правление положения тридцать
минут. Царапины на всех машинах должны быть закрашены.
Лейтенант Яценко рассердился и вызывающе резко сказал:
-- Товарищ капитан, я не понимаю, зачем устраивать показуху?
Капитан Пономарев тяжело вздохнул, дружески потрепал за плечо
насупившегося взводного.
-- Знаю, что показуха, но как быть? Приедет генерал, увидит беспорядки,
и начнут нас потом всюду склонять: "Капитан такой-сякой, Яценко
такой-растакой". Год или два будут мурыжить. По должности не продвинешься.
Поверьте мне, лейтенант -- я попадал в такие закавыки. Не хочу, чтобы вы
надолго остались в должности взводного; какой-нибудь штабной генералишка вам
вдруг всю обедню испортит, а вам надо расти. Ну, не сердитесь. Постройте
свой взвод и дайте задание. Добра вам желаю, поверьте.
Офицеры подали команды строиться своим взводам. Солдаты, выпрыгивая из
теплых станций, неохотно сходились, ворчали, огрызались со взводными и
сержантами.
-- Когда кончится эта идиотская жизнь? -- донеслось до капитана
Пономарева, но он притворился, будто не услышал.
Солдаты принялись за дело. Махали лопатами, и вскоре пот струйками
растекался по их лицам. Капитан несколько раз взглянул на Салова, -- он
работал вяло и, кажется, наблюдал за тучами, которые бесконечными колоннами
тянулись с севера. Они закрыли солнце, которое успело робко прыснуть на
землю лишь горсть ярких лучей, словно подразнив людей обещанием тепла и
света.
К командному пункту подкатила черная "Волга", из нее медленно вылез
высокий, сутуловатый генерал лет сорока пяти. Он был из штаба армии,
занимался картографией, искренне жалел, что лет десять назад оставил полк, в
котором был командиром, и перешел в штаб на чиновничью должность. В район,
где проходили учения, он попал случайно, по стечению обстоятельств: генерал,
который должен был инспектировать роту Пономарева, заболел, и начальство, не
найдя ему замену из специалистов, попросило поприсутствовать на учениях
Кравчинского.
Пономарев стремительно вышел из теплушки навстречу генералу;
разбрызгивая сапогами грязь, строевым шагом направился на доклад.
Поскользнулся, чуть было не упал, фигура туго вздрогнула. Доложил четко и
громко. Генерал крепко пожал руку капитана, спросил, как себя чувствуют
солдаты.
-- Прекрасно, товарищ генерал. Готовы к выполнению боевой задачи.
-- Очень хорошо. Постройте личный состав.
-- Есть!
Через несколько минут солдаты и офицеры стояли в три шеренги перед
генералом, на которого было любопытно посмотреть вживе, тем более послушать
его.
-- Товарищи офицеры и солдаты, -- начал генерал, -- родина доверила вам
сложнейшую боевую технику. Ни одна страна мира не имеет такое совершенное
вооружение у своей армии, как у нас, таких дисциплинированных и дружных
солдат...
Генерал выступал долго, ему нравилось говорить возвышенно. Поначалу
собравшиеся были напуганы приходом столь необычного гостя, но, слушая его,
заскучали. Озябших солдат, наконец, распустили по станциям. Капитан
Пономарев случайно встретился взглядом с Саловым, и его неприятно задело
унылое, но строгое лицо солдата.
Генерал задержался не надолго; уезжая, пообещал капитану, что его рота
обязательно будет отмечена. Капитан Пономарев был счастлив: не так уж часто
офицеру доводится получить благодарность из штаба армии. Самой армии! От
генерала!
Но в обед к ротному подошел лейтенант Яценко и тихо, как-то виновато
сообщил, что рядового Салова нигде нет.
Искали час, два, три. Наступил вечер. Пришлось капитану Пономареву
доложить о чрезвычайном происшествии командиру батальона, -- в телефонную
трубку услышал:
-- В твоей роте, Пономарев, черт знает что творится!
Капитан Пономарев с трудом промолчал, сжал губы.
Через сутки об исчезновении солдата уже знали в штабе армии. В полк и в
роту капитана Пономарева приезжало несколько комиссий. Вместо благодарности
за учение он получил выговор.
-- Как я зол на этого молокососа! -- говорил капитан дрожащим голосом
своим офицерам. -- Я лично верну его в полк и -- отдам под суд. Опозорил роту,
батальон, полк! А казалось бы, чего ему, паршивцу, не хватало: накормлен,
обут, одет, сон восемь часов -- все для нормальной жизни. Ну, случались
какие-то пустяковые трудности, но не вечно же им быть -- каких-то два года.
Попадись он мне -- выпорю, как отец!..
2
Ночным поездом капитан Пономарев приехал в Нижнеудинск; добрался в
потемках до аэропорта, который находился за городом. На дверях вокзала висел
большой амбарный замок. С раздражением и досадой узнал, что самолеты в
поселки Тофаларии не летают уже два дня, потому что погоды не было. Укутался
в плащ-палатку, расположился для сна на скамейке и порой шептал:
-- Попадись ты мне, стервец!
Возле вокзала уже было много навесов и палаток; полыхали во тьме
костерки; кто-то стал петь, беспорядочно, но звонко наигрывая на гитаре.
Капитан Пономарев сказал:
-- Эй, хватит возгудать!
-- Лежи, мужик, пока лежится, -- ответили ему баском.
Он укутался плотнее.
Весь следующий день прошел в томительном ожидании. Снова пришлось
заночевать на улице.
