будто и вправду не поп он вовсе, а глубоко законспирированный агент госбезопасности. Комиссия та его под белы рученьки взяла да и увезла в Ярославль. И там он будто во грехах своих раскаялся и постриг принял с пожизненной епитимьей -- до скончания дней Святое Слово переписывать. Вопщем, всякое люди говорят. А я с тех пор в церковь Всеспатьевскую не хожу. Вдруг, думаю, там еще какая ересь никонианская поселится... Полевой сезон (повесть о грустной и тяжкой судьбе светила европейской археологии Зигмунда Ерофеевича Клодта) Июнь, 16; пятница В этот самый день и свела суровая судьба Зигмунда Ерофеевича с Разнотравiем. Впервые они повстречались по дороге в Болдыри. Братия из магазину возвращались, а навстречу -- новый приезжий человек. С виду худенькой, болезненный, в очках, с бородкой -- видно из ентих, еньтелигентов. Ребяты у дорожки сидят, на холстике сало, яички варены, немудрена снедь -- как-от приезжего не угостить? Так и познакомились с великим археологом З. Е. Клодтом. Светилом европейской археологии, доктором наук, почетным лектором Мюнхенской, Лондонской и Парижской академий, большим знатоком славянских древностей, а по большей части -- специалистом в вопросах Етицкой культуры. Приехал профессор на полевые работы в Болдыри по направлению Академии Наук. Но средств, понятно, не выделили, посему приехал он на раскопки один. На те самые курганы, что Потурашко на досуге покапывал.. Оказалось, что енто -- самые что ни на есть курганы славян-етичей! Пожалился археолог на горькую долю, отсутствие финансирования и равнодушие боярское, чем сильно братков разжалобил. Сказал, что определили его к старичку, что на окраине Болдырей проживает, и что будет весь сезон копать курганы. Пожалели братки академика, гостинцев ему собрали, обещали навещать и пособить, ежели что... Старичок после рассказывал, мол, Ерофеич рюкзаки побросал в хате, планшет схватил, лопату, и в тот же час на раскоп убежал. Июнь, 21; среда Солнце печет немилосердно и свирепо. Ерофеич, с лопухом на голове, в сапогах, с утра до темна с шанцевым инструментом упражняется. Зажившая было рана на ноге, след от лопаты, стала нарывать; кашель удушающий мучает круглосуточно. На попытки Мишани влить в профессора кружку липового отвара, али зверобойного, тот отмахивается и говорит, что для науки стерпит любые горести и беды. Июнь, 28; среда Всю неделю превозмогая нечеловеческие боли в позвоночнике и покалеченной руке Ерофеич приступал к расчистке третьего уровня культурного слоя. В этот день Валдушка решил съездить на тракторе в Хайралово и по пути забросить археологу картошки и огурцов. Возле брода, на горочке, засмотрелся на девок да баб Болдыревских, полоскавших белье, и сильно зашиб трактором профессора, вышедшего помыть лопату в реке. Хотели его в хату госпитализировать -- но он отказался, ссылаясь на срочность работы и самопожертвование ради науки. Его перевязали, обработали два больших фурункула на спине и помогли доковылять до раскопа... Июль, 11; вторник По словам старика, Ерофеич полторы недели не вылезал из ямы, накрыв ее полиэтиленом и спасая от моросящего дождя остатки фундамента древнего жилища. От сырости и духоты у него усилился изматывающий кашель, и воспалилась пробитая киркой ступня. Пашка, по утрам прогоняя стадо мимо раскопа, помогал перевязывать Ерофеичу стертые в кровь ладони. Браткам профессор пожаловался, что в яме его пахнет прескверно, и выносить это тяжко. Июль, 23; воскресенье Братия, сидя на краю ямы с утра и до обеда, уговаривали светило науки оторваться от изысканий, подняться на отвал, по-человечески пообедать, выпить и отдохнуть. Разнотравцы пили и ели до вечера, но профессор не вылез-таки из ямы. Когда стемнело, друзья пошли к Болдыревским дояркам, а археолог продолжал работать, запалив керосиновый фонарь. Июль, 29; суббота У братиев сложилась забавная традиция проводить выходные возлежа подле ямы, трапезничая и приглашая Ерофеича разделить удовольствие. Яма уже очень глубока и голос археолога слышен с трудом. Лишь в глубине виднеется огонек фонаря и слышится тихий кашель почетного лектора. По утрам Пашка по привычке, проходя мимо раскопа, спускает в яму корзину с немудреной едой и молоком. Скоро веревки будет не хватать... Август, 21; понедельник Профессор скрылся в земных глубинах. Пашка приспособился еду сбрасывать в раскоп, предварительно обмотав соломой, дабы не зашибить археолога. Болдыревский старик отослал личные вещи Ерофеича бандеролью в академию. Август, 30; среда После трехдневного ливня произошел небольшой оползень. Его было достаточно, чтоб начисто завалить раскоп. Братия погоревали о судьбе Зигмунда Ерофеича, но все уверены, что он жив. Ради науки он все стерпит, и смерть его не возьмет. Где он, что с ним? Какие чудеса подземные наблюдает? Нам это пока не ведомо. Авось где выйдет