етила бы ему? -- Как что? Любви, -- сухими от волнения губами, казалось, прошептала Алла, потупляя глаза. -- Понятно, что не конфет, -- пошутил Илья, но уже весь пылал. -- Как любить правильно? Посмотришь фильмы да почитаешь романы -- кажется, что все понятно... а столкнешься в жизни... и будто бы в дремучий лес попал... -- Он замолчал, покусывал губу. -- Каждый любит по-своему, -- улыбнулась Алла, и ее необыкновенные коровьи глаза трогательно увлажнились. -- Ты ускользаешь от честного разговора. Стесняешься сказать правду? -- прямо взглянул он в ее глаза. -- Нет, -- тихо вымолвила Алла и отвернулась, пряча глаза и взволнованное лицо. -- Понимаешь, парень мне сказал, любит, мол, одну девушку, но очень-очень странно, так странно, что ему становится иной раз боязно. Понимаешь, ему хочется ее всю-всю целовать... но его смущает такая любовь. Может, он старомоден или глуп? -- Что же смущает? -- Алла все не решалась взглянуть на Илью. -- Что, спрашиваешь? -- потер лоб Илья. -- Понимаешь, он говорит, что стал странно, даже дико любить... -- Илья замолчал и отошел к темному, с тонкой наледью окну. -- Я не могу выдать всего, что сказал парень, но... но он говорит: то, что происходит со мной, -- ужасно... -- Покажи рисунки, -- отчаянно прервала его Алла и, не дожидаясь, взяла альбом. "Она поняла, что я говорил о себе", -- безнадежно и рассерженно подумал Илья. Алла листала альбом с последними рисунками и акварелями. Чаще встречались необычные, фантастические пейзажи, детские лица, фигуры собак, кошек, разнообразные узоры и свивы цветов и лиан; попадались порядочно выполненные срисовки с полотен Поленова, Репина, Крамского и Васнецова; останавливали взгляд какие-то неясные, расплывчатые размышления штрихами и светотенями, яркими экспрессивными вспышками акварели и ее же бледными, сюрреалистическими разливами. Во всем тонкая внимательная Алла сразу почувствовала что-то мягкое, мечтательное, ранимое. -- Как славно, -- сказала она. -- Угадываются простые, чистые мысли. Такая ясность. Ты говорил, какую-то картину уже второй месяц пишешь. Покажи. -- А-а, так, ерунда. -- Но Илье очень хотелось показать и услышать оценку. -- Не отмахивайся -- показывай! Илья притворно вздохнул и стянул с мольберта кусок черной ткани. Алла решительно не смогла бы ответить, спроси у нее, что же она увидела. Она почувствовала тепло -- словно от картины потянуло. Приметила маленькую, как иконку, Землю, голубоватый шарик, над которым широко, во все видимое пространство воцарилась большая яркая радуга. -- Как интересно, -- щурилась на картину Алла. -- Такая, Илья, большая радуга и такая маленькая планета. Почему? В космосе нет радуг, потому что не бывает дождей. Нереально, надуманно? Только не обижайся -- ведь я размышляю. Ты в чем-то прав, угадал нечто, важное и для меня. Наверное, так: радуга -- радость, безмерная и цветистая, на всю планету. Да? А маленькая Земля -- наша жизнь, зачастую мелкая, жалкая, даже мелочная. Какая-то кнопочная. Картина говорит: радость, красота и размах чувств -- все, а сама жизнь, господствующие порядки, -- ну, что-то такое не очень-то важное. -- Она помолчала, прикусив губу, и добавила: -- Хорошая картина. Как ты ее назвал? -- "Таким всегда будет завтра". -- Вот как! Почему? -- Потому что таким никогда не будет сегодня. -- Фу! Картина довольно-таки простая, понятная и добрая. Назови ясно -- "Радуга и Земля". -- Нет. -- Говорю честно: узнала название, и полотно почти разонравилось. Зачем мрачное, заумное название? Илья сердито набросил на картину ткань. -- Прости, -- сказала Алла, -- конечно, не заумная, но... все же... Илья улыбнулся, не поднимая глаз: -- Оставим картину в покое. Давай-ка я тебя буду рисовать. -- Ой, ты меня так часто рисуешь! Не надо! Но Илья не слушал -- уже набрасывал на листе абрис. Потом проводил Аллу домой. Долго стоял возле высоких сосен, подняв голову к черному звездному небу. Над планетой его жизни всегда будет светить прекрасная радуга, -- самоуверенно и высоко думалось и чувствовалось Ильей. 9 Подоспел март, но в город не пришло тепло. С заснеженных сопок сбегал холодный ветер севера, и прохожие, плотнее укутываясь, шли по улицам быстро, прятались от сквозняка в магазинах, общественном транспорте. Щипало лицо, мерзли руки, немели пальцы ног -- одежда не всегда спасала. Но так ярко, свежо сияло в чистом небе солнце, так радостно, празднично сверкала не замерзшая Ангара, так обреченно серел ноздреватый, осевший снег, что люди, поеживаясь, думали, что все же дождались весну. Все ждали тепла, которое со дня на день должно хлынуть на зябкий город. Илья Панаев тоже ждал тепла, оттепели. Ему хотелось с приходом благостных дней измениться: чтобы оставило его -- растаяло, как лед, -- пугающее и мучающее чувство плотского желания. Он надеялся и верил, что его чувство к Алле станет прежним -- чистым и ровным. Он похудел, под страстными глазами легла синеватая тень, и тонкие губы часто были бледными, с трещинками. Но нежно-молодое лицо все равно оставалось красивым; блестящие, водянисто-глубокие, как мазок акварели, глаза притягивали людей. Алла смотрела на своего друга и отчего-то волновалась, накручивая на ладонь хвостик своей косы. В марте Алле исполнилось семнадцать, и она пригласила на праздничный ужин одноклассников. Собралось человек пятнадцать. Софья Андреевна, мать Аллы, моложавая в годах красавица с какой-то благородной, утонченно-грациозной осанкой и всегда приветливой улыбкой на умном лице, испекла большой кремовый торт, украсила его пышными, искусными розами из овощей и фруктов. Михаил Евгеньевич, отец Аллы, отставной пожилой генерал-майор с привлекательными седыми усами -- старше жены лет на двадцать, -- купил итальянского вина с золотистыми наклейками. Когда молодежь собралась к назначенному часу, Софья Андреевна и Михаил Евгеньевич вошли в зал. -- Ну-с, уважаемая холостежь, -- улыбаясь, сказал Михаил Евгеньевич, -- чтобы не смущать вас, мы с Софьей Андреевной ретируемся. Празднуйте, веселитесь, только рюмки не бейте, -- еще приятнее улыбнулся он, словно бы потому, чтобы никто не подумал, что ему жалко рюмок. -- Да и друг дружку, выпивши, не побейте. -- Что же вы уходите? -- с неестественной досадой сказал кто-то из гостей, но так тихо, что услышать было трудно. -- Оставайтесь. -- Нет-нет! -- стала махать белыми маленькими руками Софья Андреевна, как и муж, приятно улыбаясь. -- Отдыхайте, празднуйте, а мы только мешать будем. Мы, старики, завтра соберемся своим кругом. До свидания! Казалось, ей приятно было удивить гостей фразой "мы, старики", которая относилась и к ней, внешне такой далекой от старости. Она, можно было подумать, проверяла гостей и хотела угадать в глазах: действительно ли ее относят к пожилым? Она знала, что слова "мы, старики" приятны Михаилу Евгеньевичу: мило и невинно приближала себя к мужу, скрадывала его немолодые лета. Приятно улыбаясь всем, кто провожал, они "ретировались". Парни потерли ладони и тайком подмигнули друг другу. Та обстановка, в которой оказались одноклассники, была необычной и непривычной для многих из них. Семья Долгих была зажиточной; Михаил Евгеньевич после отставки вращался в торговых сферах, слыл человеком пробивным. Квартира была большая, четырехкомнатная и по квадратным метрам намного превосходила трехкомнатную Панаевых, хотя дом был один. Ребят заставляли долго осматриваться бронзовые с хрусталем люстры, высокие красного дерева шкафы с книгами и альбомами. Разглядывали, как в музее, блестящий паркет, и кое-кто не понимал, зачем досточками выкладывать пол. Везде были ковры и коврики, которые удивляли узорами, красками и объемами. Ребята щупали ковры, гладили пятками под столом. Черный, большой, похожий на парус рояль привлек общее внимание. Все почувствовали -- домашняя утварь так же ласково, приятно улыбалась, как только что Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна. -- Что же вы, мальчишки, не откупориваете вино? -- сказала притихшим одноклассникам Алла, и все удивленно посмотрели на нее. Она улыбалась так же ласково и приятно, как ее отец и мать. Одноклассники, быть может, и удивились потому, что им почудилось -- ожил один из этих роскошных предметов и ласковым голосом сказал. Но, может быть, удивились потому, что неожиданно поняли -- перед ними совсем не та просто, без затей одетая девушка Алла Долгих, какой они видели ее в обстановке школы, а перед ними совершенно незнакомый человек, настоящая красавица. Она сегодня действительно предстала перед одноклассниками какой-то необычной и прекрасной: ее каштановые волосы -- в школе всегда заплетенные в тугую толстую, как говорили, деревенскую косу -- были распущены и спадали на плечи и грудь; ресницы, чуть подрисованные черной тушью, виделись изящной миниатюрной рамкой для ее красивых глаз, блестевших счастьем и стыдом. Алла растерянно моргала под изумленными взглядами одноклассников. Все, казалось, проснулись, ожили, зашевелились. Выпили и закусили. Потом пропустили еще по три-четыре рюмки. Стали разговаривать неестественно громко, и то, что недавно скрывали, сжимали в себе, теперь легко открывали, ослабляли стяжки: не матерились -- стали прорываться маты, не курили -- дымок завился над головами, парни не смотрели дерзко и двусмысленно на девушек -- теперь засверкали, замаслились глаза. Вино равняло молодых людей по чему-то низшему. Алексей Липатов курил на кухне и сыпал похабные, циничные анекдоты. Парни хохотали, краснели, матерились и курили. Илья тоже часто появлялся на кухне, не курил и не матерился, но жадно ловил каждое слово. Недавно, когда все чинно сидели за праздничным столом и восхищенно смотрели на очаровательную именинницу, сердце Ильи светилось любовью