится. Привет, Светик! - обнял он вышедшую из зала молодую рыжеватую женщину. - Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась. - Женишок не из детского ли сада? - усмехнулась невзрачная Светлана и тонкой струйкой выпустила изо рта табачный дым. Илья покраснел и с сердитым вызовом посмотрел в напудренное лицо насмешницы. Сели за стол, выпили. Илья не мог поднять взгляда на Галину, которая казалась ему солидной, серьезной женщиной. "Не учительница ли?", - не шутя подумалось ему. Алексей громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся простоватую Светлану в ванную, напоследок подбадривающе подмигнув Илье. Галина и Илья еще раз выпили, говорить им было совершенно не о чем. Она пригласила его потанцевать, и он неуклюже топтался на одном месте, беспомощно улыбаясь. Она, раскрасневшись от выпитого, заглянула в его глаза: - Ты, молоденький да молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе передумаю? - Д... да, - шепнул он. В его груди тряслось, а руки подрагивали, касаясь тугой и тонкой талии Галины. - Пойдем. - Она решительно и властно повела его за руку, как маленького, во вторую комнату. - Что с тобой, Илюша? Разве так можно волноваться? - Я не того... не волнуюсь, - просипел жалкий Илья. - Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, - тихо сказала Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая в повлажневшие глаза Ильи. - Если ты ничего не хочешь - просто посидим, ага? - Я... хочу, - вымолвил Илья и от великого детского чувства стыда не смог ответно посмотреть в глаза женщины. - Ладненько. - И она скинула с себя халат. Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял, будто наказанный, с опущенной головой, мял свои длинные тонкие пальцы. Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных, отягченных глаз. Он не понимал этой женщины. Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним - мальчишкой, сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок. Он неуклюже, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ. Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало мучительно плохо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в темноте этого маленького домика жарко и с жадностью целовала своего юного любовника. И счастливому, но физически уставшему Илье, уже расслабленно-томно ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему скажет, мол, не это важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь, ничтожные интересики быта и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны, то он такому человеку дерзко улыбнется в глаза и... что там! наверное, промолчит: разве можно словами объяснить и выразить то, что он испытал только что? Но его смешило и забавляло, что, оказывается, можно о столь серьезном размышлять рядом с женщиной, отдающейся ему. 6 Апрель и май Илья так скверно и безобразно учился, что педагоги, приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им, однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью гневно и взыскательно разбирали на классном собрании, и он, повинный с головы до ног, выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос, думает ли он исправляться, - не ответил. Вызывали Илью на педагогический совет, и там он глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его упрямое молчание и странные поступки последних месяцев сказал, что парень погиб, другие - дескать, повредился умом, третьи предложили выгнать из школы. Директор Валентина Ивановна крикнула в сторону Панаева: - Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за колючую проволоку загнать бы! - И своим грозным мужским взглядом долго в густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно выкрикнула: - Вон! Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что они знают о жизни? - подумал он о педагогах по дороге к Галине. - Ограниченные, жалкие людишки!.." Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала развиваться; только временами набегало художническое томление, и он делал скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом, умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в его представлении, жизнь. Рисунки были фантастическим сплетением тел, растений и облаков, - Илья и сам толком не мог объяснить, что они означают. Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или ветвями сосен и кустарников? Но абсолютно ясно Илья понимал одно: все, что подняло и понесло его, это - ветер чего-то нового, радостного, долгожданного в его жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его художественные работы весны. Он словно бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки посещал только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись дома на глаза матери - убегал к Галине. Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они ласково смотрели друг другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое и незначащее, а потом - ложились. Однако с каждым новым днем женщина все чаще не торопилась в постель, а хотела подольше смотреть в серовато-мягкие с блеском глаза юного Ильи и беседовать с ним. - Мне бы такого мужа, как ты, - однажды сказала ему Галина, - и я была бы самой счастливой на свете. Илья обнял ее, но она отошла от него. - Мне, миленький, горько жить, - тихонько пропела она срывающимся голоском и - заплакала. Илья, уже привыкший обращаться с Галиной запросто, с одной целью, не знал, как поступить. Ему стало жалко ее. И захотелось обойтись с ней так, чтобы она почувствовала себя счастливой. Но он был слишком молод, неопытен и не мог предпринять что-то твердое, бесповоротное, такое, что перевернуло бы жизнь Галины. Он увидел, что она до крайности одинока, что ее подружка Светлана поверхностный, легкомысленный человек, и, несомненно, глубокие, сердечные отношения этих двух женщин друг с другом не связывают. - Ты счастливая? - спросил он. Она пожала плечами. Илья заглянул в ее черные загоревшиеся глаза, и ему показалось, что они обожгли его. - Мне уже тридцать один годочек, а счастье мое все не сложилось, - закурила она. - Грустно, обидно. Порой реву. Два раза хотела выйти замуж, но чувствовала, нет настоящей, крепкой любви, и дело как-то само собой распадалось. Мне одного от всего сердца хотелось и хочется - повстречать стоящего мужика, умного, доброго, с такими же невинными и ясными глазоньками, как у тебя, и стать с ним счастливой, жить-поживать для него и наших детишек. - Галина по-особенному, заостренно-пытливо посмотрела на Илью, который смутился и направил свой ломкий взгляд в пол. - Нет! - на какие-то свои мысли отозвалась женщина. - Ты - еще мальчик в коротких штанишках. - Ой ли?! - обиженно-горделиво усмехнулся Илья и крепко обнял Галину за талию. Сказал с неестественной для него хрипотцой и грубоватостью: - Нашла пацана!.. - Ладно-ладно уж - мужчина, а то кто же? Мужик! - по-старушечьи сморщилась в улыбке Галина и снова закурила, бросив в пепельницу недокуренной первую сигарету. Глубоко вдохнула крепкий горьковатый дым и с усилием выдохнула, зажмуриваясь от удовольствия и нарочно обдавая Илью густой струей. Он смешно заморгал и громко чихнул. Она тяжело засмеялась, но оборвалась и задумалась. Илья приметил, что ее жилистая шея в морщинах, бледно-матовая, какая-то незащищенно-жалкая, и ему захотелось приласкать и утешить свою несчастливую, какую-то невыносимо горемычную подругу. - О чем, Галя, ты думаешь? Она внимательно посмотрела в его глаза. - Я думаю о ребенке. - О ребенке? О каком ребенке? - О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу счастья... В Илье росло желание. Он потянулся к Галине, но она остановила его и легонько-грубовато попыталась оттолкнуть: - Чего ты! Я хочу с тобой просто поговорить. Неужели тебе неинтересно знать мою душу? Значит, только это тебе надо от меня?.. - сопротивлялась Галина. Но он был настойчив. - Неужели, Илюша, ты такой же, как все? - тихо, на подвздохе спросила женщина, покоряясь настырным рукам. Илья слышал ее слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал нужен Галине со всем тем, что есть в нем - душой, сердцем, мыслями, телом, но не по раздельности. И в эти же минуты он не помнил и не осознавал, что его ждала и любила еще одна женщина, - Алла Долгих. 