ом. По правде говоря, Костя стеснялся своего отца и никогда в разговоре с товарищами не вспоминал о нем. Отмалчивался, как от прозвища "Херувимыч", Конечно, не все отцы могут быть космонавтами, но ведь не все же отцы и бухгалтеры, бухгалтеры в конторе. Ну, чем Валька лучше его? Ничем! Он-то ничем, но зато Сергей Александрович!.. Трудно сказать, кто нетерпеливее ждал Сергея Александровича из рейса -- сын Валя или Костя. С каждой стоянки он присылал мальчикам цветные открытки. По этим открыткам можно было проследить путь его корабля. Костя, который по секрету от всех давно уже готовился стать штурманом, завел карту и наносил на нее все рейсы "Чайки". Так назывался корабль Сергея Александровича. Открытки приходили то чаще, то реже: в зависимости от расстояний между портами. Их было много, очень много. Сан-Франциско и Гонолулу, Гавана и Марсель. Рувим Яковлевич тоже любил рассматривать открытки, вероятно, они ему служили иллюстрацией к прочитанному. Последняя открытка пришла от Сергея Александровича совсем недавно из итальянского порта с трудным названием. Эту последнюю открытку Рувим Яковлевич рассматривал особенно старательно. Он держал ее близко-близко у глаз, стараясь разглядеть получше. -- Италия, -- наконец, проговорил он. -- Хорошо бы поехать в Италию. Он заправил пустой рукав в карман потертого пиджака и вопросительно глянул на Костю: -- Ты бы хотел -- в Италию? -- В Африке интересней. -- Не знаю. Не был. "Еще бы! -- с раздражением подумал Костя. -- Его папа -- и Африка! Смешно". Он с нетерпением ожидал приезда Сергея Александровича, ожидал его рассказов о необыкновенном. И вот, наконец, Сергей Александрович приехал. Он усадил ребят на диван и, как обычно, вручил им сувенир -- медную гильзу от снаряда. Снаряд был времен русско-японской войны 1905 года. Сейчас из него была сделана мельница для кофе. Варить кофе Сергей Александрович не доверял никому. Он варил его только сам. Настоящий турецкий кофе. И разве можно было сравнить его с тем кофе, который дома приготовляла мама! Костя вертел ручку мельницы и не сводил глаз с моряка. -- Сергей Александрович,расскажитео чем-нибудь необычайном. Моряк стал серьезным. -- На этот раз я действительно расскажу вам о необыкновенном. О самом необыкновенном из всего, что я видел. Он раскрыл кожаную папку и бережно разложил перед Костей несколько фотографий того итальянского города, который так пристально рассматривал отец. -- Вот! -- сказал он. -- Видишь? -- И что же тут особенного? -- Помолчи, -- строго сказал Сергей Александрович. -- Помолчи. Костя удивился. Всегда сдержанный моряк был взволнован. Он перебирал в руках открытки и не знал,с чего начать. -- Вот, -- повторил он. -- Видишь? Здесь рассказывают легенды об одном советском человеке. Он бежал из лагеря, организовал партизанский отряд и поднял восстание. Его именем названы улицы, его именем называют детей. Он -- национальный герой Италии, а мы о нем ничего не знаем. Его нужно разыскать, обязательно разыскать... -- А разве неизвестно, кто он? -- В том-то и дело! А какой человек, какой человек! Я ведь, хлопцы, на фронте не был. Просто торговый моряк. А тут... Какая жизнь у человека! Я записал некоторые легенды о нем. Невероятно! Его нужно непременно найти. Но как? -- А он хоть жив? -- спросил Костя. -- Неизвестно. Ничего неизвестно. Знают только, что у него не было левой руки и что звали его -- "Рувимо", И на виске шрам... Это все... Когда Костя прибежал домой, отец читал. Он сидел, как всегда, в углу, -- от яркого света у него быстро уставали глаза. Сбоку на письменном столе лежал его вечный рабочий инструмент -- счеты. Отец аккуратно перелистывал страницы толстой книги, а на коленях у него лежала любимая морская раковина. Костя машинально вспомнил, что эту раковину ему тоже подарил отец Валентина, Сергей Александрович. На бледно-розовой поверхности раковины выделялась грязная бородавка мелкой жемчужины. Раковину вместе с ожерельем из зубов акулы привез Сергей Александрович из какого-то дальнего рейса. Сейчас она лежала на коленях у отца. Рувим Яковлевич читал, по привычке шевеля губами. Вдруг он поднял голову. -- Удивительно! -- сказал он. -- Просто невероятно! В Хартуме, на берегу Голубого Нила, растет колбасное дерево. У него широкая тенистая крона, а плоды напоминают ливерные колбаски. Он повернулся к Косте, и Костя впервые увидел на виске у отца едва заметный шрам... -- Почему, почему же ты все время молчал? -- шепотом спросил Костя. Отец улыбнулся грустно и всепрощающе: -- Ты забыл, что наша фамилия -- Эпельбаум. ПРИВЕТ ОТ ИГОРЯ Я вошел и сказал; -- Сегодня вы выглядите значительно лучше. Я лгал и знал это. Знала и Вера Игнатьевна. Борис Афанасьевич умирал от рака желудка. -- Как