вот мы сейчас по бумагам все и посмотрим. Имя, фамилия?" -- спрашивает, порылся по шкафам своим, достает документ. "Вот, -- говорит, а сам все улыбается втихомолку, -- вот и пачпорт на тебя имеется. Это ты на словах своих коназ, а по бумаге, вишь-ко, -- холоп." И -- бах на стол крепостную! А сам-то так и скалится, сучий сын, во все рыло. "Вот, -- говорит, -- тут и име и хвамилие твои обозначены. Самолично у помещика такого-то тебя выкупил. Подписи и печати имеются все по закону, как положено. Так что для кого князь, а для меня весь как есть крепостной холоп. Что хочу, то и сотворю с тобой, захочу -- в уприказчики надзначу, захочу -- в руднике сгною. Так что -- вон с маво персидскаго ковру, встань околь двери, шапку долой и кланяйся в пояс, смерд ты этакий!" Токмо размахнушеся князь Володимер, дабы пресечь беззаконие -- откуда ни возьмись охраннички понапрыгали на спину богатырскую. Ну, вдесятером, понятное дело, в двадцать-то рук, повязали. Цепи звонкия на руки молодецкия мастеровыя навесили. Справились вопщем. Стоит Потураюшко, тянет цепи разорвать не может. Глядь, а на кажном звенышке-то его клеймо стоит. Опечалился князь -- цену вишь работе своей знает ну, руки-то сами и опустились. А хозяин вокруг его прыгает, радуется: "Что, мол, княже, не любо? Так что ежли хошь вновь на свободе сказаться, сотворишь все, что велю. Соделаешь -- выпишу вольную, не соделаешь -- пеняй на себя -- сгною в штольнях." Тут и юрист-натариуст вислозадой с папочкой под мышкой семенит. Махонькой, лысенькой, ножки колесиком, отдувается -- пыхтит пот со лба платочком утирает. "Все, как есть, -- говорит, -- святая правда господня. Подлинность подтверждаю, душой и сердцем -- за." Завизировал бумажки, пенсне поправил, смотрит на Потураюшку снизу вверх, рот раскрыл пузыри по углам. "Одно не пойму-с, -- говорит, -- неужели из-за такого вот доходяги а такой сыр-бор затеять изволили-с? Дохлой-то какой, боже праведный, одне кости, сгорбился-то вон как! Почто и шум-то такой?" Храбрится, значит, слова смелые говорит, а сам-от все бочком, от Вовы на безопасном расстоянии. "Было бы из-за чего. Товар-то бросовый-с." Заводчик ему в ответ: " Не твово ума дел, грызун канцелярской, ходи мимо." Червончик серебрянный в кармашек ему сунул, на дверь кивает -- давай, мол, вытряхивайся. А тот и рад бы, да Потурашко плечами весь проход загородил. Ну, изловчился кое-как, проскочил вроде, да Володя цепкой тихонько так звякнул, нотариуст так и осел по стеночке, глазки закатил, пена пошла -- припадошной верно. Вынесли за дверь, в уголок бросили, отлеживаться. А фабрикант руки потирает -- я-то, мол, знаю лучше, какой товар, развелось тут, ученые больно стали -- говорит Потураюшке: "Вот и добро. А сейчас езжай в отпуск, пока я добрый да милостивой. Да смотри не задумай глупостей натворить, ибо юридическая сила-то на моей стороне," -- и бумажкой-то крепостной помахиват..... Подскочил после к иконке, крестится ревностно, и все улыбается и твердит все: "Ай, спаситель, ай помог! Хорошо-то как!" Ну, Потураюшко-то -- деваться некуда -- в заводе, вишь, семья осталась -- жена, детки малыя ежли и сделаешь чего супротивное, так и не увидишь их боле -- у хозяина, вишь, хватцы-молодцы такие, что и концов после не сыщешь. Что делать, повздыхал маненько, детушек по кудрям потрепал, жену молоду приласкал, да и поехал в отпуск на родину, в Рыбну Слободу. Приезжат в слободу, а там друга беда -- собралось Разнотравие на Совет. Ну, как обычно меды да квасы вытащили, сидят, внутренние вопросы обсуждают. Потураюшко про свою беду молчком -- не тот человек, чтобы сразу-то на жись жаловаться. Да и где там -- шум такой, что и слова не вставишь -- кто, где, да в каком месте лажать изволил выясняется. Проверка идет по видео и аудио материалам однем словом -- традиционный разбор полетов проходит по заранее запланированной схеме. После N-ной бутылки перешли от частностей к обчим вопросам. Тут разнотравцы Володю и приметили чтой-то ен сидит тихо в уголку, в беседе дружеской участия не принимат, интересу к темам не выказыват однем словом -- ужирается втихомолку. Тут Рыба его и вопрошает: "А что, мол, Потураюшко, чай хлебушек-то у московитов послашше будет, нежели у нашенских в слободе?" Ну, Вова молчком. Тут зашумели все: " Не уважает нас мастер, зазнался! Разжирел, вишь, на московских харчах, занесся, с нашего шесточка и не видать!" Не знают ведь кака беда смастером злоключилася, а ишо и изгаляются. Потураюшко молчит, глазами стол полирует. Рыба тут снова давай народ подзадоривать: "Да, мол, гордитесь братцы, что едим-пьем за однем столом с таким человеком. Успевайте пока здесь. Другой раз, глядишь, и руки-то не подаст". Народ пуще шуметь: "Забыл, забыл, строптивец, кто его на руках-то вынашивал, с ложечки кормил-поил. Зазнался -- омосковитился орлом глядит, где уж нам-то." Не сдержался Володя, встал над столом, рубаху на груди пятерней сграбастал. "Да