на поверхность и все опубликует. Дай ему Бог силы и терпения! А братки так и ходят к раскопу, веселятся, у почтальонши вестей спрашивают -- не слыхать ли про Зигмунда Ерофеевича Клодта? Страшный, да добрый Ту зиму, как я помню, всю в слободе просидел. В Пошехонь даже и не неаведывался. Вышли все шабашки да приработки разные. Трое нас в артели было. Пашка, Валда да я, Рыба. Да так, слыш-ко, добро: одна шабашка кончится -- тут же жругую предлагают, ежели уже не дожидается. Так и халтурили вроде без отдыху, а и устали нет. И работать-от втроем весело, чай не первой год знакомы, да и денех насшибали за ту зиму порядком. И вот, под конец ужо, в самый лютень, один большой такой заказ был. Сполнили, ясно дело, без нареканиев -- к халяве не привыкли, -- глядь, а и нет больше предложений! Ну, мы посидели, прикинули -- хошь не хошь, а целу неделю зимогорить -- знать сам Бог велел на Воротаевскую Горку ехать, братков своих проведать. Об ту пору там Славенко с Потураюшком на промысел оставались -- зверя пушного бить, солонину заготавливать, да и мало ли еще забот мужику, хошь и зима. Вот и порешили мы: неча мешкать, время упустишь -- оно опосля тебя непременно накажет, -- пошли на ярмарку сообча, накупили всякостей, что в деревне зимой не раздобыть, сговорились на час,да и разошлись по домам. На другой день чуть заря Пашка ко мне заворачивается: рудзак огромный, выше головы, утеплился знатно -- еле в дверь пролез. "Собирайся," -- говорит. Ну, я-то с вечера ужо готов. Пожитки упакованы, тулуп надел, валенки, с рукавицами-от только замешкался -- не вспомню, куды подел. Спрашиваю: -- А ты, Пашенька, что же один? Валда-от где? -- Заболел Валда, однако. -- Как так заболел? -- А так вот. Что-то он, видно, вчерася по поводу часу не так расслышал. Дак, сказывет, как пришел с ярмарки, так сразу лыжи и навострил. Всю ночь на яме нас прождал, три обоза до Пошехони пропустил. К утру домой вернулся, тут и слег. Я только вот от него -- лежит, дохает. Ему там и травы, и мед, а он ирта открыть не может -- крепко, видать, застудился. -- Ну, ладно, говорю, -- вдвоем попремся. Пусть выздоравливает. Вот я собрался, на дорожку посидели, как положено, жену, деток приветил, пошли ужо. Только за порог -- а там дядька Митяй, бежит, запыхался аж: -- Куда, -- кричит, -- короеды, намылились? Ну-тко, стой! Мы ему, значится: так, мол, и так, братцев своих на Горке Воротаевской попроведать, гостинцев им отвезть, а от них меду да чесноку взять. Ну, и отдохнуть бы неплохо. -- Я вам отдохну! -- Митька в ответ, -- Ишь, уработались! Выяснилось, вопчем, что должно мне, непременно сейчас, записывать одну песню, и очень важную -- такую, что прямо судьбоносная для всего Разнотравiя! Ну я че -- верю, конечно, -- что ни говори, а на предмет судьбоносности дядька Митяй на три сажени глубже нас видит. Соглашаюсь с каждой репликой. Вопщем, высказал он мне все что думает, пальцем пригрозил: и думать, мол, забудь -- не тот раз! И убег. Повздыхал я, тулуп скинул, мешки в угол, табак голантский к Пашке в рудзак переложил, говорю: -- Видать, одному тебе, Пашенька, выходит братцев проведать. Вот, табаку им от мово имени принечешь, а то смолят оба как черти, так, поди, самосад ужо весь приговорили. Приветы, как водится, передавай. Да, гляди, не забудь от них чесноку привезть. Чеснок весь вышел. Чесноку привези обязательно! -- Ладно, -- Пашка говорит, -- про чеснок не забуду, зуб даю. С теми словами и попрощались. Вот добрался Пашка обозом до пошехони, а там о Воротаевской Горки своим ходом иттить надо. Точно не скажешь, иной раз километров двенадцать, а в другорядь все трыдцать верст пройдешь -- какое настроение. Ну, у Пашки с ентим порядок -- как воздуху чистого в Пошехони глотнул, так и заулыбался. Рудзак взвалил на себя, воротник поднял от ветру студеного, и без заминки в сторону Горки зашагал. Идет, значит, идет. Песенку про себя напевает, шаги в ритм меряет, ну и не скушно ему. По сторонам от дороги такая красотища -- ели да сосенки лапы снежком одели, морозец потрескивает. И так крепко, вишь, что аж и воздух будто замерз, и все кругом словно хрустальное. Того гляди -- дыхнешь, и рассыплется! Пашка идет и на всю энту красоту любуется. Ни одного деревца мимо не пропустит, на все присмотрит, а и шагу не сбавляет -- морозец, вишь, не велит. "Эх, -- думает Пашка, -- такое кругом великолепие и приятность глазу, что непременно надо бы зафиксировать на фотоаппарат. Вот бы сейчас пленочку отщелкать, да и фотографии маме в края чужедальние отправить. Так бы уж она была рада тау красоту, хоть и не вживую, а увидеть! Ведь соскучилась, поди ж ты, по русской-то зиме! Но с другой стороны, ежели я сейчас рукавицы сниму, да в рудзак за фотоаппаратом полезу, а он у меня чуть ли не на самом дне, так я непременно руки себе отморожу. Тут уж не до