добрались, благополучно? -- Да, спасибо. -- Все метет? -- Без конца. Заносы. Сегодня на три часа прекратилось троллейбусное движение, -- Я уже давно не помню такой зимы. -- В газетах писали, что над Западной Европой прошел ураган. Кажется, в Голландии вода прорвала дамбы. Борис Афанасьевич неопределенно сказал: -- А в открытом море... -- Под водой спокойно. Он хотел сказать еще что-то, может быть, возразить, но ему стало плохо. У него вдруг вспотело лицо, и он начал хватать воздух перекошенным ртом. Вера Игнатьевна привычно сделала ему укол морфия. Боль постепенно спала. Борис Афанасьевич успокоился. Он даже улыбнулся: -- Отдаю концы... Борис Афанасьевич часто употреблял в разговоре морские словечки, хотя всю жизнь прослужил экономистом в пыльном учреждении. Наш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени. Может быть, именно поэтому любимым настенным украшением жителей были репродукции с картин Айвазовского. И кто знает, может быть, именно поэтому единственный сын Бориса Афанасьевича подался в подводники. Вера Игнатьевна недовольно повернулась к мужу: -- Пожалуйста, не говори глупостей! --И ко мне: -- Чаю не выпьете? -- Конечно, если с вареньем. -- Ваше айвовое, как всегда, засахарилось. Борис Афанасьевич хотел приподняться на локте, но не сумел : откинувшись на подушки, посоветовал: - Перевари. - Переварю. Помогите мне снять банку, она на верхней полке. Мы вышли в соседнюю комнату. Я снял с полки банку. Накладывая варенье в вазочки, Вера Игнатьевна говорила: -- Совсем засахарилось. Руки не доходят. Недавно был врач. Сказал, что до утра не протянет. Последние сутки он живет только на морфии. -- Что от Игоря? -- Он в походе. -- Не успеет? -- Очевидно. Мы вернулись в комнату, где лежал Борис Афанасьевич, и сели пить чай. Пили молча. Борис Афанасьевич, безучастный, лежал с закрытыми глазами. Он не шевелился. Кажется, задремал. Я подумал, что если бы он не проснулся, --это было бы для него лучшей смертью. Было уже совсем темно, когда Борису Афанасьевичу опять стало плохо. Он проснулся от боли. Он опять задергался на подушках и стал хватать воздух сухими губами. Его лицо -- лицо почти мертвого человека -- корчилось от боли, как березовая кора от огня. - И-и-и... Я подумал : пи-ить. Но Вера Игнатьевна поняла правильно: Игорь! Борис Афанасьевич застонал. Вера Игнатьевна дала ему морфий. Несколько минут Борис Афанасьевич лежал с открытыми глазами, слабо дыша. Потом посмотрел куда-то мимо меня, спросил: -- Так что там, в Голландии? -- Прорвало дамбы. -- Прорвало? - Бедствие. Незадолго до его болезни произошло незначительное событие, которое, возможно, и послужило причиной... Видимой связи, конечно, никакой не было, но Борис Афанасьевич не сомневался, что оно именно так. Знал это твердо. Знал и я. Небольшая фабричка из их системы -- министерства местной промышленности --перешла в систему министерства обороны. Раньше фабричка называлась "Метиз" и мастерила банные шайки, выварки, ночвы, а теперь переименовалась в "Почтовый ящик No 217" и перешла на производство гробов из оцинкованного железа. Кому и для чего понадобилась такая продукция? И где она находит сбыт? Всех граждан хоронят в деревянных гробах, и его положат в деревянный... "Почтовый ящик No 217"... При чем здесь военное ведомство? Борис Афанасьевич ничего не сказал жене, но уже непрерывно думал об Игоре. Думал в одиночку, хотя так было и тяжелее. И тогда же его схватил клешнями рак... Вера Игнатьевна поднялась: -- Я пойду к соседке. Посмотрю телевизор. Сегодня по второй программе эстрадный концерт. Она оделась и ушла. Борис Афанасьевич проводил жену взглядом и сказал: -- Пусть отдохнет, хоть немного. Она совсем измучилась со мной за последние месяцы. Мы остались вдвоем. Я взял со стула журнал, изредка посматривая в сторону Бориса Афанасьевича. Он лежал, не двигаясь, глаза его были плотно закрыты, и я не знал: жив ли он еще или уже умер. Часа через два в дверь постучали. Я пошел открывать. На площадке стоял незнакомый моряк. Позади стояла Вера Игнатьевна. Моряк вошел, Вера Игнатьевна осталась стоять на лестнице. Моряк решительно шагнул в комнату. -- Здравствуйте, Борис Афанасьевич! Я вам привез привет от Игоря. Умирающий открыл глаза. -- Игоря? -- Мы вместе служим. Ему дали отпуск. Утром он будет у вас. Борис Афанасьевич резко сел на кровати. -- Вера! Позовите Веру! Она у Людмилы Викторовны. Я выбежал на лестницу. Вера Игнатьевна стояла, прислонившись к перилам. -- Он ничего не перепутал? Я помогал ей снять пальто. Она так окоченела, что не могла сама расстегнуть пуговицы. -- Он ничего не перепутал? Паш городок был на редкость сухопутным, если не считать осени. Летчиков, бывало, я встречал на улицах, но моряков... -Что? -- Слава Богу! И так же решительно, как моряк, вошла в комнату. -- У нас гость? -- Вера, это товарищ Игоря. Завтра... -- Да. Да. Успокойся, ляг. -- Не хочу. Подложи мне подушки повыше. Я не хочу лежать. Я хочу сидеть. -- Тебе тяжело. -- Игорь. -- Ложись. -- Завтра. Угости товарища. И мне дай чаю. Чаю с лимоном. Борис Афанасьевич сидел на кровати, пил чай с лимоном, разговаривал с моряком. -- Вместе служите? -- На Балтике. -- Шторм? -- Под водой спокойно. -- Значит, утром? -- Утром. -- Сколько времени? -- Без четверти одиннадцать.. -- .