и нежностью к Алле. Но теперь, слушая Липатова и парней о том, как хорошо физическое обладание женщиной, что она жаждет этого, Панаев с отчаянием чувствовал -- исчезает, улетучивается дымкой из сердца чистый, ясный свет. И ему неожиданно вообразилось, что он -- как самолет, вошедший в штопор. Несется, несется куда-то вниз и понимает, что расшибется. Но, черт возьми, как его захватило и очаровало падение! Ему хочется падать, безостановочно, вечно! Натанцевавшись, нахохотавшись, молодежь стала расходиться по домам. Воспаленный Панаев видел, как в темной кухне Липатов, еще двое парней и одна девушка шептались; она придушенно смеялась и повизгивала. Илья и Алла остались одни. -- Сколько в ребятах гадости, -- тихо обронила задумчивая Алла. -- Н... да-а, -- хрупким неуверенным голосом отозвался Илья. Алла смотрела в темное беспросветное окно: -- Весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Сколько в музыке чистоты. Илья близко подошел к Алле, -- они еще никогда не стояли так близко лицом к лицу. Девушка улыбалась, то поднимала на друга блестящие глаза, то опускала. -- Алла, -- вымолвил после долгого и отчаянного молчания Илья. -- А? -- откликнулась она и очень серьезно взглянула на Илью. -- П-понимаешь, -- терял он голос, -- понимаешь... я... тебя люблю. И когда он произнес эти совершенно простые, но трудные для него слова -- отступило волнение, и хорошее, ясное, лучащееся чувство неожиданно установилось между ним и Аллой. Она молчала, но улыбалась чуть поджатыми бледными губами. Илья обнял ее, точнее как-то неловко кинул в спешке свои длинные руки подростка на ее плечи, прижал к себе и неудачно ткнулся губами в приоткрытые то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы. Она ответила всшорохом сухих, как бумага, уст. Он обхватил ее тонкую, легко, гибко подавшуюся талию, гладил дрожащими ладонями худенькую спину. Алла стала отвечать. Илья понял и испугался, что его дерзкая рука опускается ниже, ниже, -- и это оказалось таким неожиданным открытием, что он вздрогнул. -- Нет-нет, -- прошептала Алла, но так, что Илья не услышал в ее словах отказа или протеста. Его неудержимые и дрожащие пальцы изворотливо, настойчиво продвигались. Алла шепнула в самое ухо Ильи, так что у него защекотало: -- Все это так скверно. Не надо. Я прошу. -- Да, да, да, -- зачастил Илья и, стыдясь взглянуть на Аллу, отпрянул к стене. Оба были смущены, сконфужены и не знали, что сказать. Алла не осуждала Илью, но, воспитанная далеко не так, как ее сверстники, думала, что настоящее чувство по-другому проявляется, что физическое оскорбляет и принижает любовь. Неопытная, наивно-чистая Алла еще не умела слить в одно Илью физического и Илью, воображенного ею. Она хотела строить свою жизнь по таким правилам, которые пока еще не могла сформулировать, облечь в слова, но которые уже терпеливо и девически светло жили и росли, как не рожденные дети, в ее сердце. Илья хорошо знал, какая его подруга, и потому втройне ему было гадко и совестно за то, что произошло. Но в то же время его разрывало понимание, что он не мог, не по его силам было поступить иначе: хотелось уже большего от Аллы, чем детского, подросткового братства. Несомненно, что он хотел физического счастья, за которым ему мерещилось какое-то высшее, настоящее счастье с Аллой; но она за физическим проявлением минуты или, быть может, дня видела только темноту. -- Уберемся, Илья, со стола? -- кротко, как виноватая, сказала Алла. -- Ага, -- кивнул Илья, прикусывая нижнюю губу. Вскоре пришли Михаил Евгеньевич и Софья Андреевна, красные, свежие от мороза, веселые, смеющиеся. Илья и Алла особенно обрадовались их появлению. Хотелось потерять мысли и чувства, которые взорвали привычную жизнь. 10 Илье трудно, мучительно писалось. Ему порой казалось, что в сердце засыхает какая-то живописная, художническая жилка, которая, как ему представлялось, пульсирует и выталкивает энергию творчества, фантазии, вымысла. Он рассматривал репродукции картин Поленова или Репина, Левитана или Пикассо, небрежно брал листы со своей, как она выражался, "мазней", и ему становилось отчаянно, беспросветно тяжело. "Не то, не то, не то!" -- шептал он и отбрасывал листы. В марте он неохотно посещал уроки, а в апреле часто их пропускал; в нем долго напластовывалось раздражение к школе, и его раздражение -- как лед, который после каких-то оттепелей обрастает новыми твердыми слоями, но вот пришло тепло надолго -- лед заиграл ручьями жизни. В нынешнюю весну в душе Ильи стало оттаивать, обмякать, и ему стало невыносимо видеть все школьное -- пыльные гудящие и кричащие на переменах коридоры, неуютные кабинеты, притворяющихся строгими учителей. Он смертельно заскучал в кругу одноклассников, которые только и говорили о модной одежде, выпитой водке, просмотренных фильмах, компьютерных играх. Минутами он просто