7 Был вечер, еще не темно, но уже и не светло. Нежаркое майское солнце лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мяч и по-детски раздумывала: скатится или не скатится? Алле было приятно и удобно думать именно по-детски, откровенно-наивно. Она улыбнулась, но вспомнила об Илье, отвернулась от солнца, поморщилась. Солнце ярко вспыхнуло и, действительно, мячиком скатилось за крыши. Как все просто в детстве, даже великое, большое светило может быть просто веселым, забавным мячом. И невозможно теперь обмануть себя... Говорят, встречается с другой женщиной?.. Как он мог!.. И Алла больно всхлипнула всей грудью. Да, детство ушло, а то, что налетело, как вихрь, в ее жизнь, - такое огорчительное и гадкое. Она отклонилась от окна, быстро прошлась по комнате и, казалось, искала такое дело, которое увело бы ее от горестных мыслей. Остановилась перед роялем: - Как же я сразу не подошла к тебе? - погладила она инструмент по черному блестящему боку. - Ты - мой друг, ты никогда не изменял мне. Сколько радостных часов я провела с тобой! Мелькнуло в памяти детство, отрочество, и редкий день обходился без рояля, без музыки и вдохновения. Алла коснулась двумя пальцами клавиш - вздрогнули негромкие, одинокие звуки. Играла хаотично, что-то искала в звуках. Мелодии всплескивали, замолкали, звучали другие, но обрывались, не развившись и не набрав силы. Алла волновалась, наморщивалась, иногда неловко, даже грубо ударяла по клавишам, но те звуки, которые она хотела сыграть, не рождались. Наконец, она остановилась, сосредоточилась и стала играть медленно. Но вновь звуки вырывались совсем не отвечающие ее сердечному настрою. Она оборвала мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так хлопать - разве рояль виноват? Она поняла: в душе наступила смута, вот и не получаются ее звуки. Она встала и громко сказала: - Как я ненавижу его! - Покачала головой: - Как я люблю его, - кто может меня понять! "Я что-то должна предпринять, чтобы он навсегда остался моим. Что, что его тянет к той женщине, какие между ними могут быть интересы? Она, говорят, старая да к тому же некрасивая. - Неожиданно в ее голове вспыхнуло, она замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: - Вот что я должна ему дать! Как же я раньше об этом не подумала? Вот чем она притянула его, а я, напротив, оттолкнула", - вспомнила она случай на дне своего рождения. - Теперь я знаю, как мне следует поступить, - четко, чуть не по слогам произнесла Алла, и ей сделалось легко. Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу. Ее душа захмелела. Все в ее любви к Илье почудилось ей простым и понятным: получит-таки он от нее то, чего хотел, и - катись после все пропадом! Она снова открыла рояль и радостно-опьяненно непослушными пальцами пробежала по клавишам, остановилась, собирая внимание, и стала уверенно играть первую часть "Лунной сонаты". Ей представилось, что так одухотворенно, точно и правильно она еще ни разу не исполняла сонату. Заглянула в дверь Софья Андреевна: - Алла, ты не дотягиваешь "до". Не мучай "соль". Что с тобой: сидишь в сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты? Софья Андреевна работала в филармонии, и с ее мнением считались большие музыкальные мастаки. Алла знала с младенчества, что мать не выносила и малейшего всплеска фальши в музыке. Дочь расстроилась, но довольно сухо ответила матери: - Ничего я не придумываю. Вечно вы что-нибудь сочините, - капризно повела она плечом, под "вы" неосознанно подразумевая и отца. - Что ты, Софушка? Алла отлично сыграла сонату, - вмешался Михаил Евгеньевич, в роскошном, цветастом халате входя, весь надушенный и до синевы выбритый, в комнату дочери. - Я даже телевизор выключил, чтобы послушать. Софья Андреевна иронично улыбнулась мужу своим красивым, умащенным бальзамом лицом и, похоже было, хотела сказать ему: "Пой, пой, соловушка, а точку в твоей песне все равно поставлю я". Алла, скрывая ладонью улыбку, наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают. - Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо? - Уже поздно! - испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла насмехаться над мужем. - Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд перебежать. Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу жену и говорил то, что ожидала она. - Э-э, н-да, - замялся он, - уже позднехонько. Сидела бы дома. - Что-то Илья перестал к нам наведываться. Не болеет ли? - спросила мать. - Да, да, что-то я давненько его не видел, не заболел ли хлопец? - полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич. - Точно, - обрадовалась Алла невольной подсказке, - он заболел. Надо проведать. Я полетела! - Не задерживайся. На часок! Не более! - крикнула убежавшей в прихожую Алле обеспокоенная мать. - Я через часок выйду встречать тебя в подъезде, - добавил и Михаил Евгеньевич, поглядывая на жену: оценила ли она его стремление? Софья Андреевна знала, что для ответа нужно ласково, ободряюще улыбнуться мужу, и она улыбнулась. Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню - отведать свежих булочек, посекретничать с ней. - Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой Илья, - внимательно и нежно всматривалась в ее глаза Мария Селивановна. - Что с вами творится? - Не знаю, - пожала плечами Алла и робко спросила: - Где же Илья может быть так долго? - Холера его знает, - вздохнув, ответила Мария Селивановна и пододвинула своей любимице булочки. - Вконец избегался мальчишка, ничего не можем с ним поделать. - Я найду, что с ним сделать! - грозно пробасил из зала Николай Иванович, читавший на диване газету. - Ремень возьму да - вдоль спины, вдоль спины пакостника. А Мария Селивановна шептала на ухо Алле: - Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело - рука не подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете. - Как же он может, - шептала и Алла, - как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он... он... - Она склонила голову на горячую руку Марии Селивановны. Николай Иванович вошел в кухню с ремнем, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови: - Вот увидишь: буду шалопая пороть! - Сядь ты! Порщик выискался! - прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем. Николай Иванович, может быть, еще что-нибудь сказал бы, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, бледного Илью, вяло снимавшего с плеч ветровку. - Ты что, вагон с сахаром разгружал? - спросил отец, пряча, однако, ремень в карман. - Где был так долго? - У товарища... билеты готовили, - ответил Илья и вздрогнул, увидев Аллу. Мать на всякий случай встала между отцом и сыном: - Посмотри, Илья, какая у нас гостья. Отец что-то невнятно буркнул и удалился в спальню. Алла сидела не шевелясь, опустив голову. Илья долго находился в прихожей, притворяясь, будто не развязывается шнурок на ботинке. - Скорее! - поторопила мать, - чай остывает. С Аллой поужинаешь. Да живее ты! Илья вошел на кухню, но на Аллу не взглянул. - Кушайте, - сказала участливая Мария Селивановна, - а я пойду по хозяйству похлопочу. Илья и Алла молчали. Не завязывалась у них та легкая, перепрыгивающая от одной темы к другой беседа, которая начиналась, стоило им встретиться. Илья не знал, о чем разговаривать; лгать или говорить что-то фальшивое, наигранное он не мог. Алла знала, что намеревалась сказать, но волновалась и все не отваживалась произнести первую, видимо, поворотную в ее жизни фразу. Они сидели рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза. Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным - Илья посмотрел на свою подругу. Он увидел, что она напряженно сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скребла ногтем по столешнице. Сочувствие притронулось к его сердцу. Алла тоже подняла глаза и увидела - чего в школе в толпе и суете не замечала - посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики. И она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой злополучной, переломной весны, а - парень, мужчина, который нравится - несомненно нравится! - женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила Аллу вздрогнуть. - Ты мерзнешь? - спросил Илья хрипловатым от молчания голосом. - Н-нет, - вымолвила она отвердевавшими губами. - Подлить чаю? - произнес он так же едва слышно. - Подлей, - почему-то шепнула и покраснела Алла. Они помолчали, и каждый притворялся, что чрезвычайно увлечен булочкой и чаем. - Что ты пишешь или рисуешь? - спросила Алла. - Так... ерунда... - Все же? Покажи. - Пойдем. Прошли в комнату Ильи, и он небрежно показал последние рисунки. Алла увидела обнаженные тела, причудливо изогнутые, феерические, непонятные для нее, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла - он рисует ту женщину и все то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что закололо в глазах, но слезы не потекли: казалось, покалывали не слезы, а иголки. - Интересно, - резко-порывисто отодвинула она от себя рисунки. - А что ты еще нарисовал? - неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще произнеся "еще" и смело, дерзко посмотрев в глаза Ильи. - Так, ничего, - равнодушно ответил он; или тоже притворился. Алла видела, что Илья теперь не творил, а - "пошличал", как она подумала. "Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность?" Она прикусила ноготь. Потом раздельно-четко произнесла каждое слово: - Давай вместе готовиться к экзаменам? - Ответа не ждала. - У меня завтра родителей не будет дома... весь вечер... Приходи. Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, понял, на какую жертву ради него отважилась она. Но мощное животное чувство, разогретое в нем этой весной, задавило то детское чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далекого раннего детства была для него Алла, сломило и отодвинуло нежное юношеское чувство, которое взблеснуло в нем на секунду, две или три, и он холодно сказал: - Жди. Буду в шесть. Он пришел к Алле на следующий день ровно в шесть. Она не сопротивлялась, а, как связанная по ногам овца, обреченно ждала ножа. Потом она сказала вышедшему из ванной Илье: - Мне плохо. Пожалей меня. Он посмотрел в ее пьяно-сумасшедшие, какие-то почужевшие глаза, прилег рядом, но молчал и морщился - досадливо и опустошенно-тяжело. - Ты теперь только мой, да? - Да, - отозвался он, но не сразу. Однако от нее он пошел не домой, а к Галине. x x x Илья обнимал Галину, целовал, но она, загадочно улыбаясь, деликатно уклонялась и ласково просила: - Погоди, мой мальчик, погоди, мой юный, юный Илюша... Однако Илья, в предвкушении, не хотел слушать и слушаться ее, а настойчиво целовал и обнимал. Щеки Галины розово и свежо налились, черные глаза блестели, - она и вправду была хороша и приманчива. - Галя, ты сегодня какая-то необычная. Что с тобой? - спросил разгоревшийся Илья, отступив от нее, неуклонно отвергавшей ласки. - Скажи, миленький, только не ври: я тебе хотя бы крошечка нравлюсь? Он сидел на диване, а она склонилась перед ним на корточки, прислонила щеку к его колену, как преданная собака, снизу смотрела в его глаза и ждала ответа. - Ты же знаешь... - встал и отошел от нее Илья. - Ты такая странная сегодня. Она уткнула голову в одеяло. С минуту посидела без слов, затаенная и одинокая. Потом улыбчиво пропела: - Я жду ребенка. Илье показалось, что Галина светится. - Ребенка? - надтреснувшим голосом переспросил он и - его парализовал ужас: от кого ребенок? от него?! Он боязливо-искоса взглянул на Галину, и, кто знает, если посмотрел бы прямо, глаза в глаза, то открыл бы что-то более для себя жуткое и разящее. - Милочек, ты никак испужался? - неестественно засмеялась Галина. - Дурачок! "Все, все кончено! - Илья опустился на диван и сонно оплыл на нем. - Ребенок... ребенок... как все глупо... Чужая