Еще чаю? -- Спасибо. -- Значит, утром? -- Утром. Борис Афанасьевич больше не ложился. Он остался сидеть и после того, как моряк ушел. Он безотрывно смотрел на дверь: ждал. -- Сколько времени? -- Двадцать минут первого. Он так и умер сидя. Умер спокойно, с достоинством. Только тогда Вера Игнатьевна сказала: -- Это -- статист местного театра. -- Помолчала. -- И -- Игорь уже не придет. Погиб при исполнении служебных обязанностей. Последнее письмо от него мы получили из Бейрута. Он был советником. Давал советы... ОТКРЫТО - ЗАКРЫТО В первом антракте нарядно одетая публика спустилась в фойе, заторопилась к буфету. Очереди у стойки не было: заменялась приклеенной хлебным мякишем короткой запиской -- "ЗАКРЫТО. ПЕРЕУЧЕТ". И -- сразу -- недовольные голоса: (Шепотом -- полулояльным) --Постоянные временные трудности... (Средней густоты голосом -- лояльным} -- Нашли время! Именно сейчас! Нет, время нашли правильно. Именно сейчас... -- Может, ко второму антракту откроют? Ждите, как же. Только ко второму антракту будет уже поздно. В жизни не бывает антрактов. Только начало и конец комедии,.. -- Да, закрыли. Просто дышать нечем. Но пока я еще дышу, я обязан рассказать. Потом будет поздно. Второго антракта не будет. XXX Медаль, даже медаль победы над фашистской Германией, имеет две стороны. На лицевой вычеканен генералиссимус и вещие слова Молотова: "Наше дело правое, мы победили". А вот, что на оборотной, на другой стороне? Номер. Одначе, номера проставлялись не только на медалях, но и на людях в концлагерях. А не хочется носить номер на бушлате, -- на медали -- вольготней! -- так и выполняй, что старшие скажут. Им сверху видней. А -- снизу? Извините, но я человек -- снизу. Позвольте хоть посмотреть на вас, на людей наверху. Больше-то и равняться не на кого. Только на вас. Разрешите? Спасибо. ХХХ В 1940 году французская армия сдала без боя немцам Париж. В 1941 году Красная армия сдала без боя немцам Киев. Тут сходство, однако, заканчивается. Французским властям и во хмелю не могло втемяшиться такое: в отместку за собственную бездарность сорвать злость на Эйфелевой башне -- взорвать ее. Не так повели себя большевики-сталинисты. Трусливо сбегая, уничтожили Крещатик. Да не просто уничтожили -- с подлинкой, исподтишка. И пострадали от этого отнюдь не оккупанты, свои же погибли, киевляне. На всех перекрестках громкоговорители кричали победно: "Киев был и остается советским!" А переодетые в рабочее штатское (монтеры, водопроводчики) палачи НКВД уже закладывали мины замедленного действия под спящих жителей. В безлюдном радио комитете безостановочно кружилась магнитофонная лента: "Киев был и остается советским!" Благодарные соотечественники прихлопнули своего командующего тов. Кирпоноса, -- нашли его труп в лесу, под Киевом. По дороге на Борщаговку, по смятым бумажным деньгам (Государственный банк в панике бросил) -- обеспечивается всем достоянием СССР -- потерянно брели безоружные красноармейцы. Не выдали винтовок -- не было. Предлагалось: добыть оружие в бою. Представляете, пустыми руками. Ну, а добыли, дальше -- что? Что делать с этим оружием? Был такой случай: красноармейцы принесли своему командиру роты, лейтенанту, трофейный автомат. Что оно такое? Как с ним обращаться? Не ведали красноармейцы, не знал и командир. Никогда не видели такой штуковины. Техника. Теперь самый раз улыбнуться -- добыть оружие в бою. Вот и добыли... "Если завтра война, если завтра в поход, если темные силы нагрянут..." Нагрянули. Что же -- тогда? Ответ подготовили заранее: -- Разобьем врага малой кровью и на его территории ! И вот -- нагрянули. -- Товарищ лейтенант, что это за штука, как оно стреляет? Как, товарищи? Вы -- знаете? Я -- не знаю... "Киев был и остается советским". А на проселочной дороге в сторону той же Борщаговки (Борщей), притулившись к танку "КВ", сидел в дымину пьяный генерал, старательно выводил на трехрядке: "Прощай, Маруся, прощай, родная! Мы не увидимся с тобой..." Над ним покорно топтался хлопчик -- вестовой: -- Товарищ командир! Пора, кажется, отступать... В опустевшем радиокомитете нескончаемо прокручивалась мертвая запись, а в замерший город уже входили без сопротивления немецкие танки. А