ненавидел учителей, которых раньше боялся; ему было неприятно видеть директора Валентину Ивановну, которая, чеканя каблуками, шествовала по коридорам. "Зачем они все такие фальшивые? -- думал он об учителях, одноклассниках и даже о своих родителях. -- Почему я так мерзко, неразумно живу?" Классный руководитель Надежда Петровна, копотливая, преклонного возраста женщина, раза два приходила к родителям Панаева и жаловалась: -- Пропускает уроки, нахватал двоек, а ведь на носу выпускные экзамены. Беда! Спасайте парня! Родители переживали за сына; он был их младшеньким, третьим ребенком. Другие дети -- уже взрослые, самостоятельные люди. В детстве Илья частенько болел, и родительское измученное сердце любило его, такого горемычного, не всегда понятного, крепче и нежнее. Николай Иванович молчал и сердито выслушивал классного руководителя, глухо, как в трубу, покашливал в большой коричневый кулак и смятым голосом стыда, не поднимая глаз на собеседницу, говорил: -- Все будет нормально, Надежда Петровна. Исправится. Обещаю. -- Да-да, Надежда Петровна, -- следом вплетались слова красной, будто бы после бани, Марии Селивановны, -- все будет ладненько. Мы строго поговорим с сыном. Он же хороший, вы знаете. -- Не потерять бы нам парня, -- в дверях произносила Надежда Петровна и, по неизменной привычке, останавливалась, приподнималась на носочки, потом значительно восклицала: -- Ох, не потерять бы! Родители пугались такого емкого слова -- Мария Селивановна всхлипывала, а Николай Иванович сумрачно морщился и покашливал в кулак. Своих детей супруги Панаевы никогда не бивали, нечасто ругивали. С Ильей поговорили строго один раз, другой; думали, что на все уроки будет ходить, прекратит позорить своих престарелых, уважаемых родителей. Но Надежда Петровна опять пришла, потому что Илья два раза пропустил математику и совсем забросил физкультуру. -- Уважаемые родители, -- пугающе официально обратилась она и, показалось, несколько надулась, приподнявшись на носочках, -- если срочно не возьметесь за воспитание, я буду вынуждена предложить педсовету решить судьбу вашего сына. Николай Иванович низко склонил голову и сурово промолчал. -- Надежда Петровна, не надо бы так строго, -- вкрадчиво сказала Мария Селивановна. -- Мы зададим ему перцу -- вприпрыжку побежит на уроки. -- Питаю надежды... Отец вошел, широко распахнув дверь, в комнату Ильи, накрутил на ладонь толстый ремень. -- Ты, лоботряс, до каких пор будешь нас позорить, а?! -- крикнул отец так, что показалось -- от взмахнувшей боли. Илья, согнувшись, сидел за мольбертом, выводил задрожавшей рукой мазок и молчал. -- А-а?! -- отчаянно тонко вскрикнул отец и вытянул сына вдоль спины. -- А-а-а-а?! Илья молчал, даже не вздрогнул от хлесткого удара, не видел страшных глаз отца. Оба молчали. Николай Иванович, запнувшись о порожек, вышел из комнаты, отодвинул с дороги Марию Селивановну, прижавшую к своей груди руки, и шумно прошел на кухню, едва поднимая ноги. Мать бочком протиснулась к Илье: -- Ты, сынок, ходил бы на уроки. Образованному-то легче в жизни. Что от меня, недоучившейся, взять? Нечего. А ты учился бы... -- Ладно! -- резко прервал Илья. -- Ты на отца не сердись: он -- добрый... -- Знаю. -- На меня-то не обижался бы... -- Нет! Огорченная мать вздохнула и тихонько вышла. Илья сидел в полутемной комнате, задавленной серо-лиловыми -- будто грязными -- тенями. Наваливался вечер, сумерки набирались сил и вытесняли из комнаты свет дня. Илья направил угрюмый упрямый взгляд на чернеющее полотно начатой картины, не шевелился, сжимал дыхание. Неожиданно глубоко вздохнул, жалобно, скуляще заплакал, но очень тихо, чтобы не услышали. Слезы обжигали щеки и губы. Горе, придавившее его, казалось, не поднять, не стряхнуть и не опрокинуть. Это горе происходило не потому, что его отругали и выпороли, а потому, что нынешней весной он как-то обвально повзрослел и в нем открылся новый, пугавший его взгляд на жизнь. То, что раньше Илья воспринимал и принимал серьезно, без возражений, теперь представлялось то ничтожным, то неважным, то до обозления пустым. Но самое главное -- его горе было в том, что он усомнился в своей семье, которая недавно представлялась самой хорошей, правильной, разумно устроенной. Теперь его мучили мысли: "Зачем живут мать и отец? Ради нас, детей? Спасибо им, но как скучно так жить. Мама всю жизнь простряпала пирожки и простирала наше белье, а могла бы развиться как художница. Отец прокрутил гайки на заводе, -- ужасно! Они довольны, что имеют квартиру, кое-какую мебель, "Москвич", что могут сытно, вдоволь поесть, а мне этого уже мало. Ма-ло! Мне хочется чего-нибудь... чего-нибудь..." Но он не умел пока назвать, чего же именно. За мольберт Илья не сел -- сухо, пустынно было в сердце. Когда проходил через зал, случайно увидел за шкафом угол картонки -- картинку матери. Тайком вынул, глянул и подумал, что вот оно -- настоящее искусство. Это оказалась последняя работа Марии Савельевны, которую, видимо, можно было назвать "Зимний лес". Хороводом стояли березы, присыпанные большими снежинками; деревья -- белые, узорчатые, нарядные, -- представлялось, что девушки в сарафанах водили на лесной опушке хороводы. Он про себя посмеивался над матерью, считал ее художество несерьезным, а сейчас увидел и понял -- не она ли настоящий художник из них двоих? За свою долгую жизнь она не растеряла светлое и чистое в сердце, ему же всего семнадцать, но, может быть, уже высохла и вывернулась -- так странно подумал -- его душа? Он вернулся в свою комнату и бритвой разрезал на мольберте холст. 