красоты будет. Пожалуй, погожу маненько с фотографиями. Да и не последний, чай, день зима, будет еще случай. Но, однако ж, та вот, к примеру, сосенка -- такая уж красавица, а завтра, поди, уж и не будет такого ракурсу..." Вот размышляет Пашка таким образом -- снимать ему рукавицы или не снимать, лезть в рудзак али погодить. Тут уж и деревни все кончились -- знать полдороги уже отмахал, -- местя совсем дикие пошли, безлюдные, и оттого еще первозданней природа и красимше крат во сто. И вдруг -- видит Пашка: сидит на обочине старик. Прямо так в сугробе и сидит, за посох держится и волосы у него седые аки сам снег -- так по ветру и развиваются. Подходит Пашка к нему: -- Здравствуй, -- говорит, -- дедушко. Тот ему в ответ? -- Здравствуй и ты, внучок. -- А сам, вишь-ка, улыбается, а глазами-от даже будто и посмеивается -- все в них искорки словно проскакивают. Разноцветные, как солнце на снегу играет. -- Ты что же, -- Пашка говорит, -- дедушко, такой мороз, а ты вот без шапки? Застудишь эдак себе голову и захвораешь ведь. -- Да я, Пашенька, -- старичок ответствует, -- в лесу, вишь, ходил, да шапку-от и обронил где-то. -- И все так посмеивается будто глазами. -- Это нехорошо, дедушко, -- говорит Пашка, -- мороз-то вон какой лютый, совсем беда без шапки. Да и рукавиц-от, вижу, у тебя тоже нету. Никако и рукавицы где-то потерял? Улыбается старичок, плечами пожимает. Постоял так Пашка, посмотрел, совсем ему жалко стало дедушку. -- На-тко вот, дедко, тебе мою шапку. Да и рукавицы тоже бери, а то -- не ровен час окочуришься тут на обочине, и поминай как звали. С теми словами надел Пашка шапку свою на старичка, рукавицы ему в руки сунул, по плечу похлопал: -- Ну, дедушко, бывай здоров! -- Повернулся, да и пошел дальше: "До горки Воротаевской не больше поди чем версты три-четыре осталось -- чай не успею околеть." Вот уж и ель знакомая -- знать за тем поворотом уже и Горка покажется. А метса до тогославные, такая красота, что и не сказать, дух захватывает! Идет Пашка, фотоаппаратом на обе стороны щелкает, радуется. С теми емоциями и до родной избы дошел. А там Славинка в Заулке дрова колет -- пыхтит-кряхтит, пар от него во все стороны клубится. И Потрурашко тут же -- вышел на крылечко покурить, по лицу видать -- только что алхимию какую-нибудь новую спакостил -- фартук грязный, физиономия довольная. Обрадовался Пашка: все дома! Входит в калитку веселый, румяный, тулуп нараспашку, фотоаппарат в руках -- сразу же вспышкой замелькал -- кого каким увидел зафиксировал на цветную пленку. Братки сначала испужались не на шутку -- что за корреспондент такой на хрен? Слава уж и топор чуть было на вспышку не кинул. Ну да разобрались, узнали, обниматься полезли. Сразу в дом -- там и самовар горячий, травы хитрые заварены -- блины да пироги кушать, новостями, какие есть, друг сдругом делиться. Вот Пашка и давай им чуть не с порога про старичка рассказывать. Рассказал все как было. И про то как шапку отдал, и про то как сам не заметил, что фотографировть принялся и не то чтобы не замерз, а даже и жарко невмоготу стало, что и тулуп пришлось расстегивать. Выслушали братья повесть Пашкиу, табачку голландского самокруточки сладили, закурили молча. Пашка смотрит, удивляется: -- Чтой-то вы, братцы, Притихли? Али что не так? Затянулся Воротеюшка, выпустил дымок многозначительно, посмотрел какие очертания причудливые тот под потолком приобретает, да и молвил: -- Неспроста все это. Ох неспроста. Володенька тож курит молча и кивает утвердительно. Пашка недоумевает: -- Да что такое-то? Вы хоть объяснили бы! -- Непростой, думается мне, старичок это был, -- говорит Воротейко, -- а определенно какой-то знак. Испытывал он тебя, Пашенька, это как я тебе говорю, верь моему слову. Совсем не простой старичок, а кто-то из этих... Что-то, значит, должно будет произойти. Пашка аж побелел весь при тех словах! -- Да что же такое, ребятушки? Что же теперь будет-то, а? -- Да ты не бойсь! -- Володя успокаивает, -- Ты ведь правельно все сделал -- шипки не пожалел, голову отморозить не побоялся. Да и испуг-от у тебя только сейчас пришел, а это значит, что все ты сделал как нельзя хорошо. А ежели где шапку свою и рукавицы найдешь безлюдно, ну, к примеру, хоть на крыльце, то это и вовсе -- очень хороший знак! Так что нынче ложись спать вон на печку, там тепло, быстро уснешь и на утро уж и вовсе другими глазами все увидишь. Вот неделя проходит. Мы с Валдушкой да с Травiным Сергием в репетиционной чаи гоняем, блины с капустой горячие и всякое такое прочее. Входит Пашка. Веселый как всегда, румяный, здоровьем от него так и пышет -- сразу видно, на пользу ему в Воротаевскую Горку съездить пришлось, -- и ну давай тут же про старичка нам сказывать все как допрежь здесь описано было. Мы слушаем, удивляемся. -- Так вот, -- Пашка говорит,- и