еще через несколько дней ночью начал взрываться Крещатик, дом за домом, квартал за кварталом. И жили там простые советские люди, немцев там и вовсе не было, да и не могло быть. Откуда им взяться? Дома густо -- по-коммунальному -- заселены, оккупанты разместились в брошенных казармах. Только, сколько их погибло наших? Неведомо. Непостижимо. Неизвестно. Спросим: кому их считать? да и зачем? Подсчеты начнутся уже после, когда вернутся освободители. И вернулись освободители. Громогласно объявлено: Киев взрывали немецко-фашистские захватчики. У меня, у еврея, пет ни малейшего желания соскабливать коричневую грязь с нацистов. Нет и не будет. Шесть миллионов моих братьев и сестер -- тому доказательство. Только история делается заинтересованными, но писаться должна -- беспристрастными. Иначе она -- история -- превращается в историю ВКП/б/. Это тоже история. Только истину из нее можно добывать, как железо из яблок -- грамм железной истины. Из тонны фруктов. Трудно это нам, невыносимо тяжело, только давайте превозможем себя, сделаем над собой усилие, бросим взгляд со стороны, с нейтральной полосы, если угодно... 1941 год. Немецкие армии победно движутся на Восток. Советское Правительство поспешно пакует чемоданы-контейнеры --время драпать в Куйбышев. Немецкая армия без боя занимает Киев. Впереди -- зимние квартиры. Кто же будет рушить дома -- свои, заметьте, дома! -- жить -- где? -- в землянках? Рыть норы? Что ж, я знаю такие норы -- на целинных землях -- там под углом в 45 градусов жили, размножались, строили коммунизм, -- пока не сбежали. Первые -- Герои Социалистического Труда, первопроходчики... Объясните мне, для чего оно надобно победителю? Крещатик начал взрываться сразу после прихода оккупантов... Но я сейчас хочу остановиться только на одном доме. Доме на Институтской улице. Институтской потому, что в доме этом разместился институт благородных девиц. После завершения великого Октября благородных девиц благородно попросили освободить помещение. А самих девиц переселиться -- куда? Немного воображения -- и догадаетесь сами. Тем более, отказать в просьбе было никак невозможно: просило НКВД. Оно же и освоило освободившуюся жилплощадь. Если вас интересуют подробности освоения, обратитесь с запросом на Лубянку. Вам, безусловно, ответят: есть постановление еще (ныне покойного) Совета Народных Комиссаров на все заявления, прошения и т.д. отвечать не позже, чем через 30 суток. В особо сложных случаях срок ответа продлевается до двух месяцев. Предполагаю, ваш случай особо {сравните по звучанию с ОСО) сложный, и вам придется потерпеть два месяца. Не обижайтесь, пожалуйста. Единственная просьба: не откажите в любезности сообщить о результатах. Заранее признателен. Капитан покидает тонущий корабль последним. ОРГАНЫ -- первыми. В довершение -- топят за собой корабль с оставшимися пассажирами: зачем лишние свидетели ихнего позорного бегства? Дом бывших благородных девиц взорван руками НКВД. После освобождения его восстанавливали руками народной стройки. Ваш покорный слуга принимал участие в этом мероприятии... Разобрали обломки кирпича снаружи, добрались до подвала. Сохранился в целости -- первозданной. Слушайте внимательно. И --запоминайте. Узкий длинный коридор. По обе стороны номера ~ камеры. Гостиничный тип устройства, разве что с небольшой разницей. Номера закрываются наглухо -- герметически. Ни окон, ни (даже!) глазков в дверях. Вакуум. И только сбоку обыкновенная, ну самая-самая простенькая -- жестяная, печная конфорка-заслонка. А на ней -- масляной краской -- русскими буквами, -- запомните.-- РУССКИМИ -- всего два слова: "Открыто -- закрыто". Вы знаете, вы понимаете, что это значит? Я -- знаю. Из любопытства попросил товарищей запустить в такой номер. Запустили. И передвинули заслонку на черточку -- "Закрыто". Через несколько минут начал задыхаться. Стал руками, ногами колотить в железную дверь. -- Откройте!!! Тишина. "Тишина наших русских полей, Тишина наших русских ночей..." Вспоминаете? Популярная песня. Колочу в дверь, только руки не слушаются, ноги в коленях оседают, но колочу, не колочу, уже шепчу в дверь -- откройте. Дальше -- не помню. Открыли. Очнулся в коридоре. -- Что с тобой, Гена? -- Сволочи! Я ж стучал! -- Ничего не слышно, Гена. Ты ж и пробыл там всего минут десять. Не больше. Всего минут десять. Не больше. Ну, а кто пробыл больше десяти минут. Те -- как? Сейчас здесь Октябрьский Дворец Культуры. А может, точнее, Дворец Октябрьской Культуры? Так справедливей и истинней. Сейчас -- это один из лучших концертных залов Киева. Я слушал в нем концерт, приехавшего и щедро обласканного Советами Вана Клиберна. Великий музыкант сидел за роялем и не догадывался, над ЧЕМ он сидит, ЧТО под