Вылететь удалось лишь на четвертые сутки. Рядом с капитаном в самолете
сидел низкий молодой тоф по имени Виктор; он возвращался из командировки и
часто грустно вздыхал. Капитан был в гражданском костюме, и Виктор, ничего
не подозревая, поделился с ним своей бедой:
-- Братка мой, Мишка, из армии, змей, убежал, э-хе-хе... дезертировал. --
Капитан понял, что Виктору мучительно неприятно было произнести это слово. --
Три дня молотил из-под Кидыма. Только тайгой, на дорогу боялся выходить,
поселки обходил. Ел что попало. Неделю назад нарисовался у нас, э-хе-хе.
Весь оборванный, босиком, худющий -- просто скелет. "Ты чего?" -- спрашиваю у
него. "Соскучился по вам, братишка, по Говоруше", -- и заплакал, дурачок.
"Сбежал, что ли?" -- "Ага. Не выдержал. Сильно домой тянуло". Эх, дурак!
Судить, поди, будут. Дисбат схлопочет. Эх-эх! А ведь я тоже убегал из армии,
но боялся -- сам возвращался. Тянуло в Говорушу, страсть как тянуло. От тоски
все выворачивало внутрях...
-- Выворачивало у вас! -- недовольно сказал капитан Пономарев. --
Лень-матушка приласкала, вот и бежите. Трудов, испытаний боитесь.
Виктор, зачем-то прижмурившись, внимательно посмотрел на капитана
Пономарева, почесал у себя за ухом и как-то буднично, не удивленно произнес:
-- Из части вы. За Мишкой, э-хе-хе.
-- За Мишкой, за Мишкой, -- нахмурил брови капитан Пономарев.
Подлетали к небольшому поселку Говоруше. За иллюминатором широко
предстала большая с залысиной гора, которую венчала тонкая скала-палец.
-- Стрела Бурхана -- тофского бога, -- сказал Виктор капитану. -- Однажды
он разгневался на людей, что много соболя побили, пожадничали, да и пустил в
них свою гигантскую стрелу. -- Виктор усмехнулся своим смуглым, обветренным
лицом: -- Промазал старик -- три километра до Говоруши не долетела стрела.
Теперь торчит, напоминает -- не жадничай.
Капитан Пономарев думал, всматриваясь в тайгу и горы: "Экий народ: я
еду арестовывать его родного брата, а он хотя бы чуточку обиделся на меня!
Будто бы рад моему приезду. Наивная, святая простота!"
Самолет обогнул залысину и упал в туман темного, широкого ущелья.
Пронеслись над крышами поселка и мячиком подскакивали по травянистому узкому
полю.
Моторы затихли, пассажиры выбрались на траву. Было холодновато, хотя
стоял август. Капитан разминал ноги, озирался, покачивал головой: медвежий
угол, глухомань! Взгляд сразу выхватил две скалистые горы, которые круто
уходили к небу. Они так велики, что на четверть закрывали собою небосвод.
Под обрывом по валунам и галечнику неслась река Говоруша, и казалось, что
она действительно говорила, очень быстро, спешно, неразборчиво. Река
пенилась, круговертилась на глубинках и вскоре пряталась за ближайшую сопку,
словно -- отчего-то подумалось капитану Пономареву -- обиделась, что люди не
поняли ее говора.
Аэропортом -- или вокзалом -- была большая бревенчатая изба с тремя
амбарами; в щелистом сарае мерно работал дизель. Холодно было так, что у
капитана замерзли руки, и по телу пробегал озноб. Но капитан восхищен и
немного растерян.
Его и Виктора встретила сестра дезертира Людмила -- смуглая, с
узковатыми азиатскими глазами, но прямым носом. Ей около сорока, она низкая,
пухловатая. Капитан отметил, что брат и сестра мало схожи внешне -- Виктор
худой, костистый, с длинной шеей. Но все же они очень похожи. Чем же? --
хмуро всматривался капитан в обоих. Быть может, вот этим добрым,
простодушно-улыбчивым взглядом. Что-то детское в них. Но -- оба проветренные,
загорелые, и чувствуется капитану, что терты жизнью.
Капитан хмуро представился Людмиле и поздоровался с ней тугим
полукивком; но ему сразу стало неудобно за свое поведение, и он низко
наклонил лицо.
Сгрузили рюкзаки, сумки на телегу, в которую был впряжен крупный конь
тяжеловоз. В руках Людмилы свистел бич, и телегу с грохотом подкидывало на
ухабах. По дороге капитан узнал, что вчера Михаил куда-то скрылся.
-- Видать, предчувствовал, что приедут за ним, -- сказала Людмила. -- Но
дальше оленьего стойбища он не уйдет, там будет жить.
-- Поутру, товарищ капитан, направимся туда, -- добавил Виктор,
затягиваясь дымом крепкого самосада. -- Три-четыре дня пути.
Капитан с неудовольствием подвигал бровями, но промолчал.
Людмила и Виктор жили в одном доме -- в доме родителей, которые давно
умерли. Брат был холостым, а у Людмилы муж утонул в Говоруше три года назад.
Хозяйство у них было небольшим -- сам дом барачного типа на три семьи,
избушка, сарай, недостроенная баня, сотки в две огород с кустами картофеля,
но густо заросший травой, имелись корова, конь и олени. Ввели гостя в дом --
большие ветвистые рога марала встретили его в прихожей; по беленым, неровным
стенам висели тряпичные коврики с идиллическими сценами -- с русалками,
лебедями, пышной южной растительностью. На крашеном полу лежали пестрые
самотканые дорожки, сработанные из лоскутков. Из мебели был рассохшийся,
покосившийся шифоньер, две кровати, грубой столярной работы стол и несколько
табуреток. Бедновато, -- потер небритую щеку капитан Пономарев.