верно, знак ентот хороший был. Я ведь как приехал, так шапку с рукавицами дома нашел! Как и оказались-то тут, ума не приложу. -- Ну и чем же хорош знак-от? Валдушка интересуется, -- Как прояснил-то? -- Дак ить, -- Пашка ответствует радостно, -- где шапка с варежками, там и извещение лежало на N-ную сумму -- мама прислала с исторической родины... Вот оне, родимые! Теперь и мечту свою давнюю смогу осуществить -- проведу телефонизацию жилплощади. Вот и продюсер столичный тут кстати тоже неспроста, а очень хороший знак. Ну, мы все радуемся вместе с Пашкой, удивляемся эдаким мистическим событиям. Точно -- непростой старичок был! Взглянуть бы хоть на него, какой он, знаковой дедушко-то, интересно, наверное, постречаться. -- Вот, -- Пашка говорит, -- я теперь наученный всяким таким хитростям. Теперь ни одного знака не пропущу. Всем добро делать буду, так что еще лучше заживем. В смысле денежнаго эквиваленту. -- Ну, это ты сгоряча! -- Валдушко встревает, -- так совсем нельзя!.. -- Да уж это точно. Так со знаками не обращаются. -- Травiн молвит, -- Оне ведь все наскрозь видют. Могут и осерчать не на шутку. Я киваю согласно: -- Верно, Пашенька, от добра добра не ищут -- неспроста в народе говорят. Да ты чеснок-то привез ли?.. "РАЗНОТРАВИЕ" СКАЗКИ  * ЧАСТЬ II *  Про фонарики Хорошо тут у вас, в Москве-от. Светло. И днем светло и вечером -- ночью как днем светло. Огоньки кругом всякии -- красныя, зеленыя -- весело. У нас-то -- темень кромешная. И ночью темень, и днем -- все одно -- темень. В магазинъ ходим с фонариками. Новыя русские с японскима, старыя русские тож не отстают -- с китайскима. У каждого в кармане свое личное електричество имеется. А так вот пойдешь, к примеру, за картофелем, раз -- и фонарик-то забыл -- ну, всяко быват, по пьяни-то, инчас где и оставишь -- дак наберешь наошшупь. Идешь расплачиваться, на денежках-то, вишь, специальныя знаки имеются для слепых, так что при кассовых-то расчетах обману не бывает. Придешь домой, лучинку запалишь, глядь -- мать ети, что за хрен?! Опять киви какой-то сраной набрал! А на кой ен нужон? Ни в уху, ни в жареху. Ну, материшься, жрешь в сыром виде. Так что -- у нас без фонариков никак нельзя. У вас-то вот пока хорошо ещо. А то глядите -- царска-та воля, ена аки флюгер -- по-разному поворачивается. Авось и вам фонариками запасаться выйдет. Кровавый хуторок Како нам тепереча стало доподлинно известно, собралось все Разнотравие и иже с ними во Примоский Хуторок. Даже вспомнить об этом страшно, не то чтоб написать! Одним словом -- страшная история, однако. День первый Како добрались все веселые еще и ну располагаться! Почитай до самого вечеру устраивались -- располагаются, раскладываются, припасы сортируют. И ишшо пол ночи возились -- одно слово -- городские. Ну по этому поводу пир горой, хихоньки -- хахоньки, выпивательство и всяко тако безобразие. Глядь -- ан все напитки иссякли. Други тару порожню под дерева окрестны побросаша, посели думу думати. Посему произвели вердиктъ: "Бросати жребий очередно -- чей падет -- тому до селенья, в коем продукт желаемый имеется, немешкая отбыть." Вздремнули пока гонец за продуктом обернется, и ну сызнову за работу, ибо пьянство не забава, а тяжкой изнурительной труд. За энтими трудами пять ден, все как есть, пролетели незамеченно. День шестой Первым недоброе Вячеслав заподозорил. Он за водой в Хуторок побрел..... Идет, рожу меж деревов протискиват, губы зрительно пространство ему загородили. Плетется, дыханьем комаров морит и думает: "Али я кругом плутаю , али строения куда поделись, али их губы загородили, да не угледел? " Ан нет , по солнцу ориертир взял, ужо дорога скоро покажется. Соображая так, дошел до дороги, потоптался в замешательстве, да и поворотил восвояси. Верташеся, другов ото сна пробуждаше и глаголеше : "Чей-то я не понимаю вроде шел прямо, а Хуторок-то где? Я до дороги ходил и назад обернулся без воды!" А други его навстречь вопрошают: -- А че ты в глине по колено вымазан? -- Дык, на дорогу вышел, там и измарался. -- А че ты измарался? Там же асфальт. А он им ответствует, мол , какой асфальт? -- грязишша по колено -- вчерася дождь прошел, -- вот кони-то и взмесили. Спорят, аки Бушмен с Эскимосом -- тот про коней, этот про асфальт. Пошли сообча проверить, куда асфальту пропасть. Вышли по глазимуту на дорогу -- так и есть : грязишша, помет конской, копытами земелька истоптана. Этакой гребус да еще с похмелья! Сидят, курят, задумались шибко. Только Мишаня восхоти слово молвити -- како надумалось -- глядь - Едет князь Мстислав со дружинушкой Вся дружинушка на комонех белыих А под князем комонь -- аки лютый зверь - Вороны бока, сбруя в золоте! И глаголе им князь зычным голосом, Молвит слово им да не доброе: Али вы послы басурманскии, Аль охотнички Угро-Финския, Иль индейскаго роду -- племени