его топчущими клавиши-педали рояля ногами. Пусть знает. И когда -- не скоро! -- мои записки дойдут до него, скажет свое слово не только об акустике зала. Он -- пока -- не знает. Но мы, киевляне, знаем. Запомним. И никогда не забудем. НЕСГОРАЕМЫЙ ШКАФ Но почему, собственно, он не сгорает? Считается -- огнеупорный. Только, как такое понимать? Применительно к первому составному слова, ко второму? Хотелось бы к первому, однако получилось -- к оставшемуся. И всамделе -- упорный. Спрошу мимоходом: а к чему -- упорный, чего, от кого упирается? Я знаю, когда обрушивается катастрофа на корабль, в аврале спасательно участвует весь экипаж, кроме радиста. Радист оберегает руки. Его всеобщая необходимость -- безостановочно выстукивать СОС -- спасите наши души. Отметим -- вскользь -- для ясности: души, они курсируют в разнообличьи. Есть, которые, -- праведные. А во множестве -- грешные. Надо ли спасать грешные? И зная уже многое, и представляя еще незнакомое, а предвиденное, не устану твердить: надобно! Верю: одна грешная-- кто ведает? -- возвратится в праведную, а одна сотня потерянных стоит одной спасенной. Исходя из этого, -- вспоминаю. Когда корабль на плаву, -- субординация придерживается (но и поддерживается!) неукоснительно. А нот, когда ко дну, -- тогда как? Переборки, отсеки -- сметаются бьющей волной, и матросы познают не единственный и привычный трюм, но и сугубо запретную капитанскую рубку. Но что же подглядел пришибленный трюм в недозволенном и неприступном? В 1944 году, бездарно взорванный сбежавшими в 1941 году энкаведистами Киев, восстанавливался методом народной стройки. Так уж положено: они уничтожают, мы --восстанавливаем. Поэт Павло Тычина призывал: "Сестрику, братику, Попрацюй на Хрещатику!" И мы, школьники, працювали -- работали. Расчищали развалины некогда крупного партийного центра. Откуда сверху вниз спихивались руководящие директивы -- не для рассуждения, для исполнения. (Об исполнении -- доложить!) Ибо приказы не обсуждаются, но выполняются -- только! Уже гораздо позже познали мы спасительную истину: Никогда не торопись выполнять приказ, -- поскольку за ним последует новый, а выполняют всегда последний... Но тогда мы покорно расчищали последствия советской оккупации. Под грудами битого кирпича, осколками стекла, проржавелой, искареженной чекистской миной, ар матуры -- раскопали громоздкий запертый сейф. Бесценная находка! Партийные документы! Тайник, сохранивший героическое свидетельство руководящей роли партии в борьбе с захватчиками! Чувствовались глубокие вдохи и выдохи самой истории... Наш неоспоримый романтик и стихотворец Коля Кравцов (от первого порока он впоследствии окончательно исцелился, от второй напасти -- никогда) зажегся сполоборота: -- Ребята! А, может, мы открыли новую Зою? Понимаете, -- мы! Вот только как еще открыть сейф? -- Очень просто. А мы и не заметили: кем-то услужливо вызванный, уже подкатил на американском "виллисе" (отечественных в ту пору не имелось) коренастый майор в небесно-голубых погонах. -- Очень просто, ребята, -- добродушно подтвердил он. И майор, буднично зыркнув на сейф, огрызком кирпича проставил в трех его местах по крестику. -- Ну, кто из вас покрепче, хлопчики? Голубой майор приметил штангиста Борю Зайцева и предложил: -- Ударь-ка ломиком по этим отметинам, только попадай точно. Боря трижды долбанул -- и дверца сейфа послушно распахнулась. Видимо, симпатичный майор имел и побочную специальность... Итак, из сырого и полутемного трюма мы по случаю непредвиденного аврала поднялись в светлую капитанскую рубку. Легендарная Зоя! Героическое подполье! За Родину! За Сталина! ...в сейфе отлично сохранилось: несколько бутылок московской водки, несколько коробок шпрот и... бюстгальтер. Голубой майор закричал: -- Это фашистская провокация! Немедленно отойдите от сейфа! Он заминирован! ...Я начал с утверждения того, что огнеупорный предмет далеко не олицетворяет представления огнеустойчивого -- да и устоит сколько ли перед испытанием. Но есть более страшное испытание -- испытание временем. В детстве, то ли из голубого, то ли розового далека отношение к вождям у многих из нас было особенным. Они, конечно, тоже люди, только особенные. Мы, граждане, думаем о себе, а вот они -- о нас. Мы стоим в очередях за хамсой и керосином, а вот они стоят на трибуне мавзолея и мыслят. Мы сидим в пивных, а затем -- милиции, а они... Мы и они разделены высоким забором, мы могли смутно догадываться, перешептываться -- а что делается там, за забором? Ну, раз забор высокий значит, и дела не ниже... И случилось по ихнему недосмотру, мельком в полглаза заглянуть. И что ж мы увидели? Да, мы обыватели, стояли в это неповторимое время в очередях за спичками и за сахаром, а