я, -- говорит, -- а у самого и глаза вишь повлажнели, -- да я за Разнотравие-то голову положу не жаль што хошь ради вас, братки мои, сделаю. Токмо укажите." Зашумели все снова: "В ковш ему наливай, в ковш!" Принесли ковш, да аж плещется во все стороны -- до краев, вишь, налили не пожалели. Взял князь Владимир ковш, притихли все, говорит: " Я ради вас на все согласный, не извольте сумлеваться." Ну, и опорожнил все как есть досуха, на дне ни капли не оставил. Загудели разнотравцы одобрительно: "Ну, вот, мол, это другое дело. Это нам любо." А Рыба улыбается скупо так, по столу пальцами барабанит, говорит негромко так: "Ну, это что, мол, это всякой дурак может. Эка невидаль -- ковш ополонить." Тут возгласы всякие пошли, реплики: "Верно, верно! Мало ковша, мало! Неси ведро!" -- зашумели снова. А Рыба опять за свое: "Ну, это че? Ведро-то. Ишь удумали! Нажрется токмо, под стол сляжет ни поговорить, ни песню спеть совместно один зазряшной перевод продукта. Это все не то." Опять народ шумит мнения выражаются, предложения -- поступают два ли ковша, три ли, давать ли ведро -- обсуждение. Ну, Потураюшке поднадоело это все, да и ковш -- от уже видать тоже пришелся, ну и говорит: "Ежели надоть вам какое такое доказательство моей преданности -- извольте -- могу совершить за ради вас какой-нибудь подвиг." "Ну, вот, -- Рыба говорит, -- вот это совсем другой разговор! Это любо. Так бы и сразу! -- улыбается сам, а по глазам-то видать на пакость какунибутную подбивает хорошего человека, -- сразу так бы и говорил, а то ведро на глупости всякии переводить. Вот подвиг это другое дело!" -- вскочил на резвы ноженьки, бежит ко князю Володимеру -- самолично стопочку ему поднести требует немедля употребить на брудершафту. Все, конешное дело, тоже согласные, одобряют, обниматься полезли. Вопщем на том и порешили свершит Потураюшко подвиг во имя Разнотравия, а какой там уж сам выберет, что по обстоятельствам сподручнее придется. Так и сладили. Погостил Володя маненько у отца матери, да и в путь дорогу стал собираться. Оно и понятно -- сердце-то за родных, что в заводе остались побаливат авось кака беда приключится, с фабриканта то ентого и не то ишо станется. Вот так-то взял, да и укатил по чугунке во Московию, никому и не сказал, даже и на дорожку-то не посидели. Матушка вишь Татиана Димитриевна и пирогов напекла, сбитень сварила хоть бы и взял в котомочку-то с собою ан нет ужо Владика, и след простыл утек по-аглицки. Ну, всплакнула конешно чутка, как водится, да че уж, на то крылья соколу и даны, чтобы летать высоко, штаны в отцовом доме не просиживать, это, по устоям, дело дочернее, ежели по правильному, по матриархальному то есть обустройству рассуждать. Долго ли коротко ли какое-то время с того минуло. Как-то утром просыпается Вячеславушко, потягивается спросоня. Солнышко в окошечко ему заглядыват, шшекочет Славушке в носу, оттого вишь и не спится. Встал, значится, глаза продрать не успемши ишо, пошел телевизер включать. Там вишь в енто время как раз сериял про тяжелую жизнь заграничных бизнесменов показывать должны. Дома-то смотреть не на что -- стены ободраны, посуда не мыта, а там разноцветное все, блямстяшше пляжи там, ревуты светския, ну и всякие такие протчи не нужные и скушные обязанности тамошних состоятельных граждан. Славе-то и интересно посмотреть как оне там в суровых законах империализма выжить пытаются. Ну, а где богачу печаль там рабочему классу и вовсе доска. Вот и задумается иной раз Воротеюшко об волчих законах забугорной красивой жизни, глядишь и песню какую жалистную про судьбу-судьбинушку тяжкую присочинит. Дело полезное. На родене-то вдохновения не почерпнешь нету пророка. Ну, пришел, значится, включает телевизер. Сигаретку взял, спички, садится в креслице, ножки под себя подобрал, затянулся дымком -- с утра-то хорошо в чувство приводит. Тут и телевизер раскочегарился -- звук появился, изображение покамест не поспевает. Дождался визуальной картины вслушивается, всматривается понять ничего не может. Глянул на часики время-то сериялу ужо, а в телевизере еркестр симпфонический скушну каку-то музыку исполняет. "Ладно, -- думает, -- спешат, видать, часы-то, пообожду маненько." Ну курит сидит, под Чайковского-то лепо, аки барин, опять же травок секретных кастрюльку заварил -- не скушно. Вдруг видит не далеко от пейзажу настенного две свежие дырочки на обоях виднеются. Подошел, пальцем поковырял "Ну дела!" -- думает. В шкаф платяной залез, пошумел там, покряхтел, вытаскиват трехдюймовку дедню, ствол понюхал -- точно -- свежим дымком попахиват. "Ну дела, -- опять думает, -- вчерася штоли был не в настроении? Надо поаккуратней в следующий раз -- не дай Бог подстрелю кого ненароком." Головой покачал осуждающе, придумал патроны распихать по разным местам. Припрятал все, вроде успокоился. Сел снова к голубому екрану, закурил опять -- предвкушает. А телевизер, слышь-ко, все одно