женщина... я ведь ее совсем не знаю... и какой-то ребенок... Боже!.. Я хочу писать картины и рисовать... За что?.." Он не совладал с собой и заплакал, как маленький. - Какие же мы ревы, - плакала вместе с ним Галина и, как мать, гладила его по голове и целовала в горячий лоб. - Ребенок не от меня! - вскрикнул Илья и схватил женщину за руку. - Ну, скажи, что не от меня! - От тебя, от тебя, Илюша, - строго сказала женщина, вытирая платком глаза - и свои, и его. - Только ты был со мной. Я, как только увидела тебя, так и сказала себе: вот ты и дождалась, голубка, своего часа, за твои муки вознаградит тебя он, этот чистый мальчик. Я хотела забеременеть только от тебя - и вот, миленький мой Илья, все прекрасно. Я счастлива, спасибо тебе. И прости меня, подлую, коварную бабу. Я тоже имею право на счастье. - Ты - хитрая, эгоистичная женщина, - беспомощно-обозленно всхлипывал Илья. Она крепко обняла его: - Прости, прости! Но я так хочу счастья, простого человеческого счастья! Думала, пропаду. А глянула первый раз на тебя и поняла - еще не все для меня потеряно, еще теплится в сердце какой-то крохотный росточек. Знал бы ты, как я хочу счастья! - Она отошла от него и сжала пальцы в замке. - Ты думаешь, Илья, я буду тебя тревожить этим ребенком? Нет, родной, нет! Успокойся. Если не хочешь сожительствовать - иди на все четыре стороны. Я заживу вольготно одна, с ребенком. Знал бы ты, Илюша, как долго я тебя ждала. - Меня? - Тебя - такого. - Да что же, наконец-то, ты нашла во мне?! - Он резко-порывисто встал, нечаянно наскочил на Галину и уже вполне осознанно пододвинул ее, будто ему нужен был проход. Стал ходить по комнате. Она присела на диван. - Что, что, черт возьми, ты вбила в свою голову? Какой я идеал, я - мерзавец! - Он угрюмо помолчал, прикусив губу. Склонился над Галиной: - Ты покалечишь мне жизнь, если родишь, понимаешь?! По-ка-ле-чишь! - отчаянно-безумно крикнул он. - Я люблю девушку, понимаешь, люб-лю? Ты мне не нужна. Не нуж-на! Видишь, какой я негодяй, и ты от меня, такого ничтожества, решила родить? Кого? Ничтожество? - Молчи! Молчи! Не убивай во мне веру хотя бы в тебя. - Она упала лицом на подушку и тяжело, как-то по-звериному хрипло зарыдала и заохала. Илье показалось, что она рычала. Илья замедленно, будто его прижимали сверху, а он не хотел, присел рядом с ней и уронил голову на свои колени. И билось в его воспаленной голове: "Я нравственный урод. Не художник, не школьник, не парень, не сын своих родителей, а просто урод. Урод перед этой несчастной женщиной, не знающей, за что ухватиться в жизни, в тысячу раз урод перед своей прекрасной Аллой, перед матерью и отцом, перед всем светом. Хочу, как скот, наслаждаться и ничем за это не заплатить..." - Прости, Галя, - твердо посмотрел он в ее глубокие черные глаза. - Я к тебе больше никогда не приду. Прости... я, конечно, низкий человек... если вообще человек... - Илья! - Она схватила его руки и склонилась, чтобы их поцеловать. Но Илья дернулся всем корпусом, отошел. - Ты правильно поступаешь, что бросаешь меня, такого непутевого, злосчастного человека. Но, родненький, я об одном хочу тебя попросить, мне больше, Илья, ничего от тебя не надо: забегай хотя бы раз в год ко мне, а? Нет, к нам. Она ладонями Ильи охватила свое лицо. Он притянул ее к себе: - Мне всегда, Галя, казалось, что я человек, что благородный, добрый, а смотри-ка, что вышло - всем принес столько горя и, как страус, хочу запихать голову в песок. Прости. Я ухожу. Галина молча проводила Илью до двери; он быстро побежал по лестнице вниз, и она лишь несколько секунд послушала гулкое, железобетонное эхо его шагов. 