вы, -- наша надежда и будущее -- сидели за чем? За шпротами подводку? Спасибо, отцы родные! Заботились. Полагают, своя рубашка ближе к телу. У нас не было рубашек, была только своя шкура, а она, действительно, ближе к телу. Осознали на собственной шкуре... Когда-то древнегреческий баснописец Эзоп создал нестареющую басню. Трое приятелей стоят на берегу реки. Вдалеке показалась точка. Первый сказал: -- Корабль, Точка приблизилась, стала приметней. Второй сказал: -- Да нет, большая лодка. Еще ближе. Третий: -- Просто лодка. А когда совсем приблизилось, открылось: плывет куча дерьма. Говорят, баснописца за эту притчу сбросили в море со скалы: правда-- она глаза колет. Даже если глаза надежно защищены розовыми светофильтрами. ЧИСТЫЕ РУКИ Феликс Дзержинский любил наставлять своих подопечных: -- Чтобы быть чекистом, нужно иметь горячее сердце, холодную голову и чистые руки. Нехитрая присказка превратилась в кагебистский афоризм. И ныне, возвращаясь в своих воспоминаниях к этой популярной организации, я не могу отказать себе в удовольствии принять его на вооружение. Оставим в стороне зловещую болтовню о сердечной теплоте и ясности, затуманенных водкой, мозгов. Побеседуем исключительно о чистоте рук. В послевоенные годы я проживал в Западной Украине. Стены домов были густо заклеены преисполненными гуманизма призывами МВД к населению. Партизанам предлагалось явиться с повинной в "органы", сдавать оружие, выдавать командиров. А за чистосердечное раскаяние и примерное поведение торжественно обещалось полное всепрощение. И -- вот она главная приманка гуманизма МВД: их безвинные семьи (матери, жены, дети) будут возвращены из ссылки. Плакаты-зазывалы были испещрены весьма нелестными рукописными откликами несознательной и неблагодарной части населения. Справедливости ради, отмечу: не так чтобы часто, но все же подворачивался и легковерный народишко, клевал на живца. Являлись. Сдавали оружие. Клялись слезно. И МВД сдержало слово! Добровольцам предоставили возможность воссоединиться с семьями. Воссоединиться, разумеется, в том единственном смысле, что раскаявшиеся грешники прямым ходом направлялись на посление к своим же семьям. Я видел целые районы опустошенные чумой. Они спешным порядком заполнялись советскими: отставниками, выдвиженцами, райкомовскими недоумками. О, грядущему историку еще предстоит исписать немало увлекательных страниц о великом переселении народов в XX веке! Однако, вернемся к вопросу о незапятнанных руках чекистов. Существует множество неуловимых для стороннего наблюдателя признаков, по которым, поднаторевший по части демократии, местный житель волчьим нюхом чует: готовится облава. Продавщица из овощного пригорюнилась: ее хахаль из бронетанковых не получил увольнительную. Ночью с погашенными фарами прошмыгнула колонна грузовиков, крытых брезентом. Участковый усиленно интересуется: не ночуют ли в доме незаявленные? Так вот, уже несколько дней в городе происходило скорее осязаемое, нежели зримое циркулирование патрулей, шелестящих слухов и тревожное ожидание неминуемых репрессий. А еще через несколько дней на военном кладбище торжественно хоронили пятерых героев-пограничников. И досконально стало известно: отряд погранвойск под прикрытием бронетранспортеров обложил в лесу партизанский бункер (схрон). Пятеро подорвались па минах. Вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины! К сожалению, бандиты, очевидно предупрежденные сообщниками (усилить бдительность! враг не дремлет!), успели скрыться, но в спешке бросили огромное количество трофеев. Оружие. Боеприпасы. Медикаменты. Продукты питания. В тщательно замаскированном тайнике хранилась большая сумма долларов. Именно так. Американских долларов. Вот на чьи деньги содержатся кровавые выродки-империалисты! Националисты! Вот к кому пошли в услужение наймиты-запроданцы! Местная газета разразилась негодующей статьей. На видном месте помещен был художественно исполненный фотомонтаж: забрызганные кровью доллары, когтистая лапа с трезубцем и со щербатым ножом. По городу стихийно прокатилась волна летучих митингов. Гнев и возмущение трудящихся. Янки, убирайтесь домой! Руки прочь от Кореи! Мероприятие было проведено четко и своевременно при полной поддержке масс, мудро руководимых партией, правительством и лично товарищем Сталиным. Цветы на могилах советских воинов засохли, на новые -- власти не раскошелились. И вдруг... Начальник областного управления МГБ, начальник политического управления пограничных войск и множество прочих начальников в синих и зеленых картузах дружным скопом ухнули в небытие. На опустевшие сиротливо места ринулись новые. Надолго ли? И опять досконально стало известно -- шила в дырявом мешке не утаишь, особливо, ежели