первобытные собиратели? Басурманьские послы -- все во золоте, И дары везут пребогатые, А охотнички Угро -- Финския - При оружии, да с добычею, А индейские собиратели Любят перьями украшатися, И никто не сидит вдоль дороженьки Смрадной дым всебя не вдыхаюти! Нет при вас ни даров, ни оружия, Ни индейского оперения, Знать бесовския вы преспешники Порубаем вас со дружинушкой! А в тот час во лагере спали токма Алексий Тихой, да Шульц -- оба аки воины, павшие славной, но безвинной смертию. А Гогич, по обыкновению, третьи сутки закат наблюдал. Шульц, пробудишеся ото сна, тяжкою жаждою томился зело. Подле кострища потухшего руками шарит -- очки ищет. Комары личину яво, и без того распухшу, изожрали до неузнаваемости, а ен ну ешшо сажу по зудящей роже размазывати. Наткнулся на Алексия. Тот спросоня глянул -- и обмер весь -- подумал -- черти мерещатся. Перекрестился, накрылся с головой и стал сон досматривать, о том как катушечный магнитофон -- приставка "Сатурн" из вражеского CD-рома платы живьем вырывает -- по комнате, как фейерверк, циферки летят, дисковод орет от боли (а это Шульц заорал -- на уголья горячие руками напоролся). Шульц к морю пополз -- руки охладить. Дополз -- ан нет моря -- так лес и идет дале под гору. Тут его Гогич окликал и говорит: -- На вот очки твои -- позавчера у костра подобрал -- полюбуйся како диво сотворилось, -- и пальцем вдаль тычет. Сели оба рядком, удивляются: ни моря, ни берега как не бывало. -- Я ужо третьи сутки тут, на пригорочке, сижу, ентот курьез наблюдаю, а разумом постичь не могу. Вдруг слышат рога затрубили то Мстислав Разнотравие рубать принялся. Бегут втроем к дороге. Алексий, даром что Тихой, первым нож засапожный выхватил -- братков спасать. А Шульц возле самой дороги запнулся, упал покуда очки искал -- все уж окончилось -- полегло Разнотравие, все как есть, акромя Шульца. Его люди мстиславовы в суматохе за кустами не приметили. Как Шульц очки протер как увидел тела окровавленые, в грязь втоптанные так в ужасе в лес и кинулся. Блуждал недели с полторы на север от Рыбной Слободы, где-то там его медведь и задрал. Вот така страшная история. Одно не пойму -- как там Мстислав со дружиною оказался невовремя? Не замешкайся оне у посадских в слободе -- глядишь и обошлось бы все. Как Вече восстанавливали ".......Да по дальним странам ходят скоморохи, совокупяся ватагами многими до шестидесяти, и до семидесяти, и до ста человек, и по деревням у крестьян сильно ядят и пиют, и из клетей животы грабят, а по дорогам разбивают..." -- достоверно сообщает нам "Стоглав" в гл.41 в 19. Како нам теперича стало доподлинно известно, все вышеприведенные факты мы смело можем подъвергнуть сомнению и, даже жесточайшей критике на предмет истинности. Но наше дело, все-же, изложить все последовательно и дотошно, како сами от людей слышали. За что купили за то и продаем. Эпизод первый (титры к фильму) ...Это было в далекой-далекой галактике, так как все ближние и вообще почти все, кроме той самой, заселили славянские племена... Эпизод второй (недалекое будущее) На Земле -- колыбели славянской цивилизации и планетном музее-заповеднике, в столице городе Рыбинске, на пъедестале из древней нержавеющей стали, стоит старинное военное судно на подводных крыльях со странным названием "Пучегор". И седые старцы говорят своим непоседливым внучатам, тыча костлявыми пальцами в монумент: "Через ефту лодью мы тышшу лет тому вече возвернули, и по сему по всей Вселенной в достатке и довольстве проживаем." Эпизод третий (кадры из исторического фильма) Разнотравие в то лето сидело на Согоже. Дождливое лето было, река вспухла вся, чуть не до огорода. Воротеюшко цельные дни лодку свою ладил да вот беда -- совсем мотор плохой стал, даром что с "Запорожца". Смердит вот так солярой Воротейка вечор за столом, мазут недельный под кожу въелся (опять Еремевне повод съязвить). Злой сидит -- самогон в глотку не йдет. Валда с поля -- тако ж злой, матерится: мол, вся запчасть тракторна вышла как есть, топливо кончается -- из-за дождей и распутицы не везут. Сидят оба хмурые. Потурай с курганов возвернется -- плащ-палатка промокла, миноискатель трофейный замкнуло -- "Только,- говорит,- банки консервны, да куски солнечных батарей со спутников сгоревших с фольгой от шоколадок туристских кончились, дожны были колечки височные пойти, дык батарея промокла, а новых в сельпо нет." Рыба вернется хмурый -- так он всегда такой, и без дождей. Сидят все злые, самогон не пьют, Еремевну зашугали вконец. Один Пашка Страшный веселый ( он вообще ничего не пьет ) возвернется из лесу ( его очередь была пастухом работать ) мокрый, румяный, на рожке наигрался. Говорит, что коровушки на травушке раздобрели, лоснятся, мошкара их не беспокоит. Токма беда -- ходить сыро, так что кнут не хлопает, а булькает. Ну и, опять