Людмила накрыла во дворе на стол. Нажарила две сковороды грибов с
картошкой. Грибов в Говоруше так много, что, выйдешь за ограду, буквально за
несколько минут можно насобирать ведро. Коров обычно на весь день или даже
на всю ночь выгоняют со двора, они бродят по ближним пролескам и кормятся
грибами. Пастухов нет, но коровы в свое время приходят доиться.
Только сели за стол -- за оградой замычала Буренка, словно сказала
хозяйке: вставай. Людмила быстро подоила и поставила на стол банку с
молоком.
-- Грибное, таежное, -- с гордостью сказал Виктор, наливая гостю полную
кружку.
Капитану Пономареву были симпатичны Людмила и Виктор, но он почему-то
водил бровями, грубо, громко прикашливал, не заговаривал и отмалчивался. Ему
минутами казалось, что он должен, обязан показать Людмиле и Виктору, что они
брат и сестра дезертира, как бы сказать им: "Знайте свое место". Но в душе
капитана Пономарева -- и он ясно это почувствовал -- начало расти что-то новое
для него, нежное, даже печальное, которое пока еще робко, неуверенно тянуло
и звало его к иным поступкам, мыслям, переживаниям -- простым, открытым,
добрым.
Виктор предложил капитану выпить браги, но он отказался. Посидел за
калиткой на лавке, смотрел на сельчан, которые здоровались с ним даже
издали. Пришли с посиделок сыновья Людмилы -- Петька, Вовка и Глебка.
Проголодались, накинулись на выставленную матерью еду. Выпивший Виктор ругал
их, раскачиваясь на тонких ногах:
-- Поздно пришли, пистолеты! Где мой бич -- я вам всыплю по первое
число...
-- Будет тебе, Витяня, -- сказал Вовка, самый взрослый, крепкий, высокий
подросток с большой кудрявой головой. Он придерживал неуверенно стоявшего на
ногах своего дядю и пытался увести его в дом. -- Мы уже девчонок щупаем, а ты
нас ругаешь.
-- Цыц! Живо спать! -- прикрикнул Виктор, но капитану Пономареву было
понятно, что незлобиво, а для порядка.
Мальчики забрались на крышу избушки, на которой находился сеновал.
Долго шуршали, смеялись; Глебка повизгивал и жаловался матери -- братья
щипались. Мать ругала и Глебку, чтобы не жаловался, и братьев, чтобы не
обижали малого.
Виктор раскачивался на стуле, обхватив голову руками, и стонал: "Эх,
братка, братка..."
Капитану Пономареву приготовили постель в избе, но он по скрипучей
лестнице взобрался к мальчикам на сеновал. Они уже спали. Накрылся огромным
тяжелым тулупом. Запахи овчины и сена отчего-то волновали. Стояла
невероятная, кондовая тишина. Крыша перед глазами дырявая, видны звезды.
Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана, и
ему почему-то не хотелось думать, что где-то проходит суетливая, шумная
жизнь, что где-то его ждет казарма со своими порядками, уставом, ровными
рядами кроватей, замершим по стойке смирно дневальным, горластым сержантом
дежурным. Капитану хочется думать только о чем-то спокойном, неторопливом,
но важном, нужном.
Уходя в эти свои ощущения, чувствования, он почему-то вспомнил рассказ
Людмилы: недавно за столом зашла речь о брате-дезертире, и Людмила вспомнила
случай из прошлого. Лет, сказала она, пятнадцать назад произошло: семеро
мальчиков, среди них был и Михаил, тофов и русских, сбежали зимой из
интерната, в самые лютые морозы. В Говоруше была лишь начальная школа, и
всех подростков на учебу увозили в Нижнюю Нигру или еще дальше. Дети не
хотели уезжать из Говоруши, плакали в аэропорту. Семеро под Новый год, не
дождавшись начала каникул, сбежали. Прихватили несколько булок хлеба и ножи
-- на всякий случай; пешком направились в родную Говорушу, а это около ста
километров дремучего бездорожья с сильным морозом и хиусом -- слабым, но
ледяным ветром с севера. Ребенок склонен жить чувствами; его оторвали от
родины, от матери и отца, его не понимают в интернате, там многое было для
него чуждым. На беду, мальчиков наказали за то, что они неаккуратно
заправили кровати и отказались подчиниться воспитателю и директору. Пошли по
руслу Говоруши, -- дорога была верная, но в одно буранное утро мальчики
нечаянно свернули с правильного пути, стали продвигаться по какому-то
притоку. Вернулись, однако очутились совсем в незнакомом месте. Долго
плутали. К вечеру усилился мороз. Ночью набрели на зимовье; у двоих
прохудились валенки, и они отморозили пальцы на ногах. Осталась последняя
булка хлеба да на веревочке в зимовье висел небольшой кусочек сала: закон
тайги -- уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб:
хочешь -- ешь, хочешь -- припаси на потом. Всю ночь невдалеке подвывали волки.
Утром ребята думали: идти или нет? Но куда?
Два дня просидели в занесенном снегом зимовье; хлеб и сало съели.
Кто-то самый взрослый из них сказал: "Все, пацаны, хана: нас ждет голодная
смерть". Ему ответил Миша Салов: "Живы будем -- не помрем. Надо идти".