симфонии какие-то кажет, ну что за напасть така! Пощелкал программами -- может маманя все каналы на какую-нибудь "Культуру" перестроила -- везде наш брат музыкант с бледным изможденным лицом и признаками давней неврастении потеет над виолончелями да контрабасами. Даже и тот мужик, что в тарелки со всей дури лупит и то вишь чтой-то не весел. "Что за беда? -- думает Слава, -- никак случилось чего? Неужто какой-нибудь государственный деятель весь как есть изволил помереть?" Тут и вспомнил Воротейко явственно, как в детстве играл он на полу в комуналке, а тут дядька Порфирий Самуилович хромоногой был такой, ввалился в квартеру и орет с порога: "Царь-батюшка Леонид Ильич, отец наш родной приказал долго жить-с." А сам пьяной ужо, так потопал на кухню, и костылем-то Славину любимую машинку, красно-белую, как у настоящих пожарников, с лесенкой, взял да и раздавил. Как вспомнил Воротеюшко про то дело, так его аж передернуло. Ну, за машинку-то он в последствии с Порфирием Самойловичем сосчитался конешно, но это уже другая история, не о том сейчас. Подумал Вечаславушко, подумал давай в стену соседу стучать: "Ляксандр Гянадич! -- орет, -- Ляксандр Гянадич! Жив ли ишо?" Ляксандр Гянадич за стенкой мычит что-то неразборчивое. Пошел Слава суседа проведать, да заодно и выспрсить, может тот знает от чего по центральному телевидинию симфаническая тоска ретранслируется. Зашел к Генадичу, а у того из репродуктора тоже не то Равель, не то Гендель, не то ишо кто-нибудь -- толком не разберешь -- все больше шипит да потрескивает. Хозяин сам за столом на кухне сидит, голова на кулак возложена, что-то поет про себя. Воротеюшко подсел, значится, к нему. Ну, разлили по маленькой, выпили, табачок Слава свой выложил. Покурили в молчании. Потом ишо по маленькой, закусили килечкой да огурчиком. Тут Генадич песню какую-то затянул лиричную, Слава подпел, как слова знал. Ну, опять, значится, пригубили. Слава кисет раскрывает: "Покури, мол, Генадич." Генадич согласен, кивает утвердительно..... Закурили. Тут Слава и спрашивает: "А что, Генадич, не в курсе ли, почему в телевизере одна классика исполняется?" "Вот я и говорю, -- Генадич в ответ, -- где рок-энд-рол, где блюз? Это и не демократия вовсе, если по центральным каналам, нет, слышь ты по центральным ведь каналам засилие официоза происходит!" И еще будто что-то сказать намерился, но Слава тут уж его перебил: "Нет, -- говорит, -- Генадич, я об том, что может траур какой в стране, не слышал ли чего?" "А, это ты вот об чем, я то думал ты за идею." -- махнул рукой, наливает снова. А Слава -- от не уймется никак "Так что, мол, случилось-то, ты сказал бы. Давай хоть тост за это, или супротив того произнесем." А Генадич ему в ответ: "Ты пей сначала -- к такой новости ишо подготовить себя надо." Выпили -- закусили. Откряхтелся Генадич, прожевал и говорит: "Нынче ночью, я в новостях с утра слышал, Царь-Пушку с Московского Двора украли. Вот так, брат." Тут и Слава проснулся окончательно "Как так?" "Да вот так. Утром царь к народу пообщаться вышел, глядь а пушки-то на прежнем месте и нетути. Такое дело. Дак по слухам, слышь-ко че говорю-то, вроде как народ собирается итти царя сбрасывать. Ну, понятно -- один из символов государственного устройства расейскаго -- и не углядели. Это ж так и всю страну по мелочи растащат, слышь, че говорю-то. Куда управительство смотрит, органы соответствующие где? Прогрессивная общественность интересуется. Я это дело, слышь-ко, Слава, так разумею..." А Славы-то и нет уже, только дверь выходная хлопнула -- убег ужо. Прибежал к Валдушке, запыхался, грехдюймовка на плече, карманы от патронов того и гляди прорвутся. А Валдушка в огороде копается, об событиях ни сном ни духом. Сели на травку, раскурились. Выслушал Валда Славушку-то и говорит: "Я так думаю -- надо совет разнотравийский собирать. Ежели, к примеру, затяжная партизанская война призойдет, то надоть к ентому непременно хорошо подготовиться -- картошечка там, огурчики, помидорчики консервированные, капустка и прочие домашние заготовки имелись чтобы в наличии, в количестве, достаточном для выживания." Ну че, Слава согласен, мудрое решение что и говорить, он то вишь все об вооружении, а Валдушко, смотри-ка, дальше глядит, оно так и есть -- одна голова хорошо, две лучше, это правда. Вызвонили Шульца и прочих, собрали разнотравский совет. А в Москве в енто время и вовсе безобразия великие творятся -- народ бесчинствует -- витрины да двери зеркальныя бьют, лавки громят, кое-что уже экспроприируется вовсю, все больше из ликеро-водочных наименований. Ассортимент большой -- мужикам покрепше, дамам послашше, детям -- как водится -- мороженное. Однем словом -- праздник. Но уже и к оружейным складам тоже призывы разносятся -- агенты всякой непримиримой отпозиции засуетились, вишь, стремятся воспользоваться моментом. Самый заглавный отпозиционер уж и бронивичок из потайного гаражика