шило-то не одно! -- да стало известно: в тайнике хранились не единственно американские доллары, но и полноценные рубли! Грязные доллары чекисты честно передали государству, что же касаемо рубликов... Рублики втихую разделили промеж себя. Междусобойчик! Утаили, суки, от родимых органов. Только партизаны оказались не столь простодушными, как оно могло показаться поверхностному взгляду. Номера и серии всех советских ассигнаций предусмотрительно были заранее переписаны, а списочек отправлен на Лубянку. Знали, видимо, стервецы, с кем имеют дело! Кто оспаривает: у чекиста должны быть чистые руки, только не зря ж... рука руку моет... РАССКАЗ ИЗ-ЗА ДВЕРИ Я слышу, как она бубнит на кухне, и мне хочется оторвать ей голову. -- Лучше всего стирается с пургеном. -- Что вы говорите? -- Белье -- как снег. Она -- это Лукинишна. Раз в неделю она приходит к нам мыть полы в коридорах и на кухне. За работу она получает рубль. Ей -- лет семьдесят. Моет она утомительно долго, часто отдыхает, и в это время рот у нее не закрывается... -- Поднимаюсь я к вам по лестнице... Лукинишна понижает голос до шепота, и я не могу разобрать, что же произошло на лестнице. Я сижу в комнате, дверь у нас тонкая, и старуха мне мешает работать. Вот и сейчас: -- Поругалась я с мясником. Беру полкило мяса, а он норовит одни кости всунуть. Я ему и говорю... Ей изредка поддакивают соседки. Их двое. Матильда Ивановна и Клотильда Степановна. Обе, примерно, одного возраста, но Клотильда Степановна чувствует себя значительно моложе. Возможно, потому что она вдова... -- На погоду так крутит -- просто сил моих нет. -- Лукинишна, мойте скорей! Повернуться негде, а скоро муж с работы придет. Звякнуло ведро. Плещется вода и хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Когда она работает - молчит. -- Сегодня на рынке яйца--рубль двадцать копеек. -- Просто ужас! -- Встретила Надежду Осиповну. -- Давно ее не видела. Как она? -- Ничего. По мните у нее в квартире старушку? -- Смутно. -- Померла. И слава Богу! Чем так мучиться... Жила пополам с кошкой. Что кошка не доест, она докушает. И -- наоборот. А сын -- инженер... -- Теперешние дети... Вода перестает плескаться. Лукинишна вступает в разговор. О своих детях она может говорить часами. И говорит. -- Так воспитали, значит. И вот -- результат. Я своих в строгости содержала... -- То-то они вас содержат! --- Ошибаетесь. Думаете, мне ваш рубль нужен? Просто -- руки занять. Сын - полковник в Иркутске служит, приглашает на жительство. Приезжай, пишет, мама. А дочь -- в Ленинграде, кандидат медицинских наук. Тоже просит. -- Что же вы не едете? -- Климат не позволяет. В Сибири --холода страшные. А в Ленинграде -- сырость. Ревматизм замучает. Да и привыкла я здесь. Всю жизнь прожила. -- А полы мыть - не сырость? -- В ваши-то годы. -- Работа только с непривычки утомляет. Матильда Ивановна и Клотильда Степановна принимают это на свой счет и обижаются. Я доволен. Хоть немного помолчат. Я слышу, как плещется вода и хлопает по полу мокрая тряпка. Лукинишна работает. Но я знаю по опыту -- это не надолго. Минут через десять Лукинишна разогнется, прислонится к стене, и все начнется сначала. Хорошо бы найти молодую здоровую бабу. Вымыла бы за полчаса и ушла. Только где ее найдешь? -- Хотела сыну перчатки связать, а шерсти нету... -- Передавали, что в этом году весна будет затяжная. Ага! Лукинишну игнорируют. Так ей и надо! Скорей бы уж кончала и сматывалась. -- От Верочки из Ленинграда письмо получила... -- Вы помните серьги Виктории Львовны? Червленого серебра? -- Что за вопрос? -- Она одну потеряла. -- Не может быть! -- Сломалось ушко, Лукинишна упорно пытается вклиниться: -- Медицинскую статью в научный журнал... Ее не замечают. - Мы обегали с Викторией Львовной четырех ювелиров - не берутся. -- Старинная работа. -- Даже сам профессор... -- Лукинишна, мойте скорей. Повернуться негде. -- Сегодня на рынке яйца --рубль двадцать копеек. -- Вы уже говорили. -- Я себе говорю. Ко мне заходит приятель Юра -- милый сорокалетний шалун. Он сочиняет стихи и довольно успешно продает их периферийным журналам. Иногда он забегает ко мне поболтать и сыграть партийку в шахматы. Как всегда не здороваясь, кричит с порога: -- Готовься к реваншу! Я сегодня злой. У Юры всегда хорошее настроение. Работать я уже все равно не могу. Достаю шахматы. -- Читал рецензию на Бахрушина? -- Не успел. -- Взгляни. Любопытственно. Кстати, Лукинишна к вам тоже ползает? -- Ты ее знаешь? -- Мир тесен. Будешь играть белыми? -- Безразлично. Мы расставляем фигуры. -- Брехливая старуха, -- говорит Юра. И зовут ее не Лукинишной. -- А как же? -- Черт ее знает. Как-то иначе. -- Твой ход. -- Начали. -- Только давай договоримся: назад хода не