"Куда?!" -- крикнул отчаявшийся.
Решили жребием выбрать направление: четыре стороны -- четыре лучины со
словами "север", "юг", "восток" и "запад". Вытянули на запад. Но трогаться в
путь было страшно, и просидели в теплом зимовье еще день. Но голод мучил, --
надо было все же идти.
Сутки продвигались по сопкам и марям, вторые. Иссякали силы. Неумолимый
хиус, казалось, в кровь резал лицо. "Все, -- подумали беглецы, -- помрем, не
дотянем". Забрались на какую-то сопку, глянули вниз -- а вдали вьется к
пасмурному небу густой дым из труб.
-- Говоруша!
Удивились сельчане:
-- А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо
же, так повезло.
-- Нет, -- говорили старые тофы, -- Бурхан им помог: сначала помучил в
тайге, чтобы не были такими безрассудными, а потом выручил. Он -- добрый
старик. Видит: тофов и так мало на земле.
Людмила говорила, что ее дети учатся в интернате, в городе, но не хотят
там оставаться. Часто пугают ее: "Сбежим. Вот увидишь!" Матери тревожно.
Под боком капитана Пономарева сопели набегавшиеся за день мальчики.
"Обыкновенные пацаны, -- думается ему. -- Но и те, семеро с Михаилом, тоже
были обыкновенные... Я, похоже, перехожу постепенно на сторону дезертира...
Стоп! Пора спать!"
Наступило туманное, холодное предосеннее утро. Капитан Пономарев
проснулся от тихого звенящего стука ведра, -- Людмила доила корову. Посмотрел
на часы -- не было еще пяти. Вскоре Буренка, шурша травой, убрела к стаду,
пившему из Говоруши. Чуть знобило, -- капитан уполз под тулуп по глаза. У его
бока пыхтел простуженным носом Глебка, горячий, словно печка, подумалось
капитану, и он прижался к мальчику, к его тонкой ребристой спине. В большую
фасадную брешь наблюдал за пробуждавшейся округой: кое-куда листиками упал
иней, словно деревья стряхнули с себя убор. Солнца не было видно -- оно
дремало во мхе облаков за сопками. Туман лежал мелкими, но добротными тугими
стогами по косогорам и низинам, мало-помалу таял, исчезал. Капитану
Пономареву было интересно наблюдать, как постепенно, неспешно, тихо
открывался перед ним мало знакомый мир тайги и гор. Его почему-то сегодня
радовали даже мелочи -- различил вдали изогнутую сухую лесину, висевшую над
обрывом у реки, увидел на отлоге плоской сопки поляну, синюю от цветов,
рассмотрел далекие, с мощными спинами, серовато-синие хребты на реке Мархой.
Все радует, все греет суровое сердце капитана. Где-то заржали кони,
отозвались им звонким эхом лайки. Слышится приглушенный говор сельчан; они
куда-то шли, раскланивались друг перед другом в почтительном приветствии.
Потом капитан умылся у реки.
-- Ух, холоднющая водища! -- радостно вскрикивал, плескаясь.
Солнце бросило на речную рябь первые лучи, и такой они подняли блеск,
что капитан зажмурился. Но неожиданно вспомнил, зачем сюда приехал, и ему
стало неприятно и грустно.
Позавтракали жареными грибами и супом с мясом кабарги. Потом пришел
Виктор с двенадцатью оленями, и капитан впервые увидел этих животных. Они
были густошерстые, с белоснежными грудками и ветвистыми, словно кусты,
рогами, которые к тому же оказались теплыми, мягковатыми, как бы
зачехленными шерстяными накидками. Раздвоенные копытца пересыпчато
пощелкивали при ходьбе. Ножки тонкие, но мышцы бедер тугие -- чувствовалась
мощь, недюжинная сила. Капитана, как ребенка, поразили оленьи глаза --
огромные, блестящие, с фиолетовой замутью.
Собрались в путь; упаковали и стянули сыромятными вязками грязные,
затасканные баулы и прикрепили их к трепетным оленьим бокам. Людмила
собралась с Виктором и капитаном доехать до Большого озера -- там у нее с
братом сенокос, надо заготавливать корма к зиме. Сыновья пошли с ней, чтобы
ягод да грибов пособирать.
Вывели оленей за ограду, которых у Виктора и капитана было по два-три.
По висячему мосту переправились на противоположный берег Говоруши и пошли с
сопки под сопку, с сопки под сопку, марями, распадками, то густым, то редким
лесом.
В первый день пути капитан намучился и смертельно устал; он открыл, что
олени весьма пугливы и недоверчивы. Капитан попытался сесть на оленя, но
только взмахнул ногу к стремени, как вдруг олень опрометью побежал в кусты,
увлекая за собой еще двоих, с которыми находился в связке. С вихревым шумом,
ломая рогами ветки, олени унеслись вперед каравана. Виктор помог поймать,
объяснил, что на оленя нужно садиться одним махом и потом резко натягивать
на себя повод. Капитан пытается -- с налету садится своим полным телом в
деревянное седло, но теряет повод, и олень скачет, подкидывая седока.
Капитан может упасть, его раскачивает, но он напрягается, ловит повод, резко
дергает и отчаянно-азартно кричит. Пролетают мгновения, и его резвый друг
становится послушен, тих, принимается спокойно жевать грибы.
Сначала шли тропой, которая вилась по каким-то сгнившим бревнам.