во двор выкатил, пытается на него влезть, да где уж там -- подразжирел на депутатских-то пайках. Товарищи по партии с заду подталкивают подпирают токмо попердыват нейдет не в какую. Тут и лесенка у бронивичка возьми да и отвались -- соржавела видать за долгие бесцельно прожитые годы -- народу попридавило несколько штук. Да и сам броневичок -- от расшатали видать покачался покачался да и осыпался весь в труху. Приуныла отпозиция, а главный-то и говорит: "Не отчаивайтесь, товарищи, все предусмотрено -- на партейном имуществе записан также бронепоезд, одна штука. Айда на запасный путь!" Сели в лимузины, поехали. А народу-то в Москве видимо не видимо яблоку негде упасть не то что лимузину. Оно и понятно работать никто не желает, все вывалили на улицы других поглядеть, себя показать. Основная масса населения собралась на Красной, как полагается, площади -- царя требуют. Выходит царь на балкончик. Челюсть нижняя висит, губа оттопырена, улыбается, ручкой машет. Народ гудит. Царь, значится, микрофончик опробывал, покашлял на всю страну, говорит: "Дорогие россияне, понимаешь, братья и сестры мои родные!" А народ-то пуще шумит: "Вишь как заговорил-то! Пушка -- та была дак сограждане, а без пушки ужо и братьями стали. Так не пойдет-ть!" Царь народу вещает: "Ну, погодите чутка, все наладится, я вам обещаю." А из толпы кричат: "А кто ты такой?" Удивляется царь: "Ну, понимаешь я -- ваш президент. Законно избранный всенародным единогласным голосованием." А из толпы опять: "Да какой ты, на хрен, президент -- где у тебя пушка, ети мать?" Ну, царь уже обижается: "Ну что же вы так-то? Али не помните, как я на ентом почти самом месте революцию вам на танке обозначал -- символизировал, направил верной дорогой. Забыли, понимаешь спасителя -- благодетеля своего! Почему не слушаетесь?" Из толпы отвечают: "Че ето нам тебя слушаться вдруг? Вот анекдот! Да ты на себя посмотри -- кто ты такой, вообще, без пушки-то?! Нам пушку подавай, тогда другой разговор. А без пушки слушаться не будем, вот и весь сказ." Помялся так царь, помычал что-то, помямлил, да и убрался восвояси. Народ тоже, значится, своей дорогой -- велика Москва -- каждому поди дело найдется, че тут без толку у Кремля ошиваться. Опечалился царь, сел в кабинете, смотрит в стол неподвижно, губу нижню выкатил -- думает как спасать Россию. Вызвал министров всяких -- есть ли какие-нибудь деловые предложения по существу вопроса. Министры бегают, суетятся вокруг, каждый из портфельчика бумажки разные на стол царю складывает, с поклоном задом удаляется. Смотрит царь -- тут проект очередной государственной дачи, тут новый эскиз внутреннего убранства царской бани, тут перечень всяких-разных способов как из бюдьжета страны законным способом перевести на личный швейтцарский счет определенное количество денежных знаков. Разглядывает царь бумажки, прикидывает все хорошо, есть и совершенно блестящие идеи. Помечает на полях красным карандашиком, кое-что утверждает сразу завизирует, отдаст секретарю. "Молодцы, -- говорит министрам, -- хвалю де за хорошею работу. Уже, вижу, наработали некоторый профессионализм. Но, панимаешь, все-таки что-то не то. Ситуация, панимаешь, сложная в стране. Будем решать. Я в полной боевой форме, панимаешь. Думайте лучше." Убежали министры. Царь опять задумался, погрустнел, соображает: "Эти молодцы хоть и прытки, да далеко не видят -- нужны существенные какие-нибудь меры -- надо ведь и с народом что-то делать." Думал, думал -- надумал идти к митрополиту. А тот и сам уж тут как тут: "Ну что, мол, царь-батюшка, приперло, али нет ишо? Гляди, скоро под задницей-то слишком горячо станет, может и не усидишь." Ну, царь, понятное дело, обрадовался сам внешне, встал даже, митрополита под локоток проводил в кресла. Сели, опрокинули по фужерчику, закурили. Царь ерзает, видать и вправду жжет, паузы не выдержал, вопрошает: "Что делать? Ситуация неоднозначная." Митрополит ему сразу и ответствует: "Пушку надо возвернуть на преждне место." Так и сказал. Ишо и посохом чернецким для определенности по полу пристукнул хрустали задрожали. "Как же я ее верну? -- растерялся царь, -- я ж ее не брал. Где достану?" Митрополит отвечает: "Это уж как хочешь, хоть из одного места, а пушку вынь, да положь. Потому как народ наш, как его, ишь ты, черти, русский то бишь -- он любит чтобы у царя непременно была пушка. А без пушки ен становится упрямым и непокладистым. Это русская традиция. Историю, братан, надо было учить в школе-то." Царь чешет в затылке: "А может на место пушки трехсотый , к примеру, комплекс, али какой-нибудь "СС-20", али "Тополь-М" поставить?" "Ето не то, -- не соглашается митрополит, -- по убойной-то силе оно понятно конешно превосходит, но надобноть рассуждать масштабнее -- должна быть во всем этом определенного рода символика. Вопщем, как не крути, а Царь-Пушка нагляднее. Так что не мудрствуй лукаво, как тебя, ишь ты, четри, сын