Вскоре наших лиц коснулось дуновение с запахом пресной холодной воды, рыбы, сохнувшего на берегу ила и густого тенистого леса. Сопки становились ближе, наливались молодым зеленым колером. Громко вскрикивали чайки и улетали к воде. Мы торопились. Я побежал, взобрался на высокий бугор, и мне хотелось крикнуть: - Здравствуй, Ангара, широкая, синяя, спокойная! Здравствуй, свежесть! Здравствуйте, маленькие солнца, дрожащие на воде и слепящие блеском! Здравствуйте, изумрудные сопки, вольно лежащие на правом диком берегу! Здравствуй, плеснувшая черным хвостом рыба!.. Дедушка медленно поднялся ко мне и сказал, рукавом смахивая с распаренного лица пот: - Вот она, внук, наша Ангара-матушка, жива-здорова, и слава Богу. Всю, почитай, Европу я прошел, а такой красавицы реки не встретил. - Помолчал, всматриваясь в чистую даль. - Любите ее, крепко любите. Мне после нежного "матушка" подумалось, что Ангара - живая, думающая и чувствующая женщина. - Она нас, Петр, долго ждала, - смотри, сколько припасла свежести, блеска и света. Я живо сбросил на траву рубашку и брюки, осторожно вошел в холодную воду. Постоял по щиколотку в мягком, густом, но ледяном иле, из которого, почудилось, поползли по моим ногам призрачные жучки. Я шагнул глубже - вода щекочущим поясом обвилась вокруг моих бедер. Еще глубже - возле подбородка и глаз радостно засверкали блики и лучи; секундами я буквально слеп. Возле ушей журчала вода. За шею игриво цеплялись щепки и кора. - Ангара рада нам, будто на самом деле ждала нас, - сказал я и оттолкнулся, подскочив на носочках, от илисто-каменистого дна и медленно, без взмахов и плеска поплыл. Течение помогало мне, струи услужливо лизали мою спину и ноги, и мне стало так легко, словно я летел, парил, слегка взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел зеленовато-желтую, почти янтарную долину. Солнечные лучи шелковыми косынками опускались к самому дну. Перед моими глазами металась мелкая рыба и уносилась в серовато-зеленую, как глухой лес, пугающую меня глубину. Я резко вынырнул. Сердце тревожно билось. Но передо мной стояло яркое небо, вдали плыли кипенные облака, метались стрижи и чайки. Я кручусь и нахожу глазами сопки, каменные лбы которых склонены к воде; снова кручусь и нахожу глазами дедушку - он сидит на пне, подпер голову ладонью и, кажется, дремлет, - и во мне исчезает чувство смятения, я быстро верчусь, поднимая ладонями брызги. Потом ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед глазами стояло небо, и мне начинало казаться, что весь мир - это только небо, огромное, красивое, но непонятное. Я доплываю на спине до берега, упираюсь головой в ил и долго лежу, всматриваясь в небо. Не хочется расставаться с радостными ощущениями. Однако мне становится холодно, и я вынужден встать, обмыть с головы ил и выйти на берег. Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. Блаженным было его старое лицо; в сивую, редкую бороду вплелся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил бороду, - и рука тоже засветилась. - Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, - сказал я. - В такой славный денек, внук, мудрено не засветиться. - Помолчал, посмотрел, прижмурившись, на солнце и небо и тихо добавил: - Незнамо-негаданно и засвятиться можно. - Усмехнулся, подергал двумя пальцами бороду, как бы порицая себя за такие слова. - Ну, что, внук, перекусим, что ли? - Что же, деда, мы поедим? - с неудовольствием сказал я, ощущая голод. - Мы ничего с собой не взяли. Дедушка хитро улыбнулся: - Собирай-ка костерок: будет огонь - найдется чего пожевать. "Экий бодрячок", - нахмурился я, но промолчал. По берегу и на поляне собирал сухие ветки и щепки, и вскоре у нас весело похрустывал молодой огонь, которым мы любовались. Дедушка вынул из карманов своей рубашки-гимнастерки два свертка, в которых оказалось сало и хлеб. - О, сальце, хлебушек! - потирал я руки. Дедушка из кустов ивняка принес закопченный котелок и две жестяные банки, служившие стаканами. - Целы мои припасы, - сказал дедушка. - Я здесь рыбачу. Я так проголодался, что не мог спокойно сидеть возле огня, а часто заглядывал в котелок, словно хотел поторопить воду, чтобы она быстрее закипела. Наконец, от дна поднялись пузыри, вода стала с мелодичным шумом бурлить. Дедушка бросил в нее щепотку-две какой-то душистой травы, и мы расположились под кустами. Я кушал быстро, даже с жадностью, но слушал журчание воды на отмелях и смотрел на сопки и небо. Мое сердце было наполнено чувством счастья и покоя. Дедушка кушал неспешно и о чем-то длинно говорил; только одну его фразу я запомнил: - Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять... Что-то горестное слышалось мне в его тихом голосе; но я тогда был еще так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами. Потом мы снова шли, но - куда? Ясно не помню, скорее всего, домой, в Весну. Вот, собственно, и все! x x x Да, все. Плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки! Но тот день живет в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет, заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить. Да, я жалею, что редко находился рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы приезжал в Весну. И однажды приехал для того, чтобы похоронить дедушку. Он лежал в гробу маленький, худенький, с подстриженными усами и бородой, не страшный и не желтый, а очень естественный, будто прилег на часок-другой вздремнуть. Солнце пушистыми клубками жило в его белых волосах, и мне казалось, что он очнется и скажет всем: - Вы обязательно должны быть счастливы. Бабушка не долго прожила без него: тихо умерла дома в кровати, не от тоски по дедушке, а так, естественно, от старости. Я почти ничего не рассказал о бабушке, хотя мне казалось, что о ней я могу говорить долго. Но сейчас задумался: а что, собственно, рассказать о ней? Ее жизнь - как моя ладонь, на которую я сейчас смотрю: вижу все линии и изгибы, все жилки и шрамы. Что можно сказать о ее днях, похожих друг на друга, в работе уходивших из ее жизни; что можно сказать о ее кроткой и неразличимой улыбке, о ее нетягостной молчаливости, о ее маленьких загорелых натруженных руках? Большая часть жизни дедушки и бабушки - будни, будни. Но именно в этих приземленных буднях я и любил дедушку с бабушкой. Мне хочется прожить так, как они - тихо, трудолюбиво, без шума и суеты. 12