Людмила рассказала, что в двадцатые годы жители двух сел, Говоруши и
Покосного, проложили эту дорогу километров в двести.
-- Дорога стоила людям кошмарного труда, -- сказала Людмила, мягко
покачиваясь в седле. -- Без техники, а пилами и топорами тянули они ее через
дебри, завалы и болота. Говорят, погибло, замерзло человек двадцать.
-- Их труд был героический, -- покачал головой капитан, всматриваясь в
синеватые горы. -- Они решили, им нужна новая дорога и -- проложили. А нам,
современным людям, показалась эта дорога лишней. Мы забыли о ней. Пользуемся
тропами. Чудно. И обидно за тех, кто погиб, кто вложил столько труда.
-- Им казалось, дорога сделает их жизнь лучше, -- после долгого молчания
отозвалась Людмила.
-- И что -- жизнь стала лучше? -- спросил капитан.
Женщина пожала плечами и слабо улыбнулась.
-- Каждому -- свое, -- неясно ответила она, подгоняя оленя.
Потом небольшой караван свернул на мхи, сырые, мягкие, как огромная
шуба. Олени иногда тонули в них по самое брюхо, но резво вырывались.
Часа через два вышли к Большому озеру. Забрались на сопку, и капитан
буквально обомлел: две огромные, вытянутые к путникам горы -- будто руки, а в
них блестела зеленоватая вода озера. Оно маленькое, хотя зовется Большим, до
противоположного берега с полкилометра. Туман широким сизым полотнищем лежал
у подножий горных ладоней по краю озера, и капитану казалось, что оно было
приподнято над землей. Он смотрел жадно: ему почему-то подумалось, что
озеро, горы, небо -- все такое неустойчивое, и может исчезнуть.
Медленно спускались по обрывистому склону. Кусты обвисали под тяжестью
ягоды.
-- Голубичная тьма, -- сказал капитан, на ходу срывая ягоду.
-- Господь в этом году не обидел, -- откликнулась Людмила.
Капитан сорвал гроздья жимолости, похожие на виноградные. Его губы и
руки сливели.
-- Какое наслаждение -- есть горстями, -- простодушно сказал он и не
подумал, что может выглядеть несерьезным, ребячливо.
Людмила шевельнула губами в улыбке.
Мальчики остались на взгорке собирать ягоду, а взрослые спустились к
самой воде, к навесу из веток, -- здесь находился покос Виктора и Людмилы.
Распрягли оленей. Виктор связал им ноги, заднюю с передней так, чтобы олень
не мог далеко уйти; они паслись кучкой, поедая грибы.
Развели костер, вскипятили чай. Виктор робко спросил у капитана:
-- Можно, я немного покошу: сестрице помогу? А потом -- тронемся. Я --
час-два, не больше.
-- Конечно, конечно, -- смущенно ответил капитан. Он почувствовал себя
чужеродным, грубым телом, камнем в этом семействе. "Я злюсь на себя, --
подумал он, отпивая из кружки густо заваренного чая. -- Я не понимаю, что и
зачем со мной происходит. Перед моими глазами стоит та, отвергнутая людьми,
дорога, на которую положено столько труда, жизней... Но почему я думаю о той
дороге? Как она может быть связана со мной, моей судьбой? Мне боязно, что
моя жизнь и мои труды могут быть тоже не нужны людям? Мне необходимо в жизни
строить другую дорогу? Нет, нет, это придуманные мысли и чувства! У меня
хорошая служба, у меня дружная семья. И я живу так, как все нормальные люди.
Я русский офицер, служака, и это о многом говорит".
Виктор спешно наточил звонкую косу. Людмила с деревянными граблями ушла
на косьбище. Капитан напросился в помощники. Виктор усмехнулся и прижмурился
на капитана.
-- Что, думаешь для косьбы я слабак?
-- Наши покоса с вашими, равнинными, не сравнишь, -- деликатно заметил
Виктор, но подал косу, которых у него было в кустах припрятано три.
Солнце распалилось; разделись по пояс. Косы тупо жужжали по поздней
жестковатой траве и цветам. Капитан понял, что тофаларские таежные покосы со
степными, равнинными действительно не сравнишь -- все по склонам сопок,
крутизне, к тому же они были завалены крупными камнями и буреломным гнильем.
Косилось невероятно сложно, потому что присопок располагался круто, к тому
же ноги часто попадали в ямки, мешали размахнуться многочисленные кустарники
и тонкие молодые березы. Можно было поскользнуться и упасть -- земля и трава
еще были влажны от сползших в озеро туманов и растаявшего инея. Приходилось
продвигаться сверху вниз. Нужны были не только крепкие руки, но и сильные
ноги.
Присели на кочки перекурить. Пот щипал глаза. С жадностью пили из
кувшина холодную озерную воду, пахнувшую камышом и рыбой. Подошла Людмила,
присела на пень, раскрасневшаяся, похорошевшая, -- намахалась граблями.
-- Что, сестрица, утомилась? -- спросил Виктор, подавая ей воду.
-- Да солнце уж больно раскочегарилось, проклятущее, -- улыбчиво
жмурилась на мужчин Людмила.
-- Тяжко, ребята, вам здесь живется, в медвежьем углу? -- спросил
капитан, отчего-то любуясь братом и сестрой.
-- Как вам, товарищ капитан, сказать, -- задумчиво отозвался Виктор. --
Всяко оно бывает-то. Где человеку на земле легко живется? И вам, поди, не
легко служится?