мой,тьфу ты, царь, ети мать, батюшка, ищи Царь-Пушку." Царь бороду чешет: "А может в таком случае состряпать какой-нибудь муляжик, да и дело с концом." "Эх ты, тютя! -- возражает митрополит, -- а ежели народ удостовериться решит? Подойдет да и процарапает ноготком, а там какой-нибудь пенопласт, или ишо чего неприродное." "Ну, охрану што ли поставить? -- царь размышляет, -- близко не подпускать, стрелять в случае чего без предупреждения." "Опять дурак! -- митрополит ему встречь, -- И среди охраны может сказаться какой-нибудь изменник Родины, продаст информацию за бугор -- вся заграница нас обсмеет, а нам жить там ищо. Так не гоже. Думай лучше." "Ну, может тогда взять, да и, понимаишь, сделать новую, точь в точь как старая была?" Обрадовался царь -- вишь, как хорошо придумал -- митрополита уже не слушает, подзывает к себе секретарей-заместителей. "Выписывайте, -- говорит им, -- накладные на производство новой пушки." А те ему в ответ: "Никак не возможно-с. Потому как нет денег-с." Царь, понятное дело, возмущается: "Как так? Как посмели? Не издавал такого указа, чтобы денег не было. Отставить, понимаешь!" Связался по телефону с международным валютным фондом. "Дайте, -- говотит, -- денег. Нужны позарез. Через недельку отдам." А с того конца провода спрашивают: "А кто ето, мол, там тявкает?" Ну, царь им по-русски, значит: "С тобой, трам-тарарам, панимаешь, не тявкает, а самолично, трам-тарарам, изволит разговаривать царь-батюшка всея Руси!" И трам-тарарам еще несколько раз, панимаешь. А из трубочки-то телефонноей -- спокойненько так: "Не знаем никакой такой Руси." "Как ето?" -- недоумевает царь. "А вот так. Не знаем и знать боле не хотим. Потому как без пушки вы для нас значение утратили. У нас теперь установился однополярный мир. Нам и без вас хорошо." Царь уж чуть не плачет: "Ну, а мы-то как же?" "А вы сами как-нибудь. Как знаете." И трубочку-то повесили. Царь аж побелел весь. Сидит, рот нараспашку, глаза стеклянные, в руке трубка телефонная из нее гудки короткие пип-пип-пип того и гляди сейчас непрерывный пойдет пи-и-и-и и здец тут всей стране. Митрополит сидит, на посох опирается, улыбается в бороду. "Ну, что, царь, тяжело?" "Тяжело." -- отдышался царь. Трубочку повесил, рот закрыл. Митрополит ему и говорит: "Сделаешь сейчас так: пусть вчерашние газеты отпишут, что день сегодняшний заранее правительством был обозначен праздничным. Это чтобы бунт народный как бы гуляньем был назван. Они как узнают, так сразу поупокоятся. Народ-то наш, вишь, любит чтобы все без спросу, а тут вроде как разрешено сразу уймутся. Это я тебе говорю, послушай старика. А про пушку дай обьявление, мол, так и так, особые приметы, и награду пообещай. Пусть енту пушку тот же народ ищет. Сразу двух зайцев дуплетом и Мазая рикошетом. Ишь ты, складно как, вот черти! Да, о чем это я? А ну так и есть -- за занятием бунтовать не сподручно. И я тебе говорю -- найдут, не сумлевайся, еще скорее, чем думаешь только слух пройдет про награду все помойки облазают. И впредь слушай меня, прежде чем звонить куда ни попадя. А денежки-то найдем. По амбарам пометем, по сусекам поскребем, авось и наскребем чего-нибудь." "Я свой анбар, -- встревает царь, -- на пограбление не дам." "Да что ты, дурень, -- смеется митрополит, -- да нешто нам брать не где. Всю жизнь вон брали спредшественники-то наши, а все не скудело, значит и на наш век хватит. Так что походим поглядим поди есть еще излишки у кого проживем как-нибудь и без эмвеэфов всяких,своим куском сыты будем, это уж как я тебе говорю. И не то еще бывало на Руси-то." А Разнотравие, вишь ты, собралось у Воротеюшки на кхвартере. Ну, тут полна горница народу, все бегают взад-вперед да в кривули. Телефон не умолкает, надрывается, дверь входная хлопает -- то гонцы во все концы убегают, то люди новые приходят, топчутся в передней, шапки в руках мнут, ждут приему..... Жены на кухне стряпают в расчете на дальний поход, Ляксандр Генадич меж ними толчется -- чего дельного присоветовать. Детки Разнотравские по лавкам смирно сидят, глазками хлопают, в толкотню взрослую соваться не смеют. Разнотравие само за столом сидит, склонилось над точной картой государства Российского. Обсуждают тактические приемы по чапаевской системе -- здесь картошка, вишь, в наступление пошла, здесь огурец изогнутый заслоном встал вражеским томатам, а тут вот, где стаканы кучкой тут ставка разнотравская определена. Кумекают, как в ставку поступление топлива и протчего пищевого довольствия, медикаментов и аммуниции наладить. Мысленный процесс происходит, встревать и не подумай -- не взлюбят. Человек специальный дозорным перед телевизором посажен -- как новости показывать начнут -- звать криком громким всех в залу, для детального наблюдения за развитием событий и прочей политинформации. Вопщем все при деле. Тут Валдушко слово взял: "Я, -- говорит, -- братцы, вызнал тут древний секретный способ заготовки