же, грибов не растет. Никаких. В один такой хмурый вечер сидят, керогаз пыхтит, дождь по шиферу барабанит. Славушка как грохнет кулачишшем в стол скобленый! -- Ненавижу всех князей, и бояр, и челядь ихню! Всю Расеюшку разорили -- распродали, толтосумы и хапуги, ети их мать! Вечевой колокол заржавел, Братия! Доколе терпеть такое безобразие?! Братия на это сказали: "Правильно говоришь, невозможно." А Валда подошел этак к стене, снял с-под образов меч самурайский, работы японского мастера Судзу Ки, посмотрел -- не заржавел ли? Братия с полуслова поняли, встали. Кто на чердак, кто в подпол -- обрезы из сена вынули, патронов пару пачек и ножи булатные. Не рассвело еще, а братия уж на веслах до моря добежали и к бакену зацепились. Возле того бакена каждое утро ночной метеор в парк проходил, попутно самогон скупал, пушнину, рыбу, конешно по грабительской цене. Смотрит Пашка в перископ -- идет, голубчик! Братия в предрассветной мгле фонариком подмигнули -- мол, тормозни, браток! А ентот аспид в мегафон: "А идите вы ..., к ...! Я в парк!" Братки, ничтоже сумняшеся, снову мигают: "А у нас самогон безакцизной имеется!" Ну, капитан на метеоре и купился. Пошехонская народная пословица гласит: "Разнотравие на палубу -- экипаж на берег." Зачем грех на душу брать? Хоть и мироеды они, а жалко. Да и рей на метеоре толковых нет. С ентого самого моменту события развивались с изрядной поспешностью, и многое неизвестно. Одно ясно доподлинно: метеор оне на Рыбинском судоремонтном заводе оснастили и переоборудовали (опять же за самогон безакцизный). Из единственного донесения метеоролога с Рожновского мыса известно было властям немногое -- что этот метеоролог близорукий в бинокль разглядеть мог? Донесение звучит так: "Спешу донести Вашему Метеорологическому Превосходительству следующее: Сидючи утром на башенке, наблюдал погодность на горизонтали через биноклю, ввиду плохой видимости, благодаря атмосферным осадкам в виде моросящего дождика и притуманенности атмосферной, и обнаружил на поверхности водной судно странного очертания с изрядной скоростию приближающееся. О судне: Само оно на подводных крылиях. Из бортового вооружения -- два курсовых пулемета (не менее пятидесятого калибру), кормовое двенадцатидюймовое скорострельное орудие, торпедный аппарат с катера береговой охраны (а это братки-заводчане после дюжины литров первача раздобрели), зенитная установка, система залпового огня "Град" и какой-то шар наверху с двумя вертушечками..." Это было все, что успел передать метеоролог, так как эта хрень с вертушечками выжгла весь его передатчик с потрохами, включая и все электронные приборы на метеостанции. А вот очки и бинокль он сам разбил, Разнотравие здесь не при чем. Вот тут, как говорится, и пошло-поехало! Средств и излишеств, находившихся на четырех туристических теплоходах с "новыми русскими" хватило для оснащения двенадцати судов на подводных крыльях типа "Метеор", шести судов типа "Ракета", двух списанных подводных лодок класса "Малютка" и потертого пожарного вертолета Ми-8. Примечание Еремевны: (вопреки расхожему мнению, она была горазда не только похабными частушками -- в ее народной памяти сохранилось огромное количество эпических произведений. Одно из них записано этнографами, к сожалению, неполностью) "Эх, какы по Волыге по реке Да не водин корабыль бежит, Не один корабыль бежит, А ровно трыдцать пять кораблей. А и первый бежит Да и напервее всех. А и во первом корабле Да вон и атаман плывет. А ой и перывый корабыль ╗н не медленно бежит, А ен бежит да во час И полтораста верст. А й тоты атаман да Славинка никак, Да и Славинка со Разнотравием, Да и Славинка лихой Ды со епонским со мечом. А и поп-толстосум, да побереги мошну, А и князь да боярин береги корзно, Береги корзно да злату гривену, Злату гривену да серебрен перстень..." До самого августа шли дожди, была низкая облачность и погода стояла нелетная. Когда разъяснело, федеральная авиация разглядела над всеми городами бассейна реки Волги, а тако же Дона, Днепра и Енисея, знамена с Разнолистом. До первых заморозков был осажден и взят без боя Московский Кремль, Вооруженные Силы с радостью присягнули разнолистному флагу. В начале декабря Атлантический Альянс подписал безоговорочную капитуляцию, а к Масленнице Япония склонила свои знамена на радость победителям. Наверное, это уже слишком помпезная концовка, даже если не писать дальше, что на Земле воцарился мир и согласие, а в народах -- благоденствие и достаток. Эпизод четрертый (люди сказывают, что все было совсем не так) В один хмурый вечер сидят братия в избе. Пыхтит керогаз. Дождь по шиферу барабанит. Вдруг Славушка как грохнет кулачищем в столешницу скобленую! Еремеевна по привычке -- шасть в угол, и слилась с фоном. И рече Славинка зачным голосом: "Ненавижу всех князей, бояр и челядь