-- С городской не сравнишь нашу-то, -- тихо сказала Людмила, но
неожиданно засмеялась, махнула рукой: -- Но нам другая -- ну ее! Да, братка? --
весело толкнула она Виктора.
-- Работаете, я гляжу, много, и тяжел ваш труд, да вот что-то бедновато
живет народ в поселке. Почему так?
-- Да мы как-то и не думаем: бедно ли, богато ли живем, -- не сразу
ответила Людмила, потерев ладонями загорелое лицо. -- Живем да живем. --
Немного подумала. Капитан почувствовал, что женщине хочется сказать что-то
важное: -- Что уж, хотелось бы жить как-то крепче, ладнее. Работаем в самом
деле много, и в своем двору бьемся, и в промхозе, но вот сами посудите:
государство за гроши принимает у нас ягоду и травы, за пушнину -- чуть ли не
кукиш показывает, а в магазинах потом соболь, к примеру, по страшным ценам
идет. Кто-то, видать, наживается на нашей простоте. Какими тяжкими трудами
дается нашим мужикам соболь или белка! Покрути-ка за зверем по тайге,
повыслеживай! Да и не в каждый год зверя вдосталь... Как-то наведался к нам
ученый из города, лекцию читал: как нужно хозяйствовать. Сердито говорил:
работаете, мол, вы на тыщу, а выдают вам десятку, и вы, дурни, довольны.
Грабят, ругает, вас все, кому не лень.
-- Что же вы не возмущаетесь?
-- Мы, деревенские, таежные, не такие, как вы, -- сказал Виктор.
Людмила улыбалась, всматриваясь в ультрамариновый разлив ясного неба.
-- Какие же?
-- А вот такие: хотя и бедненько живем, да спокойно и тихо. Город так и
нашептывает человеку: словчи, мол, схитри, побольше возьми себе, -- знаю,
года два пожил я в Иркутске. Убежал! Вот где настоящая жизнь, -- широко повел
он рукой.
-- И я не смогла в городе жить, -- училась в Нижнеудинске на повариху.
Душу в городе будто иголками колет. А теперь -- лад в душе да тишина. Вот
только с Мишкой теперь плохо... -- вздохнула она, наклоняя голову. -- Да, мы
такие люди -- нам много не надо: чтобы дети были с нами всегда рядом, чтобы
сена на всю зиму хватило для Буренки и коня, чтобы дождей было поменьше,
чтобы хватило сил баньку осенью достроить... Да, братка? -- подмигнула она.
-- Достроим.
-- Я вообще говорю.
-- Да, нам много не надо.
Мир вспенивается, рвутся люди к благополучию, к богатству, к власти, а
для Виктора и Людмилы главные богатства -- покой, тишина. И чтоб лад в душе
пребывал и с людьми, -- подумалось капитану. Прикурил вторую папиросу, но не
затянулся -- задумался. Он ясно увидел, чиста и прекрасна бедная и трудная
жизнь этих людей. Может, так должны жить все, чтобы по-настоящему ощущать
себя счастливыми? Но разве он, офицер, несчастлив? Разве неправильно живет?
Собрал на лбу кожу капитан.
Пришли мальчики с полными ведрами жимолости и голубики.
-- Вот и славно, -- сказала мать, -- хватит нам, парни, варенья на всю
зиму.
-- Много ли ведер заготовили? -- полюбопытствовал капитан.
-- Вот эти два да еще парочку возьмем, и хва! -- сказала Людмила.
-- Но ведь есть же возможность больше заготовить!
-- Зачем? Берем у тайги, сколько съедим.
Вдали резво и бодро ударил гром; он пришел к озеру медленными
перекатами, словно переваливался через каждую сопку и гору. Вскоре из-за
хребта вывалилась темно-синяя, вспученная туча и поползла на озеро.
-- Вот-вот хлынет, -- сказал Виктор, и все скрылись под навесом.
Еще вскипятили воды, заварили чай; он пахнул дымом и был
горько-крепким. Молча пили, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара,
карамелью. Наблюдали за приближавшейся грозой.
Вдруг за спинами оглушительно загрохотало, и ветер рванул навес. Гроза
накрыла людей, и они, кажется, оказались в самом ее пекле. Гром,
представлялась, носился, как сумасшедший, по темному, мрачному небу и
огромными шагами мчался к далеким Мархойским хребтам. Молнии метались так,
словно заплутали в тучах и искали выхода. Пошел дождь, потом стал лить
обвально, водопадом. Озеро, показалось капитану, закипело, забурлило.
Свистело в пригнувшемся камыше. Не было видно гор.
-- Мощно! -- пропел капитан.
-- Такой дождь -- летун, -- произнес Виктор, покуривая.
Прошло минут десять -- ливень стал угасать, пошел мелко, тонкими
струйками. Потом сеялся, но не лил, и вскоре прекратился. Гром барабанил
где-то за горами, похожими на ладони. Открылось голубоватое небо, а тучи,
подстегиваемые молниями, спешно летели за громом вслед, будто боялись
отстать и заблудиться. Прошли еще минуты, и округа стала торжественно
светлой. Капитан вдыхал прохладную дождевую сырость, наблюдал за дымкой,
улетавшей от просыхавшей земли. В его душе было легко.