8 Когда Илья пошел к Галине, Алла, раздавленная, с сумасшедшинкой в глазах, кое-как оделась и - побежала, побежала, как собачка, за ним, неспособная сопротивляться стихии чувств. Она не взглянула, по обыкновению, в зеркало, не причесалась и не поняла, что не в платье, а в домашнем коротком халате и в тапочках. Встречные сторонились ее, косо смотрели вслед - она, несомненно, походила на безумную. Алла тоже не одобрила бы, если увидела бы такую странную девушку на улице, но сейчас она, похоже, уже не могла здраво думать. Одна мысль, как высокое ограждение, заслоняла собой все: "Он пошел не к ней, не к ней!.." Илья заскочил в автобус, в заднюю дверь. Алла же юркнула в переднюю и сжалась за спинами пассажиров. Илья выскочил из притормозившего на пустой остановке автобуса. Алла замешкалась и не успела. - Ой-ой-ой! - отчаянно вскрикнула она и кинулась к звонко, со скрежетом захлопнувшейся двери. Все испугались крика девушки, шофер резко нажал на тормоза, и пассажиры сместились друг на друга. Створки распахнулись - Алла выпорхнула и побежала за Ильей. "К ней идет!" - отчаянно и в то же время радостно-обозленно подумала она, когда Илья нетерпеливыми, широкими прыжками забежал в подъезд дома. Алла вскрикнула и, обмерев, упала в яму с мутной водой. Рванулась, потеряла тапочки, забежала в подъезд, услышала докатившееся сверху: "Привет, Галя!", безутешно и гневно заплакала. Это не были слезы девочки, неожиданно упавшей и больно ударившейся; это были горькие, скорбные слезы женщины, которую жестоко обманули, отвергли и унизили. За что? Как могли с ней столь гадко обойтись? Грязная, мокрая, растрепанная, захлебывалась она слезами и задыхалась обыкновенным воздухом. - Я умру, - шепнула она и присела на корточках в угол под лестницей. - Я не могу жить. Почувствовала, будто в этом темном углу посветлело. Луч солнца просочился в какую-то щелку? Осмотрелась, но не обнаружила ни одного источника света. И поняла, что разъяснило и просветлело в ее душе. Но почему? Неужели потому, что подумала о смерти? А почему бы и нет! Смерть - не только смерть, но и радость, она одним росчерком решает все - уничтожает страдания, наказывает обидчика и, быть может, призывно распахивает двери в новую жизнь - счастливую и вечную. Алла склонила голову к коленям и вскоре забылась; ей чудилась торжественная, с полнозвучными литаврами и хором музыка. Когда очнулась, в душе было пусто, легко и как-то прозрачно, будто уже не жила. Почувствовала, что ей совершенно ничего не надо, и почему-то нисколечки тот не нужен, из-за которого недавно горела и погибала душа. "Заберусь-ка я на последний этаж и - полечу, полечу! - весело и жутко подумала девушка. - Как бабочка. Понесет меня ветер туда, где всегда тепло, солнце и много музыки". Алла, спотыкаясь, побрела наверх... Она не поняла, что перед ней стихли чьи-то шаги, и кто-то прижался к стене; быть может, она уже не понимала, что люди могут чему-то удивляться, их может что-то задерживать, и способна была лишь только нести свою выгоревшую душу и думать о том, что она бабочка или птица, выпорхнувшая из окна на волю. - Алла! - услышала она сдавленный шепот. Побежала, и на четвертом этаже бросилась к окну без стекла. Перебросила ногу наружу, но чья-то рука крепко взяла ее за плечи. Вскрикнула от боли, увидела над собой Илью и прижалась к нему. - Ты меня не отпускай, не отпускай! Ладно? Илья слышал, как стучали ее зубы. "Она мне показала то, что должен и обязан совершить я, - подумал Илья, стискивая девушку в объятиях. - Увезу ее домой, а потом..." Но он испугался своих мыслей. - Мне больно, - сказала Алла. - Прости, - не сразу разжал он одеревеневшие руки. - Поедем домой. Где твои тапочки? Илья остановил такси, высыпал перед шофером все, что у него имелось из денег. Мужчина критично-насмешливо съежился, но указал глазами на добротные часы на тонкой руке Илья. В подъезде родного дома Илья сказал Алле: - Я не буду просить у тебя прощения: то, что я сотворил, не прощается. Лучше, Алла, давай вспомним, как нам славно жилось, когда мы были маленькими. Помнишь, ты запрыгивала на багажник моего велосипеда, и я катал тебя с ветерком. Чуть подбавлю скоростенку - ты кричишь и пищишь, а я рад, быстрее кручу педалями. - Я не боялась - просто притворялась и кокетничала. - Клевое у нас было детство, да? Они задумались. Алла вспомнила, как однажды, в детсадовскую