ихню! И волхвы сволочи тож! Мироеды, всю Росею растащили, ети их мать! Доколе, Братия, терпеть безобразие такое?! Почему колокол вечевой молчит?!" Ну, Валда встает из-за стола, спокойный такой, говорит: "Хорош бузить, пан-атаман хренов! Щас схожу, принесу,- и Еремеевне так, в сторону,- не бось, в обиду не дадим!" Глядь -- несет еще одну четрерть. Мутную, запотевшую, с прилипшими соломинками и мякиной. Запахло сыростью из сеней. Славинка успокоился, усугубил, но все бурчит тихонько. А Валда глаголет: -- Никак шифер где-й-то над сенником съехал. Пойду, поправлю. Мишань! Ты давешню жердину куды подел ? -- Там, у поленницы -- говорит Мишаня, и наливает из той запотелой, облепленной былинками и соломой четверти. А на керогазе картошка с мясом поспевает. Пашка-книгочей Како таперича нам стало доподлинно известно, повадился Пашка Страшной по библиотекам шариться. Сперва никто не замечал. Первым Шульц заприметил: идет как-то Саня по Крестовой -- навстречь Пашка с пакетиком. Как есть бурсак -- глазья краснушшы, заспаны, а во пакетике книжонки. Шульц к нему: мол, куда, боярин, коньки намаслил? "Да так, -- -говорит Пашка, -- в библиотеку." Шульц ему, мол, нормал, а сам задумался. Апосля даже библиотекарши взволновались: экой книгочей -- волосатый, а туда же, по полкам лазит, аки павиан, фолианты шерстит, перышко поскрипыват, из читального зала последним гонят. Други-разнотравцы забеспокоились: ходит Пашка удолбашенный, а вроде не употребляет... Валдушка его и застукал однажды: видит, Пашка на кухне берет заварку позавчерашнюю -- подогрел, посолил, ложку купороса тудыть сыпанул и из пузыречка чего-то. Валда говорит: "Это зачем?" А Пашка, мол, клевая вещь! Полдня колбасит, токмо моча синяя опосля. С ентого моменту поприжали Пашку, купорос отобрали. А он -- шасть в библиотеку. Дня через два побелку с потолка скоблит, стирального порошка добавляет и еще чего-то -- и жует. Это тоже запретили. Дык он, шельмец, сызнову: точки какие-то нашел, помассирует, глядь -- глазоньки заблестели, мимо косяка промахивается. Решили братия -- надоть сурово присечь! Связали, заперли в чулан, два раз на дню перед репетицией покормят, до ветру отведут под присмотром, и опять под замок. Проходит неделя -- а Пашка опять косой. Учинили ночную вахту, глядь, а он, паразит, ляжет, персты особым манером складет и -- р-р-раз! -- в астрал прямиком. Не знают как и бороться с ентим пристрастием пагубным -- спать-то не запретишь! И пальцы, и всего связывали -- пустое! Так потихонечку истощилось его физическое тело, в темноте стала аура просвечивать, а сам прозрачнеет все болше. Так и исчез весь, один только голос еще недолго оставался. Уж и не знаю, что дальше писать, совсем заврался. Конец. Как Потурашко верность Разнотравию доказывал Недавно было дело-то, поди на памяти ишо у многих. Инциндент мирового масштабу, иначе и не скажешь, так что, верно, не забыли ишо. Ты поспрошай, старые люди скажут мол, слыхали про такое. Оно и понятно -- случай из редких, мимо не пройдешь -- с недельку, поди, страна-то вся, аки муравейник, медведем потревоженный, выглядела. Суматоха да неразбериха, кризис власти и брожение умов. Ну, шум-то был большой, куды уж, всех задело. И стар и млад призадумались -- как никак, светлое будущее под вопросом -- на печи не отсидишься. Ну, шум-то он и есть шум -- его и видно и слышно. Это, завсегда, как говно, по поверхности шлындает. А подводная-то часть льдины етой самой, яйсберга, значит, не видна. Кто, значит, енти конкрехтныя-то сполнители, так тогда и не выяснили. Ну, понятно, у контор-то подправительственных-всяких дел и так невпроворот ну, и замяли потихоньку. А хошь ли знать, как оно всамделе-то было? А, интересно, вишь глазки-то загорелись. Ну, так я расскажу, только чур -- уговор -- никому. Государственная, сам понимаешь, тайна-то. Ну, слушай. Разнотравии-то оне, слыш-ко, мужики бесхитростные, простые. Выгоду свою поиметь не могут -- че, говорят, связываться, ну на шиш, сделаем "за так". Ну, и как следствие -- самый острый вопрос -- финансовый. А без денех-то оно -- маята одна. Ни туда ни сюда, ни в кабак ни по святым местам. Сиди дома, смотри на телевизер -- одно удовольствие. Ну, от телевизера тоже иной раз тошно становится -- там нонеча все больше про шикарну жись кажуть. Насмотришься на топ-моделей всяких, да на лимузины, а на кухне-то одне макароны. Жуй, как говорится, без сахара -- здоровый образ жизни. Так поплюешься, поматеришься перед екраном, лезешь под кровать. Пошаришься там, пошуршишь, обрез выташшишь, оботрешь бархоточкой, справность проверишь, затвором полязгаешь так оно веселее становится, светлее как-то. Ну, а че делать, краток, как говорил классик, миг у забав, повздыхаешь, обрат в тряпки замотаешь, упрячешь, да и идешь уже книги читать. В книгах опять не стыковка -- жизненный