Виктор начал собираться в дорогу. Поймали оленей, запрягли, к сыроватым
спинам прикрепили баулы. Караван тронулся в путь. Капитан обернулся --
Людмила и ее дети махали руками. Капитану грустно с ними расставаться: как
просто, радостно смотрят они на жизнь. Подумал, что он так, наверное, уже не
сможет; привык к казарме, но это тоже неплохо! Каждому, наконец, нужно
пройти в жизни свой путь, по своей земле. Но все же, все же -- почему ему
хочется забыть, зачем он приехал на эту новую для него землю, на которой
люди живут по не совсем понятным для него законам и правилам? И почему он
никак не может забыть ту дорогу, которую бросили люди? Может, не все пути
ведут к благу, счастью, душевному покою?
3
Четыре дня Виктор и капитан шли к стойбищу.
Капитан увидел и полюбил таежную землю Тофаларию. Увидел и полюбил
разноголосые быстрые реки, несущиеся по лобастым валунам и трущие бока о
скалы, нежно-холодные далекие синие горы Саян, за которыми угадывались
высокие хребты с белоголовыми гольцами, каменистыми суровыми склонами. Он
увидел и полюбил таежных людей, которые показались ему простыми и наивными,
словно не вышли они еще из детства человечества; но в тоже время он понял,
что эти люди мудры. И ему казалось, что это, наверное, мы, жители суетливых
городов и поселков, в детстве или отрочестве задержались, а эти наивные
мудрецы смотрят на нас и незлобиво посмеиваются: ну, что вы мечетесь, что вы
глотки дерете, зачем жадничаете? Очнитесь!
В пути Виктор и капитан встретились с бригадой косарей, которые жили в
зимовье впятером -- четыре тофа и русский; они заготавливали сено для
промхоза. Караван спускался с горы, вечерело. Косцы, увидел капитан, стали
бегать, суетиться; раздули костер и на таганок установили большую кастрюлю с
мясом. Они оказались хорошими знакомыми Виктора.
Вечер был холодный, и путники продрогли: на последнем Мархойском броду
они провалились в яму и по пояс намокли. Скорей бы в тепло! -- постукивал
зубами капитан.
Виктор стал распрягать оленей, уводил их подальше от зимовья, скручивая
переднюю и заднюю ноги веревками. Капитан стоял возле баулов; косцы
суетились, варили мясо, кипятили чай и улыбались, кивали головой капитану, --
он им тоже улыбался и кивал, но никто его не пригласил в зимовье, никто не
пригласил к чаю или обсушиться. Постоял он так в полной растерянности,
подрожал и -- взялся устанавливать палатку за зимовьем. Неожиданно косцы
затихли, потом стали между собой ругаться на тофском языке, кричать.
Пришел Виктор, и косцы кинулись к нему. Долго о чем-то говорили. А тем
временем капитан, уверенный, что пришелся не ко двору -- ведь зимовье очень
маленькое, возможно ли в нем всем разместиться? -- установил палатку, развел
костер, повесил над пламенем чайник и стал обсушиваться. Виктор подошел к
капитану, протянул большой кусок кабарожьего мяса.
-- Вот, мужики дали, э-хе-хе, -- невнятно произнес он, избегая глаз
капитана.
-- Что случилось, Виктор? -- тревожно смотрел на него капитан.
-- Мужики очень обиделись на вас, э-хе-хе.
-- Как так?! За что? -- вскрикнул капитан.
-- Побрезговал, говорят, твой спать с нами в одной избушке. Поди, мясо
от нас не погнушается принять. Отнеси.
-- Да они что мелят? -- взмахнул ладонью капитан. -- Они сами не
пригласили меня, -- какие могут быть обиды?
-- В тайге не принято приглашать. Такой закон: пришел -- заходи без
приглашения, кушай все, что имеется у хозяев.
-- Почему же сразу не сказали, как надо поступить?
-- Мужики думали, вы знаете. Они, как только увидели нас на горе, сразу
стали готовиться к встрече.
-- Пойду к мужикам с мировой, -- сказал капитан. -- Как их задобрить? Взял
я с собой спирта на всякий случай -- вдруг простыну или еще что-то
приключится...
Вошел в зимовье, поставил на стол бутылку. Косцы удивленно на нее
посмотрели, улыбнулись. Выпили, поговорили. Потом уложили гостей на лучшие
топчаны. Утром расстались тепло, обнимались, подолгу жали руки.
К вечеру Виктор и капитан добрались до стойбища, где должен был
находиться беглец, но его там не оказалось. Пастух, прокуренный, худой,
беззубый старик тоф, прошамкал:
-- Никакой Мишка не ходила тута.
И снова удивительное произошло с капитаном: уже не глубоко в нем, а
совершенно близко, на поверхности жило чувство -- чувство удовлетворения, что
не застали Михаила, что не надо будет лишать его свободы.
Виктор сказал, вздохнув:
-- Братка, видать, где-нибудь поблизости прячется. Не беспокойтесь,
товарищ капитан, мы его обязательно найдем. Но скоро ночь -- повременим до
утра.
Капитан молча качнул головой, ушел в чум, завалился на жесткие,
кисловато-прелые оленьи шкуры. Возле уха звенели комары, в костре тлели
угли, пощелкивая и вздыхая. Потом капитан с Виктором похлебал жирного
наваристого бульона, погрыз кусок оленины, но аппетита не было. С головой
укрылся мягкой медвежьей шкурой, однако сон не приходил. За всю ночь так и
не уснул толком. Костерок в чуме погас. Виктор спал, и старик пастух
тихонько посапывал. Капитан вышел из чума.