11 Утром отец сгорбленно сидел на кухне и хмуро завтракал. Когда туда вошел недавно проснувшийся Илья, ни отец, ни сын не насмелились посмотреть друг другу в глаза. Илья умышленно долго мылся в ванной, чтобы отец, напившись чаю, ушел на работу. Николай Иванович прекрасно понимал душевные терзания сына, -- не засиделся за столом. Илье стало жалко отца и мать, и он ультимативно сказал себе, что все, начинает учиться обеими лопатками, и больше никогда-никогда не огорчит предков. Он не опоздал на первый урок, добросовестно отсидел на втором, третьем и четвертом, а на пятом почувствовал себя скверно, -- это был урок истории нелюбимой им Надежды Петровны. Она готовила ребят по экзаменационным билетам -- диктовала под строжайшую запись по своей пожелтевшей от долголетия, обветшавшей общей тетради. Иногда прерывалась, задумывалась, водила по потолку взглядом и изрекала своим медленным, скучным, но все равно солидным голосом истины: -- Сей факт, уважаемые, следует основательно запомнить, прямо зарубить себе на носу. Сей факт настолько важный, что, если вы его не будете знать, то непременно получите на экзамене двойку. Итак, продолжаем писать! Усатый, отчаянно скучающий Липатов украдкой шепнул Панаеву на ухо: -- Итак, продолжаем писать. -- Оба засмеялись. Надежда Петровна повела бровью: -- Что-то шумно. Итак, записываем: преследования усилились, и партия вынуждена была уйти в подполье... -- В какое? -- неожиданно спросил Липатов, усмехаясь своим большим ртом насмешника и смельчака. -- Как в "какое"? -- обдумывая вопрос, помолчала растерявшаяся учительница. -- В глубокое, можете написать. -- А насколько, примерно, метров? -- дурашливо-важно сощурился Алексей. Одноклассники стали смеяться и шептаться. Надежда Петровна нервно прошлась по кабинету, равнодушно-строго сказала: -- Нигилисты, несчастные нигилисты. Что из вас получится? Кое-как успокоилась, присела за стол и ровно, настойчиво принялась диктовать из тетради, которая, приметили ученики, на корешке уже рассыпалась. Илья мучился, записывая; сначала писал все, потом какую-нибудь любопытную мысль. Но, когда Надежда Петровна после звонка объявила, что вместо классного часа нужно поработать по билетам, положил ручку в карман и склонил мрачную голову к столешнице. Липатов ни строчки не написал, а пялился в окно или шептался с соседями по ряду. В конце шестого урока он вырвал из тетради клочок бумаги, быстро написал и подсунул Панаеву. Илья прочитал: "Хочешь бабу?" Он мгновенно перестал слышать Надежду Петровну, его душа лихорадочно запульсировала. Махнул головой Липатову. -- Я схлестнулся с одной разведенкой, а у нее подружка -- во шмара! Хочешь, сведу? Порезвишься. Вижу -- хочешь, аж в зубах ломит! Да? -- дьявольски подмигнул Алексей. -- На вино деньжонок наскребешь? У Ильи после урока заплетались ноги. Ему не верилось, что скоро может произойти то, о чем он тайно и стыдливо мечтал. Он шел по коридору за Алексеем, натыкался, как слепой, на учеников и учителей. Мельком увидел чье-то очень знакомое лицо, сразу не признал, но неожиданно понял -- Алла. Она, одетая в кроличью шубку, стояла возле раздевалки и, несомненно, ждала Илью, коленкой нервно подкидывая сумку. Удивленно посмотрела на своего припозднившегося друга, а он притворился, что не увидел ее, пролизнул мимо, подхватил куртку и побежал за Алексеем. Купили вина. Дверь в квартиру открыла молодая, показавшаяся Илье некрасивой женщина, которую звали Галиной. Он на мгновение встретился взглядом с ее тусклыми черными глазами, поразившими его какой-то глубокой печальной прелестью. Илью удивил и в какой-то степени обидел прием: Галина коротко-равнодушно взглянула на гостей, путаясь в широком халате, молча прошла в зал. -- Не дрейфь, -- шепнул Алексей Илье. -- Вина выпьет -- развеселится. Привет, Светик! -- обнял он вышедшую их зала молодую рыжеватую женщину. -- Вот, привел для Галки женишка, а она не обрадовалась. -- Женишок не из детского ли сада? -- усмехалась невзрачная Светлана. Илья покраснел и сердито посмотрел в глаза насмешницы. Вскоре сели за стол, выпили. Илья не мог поднять глаза на Галину, которая