пору, Илья подарил ей на день рождения большой голубой шар, который сразу ее очаровал. Однако Алла тут же нечаянно выпустила его из рук, и он, прощально махнув бантом, полетел, крутясь и раскачиваясь с бока на бок. Она закричала: - Лови, Илья, хватай! Что же ты стоишь?! Ой-ой-ой! Илья прыгал, старался из всех сил, но шар, накачанный водородом, резво и весело уносился в небо, и поднялся выше тополей и домов. Алла от величайшей досады заплакала, но и засмеялась: как Илья смешно, забавно подпрыгивал за шаром! Разве мог поймать его? А все равно пытался, - ради нее, Аллы. Илье вспомнилось, как однажды - он и Алла ходили или в первый, или во второй класс - с ними приключилась и смешная, и вместе с тем грустная история. После занятий теплым сентябрьским деньком они возвращались домой, но в школьном дворе хулиганистый подросток поманил Илью пальцем: - Тряхни карманами. - У Ильи не оказалось денег. - Получи звездочку! - И сильно ударил его ладонью в лоб. Илья упал в ворох осенних листьев, хотел было заплакать, но вдруг кто-то закричал. Увидел Аллу, отчаянно вцепившуюся зубами в руку подростка... Вспомнил Илья, улыбнулся и сказал: - А помнишь, Алла?.. Но слово в слово одномоментно произнесла и Алла: - А помнишь, Илья?.. Оба засмеялись, и казалось, что рухнуло и исчезло то тяжелое и грубое, что держало их друг от друга в какой-то нравственной клетке, мучило и томило. Им вообразилось невероятное и чудесное - они неожиданно снова очутились в детстве, в котором привыкли жить, но которое недавно потеряли. Но с треском распахнулась дверь в квартире Долгих, и на лестницу, больно споткнувшись о порожек, выбежала Софья Андреевна. - Я же говорю папе, что твой, Алла, голос, а он еще что-то перечит мне! Выглянул Михаил Евгеньевич: - Батюшки, что с тобой, Аллочка?! Без обуви, в халате, в грязи! - Да тише ты: что, соседей не знаешь? - шикнула на отставного генерала жена. - Уже, наверное, во все уши слушают. Михаил Евгеньевич покорно сомкнул губы и низко пригнул голову, показывая свою великую вину перед супругой. Софья Андреевна, может быть, впервые в жизни неприбранная, непричесанная, с красными влажными глазами, тревожно осмотрелась, стрельнула взглядом вверх-вниз - никого нет, никто не видит и, надо надеяться, не слышит. - Алла, домой! И вы, молодой человек, зайдите, - вежливо, но с сухим хрустящим шелестением в голосе пригласила она Илью, впервые к нему обратившись так, как к совершенно чужому. - Да, да, вы, Панаев! Что озираетесь? Проворнее! Но сразу Софья Андреевна не стала разговаривать с Ильей, а за руку решительно-резко завела Аллу в ее комнату. Илья с Михаилом Евгеньевичем, притулившись на диване в зале, слышали, вздрагивая, то всхлипы, то нервное, порывистое распахивание, хлопанье двери, то вскрики, спадавшие до шепота. Михаил Евгеньевич тяжело дышал, молчал, изредка умным, многоопытным глазом косился на скрючившегося Илью, который, сдавалось, хотел, чтобы его не было заметно. Но генерал молчал через силу, потому что боялся - может сорваться и жестоко обидеть Илью, которого искренне любил, помнил маленьким приветливым мальчиком. Михаилу Евгеньевичу было, несомненно, горько. Он впервые почувствовал себя старым и уставшим. Кому в этом мире верить? - быть может, думал он. Не поднимая глаз, спросил у Ильи: - Скажи, сынок, ты... такое... с Аллой? Илья пригнулся ниже. Генерал шумно выдохнул. Появилась всклокоченная, заплаканная Софья Андреевна: - Зайдите сюда, молодой человек. Илья рванулся, запнулся о край жесткого, толстого ковра и стремительно, но в неуклюжем полуизгибе подлетел к Софье Андреевне. Она брезгливо наморщила губы, слегка, но грубо оттолкнула Илью, уткнувшегося головой в ее бок, с грохотом распахнула дверь в комнату Аллы и властно перстом указала "молодому человеку", где ему следует встать. Плотно прикрыла дверь, оставив Михаила Евгеньевича одного. Илья боязливо поднял глаза на Аллу, желтую, некрасивую, разлохмаченную. Перед ним, поджавшуюся на стуле, сидела другая Алла, несчастн