брать. -- Можно подумать, что я беру чаще тебя. Самое смешное, что никаких детей у нее нет. -- Как нет? -- Нет. Врет она. Ее семья погибла, кажется, в Бабьем Яру. Моя бабушка знает ее сто лет. Она всю жизнь мыкается по чужим людям. Твой ход. -- Сейчас. А как же... Я слышу, как она бубнит на кухне и... -- Пожалуйста, думай не больше часа. МАЙ - МАЕВКА В парке лозунгов было больше, чем деревьев -- город готовился к празднику. Собственно, само слово "праздник" давно потеряло свой первоначальный смысл. Дата превратилась в повод. В повод выпить, закусить, повеселиться и в возможность свободно ходить не только по тротуарам, но и по мостовой. И все это необходимо успеть втиснуть в один-два дня, потому что потом будет поздно. Недаром же и в календаре праздничные числа -- красные, а все остальные -- черные. Хотя я лично думаю, что их справедливей было бы малевать серой краской. Жизнь -- от получки до получки. Жизнь --два раза в месяц... Но сейчас город наводил на себя марафет, как пожилая невеста. Тщательно репетировался энтузиазм масс. Военные, проходя мимо трибуны, делали равнение направо и старательно печатали шаг. Воинская дисциплина. Физкультурники несли малиновые знамена и вполголоса кричали "ура". Гражданская дисциплина. А трибуна была пустая, и возле нее одиноко прохаживался дежурный милиционер. Пять шагов вперед, пять шагов назад -- амплитуда колебания. Человек -- маятник. Таким образом, чеканный шаг и приветствия относились к порожнему ящику, сколоченному из досок. Не знаю, возможно, люди, которые завтра заполнят собой этот ящик, сегодня в пустых кабинетах точно так же репетируют широкие улыбки и широкие жесты. Две стороны одной медали. Помню, в детстве меня натаскивали на хорошие манеры. На стол выставлялись рюмки, бокалы, тарелки. И я должен был точно назвать, для чего именно каждая вещь предназначена. Эта рюмка -- ликерная, а вот этот ножик -- фруктовый... Правда, впоследствии оно мне не понадобилось. Ел обед из одного котелка одной ложкой. Потом из этого же котелка пил чай. Видимо, натаскивали не на то, что потребуется... На зеленой клумбе красными цветами высажена надпись: "СССР -- страна победившего социализма". В этом смысле природа уже служит людям. Между прочим, я житель страны победившего социализма. Стало быть, ее победы -- и мои. Только почему-то побед я лично на себе ощущаю недостаточно. Зато хорошо чувствую поражения... Человеку свойственно любить родину; даже, очевидно, если он родился в тюрьме. Кстати, побег из тюрьмы -- является ли изменой родине? Интересная тема для размышлений. Проще всего, конечно, бежать из тюрьмы, хотя бежать тоже не так-то просто. Справедливей посадить в тюрьму тех, кто тюрьму построил. Поменяться местами, хоть на время. Полагаю, что после такого эксперимента тюрем в мире стало бы гораздо меньше. Человеку свойственно любить родину, и я ее люблю, как себя. Иногда я себя люблю; иногда--ненавижу; иногда -- презираю. Иногда даже изменял самому себе. Но при всем том, я остаюсь самим собой и никем другим. Так-то, РОДИНА! И поскольку мы обречены на совместное существование в одной коммунальной квартире, нам придется, во избежание кухонных склок, приноровиться друг к Другу- Парень с гвоздями во рту приколачивал транспарант: "Да здравствует 1 Мая -- международный смотр боевых сил трудящихся!"Второй парень, без гвоздей во рту, распоряжался гирляндой разноцветных лампочек. -- Это хорошо, что май празднуют. Жаль только, что про маевку забыли. Теперь больше пикник в моде. Это сказал старик, сидевший рядом со мной на скамейке, Зимой их не видно, прячутся по щелям, зато летом все скамейки заняты пенсионерами. Забивают в "козла", обсуждают, чья гипертония старше. Одним словом, все там будем... -- Вам что, дедушка, в городе лозунгов мало, желаете и в лесу развесить? -- За эти лозунги кровью плачено. -- Мы смело в бой пойдем за власть Советов... -- Мы смело шли. Только остановились на полдороге... -- Не понимаю. -- От образования. -- Снова не понимаю. -- Самому жевать надо, а не глотать пережеванное. Для вас праздник -- праздность, а нас казаки плетьми разгоняли. На тех самых улицах, где вы носите надутые шарики. Разговор начал меня забавлять. -- Чем же вам шарики не нравятся? -- Тем, что они дутые. В семнадцатом, мальчишки-газетчики бегали по улицам, предлагали: "Купите красную розеточку! Символ свободы! Цена 5 копеек!" А сколько стоит шарик? -- Пятнадцать. -- Подорожал символ, па гривенник. А мечтали не о символах, а о самой свободе. Мечтали о Первом Мае и ездили на маевку. Одну такую маевку я крепко запомнил. Последнюю. Не знаю, как вам, а мне не нравится в парке, По-моему, деревья в парке похожи на птиц в клетке. И степь мне не нравится -- голая местность, нежила