фактор не обозначен, реализму нету, одна мистика да фонтастика, примитивизьм всякой, снова тошно. С такой жизни, понятное дело, хватаешься за любую шабашку, хоть побелить-покрасить, и то. Ну вот, Потурашке-то и предложили -- приезжай, мол, в Москов град -- работа тебе нашлась. Ну, а че делать -- поехал. Не от хорошей жизни, сам знаешь, нажитое-то место бросают. Добрался кое-как, пришел к хозяину. Тот ему, значится, Потурашечко да Потураюшко ласковым все, значится, словцом приветит. Ну, все как водится наобещал, конешно, золотыя горы -- перспективы, то есть, обозначил. Ясно дело -- человек с пониманием, знает, как обходиться -- Потурашко-то он ведь золотые руки мастер, такого терять нельзя, тот и приврал, ему конешное дело. Ну, определил ему, значит, и занимаемую должность, фронт работ обозначил трудись, мол, хороший человек, а я уж в накладе не останусь -- награжу, то есть, денежкой-то, не изволь беспокоиться. Ну, Потурашко-то че -- простой человек радуется, приступил к трудовой практике. Ну, на словах-то хорошо, а на деле-то оно и вовсе не так выходит. Трудится Володимер, трудится, сна-покою не ведает -- создает материальныя и духовныя ценности. Прыбыль у хозяина растет не по дням не по часам, ежеминутно и ежесекундно какой-нибудь да прибыток, а расчитываться хозяин и не торопится. Даже и глаз в мастерскую не кажет, аки и вовсе забыл о существовании такого-то мастера. Ну, Володя не гордый -- сам пришел. Не пускали, конешное дело, долго, ну, да не из слабого десятку, дождался приему. Входит в кабинетею, а там, слыш-ко така красота, аки в Ермитаже -- золото да брильянты, янтарь да малахит, ковры персидския -- как и нажил-то такую роскошь ручки-то у самого, вишь, белыя, холеныя, кажной ноготок обухожен. Ну, да Потурашко-то не затем пришел, чтобы на убранство дивиться, лицо попрошше соделал -- и не такое, мол, видали -- прошелся по коврам, ботинок сымать не стал, сел этак напротив хозяина в кресло. Сидит, смотрит хозяину прямо в глаза, пришшурился, молчит. Хозяин тоже молчит, сигарку дорогу кубинску покуривает, пепелок стряхивает в слоновой кости енкрустированну пепелницу, на мастера-то поглядыват свысока так. Помолчали оба с минутку, поди. Ну, хозяин спрашивает: "Кто, мол, такой? Зачем прышол, мил человек?" Ну, Володя наш держится молодцом и виду не подал, что не люб ему такой разговор, кисет раскрыл, мохорочку мнет, отвечает: "С тем и пришел, што был у нас с тобой полюбовный договор, и я по тому договору все, в чем подписался, сполнил без изъяну, а ты вот, друг ситной, свои обязанности не шибко справно ведешь." Тут как вскочит хозяин, как взбеленится: "Да кто ты такой ?! -- кричит, -- встать немедля! С кем разговариваешь, холоп?!" Бегает по квартере, руками машет, раскраснелся. К столу подбежал, пепелку схватил, метнул в Потурашку. Ну, да нашему мастеру че -- увернулся неспешно, и глазом, вишь, не сморгнул -- всецело занят созиданием козьей ножки. Пепелка в китайску вазу старой работы угодила, ваза конешно вдребезги. Хозяин поуспокоился, видит -- дело не выгодное, ущерб приносит. Халату поправил, снова в креслице уселся. "По какому такому сякому праву пришел требовать?" -- спрашивает. "По такому самому правилу, самому што ни на есть первоочередному -- праву свободного человека." Хозяин заулыбался, сигарку прикурил, дым Потурашке в лицо выпустил, молвит: "Ай-яй-яй, мил человек, никак уработался ты в своей мастерской. Оно и понятно -- вредное производство -- вишь, как на мозг-то влияет, и борода у тебя глянь-ка позеленела. Ох-хо-хой, надобно тебе отпуск прописать. Так уж и быть, дам тебе отпуск на десять ден -- поезжай в деревню -- стариков проведаешь, да и здоровьишко поправишь." Тут уж и Потураюшко стал из терпениев выходить -- оно и справедливо вполне -- такое обхождение ни кому по нраву не придется: "Да ты што, сфабрикант хренов, в своем ли уме?! Ты што енто мне тут несешь?!" А хозяин знай себе охает: "Вредно производство, химикаты -- надорвалось здоровье у парня." Ну, Вова и вовсе не вытерпел: "Да ты што, свинья мешшанска?! Да я всейчас тебе голову снесу!" Хозяин и спрашивает опять: "По какому такому праву голову мне снести собираешься?" "Да по княжескому, -- Потураюшко рече, -- ибо аз есмь князь в четырнадцатом, ети мать, колене!" -- встал над столом, брови сдвинул, смотрит на фабриканта как солдат на вошь -- того и гляди кулачищем двинет мозги по хрусталям да фарфорам нечестно нажитым расплещутся. А хозяин хоть бы што сидит, посмеивается: "Как так князь? Быт того не может! Ты, видать, и вовсе не трезв, -- говорит, -- пришел без спросу, хамишь тут, велю выпороть! Князем себя называешь. Как посмел?" Володя уж весь в ярости -- щас, мол, я тебе покажу, кто князь, гнида ты этакая -- а сам рукав засучивает. Ну, хозяин тут руками загораживается: "Не надо, мол, ничего показывать,