огурцов. Огурчики, сразу скажу, получаются мистические, не иначе как колдовския. Извольте-ка опробовать." Опробовали все, головами качают утвердительно -- хорошие огурчики -- запах самогоночный во рту истребляют мгновенно и безжалостно. Даже и в голове после них светлеет, зрение и слух обостряются. Воротеюшко Валду по плечу похлопал, прожевал, говорит: "Мировой закусон, годится." Ну, все тоже согласные, огурчики, значится, пошли на переднюю линию обороны. Продюсер почетный разнотравский -- РазноТравин Сергий -- в разговор встревает: "Тут, мол, все правильно допреж говорили, а я так вам скажу: от вас только одно и требуется -- выступить по полной программе. А за меня уж не беспокойтеся -- законные продюсерския сто грамм перед боем обеспечу. Я уж давно на себя таку ношу взвалил и никто не скажет что вот, мол, РазноТравин взял -- да и подвел -- бились в сухую -- не было такого. А кто -- скажет тому в морду. Лично. Вот и весь мой сказ." Ну, Разнотравие поддерживает целиком, как говорится, и полностью. Что и перечить -- человек продюсер большой, уважаемый, задача у него в сече не из легких -- в одной руке щит узорный от стрел неприятельских оберегающий, в другой -- камерка фиксирует кто как в бою себя ведет. А уж у кого компромат на руках имеется того завсегда слушают не перебивая. Разнотравцам, как правило стыдится нечего, но продюсера уважают. Тост по этому поводу произнесли, перестановки определенные на карте обозначились -- сменилась диспозиция. Так и сидят дальше. А тут глядь -- Володя Потурай в дверь входит. Поклон отвесил, да так и стоит на пороге. Жены с кухни повысыпали поглазеть чей-то тишина вдруг в доме образовалась. Стоят, руки об фартуки отирают. Смотрят заинтересованно то на Потурашку, то на Разнотравие. А те и притихли все -- высокий гость, однако, не ждали, значится. Ну, че молчать-то, не дело вовсе встали поприветствовали соратника, приглашают ко столу. "Вовремя, -- говорят, -- сказался, как раз помочь требуется." На карте сразу ишо один наш лагерь появился и уж топливу да фуражу туда справно подкинули -- для укрепления фронта. Взяли князя Владимира под белы рученьки, подводят ко столу. Тот улыбается приветливо, да не садится однакож. Спрашивают его: "Что, мол, князь, никако лом проглотил, присел бы хоть, посидел с рабочими-то, по-босяцки". Улыбается Потураюшко, говорит Разнотравиям: "Обождите, мол, чутка не с тем пришел. Выслушайте сперва, опосля и потчивать будете." Ну, все напрягли, конешно, внимание, Смотрят на князя, глаз не сводят, слушают. Рече князь: "Ну что, слышали, небось, что в стране деется?" Те ответствуют: "Понятное дело, наблюдаем за развитием событий, за тем и здесь." Князь дальше слово держит: "А помните ли, братцы, обещался я за ради Разнотравия подвиг какой-нибудь совершить?" Ну мужики головами кивают: "Как же, как же, помним, мол, как уж забыть-то, причитается с тебя по обещанному подвиг какой-нибудь и свидетели тому имеются." "Ну так вот, -- глаголе Потурашко, -- Сказано -- сделано," -- говорит и выкладывает из кармана -- что ты думаешь -- не что иное как Царь-Пушку. Все аж ахнули. Водрузил ея Володя на стол, у стола и ножки подогнулись, заскрипел от натуги. А все смотрят на нее, рты разинули. "Никако она?" -- спрашивают и пальцами ковыряют пушку-то на предмет обману. "Она самая, -- Потураюшко ответствует, -- обещано вам подвиг, вот и смотрите теперь." Ну, все конешно, удивляются, ходят вокруг нее то с жерла, то с казенника оглядывают, руками себя по коленям да по лбу похлопывают: "Вот диво-то, вот диво!" Ну, ладно, долго ли, скоро ли, первоначальный восторг поотступил. Решили по ентому поводу устроить фуршет. Сели, налили. Да вот беда -- велика шибко пушка-то -- не видать из-за нее по ту сторону стола сидящих. Отложили Царь-Пушку, в сторонку поставили в уголок, пообожди, мол, тут маненько, вернемся ишо к тебе. Стали Царь-Пушку обмывать. Пир горой, веселье, жены в праздничные наряды навздевались, кокошниками позвякивают, чинно рядом с мужьями за столом уселись. Детки тут же -- им пряники и всякие такие прочие сладости на забаву. Вопщем все радуются, князя Володимира чевствуют, подвигом его неслыханным восторгаются. Так до середки ночи, поди, и просидели. С утра Пашка, как обычно, раньше всех пробуждается, камеру берет и ну морды пьяные спящие на пленку увековечивать. Снимает-снимает тут раз в обьективе что за дело!? Царь-Пушка в углу стоит, на Пашку единственным пустым зрачком смотрит. Пашка так и встал рот раскрымши: "Вот угодники! И вправду она. А я-то думал приснилось вчерась." Дружков-подельщиков растолкал "Так, мол, и так тако безобразие в стране -- рубль упал, армия выходит с под контролю, тумены басурманския -- натовския уж под границами стоят, дожидаются, пока мы тут друг дружку перегрызем, а причина-то несогласия -- Царь-Пушка то-есть ента самая -- вот она, у нас в квартере изволит пылиться." Сели Разнотравцы вкруг пушки, глаза