Стояла глубокая тишина на земле и в небе, только сонно и вяло фыркали
за кустами олени, которые спят, как и спят оцепеневшие до последнего своего
листика или хвоинки деревья, под которыми они приютились. Где-то очень
далеко, наверное, за той высокой скалой, тревожно угугукнула птица, но
тишина снова пропитала собой округу. Небо было черным, сгущенным, но у
маковки сопки, похожей на шлем, виднелась огнисто-белая полоска, и капитан
Пономарев не сразу догадался, что светила тонкая, узкая луна. Звезд негусто,
они иногда вспыхивают, как бы вылетая из-под крадущихся по небу черных
облаков. В нескольких километрах находилась быстрая, бурлящая река. Капитан
не слышал реки, когда вышел из чума, но вскоре уловил ее далекий,
придавленный тьмой шум. Терпко пахло увядавшей листвой и травой. Скоро
наступит осень. Капитану было грустно; ему казалось, что какая-то сила
выбивает его из привычной жизни, устоявшихся представлений, привычек. Почему
нарастает в груди томление, которого он никак не мог отогнать? Почему так
настойчиво ему вспоминается заброшенная людьми дорога?
Начиналось утро, исподволь светало; месяц нырнул за скалистый горб
сопки; на востоке несмело, серовато забелели облака. На снежные головы
гольцов и скал легли первые солнечные паутины света нового дня. Капитан
закурил, подошел к стаду оленей, которых было просто тьма на пастбище. Они
лежали кучками. Забеспокоились, завидя чужака, стали потряхивать чуткими
ушами, вытягивать шеи, ловя сырыми трепетными ноздрями какие-то запахи.
Капитан Пономарев погладил жесткую, росную спину оленя, на котором добирался
в стойбище. Олень вздрогнул, вскочил с мягкого мха и, не взглянув на
человека, величаво медленно отошел за соседнюю ель.
-- Экий ты дуралей, -- сказал капитан с нежностью. -- Рассердился, что
разбудил?
Олени стали приподыматься, вертеть рогатыми головами и коситься на
непрошеного гостя блестящими перламутровыми глазами.
Он опустился на корягу и долго сидел на ней, размышляя о совершенно
невероятном для себя -- о том, чтобы навсегда поселиться в приглянувшейся ему
Говоруше, никогда никем не командовать, а тихо, трудолюбиво жить. Просто
жить.
К нему подошел Виктор и примостился рядышком. Закурил. Они долго
молчали, потому что невозможно и незачем было говорить, -- всходило солнце.
Оно как-то неожиданно, будто зверь, появилось в ущелье между двумя крутыми
скалами, ударило в глаза яркими красными брызгами лучей -- показалось, что
бруснику раздавили в кулаке и прыснули в лица. Роса стала рдяно переливаться
на каждом листе, на траве и хвое. Олени повернули головы к солнцу; трубно,
властно заревел бык-вожак, высоко вскинув голову с ветвями толстых, мощных
рогов. Стадо забеспокоилось и, погоняемое пастухом и ведомое своим величавым
вожаком, тронулось в путь -- к свежему, еще не топтаному ягелю к лысоватой
сопке за рекой; но к вечеру олени вернутся.
-- Пойдемте, товарищ капитан, поищем Мишку, -- тихо сказал Виктор. -- Он,
наверное, недалеко.
Капитан качнул головой так, будто уронил ее. Оба молчали. Шумно, с
клацаньем раздвоенных копыт медленно удалялось стадо. Оно шло широким
лавинным потоком. За отбившимися оленями гонялись прыгучие, резвые, веселые
лайки. Солнце сияло в прощелине двух больших глыб, которые венчали сопку
рогами. Сияние нарастало, и вскоре солнце буквально шквально горело, изливая
на олений поток свой -- красный, густой, первозданно-дикий, настораживающий
человека. Стадо удалялось и утопало в солнце, и олени, представлялось,
превращались в свет, улетучивались к сизым, с рыжими подпалинами облакам.
-- Виктор, со мной сейчас такое творится, что я могу наговорить
глупостей, -- сказал капитан что-то совершенно непривычное для себя. Его
тихий голос слегка дрожал. -- Я не знаю, зачем скажу, может, оно лишнее,
глупое и даже нелепое: мне, понимаешь ли, жалко себя. Впервые в жизни. Ты
только не смейся.
-- Что вы, товарищ капитан.
-- Не к лицу мне такие речи, а вот надо же -- докатился...
-- Я вас понимаю...
-- Ничего ты не понимаешь -- еще молод и не хватанул в жизни с мое.
Два потока, живой и мертвый, уже слились и сияли высоко и широко в
небе.
-- Вот так, понимаешь ли, и человеку -- свободно слиться и купаться в
небесном раю, -- сказал капитан. Помолчал. Громко кашлянул и встал: -- Эх,
ребячьи мыслишки.
Виктор сварил оленьего мяса, заварил чаю; молча поели. Потом маленький
караван неспешно потянулся по густой, косматой траве к узкой каменистой
тропе.
Вскоре подъехали к ветхому, щелистому шалашу, из которого высунулся
сонный Михаил. Он замер, побледнел, отпрянул внутрь, ощупью поискал что-то
на стенке. Грустно покачал головой и полностью выбрался наружу. Присел на
корточки и низко склонил лицо, чуть не задевая коленей.
-- Что, склонил голову для плахи? -- спросил ротный, спрыгивая с оленя и
приближаясь к солдату.
-- Здравствуйте, товарищ капитан, -- произнес Михаил тихо и хрипло.
-- Здорово, здорово, -- вздохнул командир и присел возле Михаила. Он
исхудал, но были свежи и румян