казалась ему солидной, серьезной женщиной, учительницей. Алексей громко включил музыку и в танце утянул смеющуюся простоватую Светлану на кухню. Галина и Илья еще раз выпили. Она пригласила его танцевать, и он неуклюже топтался на одном месте, жалко улыбаясь. Она, раскрасневшись от выпитого, заглянула в его глаза: -- Ты, молоденький, молочненький, хочешь меня, говори живо, а иначе -- передумаю? -- Д... да, -- шепнул он и опустил глаза, налившиеся влагой. В груди тряслось. Руки подрагивали, касаясь тугой и тонкой талии Галины. -- Пойдем. -- Она решительно, властно повела его за руку, как маленького, во вторую комнату. -- Что ты, Илюша, разве так можно волноваться? -- Я не того, не волнуюсь, -- просипел бледный жалкий Илья. -- Мне хочется побыть с тобой рядом, таким чистым, -- тихо сказала Галина, присаживаясь на край широкой кровати и значительно заглядывая во влажные глаза Ильи. -- Если ты ничего не хочешь -- просто посидим, ага? -- Я... хочу, -- сказал Илья и от великого детского чувства стыда не мог посмотреть в глаза женщины. -- Хорошо. -- Она скинула с себя халат. Илья боялся даже шевельнуться и не знал, что нужно предпринять. Стоял, будто наказанный, с опущенной головой, подрагивал, мял пальцы. Галина за рубашку притянула его к себе. Он благодарно встречал ее новый для себя ласковый, улыбчивый взгляд все таких же, однако, грустных, отягченных глаз. Он не понимал этой женщины. Она легла на кровать и протянула ему руки. Он со страхом подумал, что совсем ничего не умеет, что она, верно, будет смеяться над ним -- мальчишкой, сосунком. И его младенческое волнение взметнулось волной и залило рассудок; он неловко, локтем подкатился к Галине, неприятно-влажно коснулся ее губ. Потом они тихо лежали с закрытыми глазами. Так, быть может, пролежали бы долго, но услышали голоса из зала и громкую музыку, и обоим стало мучительно нехорошо. Галина рывком набросила на Илью и себя одеяло, и в темноте этого маленького домика жарко и жадно целовала своего юного любовника. И счастливому, но физически уставшему Илье, уже расслабленно-томно ласкавшему женщину, подумалось, что если кто-то ему скажет, мол, не это важно в жизни, что важнее болтовня, обман, фальшь, ничтожные интересики быта и вся-вся прочая чепуха, семейная или всей страны, то он такому человеку дерзко улыбнется в глаза и... что там! наверное, промолчит: разве можно словами объяснить и выразить то, что он испытал только что? Но его смешило и забавляло, что, оказывается, можно о столь серьезном размышлять рядом с женщиной, отдающейся ему. 12 Апрель и май Илья так плохо и безобразно учился, что педагоги, приходившие к его поникшим родителям, вызывавшие их в школу, звонившие им, однозначно заявляли, что он, видимо, не сдаст выпускные экзамены. Мария Селивановна плакала, а Николай Иванович уже не знал, что предпринять. Илью гневно, взыскательно разбирали на собрании, и он, повинный с головы до ног, выслушал всех с опущенными глазами и на сердитый вопрос, думает ли он исправляться, -- не ответил. Вызывали Илью на педагогический совет, и там он глубокомысленно безмолвствовал. Кто-то из педагогов на его упрямое молчание и странные поступки последних месяцев сказал, что парень погиб, другие -- мол, повредился умом, третьи предложили выгнать из школы. Директор Валентина Ивановна крикнула в сторону Панаева: -- Всех вас, мерзавцев и тунеядцев, посадить бы на голодный паек и за колючую проволоку загнать бы! -- И своим грозным мужским взглядом долго в густой тишине педсовета смотрела с трибуны на Панаева. Тихо, но страшно выкрикнула: -- Вон! Бледный Панаев ненавистно взглянул на нее и дерзко-медленно вышел. "Что они знают о жизни? -- подумал он о педагогах по дороге к Галине. -- Ограниченные, жалкие людишки!" Илья забросил писать картины маслом и акварелью, потому что такая работа требовала серьезного напряжения мысли и сердца. Его душа перестала развиваться; только иногда набегало художническое томление, и он делал скорые, неясные наброски карандашом или углем. Человек, привыкший глазом, умом и сердцем к простым, понятным штрихам, краскам и сюжетам, скорее всего не смог бы разобраться в весенних набросках Ильи. Но можно было увидеть в неопределенных линиях абстрактных картинок Ильи то, что ворвалось в его жизнь: он и через рисунок, линию открывал и утверждал для себя истинную, в его представлении, жизнь. Эти рисунки были фантастическим сплетением тел, растений и облаков; Илья и сам толком не мог объяснить, что это означает. Как обнаженное человеческое тело может быть связано с небом, облаками или ветвями сосен и кустарников? Но совершенно ясно Илья понимал одно: все, что подняло и понесло его, это -- ветер нового, радостного, долгожданного в его жизни, и потому торжествующими и даже ликующими оказывались все его художественные работы весны. Он как бы поднял бунт: не