продирают, закурили. Тяжело, вишь, в голове опосля вчерашнего-то, несоображаеются извилины врозь все. Надобноть опохмелить ся, штоли, такие вопросы на больную голову не решаются -- как никак спасение России -- мыслить следует тщательно. Бражки в подполе нашарили, огурчиков валдушкиных заговореных баночку. Ну, разлили по кружкам, приняли, как говорится, на здоровье, закусили -- прояснело. Подумали -- подумали, постановили: "Царь-Пушку, во избежание катастроф мирового масштаба, возвернуть на прежнее место." Как решили, так и сделали -- Шульца спящего из пушки вытряхнули, вручили орудие Потурашке "Вези, мол, от греха подальше, обратно к московитам символ ентот хренов, удостоверились ужо в твоей верности, больше и сомневаться не станем, чтобы не думалось после." Так и укатил Володя в столицу. Проводили Разнотравцы Потураюшку, сели на крылечке, смотрят, прищурились -- леса, поля,речки, озера до самого огляда, такая красотища, причем здесь, скажи на милость, какая-то пушка? На мгновение только взгрустнулось -- пальнуть бы хоть разок, посмотреть какая она, Царь-Пушка в дейвствии-то. Ну, да ладно, не дети ведь малые -- серьезные мужики -- попридавили грустинку. Еще по кружечке, глядишь и заулыбались опять. Ну, а че печалиться? Хорошая штука жизнь идет себе, нас не спрашивает, знать и нам не с руки лишними вопросами задаваться. А во Москве царь сидит на престоле мрачнее тучи -- жезл поник -- обвис, скипетр и вовси подле кресла валяется на боку однем словом пропало желание. Тут влетает к нему в тронный зал без спросу министер по всякой разной безопасности, радостный весь такой. Наземь перед царем бухнулся, поклоны бьет лбом об пол, хрипит аки мерин загнанный. Прохрипелся вроде, встал как полагается, кафтан одернул. "Нашли, -- говорит, и сам во всю харю лыбится, -- нашли то есть енту самую, Царь-Пушку!" "Да ну!" -- царь аж вскочил от радости откуда и прыть-то взялась грузный такой, аки Гамлет. Перекрестился на образа картинно так, широко, вздохнул облегченно "Говори, -- вопрошает министра, -- как сладилось." А министер и рад выслужиться как же орденом дело-то попахивает. "Так и так, сыскался, мол, молодец, из простых, из рыбачего люда богатырь. Действовал руководствуясь моими личными указаниями, иначе бы и не добыл." Ну, царь министра перебивает, говорит: "Вели звать сюда удальца." Крикнули там, кому надо, те подсуетились -- входит Потураюшко в апартаменты. Шапку перед царем снял, поклон, правда, только обозначил -- не с такими, мол, еще встречаться приходилось. Царь-от давай сразу у него выпытывать кто такой сам, да как, панимаешь, получилось такое -- из простых рабочих, не Сильвестром, не Арнольдом, не даже Жан-Клодом кличут, а такой подвиг совершил. А Вова уж и слово-то это слышать не может -- морщится. Ну да обсказал коротенько: "Было дело, припозднился вчерася на работе, дак шел по темени с мастерских, вижу, -- говорит, -- два мужика идут, тащат что-то себе. Ну, я к ним: огоньку, мол, не найдется? А те так от меня и шарахнулись в разны стороны, даже и поклажу свою бросили. Подошел я, попинал ее, слышу -- гудит -- видать чугунная. Наклонился поближе, ощупал, сумлеваюсь. Под фонари вытащил, дерюжку отвернул -- рак и есть -- она самая, Царь-Пушка, символ преемственности государства Российского. Я сразу в ближайший околоток к дежурному мелиционеру -- так и так, нашел пропажу. Вот и вся история. Так оно и было, а ежели и приврал чего, дак это для красоты рассказу." Царь, конешное дело, радуется, восхищается благородством героя. Так ли не так было выяснять не стали, наградили, как обещано, казной, медаль чуть попозджа пообещали выдать, да и отпустили с миром. Потураюшко, знамо-понятно, казну в общий котел сдал, не потаил. Ох, и погуляло тогда, помню, Разнотравие на славу. Столы -- с одного краю другого не видать -- посреди Рыбной Слободы установили, всенародное веселье обустроили. Дня три поди, али четыре весь город возвращение Царь-Пушки празновал. Да, так оно все и было всамом деле ничего вроде не упустил, все обсказал. Тут, как говорится, и сказочке конец. Что, не веришь? Ну дак это легко правду-то подтвердить Потураюшко-то, хитрец, ен че удумал-то -- на пушечке на ентой клеймышко свое с казенной части приставил. Так ты пойди, да посмотри. Что говоришь? Какая вольная? Потурашке вольная? Да ты что, кто ж князя в крепостные запишет? Окстись! Ты это спутал чего-то. Про фабриканта досказать? А! Про того, что работадателем у Потураюшки одно время выступал? Ну, так там и вовсе просто дело было. Он, вишь ты, привычку одну вредную имел -- тайно по ночам к полюбовнице своей шастать. Вот и подкараулили его как-то, без охранников и пуленепробойного мерседеса, поздненько ужо, да и намяли ему бока, крепко так. Кто намял? А я почем знаю? Да ну, нешто у Разнотравия других дел не хватат, иди ко! Ну, да может и из них кто, не знаю, врать не стану. А так-то мужичек ентот шибко слишком зловредной