слушался родителей и учителей, уроки посещал только по тем предметам, по которым сдавался экзамен. Показавшись дома на глаза матери -- убегал к Галине. Илья и Галина теперь встречались только вдвоем. Они жадно смотрели друг другу в глаза, зазывно улыбались, как бы спешно говорили пустое, незначащее, а потом -- ложились. Однако с каждым новым днем женщина все чаще не спешила в постель, а хотела подольше смотреть в серые с блеском глаза Ильи и беседовать. -- Мне бы такого мужа, как ты, -- однажды сказала ему Галина, -- и я была бы самой счастливой на свете. Илья обнял ее, но она отошла к окну. -- Мне, миленький, горько жить, -- тихонько пропела она срывающимся голоском и -- заплакала. Илья, уже привыкший обращаться с Галиной запросто, с одной целью, не знал, как поступить. Ему стало мучительно жалко ее, и захотелось обойтись с ней так, чтобы она почувствовала себя счастливой. Но он был слишком молод, неопытен, и не мог предпринять что-то решительно-бесповоротное, такое, что перевернуло бы жизнь Галины. Он видел, что она до крайности одинока, что ее подружка Светлана поверхностный, какой-то несерьезный человек, и глубокие, сердечные отношения их, несомненно, не связывают. -- Ты счастливая? -- спросил он. Она пожала плечами. Илья посмотрел в ее черные загоревшиеся глаза, и ему показалось, что они обожгли его. Опустил голову; почувствовал, что Галина хочет от него больше, чем он может и способен ей дать. Он видел в Галине только предмет для наслаждений, а душа его, понимал он, оказалось немой для нее. -- Мне уже тридцать один годочек, а счастье мое все не сложилось, -- сказала она и закурила. -- Грустно, обидно. Порой реву. Два раза хотела выйти замуж, но чувствовала, нет настоящей, крепкой любви, и дело как-то само собой распадалось. Мне одного от всего сердца хотелось и хочется -- встретить хорошего мужика, умного, доброго, с такими же чистыми, ясными глазами, как у тебя, и стать с ним счастливой, жить-поживать для него и наших детишек. -- Галина по-особенному, заостренно-пытливо посмотрела на Илью, который смутился и направил взгляд в пол. -- Нет! -- на какие-то свои мысли отозвалась женщина. -- Ты -- еще мальчик в коротких штанишках. -- Ой ли?! -- обиженно-горделиво усмехнулся Илья и крепко обнял Галину за талию. Сказал с неестественной для него хрипотцой и грубоватостью: -- Нашла мальчишку!.. -- Ладно-ладно -- мужчина, а то кто же? Мужик! -- по-старушечьи сморщилась в улыбке Галина и снова закурила. Глубоко вдохнула крепкий горький дым и сильно выдохнула, зажмуриваясь от удовольствия и нарочно обдавая Илью густой струей. Он смешно заморгал и громко чихнул. Она тяжело засмеялась, но оборвалась и задумалась. Илья приметил, что ее жилистая шея в морщинах, бледно-матовая, какая-то незащищенно-жалкая, и ему захотелось приласкать и утешить свою несчастливую, какую-то невыносимо горемычную подругу. -- О чем, Галя, ты думаешь? Она внимательно посмотрела в его глаза. -- Я думаю о ребенке. -- О ребенке? О каком ребенке? -- О прекрасном. Маленьком. Родном. Я так хочу счастья... В Илье росло желание. Он потянулся к Галине, но она остановила его и легонько-грубовато оттолкнула: -- Чего ты! Я хочу с тобой просто поговорить. Неужели тебе не интересно знать мою душу? Неужели только это тебе надо? Он был настойчив. -- Неужели, Илюша, ты такой же, как все? -- тихо, на подвздохе спросила женщина, покоряясь настойчивым рукам. Илья слышал ее слова, но его душа была закрыта. Он не понимал, что стал нужен Галине со всем тем, что есть в нем -- душой, сердцем, мыслями, телом, но не по раздельности. 13 В эти минуты он не помнил, что его ждала и любила другая женщина -- Алла Долгих. Был вечер, еще не темно, но уже и не светло. Нежаркое майское солнце лежало на крыше соседнего дома, и девушка смотрела на этот красный мяч и по-детски думала: скатится или не скатится? Алле было приятно, удобно думать именно по-детски, наивно. Она улыбнулась, но вспомнила об Илье, отвернулась от солнца, поморщилась. Солнце ярко вспыхнуло и, действительно, как мяч, скатилось за крыши. Как все просто в детстве, даже великое, большое светило может быть просто веселым, забавным шариком. И невозможно теперь обмануть себя... Встречается с другой женщиной?.. Как он мог?! И Алла больно всхлипнула всей грудью. Да, детство ушло, а то, что налетело, как вихрь, в ее жизнь, -- такое огорчительное и гадкое. Она отошла от окна, быстро прошлась по комнате и, казалось, искала такое дело, которое увело бы от горестных мыслей. Остановилась перед роялем и улыбнулась: "Как же я сразу не подошла к тебе? -- погладила она инструмент по черному блестящему боку. -- Ты -- мой друг, ты никогда не изменял мне, сколько радостных часов я провела с тобой!" Мелькнуло в памяти детство, отрочество, и редкий день обходился без рояля, без музыки и вдохновения. Алла коснулась двумя