был, дак у него и без наших, поди, недоброжелателей-то сыскалось. Да так, слышь-ко, отходили, что прямо от той бабенки ен на неотложной карете и поехал. Точнее сказать повезли его сам-то уж никак не мог. В больнице же ему всякие переломы и потрясения констатировали, стали помаленьку подлечивать -- лекарств всяких там, микстур понавыписывали, массажу где возможно, ну, и все такое прочее. Стали документы подымать на предмет наличия страхового полиса, ну и нашли -- по какой-то там бумажке определили что он, как это сказать, из крепостных сам. Кого-то из московских князей, толи Котофеича, толи Иоанна, не вспомню уже. Так вот, по тем самым документам все его имущество тому помещику и отошло, вместе с самим фабрикантом ентим. Князь-от из наших, слободских, был, знамо дело, хороший человек -- распорядился по совести -- землю крестьянам, фабрики рабочим, а заводчика того себе оставил, вроде как служкам на потеху. Ну, по этому делу тот головой-то и подвинулся. Все, говорят, бегал тут одно время по инстанциям, справки какие-то собирал. Бегает, бормочет: "Посмотрим ишо, кто князь, а кто холоп." Остановится, губки подожмет, кулачком погрозит куда-то в пустоту, да и бежит дальше. Даже и росту убавил на сажень, сухонький весь стал, смешной какой-то. Ну, поднадоел, видать, кому-то, позвонили куда надо того помещика люди подъехали, да и увезли его. Куда? Я не знаю, мне не сказывали, может ишо куда подлечится. Это ведь, сам знаешь, как бывает -- инчас из грязи в князи, а вдругорядь с самого царского трону в говнище навернуться можно, это уж как случай поиграет. P.S. Из интервью г-на Якушкина, руководителя пресслужбы президента Российской Федерации, газете "Комерсантъ" от 28-го августа 1999 года: "Весь вышеозначенный вами промежуток времени Царь-Пушка находилась на реставрации в Коломенском государственном музее. Это абсолютно точная, хорошо проверенная информация. А что касается всех этих газетных публикаций и объявлений о вознаграждении за якобы пропавшую Царь-Пушку, то это, по мнению Бориса Николаевича весьма неудачная выходка каких-нибудь обычных хулиганов. Специальным указом президента приведены в дейвствие определенные механизмы, подключены соответствующие органы, думаю подобных "шуток" больше не повторится." [ЧАСТЬ III] Подвиг Богатырский Пришел как-то Славинка домой сильно уработавшись, лег опочивать, и приснился ему сон. Об этом и рассказ будет... Cнится, значит, Славинке сон, будто он и не Славинка, а взаправдашний русской богатырь Поветя. Самой что ни на есть, настояшшой. Сиднем на печи с роду не сиживал, а все боле по дороженькам прямоезжим за землю Русскую, да за князя Владимира напрягался. Лежит после подвигов ратных он на полатях тесовых (то бишь отдыхает богатырский способом). Вдруг не тучи черные собираются, не солнышко ясное затемнилося, а слетел на двор сам Тугарын-Змей! Как положено: о двенадцати головах да о семи хоботах (понятное дело -- из Золотой Орды Прямиком), и говорит чудище поганое к богатырю слово недоброе, бранное да непечатное, да ешшо зычным голосом: - Что ж ты, богатырь, на полатях-от себе бока пролеживаешь? К тебе на двор сам Тугарын-Змей пожаловал, а ты не оберегаешь землю Русскую! Али ты труслив, али ленив, али силушку по кабакам поистаскал? Ну, тоды меня напои-накорми, в баньке попарь! Не стерпел богатырь напраслины из поганых уст и Змиеще окаянное изничтожить вознамерился! Скочил с полатей, даже кольчугу трехпудовую надевать не стал -- велика, мол, честь Змиюке эдакой! А Тугарын-то Змей как того и ждал: шасть огородами, да в ближних перелесочках и попрятался. А Повете-то богатырю невтерпеж погань енту со свету изжить, но противно о басурмана меча богатырского марать, дык ен как вынет Гидравлический Кистень, как гвоздохнет по перелесочкам! Эдак все дерева и повывалил, токма пеньки дымятся. А Тугарын-Змей знать не лыком шит -- лишь коготок самой маленькой приподломил. Он из перелесочка в окурат на пашенку озимую -- и средь хлебов озимых притаился, гад! А богатырь как схватит Пищаль Твердоплазменну, да как пришкандыбохнет по полюшку широкому! Ажно соседня река от одного звуку зычного приподвысохла, а и рыбонька в ей приподвялилась, да ишшо полдня с неба птицы падали -- все печеные да потрошеные. На полюшке, понятно, ни соломинки не осталось, а земелька вглубь на сажень оплавилась. А Змею поганому как с гуся вода! Токма хвоста самый кончик приопалил. Снову от богатыря прячется да изворачивается! То под воду, то под землю, то в село, то в город, во хоромы белокаменны хоронится. А Поветя-богатырь как взмахнет Палицею Водородною, как почнет по Змею закандыривать! Ясно Солнышко с Месяцем закачалися, звездочек чуть ли не половину с неба стряхнул, да ишшо таво -- аж на триста верст в Белокаменной Москве у Потураюшки со шкапа гусельки упали. Форменное светопреставление учинил! Увлекся сильно: то из Фузей Огнеструйных, то Копьем Лучепронзительным, то На