пальцами клавиш -- вздрогнули тихие, одинокие звуки. Играла хаотично, что-то искала в звуках. Мелодии всплескивали, замолкали, звучали другие, но обрывались, не развившись и не набрав силы. Алла волновалась, морщилась, иногда неловко, даже грубо ударяла по клавишам, но те звуки, которые она хотела сыграть, не рождались. Наконец, она остановилась, сосредоточилась и стала медленно играть. Но вновь звуки вырывались абсолютно не отвечающие ее сердечному настрою. Она оборвала мелодию, захлопнула крышку и в отчаянии зажала ладонями глаза. Зачем же так хлопать -- разве рояль виноват? Она поняла: в душе наступила смута, вот и не получаются ее звуки. Она встала и неожиданно сказала: -- Как я ненавижу его! -- Покачала головой: -- Как я люблю его, -- кто может меня понять! "Я что-то должна предпринять, чтобы он навсегда остался моим. Что, что его тянет к той женщине, какие между ними могут быть интересы? Она, говорят, старая, некрасивая... -- Неожиданно в ее голове вспыхнуло, она прижала ладони к лицу и замерла, ощущая в теле то ли холод, то ли жар: -- Вот что я должна ему дать! Как же я раньше об этом не подумала? Вот чем она притянула его, а я, напротив, оттолкнула", -- вспомнила она случай на дне рождения. -- Теперь я знаю, как мне следует поступить! -- громко сказала Алла, и ей сделалось легко. Она словно бы решила трудную, долго не дававшуюся задачу и почувствовала себя счастливой. Ее душа опьянела. Все в ее любви к Илье почудилось простым и понятным: получит-таки он от нее то, что хотел, и -- катись потом все пропадом! Она снова открыла рояль и радостно-опьяненно дрожащими пальцами пробежала по клавишам, остановилась, собирая внимание, и стала уверенно играть первую часть "Лунной сонаты". Ей показалось, что так одухотворенно, точно, правильно она еще ни разу не исполняла сонату. Заглянула в дверь Софья Андреевна: -- Алла, ты не дотягиваешь "до". Не мучай "соль". Что с тобой: сидишь в сумерках, за Бетховена придумываешь сонаты? -- Софья Андреевна работала в филармонии, и с ее мнением считались большие музыкальные мастера. Алла знала с младенчества, что мать не выносила и всплеска фальши в музыке. Дочь расстроилась, но довольно сухо ответила: -- Ничего я не придумываю. Вечно вы что-нибудь сочините, -- капризно повела она плечом, под "вы" как бы подразумевая и отца. -- Что ты, Софушка? Алла отлично сыграла сонату, -- вмешался Михаил Евгеньевич, в роскошном, цветастом байковом халате входя, весь надушенный и до синевы выбритый, в комнату. -- Я даже телевизор выключил, чтобы послушать. Софья Андреевна иронично улыбнулась мужу своим красивым, умащенным бальзамом лицом и, казалось, хотела сказать ему: "Пой, пой, соловушка, а точку в твоей песне все равно поставлю я". Алла с улыбкой наблюдала за родителями, но тяжело ей думалось, что прекрасные они, а сердца своей дочери уже не понимают. -- Я сбегаю к Илье. На минутку. Хорошо? -- Уже поздно! -- испуганно сказала Софья Андреевна и сразу забыла насмехаться над мужем. -- Что же такого? Ведь всего-то, мама-папа, в соседний подъезд перебежать. Хотя обратилась Алла так же и к отцу, но все и всегда в семье решала исключительно мать. Михаил Евгеньевич лишь покорно смотрел на свою красавицу жену и говорил то, что ожидала она. -- Э-э, н-да, -- замялся он, -- уже поздно. Сидела бы дома. -- Что-то он перестал к нам наведываться. Не болеет ли? -- спросила мать. -- Да, да, что-то я давненько его не вижу, не заболел ли хлопец? -- полюбопытствовал и Михаил Евгеньевич. -- Точно, -- обрадовалась Алла невольной подсказке, -- он заболел. Надо проведать. Я полетела! -- Не задерживайся. На часок! Не более! -- крикнула убежавшей в прихожую Алле обеспокоенная мать. -- Я тебя через час выйду встречать в подъезд, -- добавил и Михаил Евгеньевич, заглядывая в глаза жены: оценила ли его стремление? Софья Андреевна знала, что для ответа мужу нужно ласково, ободряюще улыбнуться, и она улыбнулась. Дома Алла не застала Илью. Мария Селивановна зазвала девушку на кухню -- отведать свежих булочек, посекретничать с ней. -- Что-то ты, Аллочка, какая-то худенькая, бледнющая стала, как и мой Илья, -- внимательно и нежно заглядывала в ее глаза Мария Селивановна. -- Что с вами творится? -- Не знаю, -- пожала плечами Алла и робко спросила: -- Где же Илья может быть так долго? -- Холера его знает, -- вздохнув, ответила Мария Селивановна и пододвинула своей любимице булочки. -- Вконец избегался мальчишка, ничего не можем с ним поделать. -- Я найду, что с ним сделать! -- сердито и грозно пробасил из зала Николай Иванович, читавший на диване газету. -- Ремень возьму да вдоль спины, вдоль спины пакостника. А Мария Селивановна шептала на ухо Алле: -- Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело -- рука не подымится. Любит он Илью, любит больше всего на свете. -- Как же он может, -- тихо говорила Алла, --